"Мертвая хватка" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей)

Глава четвертая

Шоссе здорово напоминало прифронтовую рокаду, недавно подвергшуюся массированному ракетно-бомбовому удару.

Не хватало разве что горелых танков да опрокинутых грузовиков с боеприпасами и продовольствием, а в остальном иллюзия была полной. И потрепанный оливково-зеленый «лендровер», и его водитель знали толк в рокадных дорогах, ковровых бомбардировках и горелой технике. Впрочем, здесь под колесами все-таки был асфальт. Потрескавшийся, взрытый неведомой силой, битый-перебитый, где-то провалившийся, а где-то, наоборот, вспучившийся горбом, это все-таки был асфальт, а не козья тропа в горах или, скажем, болото.

Уже успевшая снова разболтаться после очередного ремонта подвеска «лендровера» слегка погромыхивала, и Илларион Забродов, ловя чутким слухом опытного водителя эти неприятные звуки, легонько морщился. Машина давно просилась на покой, но Забродов просто не мог себе представить, что станет без нее делать. Как-то раз Мещеряков, пребывая, по обыкновению, в ворчливом и саркастическом расположении духа, предложил Иллариону хотя бы приблизительно подсчитать, сколько денег он уже выбросил на бесконечные ремонты этого механического одра. Илларион считать отказался наотрез: он и так знал, что много. Хватило бы, пожалуй, на новую машину того же класса и даже той же марки.

И ведь, кажется, ремонты были не очень дорогие… Правда, было их много, потому что ездил Забродов на этой машине уже бог знает сколько лет и все больше по таким местам, где дороги существовали разве что на картах. А время между тем неумолимо бежало вперед, не щадя ни машину, ни водителя, и Илларион все чаще ловил себя на том, что этот процесс вызывает у него уже не просто грусть или недовольство, а самый настоящий страх.

Задумавшись, Илларион проглядел глубокую выбоину в дорожном покрытии. Машину сильно тряхнуло, снизу послышался глухой удар, в багажном отсеке лязгнуло, и Забродов с неудовольствием вспомнил, что, кажется, забыл как следует закрепить домкрат.

– Извини, старичок, – сказал он машине и ободряюще похлопал ладонью по ободу руля, – это я замечтался малость. Задумался, понимаешь, о времени и о судьбе. Стареем, брат, стареем… А помнишь, как бывало? А? Да, были когда-то и мы рысаками…

Подобные разговоры о том, как оно было раньше и как стало теперь, Илларион вел только со своим автомобилем и только тогда, когда был в машине один. Автомобиль был идеальным собеседником, он прекрасно умел слушать и никому не рассказывал об услышанном. К тому же Забродов и его «лендровер» вместе прошли огонь и воду, так что общих воспоминаний у них хватало. Тот же Мещеряков однажды заявил, что Илларион и его машина напоминают ему престарелого кентавра с механическим приводом, а другой знакомый Иллариона, которого уже лет пять, как не было в живых, называл их не Забродов и «лендровер», а Лендродов и задровер.

Сначала вдоль шоссе тянулись коричневые с лиловатым оттенком поля – уже перепаханные, но еще не засеянные.

Этот скучный пейзаж время от времени оживляли перелески и ярко-зеленые заплаты озимых. Потом перелески стали попадаться чаще, потеряли легкомысленную прозрачность, понемногу придвинулись к дороге и, наконец, плотно обступили ее с обеих сторон. Илларион понял, что въехал наконец в знаменитые Брянские леса – вернее, в то, что от них осталось.

Тут он заметил, что все чаще зевает, рискуя вывихнуть себе челюсть, и решил остановиться. Выехал он затемно, часа в четыре утра, – была у него слабенькая надежда обернуться туда и назад за сутки, без ночевки. В принципе, в этом не было ничего невозможного, трудностей особых тоже не предвиделось, но, видно, возраст у него был уже не тот, да и вчерашние посиделки с полковниками давали себя знать. Слишком много было выпивки и пустой трепотни, и поспать почти не удалось… О чем бишь они говорили? Да, в общем-то, ни о чем конкретном, если не считать этой сорокинской яблони – яблони Гесперид, как он ее называл. Надо же такое придумать! Н-да…

Он съехал на обочину, заглушил двигатель, достал из лежавшего на заднем сиденье рюкзака термос с крепким черным кофе и, чтобы не терять времени зря, развернул принесенную Мещеряковым карту, более или менее пристроив ее поверх руля. После этого он закурил и стал, перемежая осторожные глотки с экономными затяжками, изучать по карте свой маршрут.

Конечная точка этого маршрута, родовое поместье графов Куделиных, была помечена на карте аккуратным карандашным крестиком. Илларион поставил этот крестик сам после того, как в течение битых полутора часов сличал нарисованную Маратом Ивановичем Пигулевским схему с картой. Картограф из Марата Ивановича был еще тот, с Иллариона семь потов сошло, пока он сумел, наконец, с полной уверенностью определить координаты цели своего путешествия. Зато теперь он ни в чем не сомневался, кроме того, естественно, что в поместье осталось хоть что-нибудь из богатой библиотеки Куделиных. Вот это как раз и было очень сомнительно, поскольку садовник – это все-таки не библиотекарь и не архивариус и единственный вид литературы, который может его как-то заинтересовать, это книги по садоводству. Но чем черт не шутит! Фамилия-то у садовника действительно такая же, как у последнего хозяина поместья…

Илларион определил по карте свое примерное местоположение и провел над ней дымящимся кончиком сигареты, рисуя маршрут. Особенной нужды в этом не было, он давно во всем разобрался и мог бы провести «лендровер» отсюда до усадьбы в любое время суток, ни разу не остановившись, чтобы спросить дорогу у местных жителей. Но разглядывание карты – настоящей, хорошей, очень подробной, составленной на основе последних данных аэрофотосъемки, – доставляло ему невинное удовольствие. Это удовольствие было сродни тому, которое Забродов испытывал, в сотый раз перечитывая какую-нибудь особенно полюбившуюся книгу. Сначала человек учится читать по необходимости, его заставляют учиться, чтобы он не пропал, не потерялся в этом суматошном, перенасыщенном информацией мире. И только потом чтение становится источником ни с чем не сравнимого наслаждения.

То же и с картой: сначала ты учишься ее читать, чтобы не заблудиться в незнакомой местности и не выйти прямиком под дула чужих пулеметов, а потом ты часами разглядываешь ее только потому, что это тебе нравится и вызывает у тебя приятные ассоциации.

– Человек – раб привычки, – громко объявил Забродов, убрал карту в бардачок и вынул из рюкзака сверток с бутербродами.

Он развернул промасленную бумагу, выбрал бутерброд, по какой-то причине показавшийся ему более аппетитным, чем другие, точно такие же, долил кофе в пластмассовый стаканчик и стал неторопливо жевать, благожелательно поглядывая по сторонам. В лесу было пустовато, большинство птиц еще не успели вернуться на свои летние квартиры, но это была хорошая пустота – пустота ожидания, пустота предвкушения тепла, света и многоголосого птичьего гомона.

В глубине леса, под широкими еловыми лапами, наверное, еще прятались последние островки слежавшегося, почерневшего снега, но здесь, у дороги, на пригреве снег давно сошел.

Илларион вдруг увидел справа и немного впереди себя, в путанице мертвой прошлогодней травы, опавшей хвои и сухих веток, пятнышко свежей травяной зелени и одобрительно ему покивал: вперед, солдат!

«Надо трясти этого типа, директора ботанического сада, – неожиданно для себя подумал он. – Такие вещи с бухты-барахты не делаются. Кто-то навел, кто-то впустил, кто-то помог… Если не сам директор, то кто-то из его подчиненных. Если его хорошенько тряхнуть, из него тут же все высыплется: кто взял, сколько дал и куда повез. Конечно, он может всего этого не знать, но непременно узнает, если ему популярно объяснить, что это в его интересах. Вот только ни Сорокин, ни его орлы в штатском сделать этого не смогут. Все, что они могут сделать, это предупредить об ответственности за дачу ложных показаний. А тут надо действовать нахрапом, и пугать надо по-настоящему, чтобы клиент сразу полные штаны навалил. Сорокинским ментам закон не позволяет так действовать – в частности, распускать руки и вообще давить на людей. И это, наверное, хорошо, этих ребят необходимо держать в узде. Но именно из-за этого то, чем они занимаются, очень часто напоминает бег в мешке: шагнул чуть шире, и тут же носом в землю».

– Пропади ты пропадом, – сказал он вслух и с горя взял второй бутерброд. – Не желаю я об этом думать, ясно?

quot;Ясно-то оно ясно, – подумал он тут же, безо всякого перехода, – да только не люблю я всю эту подлость.

Не знаю, правда ли то, что Сорокин рассказывал про эту яблоню – насчет целебных свойств и тому подобного, – но это в данном случае не так уж важно. Важно другое: человек, можно сказать, жизнь на эту яблоню положил, а потом пришла наглая сволочь с лопатой, дерево выкопала, получила с клиента бабки и хихикает себе в кулак – ловко, мол, я их всех обул! И вот что странно: я-то думал, что люди с возрастом терпимее становятся, снисходительнее к чужим слабостям, а выходит все наоборот. У меня, во всяком случае. Как подумаю, сколько такой вот шелупони в наше время развелось, меня прямо трясти начинает. Так бы и удавил, честное словоquot;.

Он засунул за щеку последний кусок бутерброда, отряхнул с коленей крошки и задумчиво посмотрел на свои руки.

Это была очень опасная вещь – его руки, и Илларион Забродов знал об этом лучше, чем кто бы то ни было. Стоило дать этим рукам волю, и абстрактные размышления о том, что было бы неплохо кое-кого удавить, могли мгновенно превратиться в суровую и неприглядную реальность. Такое уже случалось, и после каждого раза Илларион давал себе твердый зарок: все, больше ни-ни. Пускай живут, ну их всех к чертям собачьим в пекло! Но всякий раз оказывалось, что это еще далеко не все. Непонятно было, как это получалось, что Забродов все время оказывался на дороге у тех, кого он мысленно именовал шелупонью, но ситуации, в которых ему приходилось пускать в ход свои опытные, умелые руки, повторялись с удручающей регулярностью. Однажды, беседуя на эту тему с Мещеряковым, Илларион наполовину в шутку, наполовину всерьез пригрозил, что когда-нибудь уйдет из города совсем, построит где-нибудь в тайге скит и станет жить отшельником. quot;Черта с два, – сказал ему тогда Мещеряков. – Кому ты это рассказываешь? Я же знаю тебя как облупленного! Дело не в людях, Забродов, дело в тебе. Ну, допустим, станешь ты жить в тайге, как эти одичавшие староверы – Лыковы, что ли. И в один прекрасный день туда явятся ребята с пилами «Дружба» наперевес, начнут варварски валить эту твою тайгу, грузить на лесовозы и миллионами кубометров гнать через границу в Китай. Сначала ты набьешь этим ребятам морды, отберешь у них пилы и утопишь в ближайшей реке.

Потом они вернутся, но, кроме пил, при них уже будут карабины. Половина будет валить лес, а вторая половина станет гоняться за тобой по сопкам и палить тебе в спину. Тогда ты снова набьешь им морды, сломаешь пару костей, снова утопишь в речке пилы вместе с карабинами и отправишься пешочком в ближайший поселок – разбираться, кто посылает в тайгу ребят с пилами и мешает тебе наслаждаться единением с природой. Разберешься и шлепнешь, как обычно. Скажешь, не так?quot;

– Стань тенью для зла, бедный сын Тумы, – грустно произнес Забродов в тишине пустого автомобильного салона, – и страшный Ча не увидит тебя. Так-то, старичок, – добавил он, обращаясь к «лендроверу», и запустил двигатель. – Был такой писатель, Толстой Алексей Николаевич. Большая сволочь была, как и все талантливые писатели, впрочем.

Но мыслил иногда правильно. Либо так, либо этак. Либо стань тенью, либо учись морды бить. Ты что предпочитаешь, старина?

«Лендровер» ответил ему одышливым стариковским ворчанием: дескать, что толку попусту трепать языком? Все равно ведь, когда дойдет до дела, ты меня не спросишь, а просто воткнешь передачу и помчишься, куда тебе приспичило, не разбирая дороги. Через полчаса, отмахав еще километров сорок, Илларион притормозил и свернул с шоссе на лесную грунтовку. На повороте стоял указатель с названием деревни – той самой, возле которой было поместье Куделиных. Едва съехав с асфальта, Илларион получил очередное подтверждение того, что и так знал давным-давно: «лендровер» – не роскошь, а средство передвижения. Передвижение это оказалось довольно мучительным, стрелка спидометра прыгала и плясала сначала возле отметки «30», а потом и вовсе упала до двадцати. Сонливость Забродова улетучилась, словно по мановению волшебной палочки, – то ли кофе помог, то ли дорога. Пожалуй, все-таки дорога: здесь, казалось, нарочно были собраны ямы, кочки и ухабы со всей Брянской области, и бодрило все это хозяйство почище любого стимулятора. Это была одна из тех дорог, на которых вождение автомобиля превращается из невинного удовольствия в тяжкий труд; Илларион вовсю вертел руль, играл педалями, как органист, исполняющий ирландскую джигу, и ожесточенно работал рычагом коробки передач, не забывая между делом бормотать успокаивающие слова, адресованные машине.

– Старый провокатор, – проворчал он, имея в виду Пигулевского. – Тебя бы сюда, выдумщик! Небось, через сто метров никаких книг не захотелось бы!

Движок обиженно ревел, в багажнике громыхало и лязгало. Потом дорога вдруг сделалась ровнее – не то чтобы совсем ровной, но по ней все-таки можно было ехать, а не мучительно ползти. Это было очень кстати: где-то здесь должен был открыться поворот на поместье. Вообще-то, поворотов здесь была чертова уйма, наполовину заросшие травой лесные дороги бежали во всех направлениях, скрещивались, сплетались и расплетались, и Забродов считал и пересчитывал перекрестки и ответвления, боясь запутаться. Тогда все пришлось бы начинать сначала, а делать это ему не хотелось: было жаль машину.

«Через тернии к звездам, – подумал он, с ходу проскакивая страховидную яму, заполненную темной водой. – Вот ведь медвежий угол! Пожалуй, Пигулевский прав: в такой глуши мог уцелеть не то что отпрыск графского рода, а буквально кто угодно. Динозавр, к примеру. А что? Приспособился, шерстью оброс… Морозоустойчивый такой динозавр. Районированный. Вот выйдет сейчас на дорогу – чего делать-то будешь, товарищ капитан? М-да… Смешнее всего будет, если окажется, что я напрасно трясся по этим кочкам. По справедливости, конечно, труды и лишения должны вознаграждаться, но кто и где ее видел, эту справедливость? Ну, Марат Иванович, ну, удружил!»

Он заметил справа от дороги огромный ржавый бак неизвестного назначения. В боку этой емкости зияла рваная треугольная дыра, из которой торчал ствол чахлой молодой осинки, вокруг бака была навалена гора какого-то мусора, увенчанная рваной покрышкой от заднего колеса трактора «Беларусь». quot;Цивилизация, – морщась, подумал Илларион. – Нет, динозавра в этом лесу, пожалуй, не встретишь.

Увы, увы… А как было бы славно! Подманить его бутербродом, взять на буксир, притащить в Москву и привести к Пигулевскому – давай, Марат Иванович, расспроси его про графскую библиотеку… Но это мечты. Из диких зверей здесь можно встретить разве что пьяного тракториста да еще, может быть, браконьера…quot;

Стоило Иллариону подумать о браконьере, как браконьер объявился. Это был очень странный браконьер: он охотился вовсе не на зверей.

Из молодого ельника слева от дороги вдруг ударил выстрел. Звук выстрела был очень громкий, почти оглушительный, и какой-то непривычно звонкий. Сразу же вслед за ним Илларион услышал короткий звон разбившегося стекла и тупой металлический лязг. Ему даже почудилось, что «лендровер» слегка вздрогнул от удара, как живое существо.

Рефлексы сработали мгновенно – раньше, чем рассудок успел осознать происшедшее. Илларион ударил по тормозам, распахнул дверцу и нырнул под машину быстрее, чем это можно описать словами. «Это не охотничье ружье, – подумал он, проползая под облепленным засохшей грязью днищем и выбираясь из-под машины с правого борта. – Это, ребята, винтарь. Старый винтарь, я бы сказал. Старинный… Мосинка или даже берданка. Или маузер. Вот так влип! Называется, съездил за книжечками, спас парочку раритетов…»

Он привстал на полусогнутых ногах и осторожно выглянул из-за кургузого капота «лендровера», используя машину как укрытие и стараясь не думать о том, что стрелков могло быть двое: один в ельнике слева от дороги, откуда прозвучал выстрел, а другой – в точно таком же ельнике справа, прямо за спиной у Иллариона. В этом случае положение Забродова могло оказаться, мягко говоря, незавидным. От выпущенной в спину пули не увернешься. Тут не спасет ни выучка, ни опыт, ни почетное прозвище Ас, которым Иллариона наградили в незапамятные времена сослуживцы. Но какой во всем этом смысл? Какого дьявола понадобилось устраивать засаду на лесной дороге, в этом медвежьем углу? Кого тут грабить?

Это же можно от старости помереть, сидя здесь и дожидаясь, пока на дороге появится добыча, достойная того, чтобы потратить на нее пулю! Нет, ребята, тут что-то не так…

«Это Пигулевский, – подумал Илларион. Выстрелов из леса больше не было, и к нему начало понемногу возвращаться чувство юмора. – Обиделся из-за проигранной партии в шахматы и организовал мне эту поездочку, а заодно и засаду. Отомстить решил, старый интриган».

В лесу стояла тишина. В ушах у Забродова все еще звенело, но он все-таки услышал, как там, в гуще молодого ельника, тихонько хрустнула под чьей-то осторожной ногой гнилая ветка. Хрустнула не там, откуда стреляли, а намного дальше, глубже в лес. Стрелок уходил и, судя по всему, передвигаться по лесу он умел очень неплохо. «Странно, – подумал Илларион. – Совершенно бессмысленно. Что это за тактика такая – пальнул и тикать? Правда, тактика очень даже знакомая, партизанская тактика, но здесь ведь не Чечня и не Афган, здесь Брянская область. Неужели, как в анекдоте, мужики еще с Отечественной партизанят?»

Это Илларион додумывал уже на ходу, вернее, на бегу.

Мимоходом он успел заметить, что «лендровер» окривел на левый глаз – выбитое стекло фары крупными кусками валялось на дороге, от лампочки остался один цоколь, а в зеркальной поверхности жестяного рефлектора чернело аккуратное круглое отверстие, оставленное пулей. «Сволочь, – подумал Забродов, ныряя в ельник. – Поймаю – руки оборву».

В том, что стрелка удастся поймать, он уже почти не сомневался. Тот передвигался по лесу умело: очень быстро, очень тихо и почти не оставляя следов, но только почти. На ходу Забродов быстро наклонился и подобрал блестевшую во мху медную гильзу. Гильза была винтовочная, действительно очень старая, вся в черных пятнах кое-как отчищенного окисла. Илларион сунул ее в боковой карман своих камуфляжных штанов, мысленно обозвав неизвестного стрелка идиотом. Кто же пользуется такими боеприпасами? Пусть скажет спасибо, что винтовку не разорвало прямо у него в руках. То-то был бы фейерверк! Забыл бы, с какой стороны у винтовки приклад, а с какой дуло, недотыкомка…

Его так и подмывало рассмотреть гильзу как следует на предмет установления года выпуска, но с этим можно было повременить. И так было видно, что штуковина эта едва ли не старше самого Забродова. В последний раз боеприпасы такого возраста Забродов видел еще в Афганистане: в самом начале войны афганцы вовсю палили по нашим десантникам из дедовских винтовок английского производства, оставшихся там еще со времен британского колониального владычества.

Впереди снова хрустнула ветка. Забродов ускорил шаг, получая от процесса погони чистое, ничем не замутненное удовольствие. Он почти бежал по лесу, уклоняясь от хлещущих ветвей, лавируя между деревьями и с разбега перепрыгивая через поваленные стволы. Перспектива со всего маху наскочить на пулю казалась Иллариону маловероятной: если бы беглец намеревался отстреливаться, он бы давно так и поступил. И вообще, если хотел убить, то стрелял бы не в фару, а в ветровое стекло. На таком расстоянии промазать было бы трудно, особенно вот так – вместо лобовика в фару… И потом, хочет стрелять – пускай стреляет. Выбирать позицию для стрельбы ему уже некогда, а на бегу, через плечо да еще и в лесу черта с два в кого-нибудь попадешь.

Стрелка Илларион еще не видел, но чувствовал, что расстояние между ними неуклонно сокращается. Должно, по крайней мере, сокращаться. Чтобы дело пошло веселее, Забродов перестал осторожничать и попер через лес напролом, как танк, производя как можно больше шума. У того, кто догоняет, всегда имеется моральное преимущество перед тем, кто спасается бегством. Убегая и слыша у себя за спиной нарастающий шум погони, очень легко впасть в панику и начать совершать необдуманные поступки – попросту говоря, глупости. А противник, который делает глупости, это уже не противник, а так, законная и практически беззащитная добыча, этакий гриб-боровик – подходи к нему, бери голыми руками и клади его, родимого, в лукошко…

С шумом и треском пробежав метров пятьдесят, Илларион остановился и прислушался. Прямо впереди него, совсем недалеко, под чьими-то торопливыми ногами панически хрустел хворост. Забродов снова двинулся вперед, на сей раз соблюдая все возможные меры предосторожности, даже в ущерб скорости. В таких играх он был гроссмейстером и отлично знал, что следует делать в тот или иной момент.

Его расчет снова оказался верным. Больше не слыша у себя за спиной шума погони, беглец, очевидно, решил, что на него махнули рукой, и остановился, чтобы перевести дух.

Забродов тенью заскользил между деревьями, подбираясь к месту, где, как ему казалось, должен был находиться противник. В лесу он ориентировался так же легко и непринужденно, как в собственной квартире, и вскоре в просвете между стволами худосочных от недостатка солнечного света молодых сосенок перед ним мелькнуло блекло-синее пятно.

Подкравшись ближе, Илларион увидел молодого, не старше тридцати лет, мужчину в старом синем ватнике, мятых серых брюках, заправленных в кирзовые сапоги, и в засаленной кепке с наполовину оторванным козырьком. Лицо у парня было круглое и, как показалось Забродову, донельзя глупое, на пышущих здоровым румянцем щеках курчавилась редкая русая бородка, а под носом виднелись усы, чуть более темные, чем борода, но тоже не по возрасту редкие и шелковистые, совсем юношеские. Похоже, парень ни разу в жизни не брился, предоставив усам и бороде расти, как им вздумается, или не расти вовсе. Под мышкой парень держал обрез.

Илларион пригляделся и покачал головой: это действительно когда-то была однозарядная берданка, вещь в наше время редкостная, чуть ли не музейная. Он заметил, что шейка приклада, игравшая роль рукоятки, была не отпилена, а варварски обломана. Фактически от нее остался только длинный острый деревянный осколок, держаться за который, наверное, было чертовски неудобно. Да, попасть из такого оружия в цель, пожалуй, было трудновато. «Недотыкомка, – утвердился Илларион в своем мнении о стрелке. – Хоть бы изолентой обмотал, что ли… Ох, народ! Ну что за люди? Взяли и испортили хорошую вещь…»

Он подобрался к стрелку еще ближе, а потом просто выпрямился и шагнул из-за дерева, очутившись лицом к лицу с противником. Тот шарахнулся в сторону, как испуганное животное, по-заячьи пискнул и пустился наутек, даже не попытавшись не то что выстрелить, а хотя бы припугнуть Иллариона обрезом. Это уже было даже не смешно. Забродов догнал его в три прыжка и с большим удовольствием ткнул кулаком между лопаток. Беглец потерял равновесие, мелко засеменил ногами, все больше клонясь вперед, и, наконец, с треском забурился в кучу сухого валежника. Илларион в мгновение ока оседлал его, вывернул из крупной, непривычно белой ладони обрез и в сердцах съездил беглеца этим обрезом по шее – не сильно, но со вкусом.

Стрелок в ответ повернул голову, царапая щеку о валежник, и неожиданно цапнул Иллариона зубами за колено, которое очень некстати находилось в пределах досягаемости – фактически прямо у него перед носом.

– Ты что делаешь, морда? – поспешно меняя позицию, возмутился Илларион. – Мне теперь прививки от бешенства придется делать! Сорок уколов в живот!

Беглец зарычал и принялся отчаянно выскребаться из-под Забродова. Он был силен, но драться, похоже, не умел совершенно, и бороться в партере тоже. Илларион еще раз дал ему по шее – уже без энтузиазма, просто для того, чтобы показать, кто является хозяином положения, – проверил затвор обреза и отбросил бесполезную разряженную железяку в сторону. После этого он поймал правую руку противника и аккуратно завернул ее за спину чуть ли не до затылка. Стрелок скорчился от боли, ткнулся лицом в сухие колючие ветки и тихонько заскулил, как больное животное.

– Точно, бешеный, – растерянно сказал Илларион.

Он встал, ухватил стрелка за воротник ватника, рывком поставил его на ноги и развернул лицом к себе. Разгоряченная физиономия парня действительно оказалась расцарапанной, глаза были безумно вытаращены и испуганно бегали из стороны в сторону, в жидкой бородке застрял лесной мусор – сухая хвоя, кусочки коры и даже серый осиновый листок. Кепка с него свалилась, и золотистые кудри рассыпались в полном беспорядке. «Добрый молодец, – подумал Илларион, разглядывая своего пленника. – Алеша Попович. Или, скорее, Иванушка-дурачок».

– Ну, – сказал он, – и что это за фокусы? Ты зачем в меня стрелял? Чего тебе надо? Кто тебя послал, говори!

Для убедительности он взял пленника за ворот ветхого ватника и основательно встряхнул. Это помогло лишь отчасти: пленник ничего не сказал, но разразился нечленораздельным мычанием и ожесточенно замотал головой.

– Будешь под дурачка косить – опять дам по шее, – пообещал Забродов. – Или ты правда дурачок?

Вместо ответа пленник плюнул в Иллариона. Плевался он еще хуже, чем стрелял, и плевок повис у него же не груди, примерно в том месте, где военные прикрепляют к кителю значок классности.

– Очень мило, – сказал Илларион. – Малоэффективно, зато весьма красноречиво. Интересно, чем же это я тебе так не занадобился? Не будешь говорить? Ну и черт с тобой. Тогда поехали в деревню, к участковому. Может, хоть он тебе объяснит, что в людей стрелять – занятие крайне нездоровое. Тоже мне, киллер выискался!

Пленник снова замычал, мотая головой, как одолеваемая слепнями лошадь, и принялся делать какие-то знаки руками. Илларион немного знал азбуку глухонемых, но это верчение пальцами и размахивание руками не имело с ней ничего общего, кроме, разве что, немыслимой скорости жестикуляции.

– Ты что, глухонемой? – спросил Забродов немного растерянно. Слышать о глухонемых киллерах ему до сих пор как-то не приходилось.

Пленник опять ожесточенно замотал головой, постучал себя по уху и выставил перед собой кулак с отставленным большим пальцем.

– Ага, – сказал Илларион. – Со слухом у нас, значит, все в порядке, а говорить мы не можем. Или не хотим. Ладно, пошли. Только бежать не вздумай. Догоню – накостыляю по-настоящему. Вот ведь дурак-то!

Он подобрал обрез, сунул его под мышку и махнул рукой в сторону дороги. Пленник послушно повернулся и зашагал через лес. Шел он уверенно, хотя и с большой неохотой – видно, знал этот лес как свои пять пальцев. Забродов шагал за ним по пятам, время от времени задумчиво почесывая затылок холодным стволом обреза и немелодично напевая:

«В заповедных и дремучих старых муромских лесах…» Настроение у него было далеко не самое радужное. Перспектива везти стрелка в милицию, объясняться там и, может быть, даже писать какие-то бесполезные заявления лежала у Забродова на душе тяжким камнем. А с другой стороны, что с ним еще делать? Убивать его вроде бы не за что, отпускать просто так – извините, непедагогично, да и противозаконно к тому же, а побить… Илларион покачал головой. Как следует намять этому партизану бока было бы, конечно, разумнее всего, да вот беда – рука не поднималась.

Более же всего Забродова угнетал тот факт, что данный инцидент лишний раз подтвердил старую истину: стать тенью для зла иногда бывает очень трудно, а иногда и вовсе невозможно.

– Что ж, очень недурно, – сказал гость и сделал плавный жест рукой, обведя ею широкое пространство двора.

В руке у него был стакан со скотчем, а другую руку он держал в кармане брюк. – Весьма, весьма недурно. Я бы сказал, со вкусом.

Голос у него был негромкий, спокойный, тон вполне доброжелательный, даже дружеский, и в то же время в голосе этом чувствовалась твердая уверенность в том, что любой собеседник услышит его, даже если он станет говорить шепотом. Демократичный наряд – легкая матерчатая куртка светло-серого цвета, простая шерстяная рубашка, кремовые брюки и мягкие замшевые туфли – сидел на нем с небрежной элегантностью, на левом запястье поблескивал золотом массивный «ролекс» – единственный предмет из золота, который Майкову удалось разглядеть на госте. В связи с этим у папы Мая возникло острое, почти непреодолимое желание наглухо застегнуть ворот собственной рубашки, в вырезе которого варварски сверкала «рыжуха» толщиной в палец, и убрать за спину унизанные тяжелыми золотыми «гайками» пятерни со следами тщательно сведенных татуировок.

Гость был худощав, чтобы не сказать худ, и лицо у него было под стать фигуре – сухое, гладко выбритое и какое-то твердое, будто высеченное из камня, но при этом не грубое.

Аккуратно зачесанные назад седые волосы открывали высокий и узкий лоб с глубокими залысинами, обесцвеченные возрастом глаза смотрели на Майкова спокойно и немного снисходительно, как будто гость видел папу Мая насквозь и то, что он видел, его нисколечко не интересовало.

Фамилия гостя была Букреев, и именно эта фамилия поначалу совершенно сбила папу Мая с толку. Когда он получал документы на участок и оформлял разрешение на строительство, чиновник, который выдавал ему бумаги, между делом обронил: «Повезло вам с местом. Будете жить бок о бок с самим Букреевым, там вас никто не побеспокоит». – «А кто такой Букреев?» – напрямик спросил Майков. Чиновник, похоже, очень удивился. «Букреева не знаете? – сказал он. – Странно. Мне показалось, что должны знать».

В словах чиновника папа Май усмотрел обидный намек на свое криминальное прошлое, но не стал связываться с конторской сволочью, а насчет этого самого Букреева решил, что он либо судья какой-нибудь, либо прокурор, либо большой чин с Петровки. Он навел справки через знакомых в суде и прокуратуре, но это ничего не дало. Загадка разрешилась совершенно случайно, и только тогда папа Май понял, какого свалял дурака. Его поиски не могли дать результатов по той простой причине, что он не там искал. Не там, не того и, понятное дело, не так…

В общем, как-то раз, случайно встретив в городе старого знакомого, вместе с которым в незапамятные времена промышлял гоп-стопом на транзитных шоссе Речи Посполитой, папа Май за бутылкой коньяка похвастался, что строит дом.

«А в соседях у тебя кто?» – без особого интереса спросил приятель. «Какой-то Букреев, – равнодушно сообщил папа Май. – Хрен его знает, кто такой. Какая-то шишка на ровном месте, что ли».

Приятель выкатил на него глаза с таким видом, словно папа Май сморозил какую-то чудовищную глупость. «Где, где, говоришь, у тебя участок? – спросил он. – Ну, Май, ты и сказанул! КАКОЙ-ТО Букреев! Какой-то, блин! Это ты какой-то, а Букреев – это Букреев. Да ты что, братан, Алфавита не знаешь?»

Папа Май звонко хлопнул себя по лбу. Алфавита он знал – не лично, конечно же, но слышать об этом человеке ему приходилось неоднократно. Это был, черт бы его побрал, вор в законе – один из старых недобитых волков, об которого обломали все зубы многочисленные суды, прокуратуры, хозяева, кумовья, лагерные суки, кавказские беспредельщики и олигархи с их секьюрити и боевыми дружинами. А теперь, помимо всего прочего, это был еще и сосед папы Мая по участку – ближайший, мать его, сосед. У такого соседа под боком не очень-то развернешься. А вдруг ему, к примеру, громкая музыка не нравится? Такому «козу» не сделаешь и подальше его не пошлешь. До конца ведь и объяснить не успеешь, куда ты его посылаешь и как туда пройти, помрешь на середине посыла, и никто не узнает, где могилка твоя…

Впрочем, из такого соседства можно было извлечь определенные выгоды. Нужно было только заручиться расположением всесильного Алфавита – ни о какой дружбе в данном случае, конечно же, говорить не приходилось. Так вот, если расположить к себе такого человека, как Алфавит, можно будет многого достичь или, по крайней мере, от многого уберечься. Во всяком случае, будет к кому обратиться, если что.

Правда, блатных – настоящих, живущих по своим гребаным, неизвестно кем сочиненным законам, – Виктор Майков терпеть не мог, но вор в законе – это не сявка какая-нибудь, не щипач трамвайный, не урка мелкий, который на нарах в КПЗ корчит из себя пахана перед перепуганными насмерть лохами. Вор в законе – это такая сила, которую лучше иметь среди своих друзей, чем среди врагов. Особенно в таком вот случае, как этот – когда упомянутая сила находится прямо за твоим забором, как джинн в бутылке.

Словом, с Алфавитом нужно было как можно скорее наладить добрососедские отношения, причем независимо от того, нравилась папе Маю такая перспектива или не нравилась.

И Майков сделал это при первом же удобном случае – то есть, повстречав неподалеку от дома «мерседес» Букреева, мигнул ему фарами, остановился и затеял с Алфавитом легкий, ни к чему не обязывающий треп: здравствуйте, мол, сосед, давайте знакомиться, да как здоровье, да зашли бы, что ли, в гости по-соседски… Правда, в ту пору особенно гостить у папы Мая было негде, разве что раздавить бутылку, сидя на штабеле плит перекрытия, но цели своей Май достиг: Букреев поговорил с ним вполне приветливо, пригласил заходить и даже пожал на прощание руку.

И – вот смех-то! – они действительно начали похаживать друг к другу в гости, как добрые соседи. Зачем это было нужно Алфавиту, оставалось только гадать. Вряд ли папа Май так уж сильно ему понравился. У него, у папы Мая, вся его трудовая биография была пропечатана крупным шрифтом прямо на лбу, он это прекрасно сознавал и никак не мог взять в толк, почему Алфавит до сих пор не послал его подальше. Ну, не послал и не послал, и слава богу, что не послал. Был, наверное, у него, у Алфавита, какой-то резон держать папу Мая при себе – ну, не то чтобы так уж прямо при себе, шестерок у него и своих хватало, но поблизости.

За забором.

О делах они сроду не говорили. Папа Май знал, что сосед его, Антон Евгеньевич Букреев, широко известен в определенных кругах под кличкой Алфавит, и Алфавит, конечно, знал, что он знает, и тоже знал про папу Мая все, что может знать один человек о другом, но оба о своей осведомленности помалкивали в тряпочку и старательно корчили из себя обыкновенных соседей: мол, вы мне приятны и я вам приятен, а до дел ваших я никакого касательства не имею и иметь не желаю. Такие, в общем, европейские у них сложились отношения, даже где-то американские: моя хата с краю, ничего не знаю, а если соскучитесь, милости прошу на рюмочку коньячку. Только, блин, позвонить перед приходом не забудьте, а то вдруг меня дома нету или я, к примеру, не один. Сегодня Букреев, вопреки обыкновению, явился без предупреждения и даже, кажется, без охраны – просто подошел к калитке в кирпичном заборе, позвонил и сказал скучавшему в будке у ворот Рыбе, что хотел бы встретиться с Виктором Андреевичем. Рыба, понятно, держать его за воротами не стал – знал, бродяга, с кем имеет дело, – быстренько открыл калитку, впустил гостя и позвонил, сволочь этакая, хозяину на мобильник только после того, как Алфавит, отказавшись от сопровождения, скрылся за углом коттеджа. Короче говоря, папу Мая застали врасплох, он даже рыжье с себя не успел поснимать, хотя и знал, что все эти гайки и цепи не вызывают у Алфавита ничего, кроме пренебрежительной усмешки.

Да. Дружба дружбой, соседство соседством, но дистанция между ними, конечно, все равно сохранялась, и смотрел Алфавит на папу Мая исключительно сверху вниз, причем под очень острым углом, как на копошащуюся под ногами козявку. Ну, да чему тут удивляться! Кто Алфавит, а кто папа Май… Майков часто ловил себя на том, что пытается во всем подражать соседу. Бесило это его страшно, но поделать он с собой все равно ничего не мог. Он даже двор свой обустроил по образу и подобию соседского двора – ну, где-то так, как Господь Бог, по слухам, вылепил из глины первого человека по своему образу и подобию. И вышло это у папы Мая, между прочим, примерно так же, как у Господа Бога, – вроде похоже, но не так чтобы очень.

– Ну вот, – сказал Букреев, с одобрением разглядывая водопад и альпийскую горку, – теперь это уже на что-то похоже. Молодец, что денег не пожалел. Деньги новые заработаются, а красота при тебе останется. Выйдешь на крылечко, простоишь пять минут, на все это полюбуешься – глядишь, и на душе легче стало. Разве не так?

Хобот уже успел вынести и установить на лужайке легкий пластиковый стол и пару стульев. На столе стояли ваза с фруктами, бутылка и пепельница. Самого Хобота нигде не было видно – прятался, наверное, не желая портить своей носатой мордой пейзаж и мозолить серьезным людям глаза.

Они подошли к столу, ступая по молодой ярко-зеленой травке. Майков подождал, пока гость усядется, и сел сам. Честно говоря, у него было побуждение отодвинуть для Алфавита стул, как это делают официанты в дорогих шалманах, но он сдержался. В присутствии Букреева ему все время приходилось сдерживаться, чтобы не лебезить. Это было утомительно, но, наверное, шло папе Маю на пользу: в приличном обществе умение достойно держаться частенько с успехом заменяет чувство собственного достоинства.

– Так, конечно, – сказал папа Май, отвечая на риторический вопрос Букреева. – Но денег все-таки жалко. Заработаться-то они заработаются, да вот вопрос: когда?

– Быстрее, чем ты думаешь, – сказал Букреев и отщипнул виноградину от лежавшей в вазе пышной кисти. – Намного быстрее, поверь. Конечно, если мы договоримся.

Майков едва заметно вздрогнул от неожиданности и бросил на собеседника острый взгляд. Да, похоже, Алфавит неспроста заявился к нему вот так, без предупреждения. Что-то такое было у него на уме, и, возможно, уже не первый день.

И даже, возможно, не первый месяц…

– Что-нибудь конкретное? – осторожно спросил папа Май.

Букреев спокойно пропустил его вопрос мимо ушей, бросил в рот виноградину, пожевал, удовлетворенно кивнул и запил маленьким глотком скотчи.

– Слушай, – сказал он, внезапно и резко меняя тему разговора, – а что это ты там посадил? Вон там, за прудом, на пригорке? Вишни, что ли?

Майков самодовольно усмехнулся. Садоводство было тайной страстишкой Алфавита, его любимым коньком, его ахиллесовой пятой, и на участке у него, за домом, за гаражами, – словом, там, куда практически не попадали посторонние, – был разбит садик, совсем небольшой по площади, но идеально ухоженный, досмотренный. Всякого дерьма наподобие антоновки, которую можно жрать только с большой голодухи, в этом садике не водилось. Росли там деревья редкие и благородные, и плоды они давали тоже редкостные – и по вкусу, и по красоте. И виноград там тоже рос, да такой, после которого папе Маю на привозной долго смотреть не хотелось. Потому-то папа Май и пошел на такие хлопоты, чтобы добыть саженцы морозоустойчивой черешни, – очень уж ему хотелось хоть в чем-то переплюнуть самого Алфавита. Между соседями это испокон веков ведется: ты дом в два этажа построил – ну так я отгрохаю в три, а то и в четыре; ты сорок мешков картошки с участка поднял – так я тебе назло пятьдесят соберу…

Особо выпячиваться перед Алфавитом папа Май, естественно, не собирался, кишка у него для этого была тонка, и он об этом прекрасно знал, но вот такое соперничество – на агротехническом уровне, так сказать, – он себе позволить мог.

Короче говоря, заданного Алфавитом вопроса Майков ждал с нетерпением. Он даже не торопился на него отвечать – смаковал свой звездный миг, наслаждался предвкушением.

– Там-то? – лениво и небрежно переспросил он. – Черешни.

Букреев усмехнулся. Усмешка у него была недоверчивая и снисходительная: дескать, ну, сморозил парень по молодости, сдуру, так что с него, отмороженного, возьмешь? Папа Май получил удовольствие даже от этой усмешки – обидной, в общем-то, – поскольку в данном конкретном случае он ее предвидел и даже, можно сказать, спровоцировал нарочно.

– Вряд ли, – сказал Алфавит и отщипнул от грозди еще одну виноградину. – Черешни, брат, нашего московского климата не переносят. Уж сколько пробовали, да ничего не вышло. Да я и сам пробовал, если честно.

– Вот и я решил попробовать, – скромно сказал папа Май. – Эти черешни, Антон Евгеньевич, верняк.

– Недавно посадил, да? – с сочувствием спросил Букреев. – Тогда, Виктор, должен тебя огорчить: ничего из твоей затеи не выйдет. Простоят они у тебя до первого хорошего мороза, а по весне придется тебе на своих черешнях шашлык жарить. Зря ты, дружок, со мной не посоветовался, когда ехал саженцы покупать. Конечно, на рынке хохлы тебе хоть персики продадут, если попросишь. Им-то что, они товар спихнули, деньги получили и уехали. И ты доволен, и они довольны, а что дерево погибнет, так это, может, ты за ним не правильно ухаживал. Нет, без опытного специалиста в этом деле на наших московских рынках делать нечего. Мигом в галоши обуют, даже моргнуть не успеешь.

Папа Май решил промолчать о том, что торгаш с рынка, попытавшийся обуть его в галоши, пожалел бы об этом буквально через минуту, тоже отщипнул виноградинку и сказал:

– А они не с нашего рынка. С чего вы взяли? Они из Брянска. Вернее, из-под Брянска.

– Уже и туда доехали? – удивился Букреев. – Эти хохлы – чистые тараканы, так и расползаются во все стороны.

Хотя что я говорю? Брянск же ближе к Украине, чем Москва…

Да, на тамошних рынках, наверное, с этим делом еще веселее, чем на наших.

– Да они вообще не с рынка, – наслаждаясь каждым своим словом, неторопливо проговорил Майков. – Это не украинская черешня, а наша, брянская. Морозоустойчивая. Только, Антон Евгеньевич, я вас очень прошу: не надо мне доказывать, что такой черешни не бывает. Зачем нам попусту спорить?

Бывает такая черешня. Теперь бывает. Вон она, на пригорке.

Вывел один тип, дай ему бог здоровья.

Букреев не донес виноградину до рта.

– Взглянуть можно? – спросил он уже совершенно другим тоном.

– Да почему же нельзя? – радушно воскликнул Майков. – Смотрите сколько угодно! Какой мне смысл вас обманывать?

– Ну, смысл-то, положим, есть, – сказал Букреев, поднимаясь из-за стола. – Садоводы – они, брат, в этом плане вроде рыбаков. Да и огородники тоже. Послушать некоторых, так у них яблоки на деревьях величиной с арбуз, а уж если арбуз, так его можно вместо садового домика на участке ставить и жить там всей семьей, да еще и гостей приглашать. Ты не рыбак? Ну, и правильно. И садоводом тоже не становись.

Это такая зараза Похлеще героина, ей-богу. Дерево какое-нибудь несчастное заболеет, так, не поверишь, сам неделю больной ходишь, как будто это тебя самого тля ест.

Они пересекли лужайку, поднялись на горку и остановились возле живописной группки молодых деревьев, три из которых уже начали цвести. Букреев внимательно осмотрел саженцы, легко, почти не касаясь коры, провел ладонью по тонким, цвета какао с молоком стволам, зачем-то присел, пощупал рукой землю у корней, выпрямился и сказал, вытирая носовым платком испачканные черноземом пальцы:

– Точно, черешня. И уже привитая… Да, брат Виктор, это ты меня уел! Что уел, то уел! Слушай, это же будет настоящее чудо, если она зиму переживет! Может, по весне, когда все станет ясно, скинешь с барского плеча парочку саженцев? На взаимовыгодных условиях, а?

Майков замялся. Отказывать было неудобно, да и страшновато, если честно, но эксклюзив – он на то и эксклюзив, чтобы быть только у кого-то одного.

Букреев искоса посмотрел на него и усмехнулся.

– Понимаю, понимаю… Я бы на твоем месте тоже задумался. Так я ведь тебя и не тороплю. До весны времени навалом, успеешь подумать. Да-а, брат, удивил, ничего не скажешь! Ладно. Если уж на то пошло, айда ко мне, я тебя тоже кое-чем удивлю. Или у тебя времени нет?

– Времени у меня навалом, – честно признался Майков, который, по правде говоря, любил бывать в гостях у Алфавита.

– Вот и отлично. Пойдем, покажу тебе свое последнее приобретение, а заодно и о деле поговорим. О конкретном, как ты выражаешься, деле.

Они рука об руку пошли напрямик через лужайку к воротам, вышли со двора, провожаемые деланно бесстрастным взглядом сидевшего в застекленной будке Рыбы, и, прогулявшись по обсаженной липами улице, вошли во владения Букреева. Дом Алфавита всегда напоминал Майкову замок средневекового феодала: он был так же красив, величествен, и в то же время в нем вполне можно было держать оборону при условии, что осаждающая сторона не станет применять артиллерию. Впрочем, сегодня красоты этого дома и участка, на котором он стоял, мало занимали Майкова: ему не давало покоя дело, о котором с ним хотел поговорить Алфавит. Если дело и впрямь было конкретным, то есть касалось бизнеса, то в перспективе оно наверняка сулило как немалые барыши, так и, вполне возможно, большие неприятности. Вести дела с таким человеком, как Алфавит, было опасно, а отказать… Ну как ты ему откажешь? В каких таких выражениях?

Букреев повел его не в дом и не во двор, а за гаражи, в сад. Майков был здесь всего один раз, прошлой осенью, когда Алфавит в честь знакомства по-соседски потчевал его грушами и показывал свои угодья. Деревья здесь стояли идеально ровными рядами, и были они все чуть выше человеческого роста. Круглые, аккуратно подстриженные кроны уже подернулись зеленоватой дымкой. Приближалась пора цветения, и равнодушный, в общем-то, ко всяким красотам живой природы Майков вдруг подумал, как это, наверное, здорово – выпить бутылочку хорошего вина под цветущими деревьями – яблонями или, там, сливами. Вот только он никак не мог взять в толк, как на таких маленьких деревцах могут вызревать плоды. Чего с них соберешь-то? Полведра урожая со всего сада, наверное…

– Вот, – сказал Букреев, неожиданно останавливаясь перед деревом, которое, на взгляд папы Мая, ничем не отличалось от остальных. – Вот это, можно сказать, жемчужина моей коллекции. Ни у кого такого нет и, главное, вряд ли будет. Я сам всего пару дней, как приобрел.

– А что это? – напрямик спросил Майков.

Когда-то давно, еще до первой ходки, один умный человек очень доходчиво объяснил ему, что, если чего-то не знаешь или не понимаешь, лучше прямо спросить. Человек просто не может знать все на свете, это ясно даже ежу, так что, если ты по-человечески спросишь, тебе так же по-человечески ответят да еще и подумают: вот, мол, молодец какой, интересуется! А делать умное лицо и кивать, притворяясь этаким всезнайкой, последнее дело. Умного человека этим не обманешь, он тебя сразу расколет, а дураку все равно. Да и тебе должно быть все равно, что подумает о тебе дурак. Ферштейн, братишка?

Майков тогда попробовал последовать совету и нашел, что совет был просто отменный. Эта тактика ни разу не подвела папу Мая и частенько помогала ему немного подняться в глазах собеседника.

– Это яблоня, – как и ожидал Майков, спокойно ответил Алфавит. Май давно заметил, что, задавая вопросы на интересующую собеседника тему, можно очень легко завоевать его расположение. Не беда, что от его ответов у тебя уши вянут, – как-нибудь не отвянут, переживут твои уши. Зато человеку приятно, что ты к нему интерес проявил. Да и, опять же, чем больше слушаешь, тем меньше говоришь, а чем меньше говоришь, тем меньше у тебя шансов ненароком ляпнуть что-нибудь не то. – Это, брат, яблоня! – с воодушевлением повторил Букреев.

– Наверное, какая-то особенная, – предположил Май. – Не зря же вы ею так гордитесь.

– Особенная, угадал, – сказал Букреев. – Про яблоки Гесперид слыхал?

– Не слыхал, – следуя проверенной тактике, признался Майков.

– Сер ты, однако, приятель, – сказал ему Алфавит и в двух словах рассказал Маю, что это за яблоки такие, чем они были знамениты и для чего понадобились древнегреческому качку по имени Геракл.

Май не сразу понял, что ему рассказывают обыкновенную сказку, а когда понял, малость заскучал. Что он, издевается, что ли? Какое еще бессмертие? Какое, на хрен, плодородие?

Геракл-то тут при чем? Где Геракл, а где Москва…

Но Букреев, кажется, даже и не думал смеяться. Напротив, он говорил серьезно и даже, черт побери, горячо – так горячо, что в голове Майкова зародилось подозрение: уж не поехала ли у Алфавита крыша? Сам ведь сказал, что садоводство – зараза почище героина. Да оно и с любым делом так, если им чересчур увлечься. На почтовых марках тоже свихнуться можно, не говоря уж о коллекционировании денежных знаков. Таких свихнутых у нас вообще полстраны, потому-то у второй половины в карманах ветер и свищет…

Да леший с ним, решил папа Май. С сумасшедшими не спорят, особенно если сумасшедший – вор в законе. Псих в законе… Ну надо же, как угораздило!

– Так это что же, та самая? – спросил он, указывая на яблоню, когда Алфавит закончил травить байки трехтысячелетней давности.

Спросил он это просто так, чтобы немного подыграть собеседнику, дать ему возможность сказать: «А то как же! Прямо из Греции!» – или что-нибудь в этом роде. Именно это Алфавит и сказал, но сказал как-то странно, будто это не он, а Май свихнулся и нес околесицу.

– А как же, – сказал Алфавит, искоса глядя на Мая с каким-то болезненным любопытством. – Прямо из Греции. Из древней Эллады наложенным платежом… Я что-то не пойму, ты пошутил или кто-то из нас сошел с ума? Я тебе миф пересказал! Древнегреческий миф! Не было никогда такой яблони и никогда не будет. Но похожая есть. Вот она, прямо перед тобой.

И, горячась, он опять пошел расписывать, какая такая перед папой Маем стоит яблоня, и сколько урожаев она может дать в год, и какие на ней вызревают яблоки, каковы они на вкус и какие у них целебные, чуть ли не волшебные, свойства.

Одного он про эту яблоню не сказал: где взял и сколько заплатил. Но это было объяснимо: Май ведь и сам предпочел умолчать о том, каким образом попали на его участок саженцы морозоустойчивой черешни.

– Ты хоть понимаешь, что эта яблонька – одна на всем белом свете? – спросил Алфавит, закончив свою лекцию. – Единственная и неповторимая! Если наука не врет, я с помощью этой яблоньки сто лет проживу, а то и больше.

«Если тебя кто-нибудь не закажет», – подумал Майков, но говорить ничего подобного, конечно, не стал.

– Понятно, – сказал он. – Поздравляю.

Он хотел произнести это с воодушевлением, но ботаническая лекция соседа нагнала на него такую тоску, что слова поздравления прозвучали тускло и безжизненно. Ну, не справился он со своими голосовыми связками, затекли они у него от долгого бездействия, с кем не бывает. Алфавит смотрел на него, видимо, ждал продолжения, но Майков не знал, что еще ему сказать. Садоводство и прочая ботаника – это была совсем не та тема, на которую он мог разглагольствовать часами.

Тут в его знаниях имел место обширный пробел – один из множества пробелов, которыми изобиловало образование Виктора Андреевича Майкова.

– Да, – сказал Букреев, когда стало ясно, что пауза чересчур затянулась, – садовода из тебя и впрямь не получится. Да оно, наверное, и к лучшему. Природа ведь пустоты не терпит. Где-то у человека отнимется, зато в другом месте, глядишь, прибавится. Равновесие! Так как, говоришь, твоя фирма называется?

– «Прометей», – стесняясь, сказал Майков.

Название для фирмы он придумывал сам. Долго, между прочим, мучился. Никак оно у него не придумывалось, это самое название, в голову все время лезла какая-то посторонняя дребедень, все больше непечатная или просто не совсем приличная, и единственным по-настоящему звучным словом, которое тогда пришло ему на ум, как раз и было вот это: Прометей. Ну и ладно, решил он тогда, Прометей так Прометей. Какая разница, как оно будет называться, лишь бы работало…

– Лампочками, что ли, торгуете? – с веселым изумлением спросил Букреев.

– Почему – лампочками? – обиделся Май.

– А кто такой был Прометей, ты хотя бы знаешь?

– Знаю, – буркнул Май.

Он действительно знал, кто такой Прометей, – в самых общих чертах, но знал. В детстве мультик по телевизору смотрел, вот и запомнилось.

– Врешь, – неожиданно сказал Букреев, – не знаешь.

То есть знаешь, но не осознаешь. Прометей был самым первым вором на свете. Не в том смысле, что самым лучшим, а вот именно самым первым. Первым по счету. Это он потом людям огонь отдал, а сначала он его у богов украл. Обыкновенная кража со взломом – вот что это было. Так что самая древняя профессия на свете – вор.

– Наверное, – уклончиво сказал Майков. Избранная Алфавитом тема ему показалась скользкой.

Они поднялись на застекленную веранду и уселись за стол со столешницей из светлых сосновых досок. Стулья были плетеные, очень удобные – не стулья даже, а настоящие кресла. Угощались тем же, что и у Майкова, – фруктами и коньяком. Выпив рюмку, Букреев сразу перешел к делу.

– Говорят, – сказал он, – что лучший способ сохранить хорошие отношения с человеком – это не иметь с ним финансовых дел. Ты как считаешь, правильно это?

Май уклончиво пожал плечами. Он считал, что это золотые слова. Недаром говорят: если хочешь потерять лучшего друга, одолжи ему денег. Это была голая правда жизни, Майков знал это по опыту: и сам одалживал, и занимать приходилось, и каждый раз у него безнадежно портились отношения с людьми. Но Алфавит явно ждал от него совсем другого ответа, и Май решил, что будет умнее и дипломатичнее промолчать.

– А я считаю, не правильно, – сказал Букреев. – Это придумали жадные свиньи, да еще и бесчестные вдобавок.

Сами скоты, вот и хочется им, чтобы все вокруг скотами были. Но мы-то с тобой люди цивилизованные, мы-то с тобой свое слово держать умеем, разве нет? Я к тебе уже почти год присматриваюсь, прикидываю, что да как. И скажу тебе честно: мне такой партнер подойдет. Осталось только выяснить, согласишься ли ты со мной работать.

– А в какой области? – осторожно поинтересовался Майков. Он не любил, когда в начале делового разговора его превозносили до небес: как говорится, мягко стелют, да жестко спать.

– В финансовой, разумеется, – сказал Алфавит. – В какой же еще? Думаю, я могу быть с тобой откровенным.

Ты парень неглупый, все понимаешь. Тебе ведь не надо объяснять, что такое коммерческая тайна, не так ли? Видишь ли, тут такая ситуация: у тебя есть фирма, а у меня есть некоторые финансовые средства – прямо скажу, довольно крупные, – которые.., э-э-э… Ну, в общем, о которых наше родное государство ничего не знает и знать не должно. Так вот, как бы это нам с тобой объединить наши возможности на взаимовыгодных условиях, а?

Май задумчиво кивнул. Все было ясно. Собственно, чего-то в этом роде и следовало ожидать. Конечно, у вора в законе должны водиться деньжата, и хранить их под матрасом в наше время уже не модно. Деньги должны работать, но как, спрашивается, пустить их в оборот, если ни при каких обстоятельствах не можешь объяснить налоговой полиции, откуда они взялись? Можно, конечно, для отвода глаз основать какую-нибудь фирму, но Алфавит – личность известная. За каждым его шагом следят десятки глаз, и все только и ждут, когда он тряхнет мошной. Гораздо проще воспользоваться услугами самостоятельной, уже успевшей заработать определенную репутацию фирмы – такой, например, как «Прометей» Виктора Майкова. Ох, опасно это! Ох, опасно! Но, с другой стороны, если речь идет, скажем, о воровском общаке, то одни лишь комиссионные Мая составят такую сумму, что о ней даже думать страшно. Заманчиво! Заманчиво и опасно…

В общем, как в той присказке – и хочется, и колется, и мама не велит.

– Н-да, – сказал Май. – Честным такой бизнес не назовешь.

Говорить такое Алфавиту было страшновато, у него даже в животе похолодело, но Май произнес эти слова твердо, потому что знал: нужно с самого начала правильно себя поставить.

Пускай знает, что Виктор Майков – не холуй, а равноправный деловой партнер. А если его это не устраивает, пускай поищет себе мальчика где-нибудь в другом месте. Твердость в бизнесе необходима, иначе тебя просто перестанут уважать, а без уважения ты – конченый человек.

Букреев отреагировал на слова Мая нормально. Он усмехнулся и сказал:

– А тебе не кажется, что «честный бизнес» – довольно странное словосочетание? Вроде селедки с вареньем.

– Тоже верно, – ухмыльнулся Май. – Послушайте, а как же вы обходились до сих пор?

– Пользовался услугами другой фирмы, – спокойно ответил Алфавит. Мог бы не отвечать, но ответил, и Майков очень скоро понял почему.

– И что случилось? – спросил он. – Почему разбежались? Или это секрет?

– Никаких секретов, – со странной улыбкой сказал Алфавит. – Владелец фирмы заболел. Есть такая болезнь, называется жадность. Если ее вовремя не вылечить, можно умереть. Вот он и умер, и фирма без него развалилась. Потому-то я и обратился к тебе, что ты показался мне достаточно разумным и.., э.., информированным парнем, чтобы не запустить пустяковое заболевание. Ты ведь бережешь свое здоровье, правда? Ну, так как, обсудим подробности или ты еще немного подумаешь?

Майков медленно потер ладонью щеку, как делал всегда в минуты задумчивости. Собственно, думать было не о чем, Алфавит выразился предельно ясно. Нужно было принимать решение.

– Мне все понятно, – сказал папа Май вору по кличке Алфавит. – Принципиальных возражений у меня нет. Напротив, я польщен. Но я, с вашего позволения, все-таки немного подумаю. Уж очень это все неожиданно.

– Думай, – сказал Алфавит. – Только не затягивай надолго, время не терпит. И учти, речь идет о действительно больших деньгах.

– Потому-то я и хочу подумать, – сказал Майков.

– Молодец, – похвалил его Алфавит. – С тобой приятно иметь дело. И учти, давить на тебя своим.., гм.., авторитетом я не собираюсь. Я хочу сказать… В общем, не надо меня бояться. Да – да, нет – нет. Без обид. Что бы ты ни решил, я рад, что мы с тобой друг друга окончательно поняли.

«Да уж, – думал папа Май, возвращаясь к себе домой, – что поняли, то поняли. Чего уж тут не понять!»

У него было странное ощущение: ему казалось, что он вот-вот поднимется на самую высокую в своей жизни вершину. Оставалось только молить бога, чтобы вершина эта оказалась обширным плоскогорьем, а не обыкновенным каменным кукишем, с которого, куда ни шагни, все равно покатишься вниз.

Проводив Майкова, Букреев вернулся в сад и долго стоял неподвижно, разглядывая посаженную накануне яблоньку и чему-то улыбаясь.