"Над законом" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей)

Глава 5

– Обедать иди, работничек!

Илларион воткнул топор в старую, изрубленную вдоль и поперек колоду и с сожалением разогнул спину. Оказывается, уже настало время обеда, а он еще не успел вспотеть. Зато гора наколотых дров по правую руку вызывала чувство законного удовлетворения. По крайней мере, решил Забродов, хлеб я зря не ем.

Он натянул майку и умылся из вкопанной на углу дома бочки с дождевой водой, с наслаждением ухая и крякая.

Хозяйка, крепкая еще старуха шестидесяти пяти лет, стояла на крылечке, с удовольствием наблюдая за постояльцем и рассеянно думая о том, что, будь она помоложе, нипочем не упустила бы такого мужика. Шрамов вот только на нем многовато, а откуда – не говорит. А так не мужик – огонь. Что-то крутят они с Архипычем, с участковым-то, вертят чего-то... все он никак, мерин старый, не успокоится. Другой бы уж сто раз плюнул и жил бы себе припеваючи, а у этого – шило в одном месте. Не было бы беды.

Стол был накрыт в саду под яблоней. Илларион даже зажмурился от удовольствия – при прочих равных условиях такую жизнь можно было считать райской. На пестрых от кружевной тени, добела выскобленных досках стояла глубокая глиняная миска с огненным борщом, чугунок с отварным картофелем, блюдечко с укропом, тарелка с хрусткими малосольными огурцами, еще одно блюдце – с зеленым луком, уникальной формы горлач с молоком и, конечно же, диво дивное, давно уже Илларионом не виданное – запотевшая чекушка и при ней рюмочка синего стекла с белыми горошинами.

Илларион крякнул и принялся за дело. Хозяйка издалека наблюдала за тем, как он ест, – так же, как и работает, любо-дорого глянуть. Откуда же он такой взялся? Привез его откуда-то Архипыч на своем 'козле', попросил приютить на время, а ей-то что?

Все живая душа поблизости, вот старухе и веселее.

Постоялец оказался на все руки – первым делом починил телевизор, уже год, как забастовавший, потом подлатал крышу, поправил покосившееся крыльцо, а теперь вот взялся за дрова, до которых у нее самой никак, не доходили руки. Да и какой из нее теперь дровосек – горе одно...

Спору нет, золотой постоялец, да только откуда он все-таки взялся? И почему привез его именно Архипыч? Ох, затевают они что-то... И соседи интересуются, а что им сказать?

Когда постоялец отобедал, она прибрала со стола.

Чекушка опять осталась нетронутой. Третий день живет, и ни капли не выпил. Больной? Не похож он на больного... И все по сторонам оглядывается, примечает чего-то. Неспроста это, нет, неспроста.

Илларион неторопливо покуривал, отдавая должное каждой затяжке, – сигареты приходилось экономить. Участковый, конечно, мужик мировой, но зарплата у него маленькая, на нем далеко не уедешь.

'Вот тебе и случай бросить это дело', – с усмешкой подумал Илларион. Впрочем, этот вопрос его беспокоил мало – сидеть без курева было не впервой, как и без всего остального.

За два с половиной дня, проведенных в гостях у добрейшей Веры Степановны, или просто Степановны, или, еще проще, бабы Веры, Илларион успел многое подметить и тихо поражался увиденному.

Дневная, видимая простым глазом жизнь деревни, да и не только этой деревни, но, пожалуй, и всех окрестных, теплилась едва-едва, через силу – потому, наверное, что не она была главной. Главной была жизнь ночная, полная приключений и опасностей, – чаще всего воображаемых, но порою весьма и весьма реальных, наподобие той неприятности, что произошла с незабвенным Борисычем.

Лес был вдоль и поперек изрезан неприметными дорогами и тропами, по которым круглые сутки осуществлялось непрерывное и оживленное движение. Двигаясь этими партизанскими тропами на юг, можно было попасть в Белоруссию, но это был маршрут второстепенный – в основном шли оттуда, шли машины, проседающие под грузом контрабандного масла, колбасы и даже, черт возьми, хлеба.

На западе же лежала благословенная валютная Латвия, и вот туда, как понял Илларион, шли грузы посерьезнее, обеспечивая пропитанием не только таможенников, за несколько лет успевших нажить приличные состояния, но и местных жителей. Последние, правда, состояний не наживали, но, по крайней мере, могли за счет ночного приработка сводить концы с концами.

Таможенники, как оказалось, представляли собой местную элиту. Попасть в этот узкий круг страстно мечтал любой молодой человек, у которого не хватило ума или везения своевременно покинуть родные пенаты. Элита же открывала свои двери для посторонних весьма неохотно, пополняясь в основном за счет родственников и ближайших друзей.

Это была великолепная в своей законченности система, весьма прочная и устойчивая, признававшая государственные границы только в качестве источника своего безбедного существования. Взорвать эту систему снаружи можно было, пожалуй, разве что с помощью ядерной бомбардировки. Поэтому Илларион выжидал, надеясь на случай, который поможет ему проникнуть внутрь. Он ничего не имел против интеллектуальной элиты или элиты, состоящей из профессионалов, к которой относился и сам, но элита, навербованная из жулья, вызывала у него сильнейшее раздражение.

– Вот я вас! – пообещал он неизвестно кому, глядя в ту сторону, где за ближним лесом нежился в полуденном зное маленький тихий поселок с черепичными крышами.

Он поднялся с завалинки и с хрустом потянулся всем телом. Очень хотелось пробежаться километров пять, а потом всласть покидать ножи, а то и пострелять из антикварного револьвера Архипыча. Но в деревне жили совсем по-другому, а чересчур бросаться в глаза Иллариону не хотелось. Он даже перестал делать по утрам гимнастику, заменяя ее колкой дров и другими хозяйственными делами, хотя это было, конечно же, не то.

– Ну, чего ты маешься? – спросила неслышно подошедшая баба Вера. – Пошел бы, прогулялся, в отпуске ведь. Или не в отпуске?

– В отпуске, Степановна, в отпуске. А дрова-то как же?

– Вот еще – дрова. Дрова, поди, не убегут, да и зима не завтра начинается. Успеется с дровами.

– И то правда. Золотой вы человек, Степановна.

Мне бы такую жену!

– А у тебя какая?

– A у меня, Степановна, вовсе никакой нету.

– Ох ты! Это как же вышло-то?

– Да просто такой, как вы, не встретил.

– Тьфу на тебя, хулиган, погибель бабья! Иди отселева, а то дождешься – окручу в два счета, заимею на старости лет городскую прописку.

– Московскую, Степановна. Вы подумайте хорошенько.

– Московскую? Да кто ж от своего счастья-то отказывается? Согласная я! Сей момент и поедем.

Все еще посмеиваясь, Илларион вышел из калитки и неторопливо побрел по пустынной улице в сторону школы. Просто потому, что идти в сторону милиции ему не хотелось. В милиции сидел угрюмый Архипыч, всякий раз при встрече провожавший Иллариона выжидающим взглядом.

Старику не терпелось посмотреть, как 'залетный Рэмбо' начнет крушить направо и налево негодяев, нагло поправших все законы и втоптавших в навоз его, Архипыча, единственного в здешних краях защитника этих законов. Илларион ничего не имел против, но он не любил, когда его начинали торопить, пусть даже из самых лучших побуждений.

Школа по случаю летнего времени была, конечно, пуста.

Илларион остановился напротив и, засунув руки в карманы брюк, стал прикидывать, сколько здесь может быть учеников. Двадцать, тридцать? Приземистое кирпичное здание могло, пожалуй, без труда вместить и сотню, но Илларион как-то сомневался, что в округе наберется такое количество школьников. На голой вытоптанной площадке перед школой ржавели разновысокие турники и брусья.

На протянутой поперек волейбольной площадки веревке, заменявшей сетку, сохло чье-то белье. Не устояв перед искушением, Илларион одним махом перебросил послушное тело через низенький забор из ржавой металлической сетки и подошел к самому высокому турнику. Воровато оглянувшись по сторонам и убедившись, что за ним никто не наблюдает, Забродов взялся руками за перекладину. Ему даже не пришлось подпрыгивать, турник все-таки был низковат, – и для начала выполнил подъем переворотом. Постепенно он увлекся и перестал обращать внимание на местный пейзаж, с наслаждением давая работу застоявшимся мускулам. Ржавый турник угрожающе скрипел и раскачивался. Ладони Иллариона моментально покрылись ржавым налетом, но все равно это было огромное удовольствие.

Наконец он с сожалением спрыгнул с турника, привел в порядок сбившуюся одежду и отряхнул ладони. Одергивая куртку, он заметил, что на низком бетонном крылечке школы кто-то стоит.

Девушка была тоненькая и какая-то очень нездешняя.

Нездешность эта сквозила не столько в чертах яркого, немного восточного лица с высокими скулами и необычным разрезом миндалевидных глаз, сколько в его выражении – чересчур мягком, каком-то даже испуганном, словно у заблудившегося в лесу ребенка. Впрочем, Илларион давно привык не слишком доверять своим глазам – ему приходилось видеть профессиональных убийц и мародеров с таким же невинным выражением лица. И то, что перед ним была совсем молоденькая девушка, очень мало меняло дело. Ибо давно миновали те безоблачные дни, когда само собой подразумевалось, что 'убийца' и 'мародер' – существительные мужского рода.

Заметив, что ее обнаружили, девушка повернулась, собираясь уйти. Илларион с удивлением увидел, что дверь школы у нее за спиной открыта настежь. А он-то считал этот храм начального образования наглухо запертым до осени!

– Куда же вы, прекрасное видение? – воззвал он, но девушка, оглянувшись в последний раз, все так же молча скользнула в черный дверной проем, и дверь мягко, без стука закрылась за ней.

– Вот так номер, – сказал Забродов, глядя ей вслед и в растерянности почесывая макушку. – Ну, ничего, это видение мы со временем непременно разъясним...

Его полуромантические, полумеркантильные размышления были внезапно и очень грубо прерваны.

Кто-то сильно и бесцеремонно рванул его за плечо, и незнакомый мужской голос произнес сакраментальное:

– Э, мужик!..

Оборачиваясь, Илларион подумал, что местная школа, похоже. Являет собой некое средоточие аномальных явлений: сначала эта девица, место которой было скорее за столиком в дорогом ночном кабаке, чем в этом богом забытом месте, потом этот голос...

Совершенно такие же интонации Забродов не раз слышал на улицах Москвы, когда судьба и собственная неугомонная натура сталкивали его с 'братвой'.

Поэтому он не стал оборачиваться до конца, дабы не портить впечатление, и, стоя вполоборота, поинтересовался:

– Какие трудности?

– Это у тебя трудности, мудило, – почти ласково ответил голос. Илларион обернулся до конца и внимательным взглядом окинул обладателя голоса с головы до ног.

Смотреть, в общем-то, было не на что: обыкновенный качок почти двухметрового роста. Черная майка, перстень на пальце, золотая цепь на шее – хрестоматийный бандит, которому, впрочем, тоже совершенно нечего было делать в деревне. Второй – их, оказывается, было двое, – тоже уголовного вида личность, но с фактурой пожиже, мыкался позади этой осадной башни и являл собой, по всей вероятности, мозговой центр этого странного симбиоза, словно сошедшего со страниц дешевого комикса.

– Здравствуйте, – вежливо сказал Илларион.

– Слушай сюда, козел, – заговорил двухметровый. Слова вываливались из его бритого рта полупережеванными, и Забродову приходилось напрягаться, чтобы понять его ленивое мычание. – Ты мне не нравишься. Еще раз увижу тебя возле этой девки – рога поотшибаю. Понял?

Эту незатейливую речь он произносил, уперев твердый, как деревяшка, палец в грудь Иллариона. Илларион пристально посмотрел на палец, потом поднял глаза вверх, где в голубом небе, как диковинный аэростат, плавала губастая физиономия.

– Ну, чего вылупился? – презрительно поинтересовался амбал и чувствительно ткнул его пальцем в грудь.

Илларион аккуратно взялся за этот палец и быстрым движением сломал его с легким хрустом. Непривычный к такому обращению верзила заревел быком, поднес свой изуродованный отросток почти к самым глазам, чтобы оценить полученные повреждения, и нанес обидчику сокрушительный удар левой. Но Забродов успел убрать голову, отступил на шаг в сторону и коротко врезал амбалу по почкам.

Тот вякнул и упал на колени. Пожалев свои пальцы, Илларион ударил его по челюсти ботинком, и верзила, подняв облачко пыли, плашмя рухнул на вытоптанную землю спортплощадки.

Илларион понимал, что из этой ситуации можно было бы выйти и по-другому, не проявляя, во всяком случае, такой чрезмерной и совершенно ненужной жестокости. Но ему давно пора было заявить о себе, а лучшего случая могло и не представиться.

'Мозговой центр' уже успел отскочить в сторону и теперь стоял в отдалении, присев на полусогнутых ногах и держа на отлете зеркально отсвечивающее узкое лезвие. Илларион небрежно перешагнул через слабо шевелящегося амбала и двинулся к нему прогулочным шагом, безмятежно улыбаясь. Он успел сделать два шага, прежде чем мужество его противника окончательно иссякло и тот, круто развернувшись, бросился бежать. Перепрыгивая через ограду, он зацепился ногой и упал, но тут же вскочил и, прихрамывая, припустил вдоль улицы, все еще держа в руке нож.

Илларион не стал его преследовать, поскольку задачу и без того можно было считать выполненной.

Его первый противник уже сидел, нянча поврежденную руку. На челюсти его расцветал зловещего вида кровоподтек, а на лице застыло хмурое выражение человека, проснувшегося после сильной попойки и тщетно пытающегося сообразить, где он находится и что с ним приключилось. Заметив Забродова, он завозился, пытаясь отползти в сторонку, из чего Илларион сделал вывод, что огнестрельного оружия у него при себе нет. Подойдя к поверженному колоссу, Илларион склонился над ним и участливо спросил:

– Ушибся, дружок?

Не дождавшись ответа, он продолжал:

– Передай своему хозяину, что с такими шестерками, как ты, он очень быстро прогорит, а то и вовсе отбросит копыта. Передашь?

– На твоем месте я бы прямо сейчас повесился, – прохрипел амбал, продолжая баюкать сломанный палец.

– Так я же не мешаю. Или нужна помощь?

Илларион резко подался вперед, и его собеседник немедленно отполз, утюжа задом джинсов твердый суглинок спортплощадки.

– Вон там, а? – вкрадчиво предложил Илларион, указывая в сторону турников. Видя, как исказилось в смертельном ужасе губастое лицо, он громко расхохотался и, легко перемахнув через ограду, пошел прочь.

Деревенская улица была пуста, что было совершенно неудивительно. Ведь лето испокон веков считалось у крестьян самой горячей порой. Тем не менее, добравшись до дома бабы Веры, Илларион обнаружил, что заявил о себе громче, чем следовало.

Старуха поджидала его у калитки.

– Погулял? – с непонятной интонацией спросила она.

– Воздух у вас чудесный, Степановна, – примирительно улыбаясь, сказал Илларион.

– Воздух-то? Воздух как воздух, а вот люди всякие попадаются. Ты бы все-таки поаккуратнее... А то теперь...

Баба Вера безнадежно махнула рукой и, шаркая подошвами, направилась к крыльцу.

– Степановна, – окликнул ее Илларион, – а кто это у вас в школе живет?

– В школе-то?

Старуха обернулась, пожевала в раздумье губами, разглядывая Иллариона чуть ли не с жалостью.

– Ты бы от школы подальше держался, – посоветовала она. – В городе, что ли, девок мало?

– Да что это вы, Степановна, – развел руками Илларион. – Мне просто любопытно.

– Любопытной Варваре на базаре нос оторвали, – отрезала старуха и направилась к дому.

– Степановна, – снова позвал Илларион, – а, Степановна. Что же мне теперь, к Архипычу идти?

– В дом иди, – со вздохом сказала баба Вера, – в дом. Аника-воин...

Илларион последовал за ней в прохладный полумрак дома. В большой комнате баба Вера долго без нужды переставляла безделушки на комоде и накрытом вязаной кружевной салфеткой телевизоре, смахивала несуществующую пыль и наконец сказала, не глядя на постояльца:

– Ты человек новый, заезжий... Не след тебе в здешние дела путаться. Лучше поезжай-ка ты домой, целее будешь.

Илларион крякнул и прочно утвердился на скамье под окном, уперев локти в колени и положив подбородок в сложенные лодочкой ладони. Из этой позиции он просительно посмотрел на суровую старуху, по-прежнему топтавшуюся возле комода.

– Ну, Степа-а-ановна, – проныл он, – ну не надо меня пугать, все равно ведь не боюсь.

– Вижу, что не боишься, – невесело усмехнулась старуха, – потому и пугаю. Ладный ты мужик.

Жалко будет, если голову отшибут ни за что ни про что.

– Да я уж постараюсь, чтобы не отшибли, – пообещал Илларион. – Так кто в школе живет? Ну, Степановна...

Старуха тяжело вздохнула.

– Да кто ж в школе может жить, – пожала она плечами. Учителка там живет. Год, как по распределению приехала.

– А почему в школе? – удивился Илларион. – Почему не на квартире? Ведь молодая, ей же, наверное, помощь нужна?

– Помощь, – проворчала старуха, принимаясь безо всякой необходимости протирать висевшее над комодом почерневшее от времени зеркало, – помощь... Не ведаю я, что ей нужно, только не помощь. Не хотят ее у нас в деревне на квартиру брать.

– Что так? – спросил Илларион, хотя уже начал догадываться, в чем дело. Ответ читался по ставшей вдруг слишком прямой спине старухи так же легко, как если бы был написан там крупными буквами.

Впрочем, начав говорить, баба Вера, похоже, не собиралась останавливаться на полпути.

– Б.., она, – спокойно сказала старуха. Илларион легонько вздрогнул – при всей простоте местных нравов ему пока что как-то не доводилось слышать из уст бабы Веры подобных слов. Кроме того, эта характеристика как-то не вязалась с запомнившимся Иллариону обликом. Он привык к тому, что дамы легкого поведения выглядят несколько по-иному. – Подстилка, более культурно, – пояснила свою мысль баба Вера. – Кому такая жиличка нужна?

– Это что же – она со всеми, что ли? – поразился Илларион. – За деньги?..

– Со всеми, как же, – недобро хмыкнула баба Вера. – Были тут кобели, пробовали...

– И что? – с интересом спросил Илларион, хотя и без бабы Веры знал – что.

– Больше не пробуют, – ответила та. – Ездит к ней один.., оттуда, – она неопределенно махнула рукой с зажатой в ней тряпкой куда-то в сторону окна.

– Откуда?

– Да с Выселок, откуда же еще. Спонсор.

Илларион, не удержавшись, фыркнул – баба Вера во второй раз за десять минут употребляла словечко, в ее устах казавшееся совершенно невозможным.

– А Выселки – это где у таможенников коттеджи? – спросил он.

– Там, там.

– Так, может, у них это серьезно?' – спросил он, невольно подстраиваясь под манеру речи собеседницы – неторопливую, плавную, оставляющую время на то, чтобы все обдумать, припомнить и не упустить ни одной пикантной подробности. – Может, он жениться хочет?

– Жениться, – презрительно протянула баба Вера. – Так женатый он, соколик. Детишек двое.

– А жена как же? – продолжал допытываться Илларион.

Баба Вера снова подтвердила его догадку.

– А жена молчит, – сказала она. – При таких деньгах и потерпеть можно. Да она, сказывают, не сильно и печалится – у ней своих забав хватает.

– Это что же за спонсор такой? – поинтересовался Илларион, не очень-то рассчитывая на ответ, но баба Вера ответила.

– А начальник таможни местной, – сказала она.

– Деревенской, что, ли?

– Ты дурачка из себя не строй, – сурово сказала старуха. – Районной таможни он начальник. И если ты дальше будешь вокруг школы кренделя выписывать, он тебе ноги в два счета повыдергает.

Илларион хотел спросить еще что-то, но тут с улицы послышался шум подъехавшей машины, а потом – еще одной. Оба двигателя заглохли точно под окнами у бабы Веры, застучали дверцы.

– К вам, что ли, родственники, Степановна? – спросил Илларион.

Старуха выглянула в окно и вздохнула.

– Это к тебе родственники, – сказала она.

Илларион неторопливо встал со скамьи и пошел в сени, где уже громыхали пустыми ведрами 'гости'.

– Таким образом, – вещал директор завода, откинувшись на спинку вращающегося кресла, – мы, как и вся страна, испытываем сейчас определенные трудности... Большие трудности, не стану скрывать этого от вас, но преодолимые.

Он плавным жестом сложил руки на животе и посмотрел прямо в камеру.

– Я всегда считал, – снова заговорил он, предупреждая очередной вопрос корреспондента, – и остаюсь при своем мнении и по сей день, что мощный военно-промышленный комплекс жизненно необходим любому государству, которое претендует на роль великой державы. А Россия, – он немного повысил голос, – была, есть и будет великой державой. Это исторический и географический факт, и нам с вами пора снова сделать его экономическим.

Он сдержанно кашлянул В кулак, отпил немного чая из стоявшей у локтя фарфоровой чашки, вставил в уголок губ сигарету и прикурил ее от настольной зажигалки, не обращая внимания на продолжающий тревожно мигать красный огонек видеокамеры.

– Я задам, может быть, немного неприятный вопрос... – осторожно начал корреспондент, и директор, немного наклонив голову, остро взглянул на него исподлобья. – Весной в печать просочились слухи о якобы имевших место хищениях на вашем предприятии. Не могли бы вы прокомментировать эту информацию?

Директор аккуратно положил дымящуюся сигарету в пепельницу и немного изменил позу, сев ровнее.

– Что ж, – сказал он, ничуть не смутившись, словно читал заранее заготовленную речь, – не стану отрицать. Подобные факты были, и привели они, будем говорить прямо, к трагическим последствиям.

В данный момент преступная группа, действовавшая на территории завода, полностью обезврежена, следствие по этому делу закончено, и мы смогли вернуться к нормальной работе.

– А нельзя ли поподробнее для наших телезрителей?

– К сожалению, специфика нашей работы такова, что я не имею права разглашать эту информацию. В противном случае, я несомненно, с удовольствием поделился бы с телезрителями. Скажу лишь, что в состав преступной группы входило три человека, один из которых работал в заводской охране.

Именно во время его дежурства с завода выносили стратегическое сырье, которое затем, надо полагать, переправлялось за рубеж. В связи с этим я хотел бы коснуться некоторых давно наболевших проблем...

Лицо корреспондента заметно поскучнело. Это и неудивительно: наболевших проблем хватало у всех, а по-настоящему интересную информацию добыть так и не удалось. Вежливо дослушав рассказ о 'проблемах', репортер поспешно поблагодарил своего собеседника и дал знак оператору выключать камеру.

После того, как телевизионщики наконец собрали все свои кабели и штативы и освободили кабинет, директор еще некоторое время сидел неподвижно, уставившись на гладкую дубовую дверь, и задумчиво курил, машинально стряхивая пепел в сверкающую металлическую пепельницу – подарок рабочих к его пятидесятилетию. Юбилейные торжества отшумели месяц назад и почти забылись. Теперь у него были проблемы поважнее. Чего стоил один этот милицейский полковник с его любознательностью!

Раздавив сигарету о полированный металл, он побарабанил пальцами по краю стола и поднял трубку внутреннего телефона.

– Ольга Павловна, – сказал он, – будьте добры, пригласите ко мне Говоркова. Заранее благодарен.

Говорков явился через пять минут. Как всегда, деликатно стукнул в дверь костяшками пальцев, затем просунул в кабинет лысый продолговатый череп с отвисшей под подбородком, как у ящерицы, кожей, блеснул мощными линзами очков в старомодной черной оправе, шелестящим голосом спросил разрешения войти и, получив приглашение, по частям вдвинул в помещение тощее нескладное тело в скромном синем инженерском халате и сильно вытянутых на коленях коротковатых брючках доперестроечного покроя. Директор привычно и совершенно незаметно для постороннего взгляда содрогнулся при виде его галстука и вечно обведенных траурной каймой, как у какого-нибудь слесаря, ногтей. Впрочем, все это были второстепенные детали – работник он был отменный. Таких в наше время днем с огнем не сыскать, а затрапезный вид не раз уже сослужил ему добрую службу. Всевозможные проверяющие, не говоря уже о следователях, торопились поскорее миновать этого с виду совершенно раздавленного жизнью человека, пока он не начал жаловаться им на низкую зарплату, язву и прикованную к постели жену. Его вид не вызывал ничего, кроме брезгливого сочувствия, и деловые партнеры директора, к которым он посылал Говоркова для ведения порой очень и очень щекотливых переговоров, не раз попадали впросак, купившись на эту его внешность. Внешность была главным капиталом Говоркова, и он это прекрасно знал.

Разглядывая Говоркова, пока тот, полусогнувшись, пересекал голое, сверкающее натертым паркетом пространство от дверей до стола, директор в который раз подумал, что с годами внешний вид начинает все точнее отражать внутреннюю сущность человека.

Говорков был неуловимо похож на крокодила. Не того, который красовался на обложке популярного некогда сатирического журнала, и не того, который Гена, а на самого настоящего крокодила, причем крупного и очень опасного – аллигатора, например. Сходство это, впрочем, было заметно только тем, кто хорошо знал Олега Капитоновича либо имел несчастье однажды попасть ему в зубы. А для остальных же Говорков до поры казался не более чем замшелой корягой, вяло плывущей по течению. Интересно, подумал директор, а каким он видит меня?

Между тем замшелый обломок кораблекрушения боком причалил к столу и осторожно присел на краешек стула, положив на колени клеенчатую папку и сложив поверх нее похожие на бледных пауков руки.

– Садись-ка поближе, Капитоныч, – сказал директор. – Разговор есть.

Говорков послушно встал со своего места, осторожно и совершенно бесшумно задвинул стул и переместился поближе, всем своим видом выражая готовность внимать. Ни дать ни взять, горемыка-мастер, явившийся за начальственным нагоняем.

Директор вдруг припомнил, что рабочие между собой, а иногда и в глаза зовут Говоркова Тихарем.

Еще он припомнил, что те, кто имел неосторожность так его назвать, очень быстро попадались на каком-нибудь нарушении трудовой дисциплины, а то и на чем-нибудь похуже, и в два счета отправлялись за ворота. Директор самолично подписывал приказы об увольнении недрогнувшей рукой, поскольку Говорков один стоил их всех. И потом, он слишком много знал. Причем та часть знаний Олега Капитоновича, которая касалась производства систем наведения для баллистических ракет, волновала директора меньше всего. А Говорков слишком много знал про него лично.

– Вот что, Капитоныч, – сказал он, когда Говорков закончил ерзать на стуле и робко поднял на него блекло-голубые глазки умирающего от обезвоживания херувима. – Какая-то катавасия получается. Я слышал, в Риге недовольны. Интересуются, почему мы срываем сроки поставки. Я что-то не пойму: ты ведь, кажется, мне докладывал, что очередная партия отправлена вовремя.

– Только что поступили новые сведения, Игорь Николаевич, – прошелестел Говорков, в обычной своей раздражающей манере отводя глаза и сокращаясь всем телом, как червяк, на которого побрызгали уксусной эссенцией. – Я как раз собирался доложить, но у вас было телевидение, так что я решил...

– Правильно решил, – одобрил Игорь Николаевич, с интересом разглядывая своего подчиненного. Вид у того был такой, словно это он украл полцентнера редкоземельных элементов где-то между проходной завода и Рижским морским портом и теперь хранил их дома под кроватью. – Телевидение много отдало бы за эту историю, но мы им такого удовольствия не доставим. Итак, что с грузом?

– Груз пропал, – едва слышно сказал Говорков, втягивая голову в плечи и становясь похожим уже на черепаху. Впрочем, обмануть он этим мог кого угодно, только не директора. Игорь Николаевич прекрасно знал, что у этой черепахи ядовитые зубы в два ряда.

– Это здорово, – сказал директор. Зубы там или не зубы, но за сохранность груза отвечал именно Говорков – это была, черт побери, его работа, и если он ее завалил, то сейчас получит от души. По зубам. – Пропал – это что же, все, что ты можешь мне сказать?

– Точных сведений пока нет, – залепетал Говорков. Он сидел в прежней позе, но теперь казалось, что его голова едва виднеется над полированным краем стола. И как он этого добивается? – Места там дикие, и кроме того, наш человек там, на мой взгляд, уже давно нуждается в замене.

– На границе? – спросил директор, остро прищуриваясь.

– Да.

'Да, – подумал директор, – конечно, на границе, где же еще. Там легко почувствовать себя Наполеоном и, имея многое, захотеть большего. Когда твой горизонт со всех сторон обрезан лесом, невольно начинаешь казаться себе больше, чем ты есть на самом деле. Гораздо больше. А в результате – плохая работа, а то и откровенный грабеж, как вот сейчас, например'.

– По непроверенным сведениям, – продолжал Говорков, – Квадрат убит, а Ирма пропала вместе с грузом. Следов никаких.

– И никто, конечно, ничего не видел, – недовольно проворчал директор. – Но ведь был же, наверное, проводник? Он что, тоже ничего не знает?

– Проводник погиб. По официальной версии – сгорел по пьяному делу вместе с домом. Есть предположение, что груз захвачен случайными людьми...

– Как это – случайными? – взорвался директор, косясь на дверь кабинета – плотно ли прикрыта. – Как могли случайные люди узнать про груз?

Ты что мне здесь сказки рассказываешь?! На нары захотел?

Говорков молчал, глядя в упор на бушующее начальство своими бесцветными глазками. И гнев, бурливший в груди у Игоря Николаевича, стал понемногу утихать под этим ничего не выражающим взглядом рептилии, более древней, чем динозавры, и более хищной, чем тигровая акула. От этого взгляда становилось не по себе, и почему-то делалось совершенно ясно, что на нарах Говорков не пропадет – в отличие от него.

– Вот что, Капитоныч, – тоном ниже сказал директор, – это дело необходимо прояснить. Что же это такое, в самом-то деле: какая-то шваль будет нас раздевать, а мы станем сидеть сложа руки?

– Сведения совсем свежие, – все тем же шелестящим голосом сказал Говорков, – и нуждаются в проверке. Я ни за что не представил бы на ваше рассмотрение такой сырой материал, не будь дело таким важным. Разумеется, все необходимые меры будут приняты, и ситуация разъяснится в ближайшее время. Не беспокойтесь, Игорь Николаевич, груз будет возвращен.

– Твои бы слова да богу в уши, – вздохнул директор. – И что за народ кругом, скажи ты мне, Капитоныч? Одному тебе можно доверять.

Говорков молчал, изредка помаргивая морщинистыми веками, – точь-в-точь ящерица на солнцепеке.

Слова насчет доверия были простым сотрясением воздуха, и оба собеседника это прекрасно понимали.

– Кроме версии о случайных людях, соображения есть? – спросил наконец директор, чтобы прервать затянувшееся молчание.

Говорков беспокойно задвигался на стуле, почесал переносицу под массивной оправой очков, пошарил зачем-то в карманах синего халата и снова сел ровно.

– Возможно, это Ирма, – сказал он. – У нее много знакомых на той стороне. Она имела возможность все это организовать.

– Да, – согласился директор, – это может быть.

Хотя поверить трудно.

– Я бы сказал, что верить в это не хочется, – тихо поправил Говорков.

Подумав, директор решил, что он прав, – верить в такой оборот событий действительно не хотелось. Если эту кашу заварила Ирма, то под угрозой могли оказаться и последующие грузы, что могло, в свою очередь, заставить искать другой район переброски. Такая операция была бы сопряжена с огромными и совершенно непредвиденными убытками, на фоне которых потеря пятидесяти килограммов вольфрама выглядела бы каплей в море.

– Слушай, Капитоныч, – сказал он, – может быть, ты сам туда съездишь? Осмотришься на месте, разберешься, что к чему... В общем, решишь вопрос. А?

На несколько секунд повисло молчание, показавшееся директору особенно тягостным. Потом Говорков едва слышно вздохнул и спросил:

– Когда выезжать?

Вопрос был чисто риторическим и служил, в основном, для выражения согласия. Кроме того, этим Говорков лишний раз подчеркивал свое подчиненное положение, старательно подслащивая начальству пилюлю, которую тому – и они оба это знали – в любом случае придется проглотить. Тем не менее вопрос был задан и требовал ответа.

– Чем скорее, тем лучше, – сказал директор, избегая смотреть на Говоркова. После разговора с этим ящером у него всякий раз оставалось неприятное ощущение, что о него вытерли ноги.

– В Риге рвут и мечут, посудина готова выйти в море, все документы подписаны, деньги заплачены.., в общем, сам понимаешь.

– Понимаю, – кивнул Говорков. – Не волнуйтесь, все сделаем в лучшем виде.

– Людей возьми, – сказал директор, хотя и так знал, что Говорков об этом не забудет. Крокодил никогда ничего не забывал, а то, что все-таки боялся забыть, записывал в свою записную книжку, которую хранил в той самой папке, что лежала сейчас у него на коленях.

– Я возьму Федорова и Хоя, – полувопросительно сказал Говорков.

– Тебе ехать тебе и выбирать.

Директора немного укололо, что те, кого назвал Говорков, не были его личными телохранителями.

Получалось, что старый ящер придерживается невысокого мнения о директорской охране, хотя сам же ее и набирал. Хотя, с другой стороны, это могло быть очередным проявлением заботы о начальственном благополучии. Между делом директор решил, что пора начать осторожно подыскивать Говоркову замену. Тот в последнее время сделался чересчур незаменимым. Пожалуй, более незаменимым, чем сам директор. Это было удобно, но очень и очень опасно.

После того как Говорков ушел, неслышно притворив за собой тяжелую дверь кабинета, директор еще долго сидел в одиночестве, курил сигарету за сигаретой и о чем-то напряженно размышлял.