"Мертвая хватка" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей)

Глава десятая

Майкову снилось, что он расстреливает из своего пистолета сдобные булочки – кладет их на полку и стреляет сначала с торца, а потом разворачивает и палит сбоку. Интереснее всего было то, что пули не пробивали булочки насквозь, а застревали, дойдя почти до самого конца, уперевшись в корочку.

Майков выколупывал их оттуда, выдавливал пальцами и все удивлялся: как это может быть, чтобы девятимиллиметровая пуля увязла в свежей булочке? Потом пришел Простатит и все ему объяснил. «Видишь, папа, – сказал он, – у „Макарова“ пуля тупоносая, вот она и вязнет. И вообще, „Макаров“ – это не оружие, а так, пукалка для ближнего боя. Он даже бронежилет не пробивает, где ж ему булочку продырявить. И вообще, бросал бы ты это занятие, Андреич, только зря патроны тратишь. Слышишь, Андреич? Андреич! Папа, ты меня слышишь или нет?»

– Слышу, слышу, – вслух пробормотал Майков. – Отстань.

Но Простатит не отставал, все тряс его за плечи, спрашивал, слышит ли он его, и чего-то настойчиво требовал. Наконец Майков понял, что Простатит ему не снится, открыл глаза, отпихнул охранника и первым делом посмотрел на часы. Было пять семнадцать. Последний раз папа Май просыпался в такую рань лет пятнадцать назад, и он, мягко говоря, удивился.

– Ты что, брюхан, офонарел? – спросил он у Простатита. – Ты скажи спасибо, что я уже три года без ствола под подушкой сплю, а то снес бы тебе сейчас твою репу, а потом сказал бы, что так и было. Ты, в натуре, время по часам узнавать умеешь? Или тебе одному спать страшно, так ты пришел ко мне под одеяло проситься?

Простатит терпеливо дождался паузы и, когда Майков замолчал, чтобы набрать в грудь побольше воздуха, сказал:

– Хобот ушел.

Майков с шумом выпустил воздух сквозь зубы и сел в постели.

– То есть как – ушел? – спросил он.

– Так, – ответил флегматичный Простатит. – С концами. Нет его. Заступил с вечера на ворота, Рыба час назад пришел его менять, а в караулке никого.

Майков уже одевался. Его мохнатый красный с золотом халат лежал на спинке стула рядом с кроватью – папа Май любил по утрам пить кофе в халате и с газетой в руках, как это и полагается приличному, обеспеченному джентльмену, владельцу солидной фирмы и законопослушному буржуа, – но сегодня привычный порядок вещей был нарушен в самом начале, и, пройдя мимо халата в одних трусах, Майков достал из стенного шкафа спортивные брюки и натянул их на себя.

– Куда этот отморозок мог пойти? – спросил он.

– Рыба говорит, у него вечером был с собой ствол, – вместо ответа сообщил Простатит.

– Что?! – Майков замер, до половины натянув на себя футболку, потом осторожно выпростал из круглого отверстия ворота всклокоченную голову и поглядел на Простатита, как на какое-то невиданное диво. – Ствол? Вы что, суки, с ума все посходили? Я же запретил!

Простатит ничего на это не ответил, лишь пожал широченными покатыми плечами, как бы говоря: а я-то здесь при чем?

И потом, мало ли, что ты, папа, говорил…

Слева на челюсти у него багровел здоровенный кровоподтек, и, взглянув на этот бланш, Майков болезненно поморщился. Вчера утром Хоботу досталось больше всех, вся левая половина его физиономии чудовищно распухла и приобрела оттенок спелой сливы, и Майков не удивился бы, узнав, что у Хобота после того нокаута случилось небольшое сотрясение мозга.

– Куда ж его понесло с такой мордой? – растерянно спросил Майков.

Простатит опять промолчал.

– Ладно, вали отсюда, – сказал ему Майков. – Я сейчас спущусь. Дайте хоть в порядок себя привести.

Простатит ушел, боком протиснувшись в дверь. После его ухода Майков не стал приводить себя в порядок. Вместо этого он взял со стола сигареты, несколько раз нервно крутанул колесико зажигалки, закурил и стал у окна.

Дождь уже кончился, но небо все еще было затянуто тучами. На улице было совсем светло, Майков видел, как поблескивает мокрая трава газона и лоснятся разноцветные цементные плитки дорожек. По случаю дождя и раннего часа водопад был выключен, и продолговатое, не правильной формы зеркало пруда тускло блестело, как брошенный в траву лист оцинкованной жести. Мертвые – теперь уже, несомненно, мертвые – черешни торчали на пригорке, нелепо растопырив голые черные плети ветвей. Сейчас смотреть на них было вдвойне противно, слишком уж о многом они напоминали. В частности, и о том, куда мог посреди ночи уйти Хобот с разбитой физиономией и со стволом за поясом.quot;

Да, смотреть на черешни было чертовски неприятно, но взгляд Майкова все время возвращался к ним, будто намагниченный, и думалось ему почему-то не об исчезнувшем Хоботе, а снова об этих проклятых деревьях, будь они неладны. Папа Май хмурился и озабоченно грыз фильтр сигареты, пытаясь понять, как это Букреев, солидный и, главное, по-настоящему авторитетный мужчина, мог решиться на такую мелкую пакость. Это ж, как ни крути, западло – и по нормальным, человеческим понятиям, и уж тем более по темным воровским законам. С другой стороны, конечно, блатные никого, кроме себя и себе подобных, за людей не держат, но все-таки, все-таки… Ну были бы они с Алфавитом просто соседями, тогда еще куда ни шло, но ведь они же, помимо всего прочего, еще и деловые партнеры! Вряд ли Алфавит стал бы рисковать своими – и, скорее всего, не только своими – деньгами ради столь мелочной мести. Папа Май, к примеру, не стал бы, да и никто из его знакомых не стал бы. И даже не столько из-за денег, сколько потому, что это западло. Ну, западло же, в натуре! После такого не то что охране своей в глаза – в зеркало по утрам смотреть не сможешь, со стыда сгоришь. М-да. – Но кто же тогда черешни-то загубил? Ведь бутыль с кислотой не с неба упала, принес ее кто-то, и ушел этот кто-то через забор на участок Букреева. Кто-то из его охраны? Да черт его знает… Сомнительно как-то. Это ведь подвиг не из тех, которыми можно похвастаться перед таким человеком, как Алфавит. Вот и получается, что вчера папа Май поторопился устроить скандал. Обидно, да, спору нет, до чертиков обидно, но надо было все-таки дождаться Алфавита и обсудить эту проблему с ним – спокойно, как полагается, и найти конкретного виновника и конкретное решение.

Не воевать же с ним, в самом-то деле! А после вчерашнего мордобоя другой выход найти будет очень трудно, поскольку получить в рыло и молча утереться – это, братва, тоже западло… Вот так же, наверное, и Хобот рассуждал своей отбитой башкой. Не было в его, Хобота, биографии случая, чтобы он получил по морде и не дал сдачи. Не такой это человек, чтобы молчком утираться. Не надо, ох не надо было оставлять его сегодня без присмотра! Вот где он теперь, псих этот контуженный?

И тут Майков увидел лестницу.

Раздвижная алюминиевая стремянка стояла у забора, отделявшего его двор от участка Букреева, и даже отсюда, со второго этажа, с очень приличного расстояния было видно, что ступеньки ее испачканы сырой землей. Майков закрыл глаза, постоял немного, давая себе время успокоиться, и снова открыл их.

Нет, не помогло. Стремянка была на месте, и наполовину смытые ночным дождем пятна мокрой земли по-прежнему предательски темнели на светлых дюралевых ступеньках.

Майков вдруг припомнил свой предутренний сон – тот самый, дурацкий, где он стрелял из пистолета по сдобным булочкам. С чего бы это ему вдруг приснилась такая чепуха?

Сны папа Май видел частенько, и были они все в меру бредовыми, как и полагается нормальным снам. Но фигурировали в этих снах в основном бабы или, в самом крайнем случае, менты, а чтобы булочки, да еще и приговоренные к расстрелу… Была же, наверное, какая-то причина, толчок какой-то, что ли…

И тут ему вспомнилось – или показалось, что вспомнилось, – будто странный его сон начался с выстрела. Папа Май напряг память. Воспоминания тонули в сонной мути, путались со снами, так что и не разобрать было, где сон, а где явь, но он терпеливо распутал этот нематериальный клубок и пришел к выводу, что ночью действительно слышал выстрел. Звук был отдаленный, глухой, почти неслышный сквозь стеклопакет с тройным остеклением, но такой знакомый, что тренированное ухо папы Мая даже во сне безошибочно его распознало и послало в мозг сигнал тревоги: атас, мол, где-то поблизости стреляют. И мозг проснулся на мгновение, убедился, что вокруг по-прежнему тихо, и снова заснул, и приснилась ему, мозгу, белиберда с расстрелянными булочками…

quot;Ну, правильно, – подумал папа Май. – Я же знаю, что ночью в караульной будке сидит мой человек, и, если где-то рядом действительно начнется стрельба, он поднимет тревогу.

А раз вокруг все тихо, значит, мне показалось… Кто же мог предположить такое, да еще, можно сказать, во сне!quot;

Он рассеянно сунул в рот сигарету и обнаружил, что все еще держит в зубах истлевший до самого фильтра окурок.

Тогда папа Май ткнул бычок в пепельницу, скомкал незакуренную сигарету в кулаке и тоже выбросил в пепельницу, медленно отряхнул с ладони крошки табака и медленно же, с огромной неохотой покинул свою спальню и спустился в холл, где его ждали Рыба и Простатит.

– Бараны, – сказал он им устало, без злости, но с огромным отвращением, – лестницу от забора уберите. Помойте и поставьте в кладовку…

– Лестница? Где?! – спросили эти уроды чуть ли не хором.

– В п.де, – ответил им папа Май. – Вас за ручку отвести?

Простатит вышел первым. Рыба задержался в дверях и сообщил:

– Да, кстати, Андреич, около часа назад к Букрееву во двор заехала машина.

– «Мерседес»? – быстро спросил Майков.

– Нет, «черкан», на котором его быки ездят.

– Кому не спится в ночь глухую, – пробормотал Майков. Его одолевали дурные предчувствия. – Ну, иди, иди, помоги Простатиту. Да, и осмотрите все хорошенько, во все углы загляните. Может, Хобота найдете. Ему вчера конкретно башку отбили, мало ли куда он после этого мог забуриться…

Рыба сокрушенно вздохнул и вышел. Похоже, он тоже догадывался, куда именно мог забуриться Хобот со своей отбитой башкой, и о последствиях такого поступка он тоже не мог не догадываться. Майкову показалось, что Рыба перед уходом хотел еще что-то сказать, но, слава богу, передумал: папе Маю очень не хотелось, чтобы кто-то озвучил его собственные невеселые мысли.

Никакого Хобота они, естественно, не нашли – ни в гараже, ни в котельной, ни в сарае, где хранились инструменты, ни тем более во дворе. Сообщить об этом Майкову пришел Рыба. Был он весь мокрый после долгого ползания по кустам, и на светлом паркете за ним оставались грязные следы. Глаза у Рыбы нехорошо бегали, разбитая во вчерашней драке морда имела сероватый оттенок, и, доложив, что Хобота нигде нет, он все-таки сказал то, о чем Майков думал в течение всего последнего часа.

– Линять надо, Андреич, – сказал Рыба. – Заштукатурят они нас, как пить дать, заштукатурят. Зря мы с ними связались. Не подумавши. А тут еще Хобот, отморозок хренов…

– Ты, что ли, лучше? – с тоской спросил Майков. Не тосковать ему сейчас полагалось, а орать и бесноваться, но на это у него просто не было сил. – Ты почему мне еще вчера не сказал, что этот придурок со стволом по двору бегает?

Рыба сокрушенно развел руками.

– Кто же знал, Андреич? Я ему, пидору, сказал, чтобы он бросил херней маяться, и он вроде послушал. Ладно, говорит, братан, не дребезжи, типа, все будет путем. Сейчас, говорит, успокоюсь немного и пушку спрячу. Она, говорит, меня успокаивает получше валерьянки.quot;

– А ты, мудак, и поверил, – сказал Майков.

– Так кто же знал? – повторил Рыба. – Линять надо, Андреич, конкретно тебе говорю. Нам против них ни хрена не светит. У нас ведь даже стволов при себе нет, одни пугачи газовые.quot;

– Рот закрой, – с отвращением произнес Майков. – Обосрался, герой? Линять будешь, когда я скажу. Сначала надо с Алфавитом базар перетереть. Может, еще удастся замять это дело. И потом, сам подумай: ну куда ты от него сбежишь? Он же в законе, ему нас и в Антарктиде откопать – раз плюнуть. Договариваться надо, а как договариваться, что говорить – ума не приложу.

О Хоботе больше не говорили. Само собой разумелось, что Хобот вышел из игры. Он либо был убит, либо сидел сейчас в подвале у Букреева, а это все равно что был убит. И Майков, и его люди понимали, что, даже если Хобот жив, его придется отдать на расправу Алфавиту, попытавшись свалить всю вину на него. Это он первым ударил охранника у ворот, и он же посреди ночи полез через забор с пистолетом сводить счеты.

В конце концов, что с него, контуженного, возьмешь? У него же статья 7quot;бquot;, у него же даже справка из психушки есть. Получил от вашего бычары по чайнику, вот у него крыша набок и съехала, мы-то здесь при чем?

Одним словом, оставалось только сидеть тихонько и ждать неприятностей.

И они дождались.

В половине второго пополудни в кармане у Майкова зажужжал поставленный в режим вибрации мобильник. Звонил дежуривший на воротах Простатит. Он доложил, что приехал Букреев, и папе Маю ничего не оставалось, как распорядиться открыть ворота. Стоя у окна, он наблюдал за тем, как перед парадным крыльцом мягко остановился «мерседес» Алфавита. Машина была едва ли не до крыши забрызгана грязью – видно, Букреев вернулся издалека.

И сразу же, что характерно, явился к папе Маю выяснять отношения…

Спохватившись, Майков полез в ящик стола, вынул оттуда пистолет, вставил обойму и отдал пистолет Рыбе. Рыба взял оружие неохотно, отлично понимая, что толку от него в предстоящей разборке не будет никакого, зато неприятности в случае чего, можно считать, обеспечены. Но Майков, конечно, был прав: если при таких разговорах присутствует охрана, она должна быть вооружена.

Букреев действительно приехал не одни. Вместе с ним из машины вышли двое дюжих охранников, и Майков понял, что разговор будет проходить, что называется, в официальном формате. Он вздохнул, застегнул пиджак и, махнув рукой Рыбе, вышел на крыльцо, чтобы встретить гостей там.

– Ну, и как это понимать? – холодно спросил Букреев, проигнорировав протянутую папой Маем руку.

– Здравствуйте, Антон Евгеньевич, – сказал Майков и убрал руку в карман. После того как Алфавит отказался ее пожать, рука вдруг стала мешать папе Маю, и он попросту не знал, что с ней делать. – Может быть, пройдем в дом?

Там все-таки удобнее. Посидим, выпьем, обсудим наши проблемы…

Букреев посмотрел на него так, будто папа Май только что сморозил неслыханную глупость.

– Пьют с друзьями, – сказал он, – с хорошими знакомыми. С нормальными соседями пьют, с деловыми партнерами… Я как-то даже не слышал, чтобы кто-то, кроме сторожей в морге, выпивал с покойниками. А после всего, что ты тут натворил в мое отсутствие, ты, согласись, все равно что покойник.

– А ты, типа, на могилку пришел? – неожиданно для себя самого тоже переходя на «ты», огрызнулся Майков. – Что-то я венка при тебе не вижу. Или эти двое, – он кивнул на охранников Букреева, неподвижно стоявших у того за спиной, – вместо цветочков?

Позади него Рыба издал странный сдавленный звук – не то пискнул, не то хрюкнул, – в общем, отреагировал на реплику папы Мая, как мог.

– Есть такое выражение – юмор висельника, – сказал Букреев. Было видно, что он сдерживается из последних сил. – Это когда у человека петля на шее, а он еще хорохорится, подкалывает того, кто держит в руках конец веревки.

Это нездоровое занятие, учти. И еще имей в виду, что ты меня крепко разочаровал. Я, между прочим, уезжал по нашим общим делам. На будущей неделе должна поступить крупная сумма, миллиона полтора или что-то около того, а ты… Ты мне в душу нагадил и еще имеешь наглость гавкать. Или я чего-то не понимаю?

– Боюсь, что так, – решив, что терять все равно нечего, сказал Майков. – И вы не понимаете, и я тоже не понимаю.

Вышло какое-то недоразумение, и с этим обязательно надо разобраться. По крайней мере я очень этого хочу. Ведь начал-то не я!

– То есть как это – не ты? – удивился Букреев. – Мне сказали, что ты со своими людьми пытался ворваться в мой дом…

– Это уже вторая глава, – непочтительно перебил его Майков и вкратце изложил историю с погубленными черешнями, не забыв также и про бутыль с остатками кислоты, я про грязные следы на заборе. – И что я должен был после этого делать? – закончил он свой рассказ.

– Думать, – тут же, без паузы, ответил Букреев. – Даже если это все не фуфло, придуманное для отмазки, ты прежде всего должен был сообразить, что такой человек, как я, вряд ли станет мараться, поливая кислотой деревья в твоем дворе. Ты за кого меня держишь? Понимаю, я со своей страстью к садоводству могу со стороны показаться чокнутым, но это, поверь, далеко не так. Ты, я вижу, все-таки плохо представляешь себе, с кем имеешь дело. Пойми, если бы не наше партнерство, мы с тобой разговаривали бы не здесь и не так. Как теперь говорят, бизнес прежде всего, и только поэтому я с тобой разговариваю. Другой на твоем месте был бы уже трупом, а тебе я даю возможность оправдаться. Хотя мне даже слушать тебя, извини, не в уровень.

– Хорошо, – сказал Майков, чувствуя, что голос вот-вот выйдет из-под контроля и начнет предательски дрожать, как у провинившегося мальчугана при виде отцовского ремня. – Хорошо, я все объясню, хотя мне по-прежнему непонятно, кто, кроме ваших людей, мог похозяйничать у меня на участке.

При этих его словах Букреев немного повернул голову и через плечо посмотрел на пригорок, где торчали мертвые черешни. Трава вокруг них все еще была белой от осыпавшихся лепестков, как будто ночью выпал снег.

– Я шел к вам, чтобы разобраться с этим, – продолжал Майков. – Ну, правильно, я был зол, раздражен и, может быть, сказал что-то лишнее. В чем я по-настоящему виноват и за что готов извиниться, так это за то, что не удержал одного из своих придурков. У него, знаете, с головой не все в порядке, бешеный он, вот и наскочил на вашего охранника.

Но это же дело житейское! Ваш-то еще лучше. Мало того, что он меня покалечил, так еще и стволом угрожал, чуть не пристрелил. Это, что ли, нормально, по-соседски? Вы меня извините, Антон Евгеньевич, но здесь все-таки не зона, пускай он свои замашки бычьи для барака побережет.

– Это ты ему сам скажи, если смелости хватит, – небрежно предложил Букреев. Не глядя, он протянул руку назад, и один из его охранников вложил в нее какой-то сложенный вдвое листок, уже изрядно потертый и засаленный на сгибах. – Так, говоришь, с головой у твоего парня непорядок, – продолжал Алфавит, разворачивая листок. Майкову показалось, что листок этот ему как будто знаком. – Да, действительно, статья седьмая, пункт quot;бquot; – в связи с необратимыми последствиями черепно-мозговой… Как же ты таких людей при себе-то держишь? Ему ведь даже государство наше отмороженное побоялось оружие доверить, а ты вот не побоялся, рискнул.

Рыба за спиной у Майкова коротко, прерывисто вздохнул. Ситуация с Хоботом окончательно прояснилась: о носатом ценителе творчества Ильфа и Петрова лучше всего было просто забыть.

– Я вижу, этот дурак все-таки забрался к вам во двор, – сказал Майков, кивая на справку, которую везде и всюду таскал с собой Хобот и которая теперь была в руках у Алфавита. – Вот кретин! Что ж, тут уж ничего не попишешь. Он ваш. Делайте с ним что хотите.

– Легко ты своих людей сдаешь, – заметил Букреев. – Хотя надо признать, что это решение правильное. Только запоздалое. Он теперь не твой и не мой. Он теперь ничей. Нет его больше, понял?

– Этого можно было ожидать, – спокойно сказал Майков. Он понимал, что собирается полезть на рожон и что добром это, скорее всего, не кончится, но это было необходимо – просто для того, чтобы сохранить лицо. – Что ж, если с моим человеком мы разобрались, может быть, поговорим о вашем?

– То есть? – удивленно поднял брови Букреев.

– Вы наказали моего человека, теперь я хочу наказать виноватого с вашей стороны, – пояснил Майков и снова услышал, как у него за спиной тихонько вздохнул Рыба.

– Это Пузыря, что ли? – небрежно уточнил Алфавит. – Ничего не выйдет, он мне нужен. И не выкатывай на меня глаза, меня на голый понт не возьмешь. Если хочешь, о Пузыре потолкуем потом, после того, как до конца разберемся с тобой.

Ты учти, приятель, если с моим деревом что-то случится, я не тебе Пузыря отдам, а тебя Пузырю. Он у нас лакомка, любит свежие попки. Неразношенные, понял?

– Класс, – начиная понемногу свирепеть, сквозь зубы процедил Майков. – Я в восторге от вашей манеры решать вопросы, уважаемый Антон Евгеньевич. Просто торчу, честное слово. Вы, конечно, мужчина в авторитете, и быков у вас хватает, а только, по-моему, даже вам не понравится, если по городу слух пойдет, что Алфавит – фуфло, беспределыцик.

При этих словах охранники Алфавита шевельнулись, синхронным движением запустив правые руки под пиджаки, а сам Букреев вдруг быстро шагнул вперед и, сграбастав Майкова за грудки, так резко потянул его на себя, будто хотел вцепиться зубами ему в нос.

– Беспредельщик? – бешено прошипел он в самое лицо папе Маю, обдавая его запахами одеколона и табака. – Я беспредельщик?! Ах ты сявка трамвайная, ах ты пидор гнойный! Да за то, что ты сделал, тебя на куски порвать мало! Что ты понимаешь в деревьях, мудозвон? Ты же… Я тебя, сучий потрох, предупредил: если дерево погибнет, тебе тоже не жить, и помрешь ты пидором конченым, понял?

Боковым зрением Майков видел, как охранники Букреева вдвоем удерживали пытавшегося прийти к нему на помощь Рыбу, и даже ухитрился разглядеть Простатита, который, размахивая руками, торопился к месту событий от своей застекленной будки. Но все это виделось ему как бы в тумане, будто сквозь запотевшее стекло, и только перекошенное яростью лицо Букреева было четким, объемным и реальным. Сейчас это лицо утратило весь наносной лоск, превратившись в то, чем оно являлось на самом деле, – в оскаленную клыкастую морду матерого волчары, проведшего в лагерях и тюрьмах три четверти своей сознательной жизни. А страшнее всего папе Маю показалось то, что перед ним стоял не просто волк, а волк бешеный, совершенно сошедший с нарезки и несущий какой-то горячечный бред.

И тогда, окончательно перепугавшись, уже почти уверенный, что Букреев вот-вот вопьется зубами ему в глотку, папа Май оттолкнул его от себя обеими руками, поразившись тому, какой он легкий, почти невесомый, и заорал во всю глотку, надсаживаясь и вместе с криком выталкивая из себя унизительный страх:

– Да ты совсем рехнулся, что ли, старый хрен?! Какое дерево?! Что ты привязался ко мне с каким-то деревом?! Не знаю я никаких деревьев!

Периферийное зрение у него сегодня что-то уж очень обострилось, прямо как у хамелеона, который, говорят, может вертеть глазами во все стороны, сам при этом сохраняя полную неподвижность, и этим своим обострившимся периферийным зрением пала Май увидел, как охранники Букреева, выпустив Рыбу, одинаковым движением вынули из-под пиджаков пистолеты. Рыба тоже выхватил пистолет, но численное преимущество было на стороне противника: один букреевский бык держал на мушке Майкова, а другой целился в Рыбу, сам при этом глядя в ствол его пистолета. Простатит торопился к месту событий изо всех сил, на ходу выдирая из кобуры газовый пугач, который издали тоже мог сойти за пистолет, но он был еще очень далеко, и Майков мысленно приготовился прямо сейчас, сию секунду, получить пулю в затылок. Единственное, что его немного утешало в этой неприятной ситуации, это то, что он умрет, не потеряв лица, не спасовав перед легендарным Алфавитом.

Ну, скажем прямо, почти не спасовав.

Однако он не умер.

Алфавит вдруг отступил на шаг, выпустил лацканы его пиджака и поднял руку ладонью вверх, останавливая своих людей.

– Стоп, – неожиданно спокойно сказал он. – Не настрелялись, что ли? Стоп, я сказал! Так ты говоришь, что ничего не знаешь про дерево? – обратился он к Майкову.

– Да ясный хрен, – сказал папа Май, отдуваясь и безуспешно пытаясь разгладить мятые лацканы пиджака.

Некоторое время Букреев разглядывал его с каким-то непонятным сомнением, а потом задумчиво сказал:

– Одно из двух: или ты говоришь правду, или у тебя мозгов даже меньше, чем я думал. Но если тебе нечего скрывать, ты, может быть, не откажешься прогуляться со мной по своему участку?

Разозленный Майков хотел было послать его подальше, но вовремя спохватился: во-первых, умирать ему все-таки не хотелось, а во-вторых, у них с Алфавитом, как ни крути, было общее дело, и жертвовать им из-за пустячного недоразумения было бы попросту глупо.

– Да сколько влезет, – проворчал он, сердито дернув плечом.

Они двинулись через мокрый после дождя газон к пруду.

Охранники шли за ними, настороженно косясь друг на друга и держа на виду оружие. На пригорке, где росли черешни, Алфавит остановился и внимательно осмотрел мертвые листья.

– Да, – задумчиво сказал он, – это кислота. Если выяснится, что ты сам сгубил деревья только для того, чтобы запудрить мне мозги, я тебя в клочья разорву.

– Ты же сам в это не веришь, – сказал папа Май, и Букреев ничего не возразил.

Шурша туфлями по мокрой траве, они обогнули пристройку, в которой размещался гараж, и тут Букреев вдруг остановился как вкопанный.

– А это что такое? – спросил он каким-то не своим, странно изменившимся голосом.

Папа Май не сразу понял, что он имеет в виду, а когда понял, вмиг облился холодным потом и во второй раз за последние десять минут мысленно простился с жизнью.

В неглубокой впадине между двумя округлыми насыпными холмиками, наполовину скрытая от посторонних взглядов кустами можжевельника, стояла, роняя в траву чудом уцелевшие розовые лепестки, карликовая яблоня с идеально круглой кроной. Даже плохо разбиравшийся в ботанике папа Май узнал ее с первого взгляда: это была гордость Букреева, яблоня Гесперид – яблоня, которой не было здесь еще вчера вечером.

Протолкавшись сквозь плотную толпу раздраженных людей в тамбуре, полковник Сорокин сошел на перрон и с облегчением вдохнул полной грудью теплый, пахнущий мазутом и разогретым асфальтом воздух, показавшийся ему необыкновенно свежим и душистым после царившей в вагоне электрички адской духоты, от которой не спасали даже открытые настежь окна.

Очутившись на платформе, полковник первым делом заглянул в туго набитый полиэтиленовый пакет, который держал в правой руке. Сваренные вкрутую яйца, конечно же, помялись, на треснувшей скорлупе желтело, медленно тая, размазавшееся сливочное масло, а бутерброды с колбасой приобрели такой вид, словно их уже ели. Глубже полковник не полез – не хотелось окончательно расстраиваться. По крайней мере главное было цело: вагонная давка нисколько не повредила двум коньячным бутылкам, надежно защищенным со всех сторон пакетами и свертками с разнообразной снедью.

Убедившись, что все более или менее в порядке, полковник аккуратно пристроил пакет между ног, вынул из нагрудного кармана рубашки расплющенную в блин и неприятно влажную на ощупь пачку сигарет, нашарил в брюках зажигалку и неторопливо закурил, глядя, как разбегаются в разные стороны и исчезают в придорожном перелеске его навьюченные корзинами и длинными свертками с шанцевым инструментом попутчики. Светлый березовый перелесок был буквально изрезан тропинками, и по каждой из них торопливо шагали дачники. С высоты платформы это здорово напоминало деловитое движение муравьиных колонн или, к примеру, вереницы чернокожих рабов на хлопковых плантациях американского Юга.

Позади полковника протяжно свистнула электричка. Заныли электромоторы, застучали компрессоры, двери зашипели и захлопнулись с глухим стуком, электричка взвыла, как голодный демон, и отчалила от платформы, напоследок обдав спину Сорокина тугим теплым ветром. Потом железный грохот ее колес стих в отдалении, и на полковника снизошла тихая загородная благодать: жужжание проводов, стрекот кузнечиков в траве, шелест молодой, еще не успевшей запылиться листвы, птичий гомон в кронах берез и удаляющиеся голоса дачников, сопровождаемые глухим лязгом сталкивающихся лопат. Сквозь тяжелые запахи железной дороги явственно пробивались ароматы цветения; на железную трубу ограждения села лимонно-желтая бабочка-капустница.

Сорокин не спеша докурил сигарету до конца, наслаждаясь тишиной, одиночеством и отсутствием суеты. Наверное, это все-таки была неплохая идея – приехать сюда на электричке, а не на служебной «Волге», как обычно. Да, теперь, на свежем воздухе, на просторе, это казалось просто отличной идеей, хотя в электричке, умирая от духоты, скользя в собственном и чужом поту и поминутно ощущая ребрами то чьи-то потные локти, то твердый черенок какой-нибудь лопаты, полковник мысленно проклинал все на свете: и общественный транспорт, и дачников, и жару, и Забродова с его идиотской, неизвестно кому и зачем понадобившейся конспирацией, и в особенности себя – за то что, как мальчик, поддался на провокацию.

Легкий ветерок холодил разгоряченную спину, на ребрах, под мышками и над поясом брюк быстро подсыхал пот.

Людишки-муравьишки окончательно затерялись в березняке, их голоса и бряканье шанцевого инструмента удалились за пределы слышимости. Полковник бросил окурок на рельсы, подхватил пакет с продуктами и выпивкой и стал неторопливо спускаться с платформы по выщербленным бетонным ступеням. На его губах играла тень довольной улыбки: в кои-то веки он был один и, главное, мог не причислять себя к разряду рабочих муравьев и чернокожих сборщиков хлопка; там, на тещиной плантации, всю неделю сидел этот чокнутый Забродов, добровольно записавшийся в муравьи и негры одновременно. Сорокину было совершенно непонятно, зачем это ему понадобилось, но он знал Забродова не первый год и понимал, что расспрашивать его бесполезно. Захочет – сам скажет, а не захочет – черта с два ты от него чего-нибудь добьешься..

Тропинка вывела его через перелесок в поле, где уже почти по колено поднялась какая-то зелень. Зелень красиво ходила волнами, стелясь по ветру, и Сорокин наблюдал за переливами зеленого и серебристого цветов с благожелательной улыбкой горожанина, неспособного отличить ячмень от пшеницы, а рожь – от овса, не говоря уж о какой-нибудь люцерне или, скажем, рапсе, который, по слухам, в последнее время вошел в моду в Белоруссии, прямо как кукуруза при Хрущеве. Для Сорокина, как и для многих других горожан, редко попадающих в деревню, вся эта зелень носила собирательное название – хлеба. Хлеба колосятся; а хорошие в этом году уродились хлеба!

Поймав себя на этих мыслях, Сорокин поморщился.

«Свекла заколосилась», – подумал он и невольно ускорил шаг: чувствовать себя этаким снисходительным городским невеждой было как-то неловко. Тут ему пришло в голову, каково сейчас должно быть Забродову, оставшемуся наедине со сложным дачным хозяйством Валерии Матвеевны, и он злорадно ухмыльнулся: бывший инструктор спецназа ГРУ был, если только такое возможно, еще худшим земледельцем, чем сам Сорокин. Впрочем, ухмылялся полковник недолго: представив, что скажет ему теща, увидев результаты забродовского хозяйничанья на своем огороде, он сразу погрустнел. «Вот ведь человек, – подумал он о Забродове, – вот ведь змей гладкий! И как это получается, что никто ему не может отказать? Прямо как в песне: и какая вдова ему б молвила „нет“? Ну ладно, теща – она все-таки женщина, да к тому же одинокая и не первой молодости, ей простительно. Но я-то!.. Я, стреляный воробей! Почему я-то не мог просто прогнать его взашей? А теперь он тещин урожай загубит, а расхлебывать эту кашу кому? Вам, товарищ полковник!»

Но по-настоящему рассердиться на Забродова у него не получилось. Слишком хороший выдался денек – солнечный, зеленый, голубой и при этом совершенно свободный. Никаких обязанностей, сплошные права! При таком раскладе даже поездка на дачу могла доставить полковнику удовольствие – и, между прочим, доставляла.

От пригородной платформы до дачного поселка напрямик было километров пять – пустяк для еще не старого, крепкого мужчины, каковым не без оснований считал себя полковник Сорокин. Он отмахал это расстояние примерно за час, в полном соответствии с памятными с детства условиями задачек из школьного учебника по арифметике: «Из пункта А в пункт Б вышел пешеход. Двигаясь со скоростью 5 км/ч, он достиг…» Ну и так далее.

День был будний, и на дачах было пустовато – не совсем пусто, конечно, но все-таки не так, как в выходные. Не дойдя до тещиного участка каких-нибудь ста метров, Сорокин буквально нос к носу столкнулся с пенсионером Павлом Федотовичем, или попросту Федотычем – тем самым усатым гунном, у которого Забродов спрашивал дорогу к даче Валерии Матвеевны. Насколько было известно Сорокину, лет пять назад Федотыч активно ухлестывал за его вдовствующей тещей, но получил, по его собственному выражению, «отлуп по полной программе». Мужик он, в принципе, был неплохой, но имел один существенный недостаток, присущий едва ли не всем пенсионерам, сколько их есть на просторах бывшего Союза, – повышенную общительность, временами переходящую в настоящую болтливость.

Федотыч с натугой толкал перед собой груженную выполотыми сорняками садовую тачку. Из-под усов у него, по обыкновению, торчала потухшая «беломорина», линялая фетровая шляпа с обвисшими полями была сдвинута на затылок, открывая изборожденный морщинами, лоснящийся от трудового пота лоб, а дряблое стариковское брюхо подпрыгивало и тряслось в такт толчкам и рывкам скакавшей по неровной дороге тачки. Увидев Сорокина, Федотыч с видимым облегчением выпустил ручки своего транспортного средства и с почти комичной обстоятельностью пожал полковнику руку.

– Привет сотрудникам наших славных внутренних органов! – торжественно провозгласил ядовитый старикан и принялся чиркать спичкой о разлохмаченный коробок, пытаясь раскурить потухшую папиросу.

Сорокин поздоровался, дал ему огня и вознамерился было тихо смыться, но Федотыч остановил его, поймав за рукав.

– Слушай, – сказал он, – я чего спросить-то хотел…

Этот, который сейчас у Матвеевны на даче обитает, он кто?

«Так, – подумал Сорокин с тягостным чувством, – начинается. Кто, кто… Конь в пальто!»

– Да так, – туманно ответил он, – знакомый. Садоводлюбитель на пенсии.

Федотыч хмыкнул, не выпуская из зубов папиросы.

– Садовод… Не знаю, какой он садовод, но на пенсионера он как-то не похож. Уж больно шустрый.

Сорокин все-таки не выдержал, поморщился. Федотыч заметил его гримасу и замахал руками.

– Что ты, что ты! Ни боже мой! Мужик – во! – Он выставил перед собой кулак с оттопыренным большим пальцем. Палец у него был черно-зеленый от земли пополам с травой. – Тут, знаешь, целая история вышла, пока тебя не было. Кстати, тебе, как внутреннему органу, должно быть интересно. Во вторник дело было, точнее, в ночь со вторника на среду. Сорокин подавил вздох, аккуратно поставил в траву свой пакет, закурил и приготовился слушать. Намек Федотыча на то, что дело может представлять интерес для «внутренних органов», ему очень не понравился. Он-то надеялся немного отдохнуть от этих самых внутренних дел, а тут – снова-здорово… quot;Чертов седой дурак, – подумал он о Забродове. – Никак ему неймется, вечно встрянет в какую-нибудь историю. – quot;

– Приехали, значит, из города какие-то, – продолжал между тем Федотыч, с места в карьер переходя на плавный повествовательный тон среднерусского акына – то бишь, не акына, а гусляра-баяна, – от которого Сорокина сразу потянуло в сон. – Я их толком не знаю, они только в прошлом годе дачу купили – у Солодовниковой вдовы, что ли..

Ну, сам знаешь, как нынешняя молодежь-то отдыхает – шум, гам, музыка на весь поселок. Часов до двух они мне спать не давали, а потом, слышь, затеяли на машине по поселку гонять. Ну и, натурально, въехали с пьяных глаз твоей теще в забор.

Сорокин, который нацелился было зевнуть, с лязгом захлопнул рот. Упомянутый забор он строил лично буквально прошлым летом, и каждый метр этого забора был обильно полит полковничьим потом и сдобрен отборными полковничьими матюками. Елки-палки, подумал Сорокин. Одних гвоздей два кило ушло! Все руки ободрал об эту чертову сетку. – А теперь что же: лыко-мочало, начинай сначала?

– Два пролета начисто снесли, – продолжал бессердечный Федотыч, посасывая «беломорину», – мало-мало до крыльца не доехали. Мне-то со второго этажа все видать как на ладони. Ну, одним словом, покуда они примерялись, как бы им машину свою из вашего огорода на руках вынести, выходит на крыльцо этот твой.quot; постоялец. Пенсионер, значит, выходит. Чего-то он им сказал, они ему, как водится, ответили… Жалко, не слыхал я, о чем у них там разговор шел. Ну, да догадаться нетрудно, пьяные ведь они были, да втроем, да с девками… В общем, слово за слово, и полезли они твоего пенсионера руками хватать. Знаешь же, как они, молодые, нынче драться начинают: сначала, значит, надо за одежку человека потрясти, чтобы он перепугался, да матом его хорошенько обложить. – Словом, схватить-то они его схватили, да только я, честно говоря, так толком и не понял, что дальше-то было. Да и они, по-моему, тоже не поняли. Только что вроде стояли, а тут, гляжу, лежат кверху ногами и вставать вроде не торопятся, А приятель твой стоит над ними и вежливо так чего-то им объясняет. В общем, всю среду они забор твоей теще латали, к вечеру только управились и в город укатили. А в четверг вернулись на двух машинах – шестеро их там было или семеро, я не разглядел. И прямиком к вашей даче. Ну, брат, на это поглядеть весь поселок сбежался. Как он их, понимаешь!.. Любо-дорого глянуть, ей-богу. Насилу ноги унесли, а одного так и вовсе волоком тащили. Так в машину и загрузили, как мешок со свеклой. Вот тебе и пенсионер!

Сорокин вздохнул и решительно поднял пакет.

– Да, – сказал он, – это за ним не задержится. Упечь его, что ли, на пятнадцать суток? Эх, Федотыч, знал бы ты, как он мне надоел!

– Ну, правильно, – проворчал Федотыч. – Как порядок в поселке навести, хулиганье приструнить, так вас нету, а как хорошего человека на пятнадцать суток в кутузку упрятать – это вы тут как тут, не заметишь, откудова нарисовались.

Сорокин, не оборачиваясь, махнул рукой и зашагал к своей даче, провожаемый стариковской воркотней раздосадованного Федотыча. Впрочем, у полковника было сильное подозрение, что ворчит старик просто для вида. В поведении Федотыча нет-нет да и проскальзывали ухватки бывалого стукача и провокатора, так что Сорокину временами очень хотелось как-нибудь осторожненько разузнать по своим каналам, кем был его сосед до выхода не пенсию, где работал и чем занимался. Хотя, с другой стороны, старик мог и не иметь прямого отношения к «внутренним органам», над которыми так старательно и демонстративно потешался. Во времена его молодости стукачей и провокаторов было хоть пруд пруди, и далеко не все они носили погоны и служили на Лубянке. А привычки, приобретенные в юности, остаются с человеком на всю жизнь. Как говорится, куда ветка гнется, туда и береза растет. Взять хотя бы того же Забродова. Ведь не мальчик уже, скоро вся голова седая будет, а все туда же – нет-нет да и даст кому-нибудь промеж глаз. Квалификацию, что ли, боится потерять?

Да нет, подумал Сорокин, не то. При чем тут квалификация? Просто ему, Забродову, наверное, очень сложно адаптироваться на гражданке. Он всю жизнь воевал, всю жизнь имел дело с реальным, четко обозначенным противником, и всю жизнь у него были развязаны руки, так что с противниками своими он мог разбираться по собственному усмотрению, без оглядки на уголовный кодекс и общественное мнение.

А представления о мирной жизни, о том, какой она должна, по идее, быть, черпал из своих чертовых книжек, в которых нет ни слова правды. Реальная же жизнь намного грубее и одновременно сложнее, чем ее описывают в книгах, а Забродов давно уже сложился, закостенел – ив достоинствах своих закостенел, и в недостатках, – и меняться ему поздно. Он как старый дуб на ветру: сопротивляться урагану трудно, того и гляди, переломит пополам, а то и вырвет с корнем, а гнуться, стелиться по ветру тоже не получается – конструкция не позволяет…

quot;Давай-ка честно, – мысленно сказал себе полковник, перекладывая увесистый пакет с продуктами из правой руки в левую. – Ведь, если разобраться, получается странная штука. Забродова можно жалеть, можно злиться на него, раздражаться по его поводу и насмешливо обзывать его книжным червем. Можно, да, но исключительно за глаза.

А стоит только столкнуться с ним лицом к лицу, как неизменно оказывается, что он кругом прав, а ты и все, кто вместе с тобой над ним потешался, наоборот, кругом не правы.

И не жалость к нему начинаешь испытывать, а зависть, и если о чем-то жалеешь, глядя на Забродова, так это о том, что не повезло тебе стать таким, как он.

Да и везение тут, пожалуй, ни при чем. Не везение тут нужно, а мужество, чтобы выйти из стройных рядов, из чеканящей шаг, с детства родной, привычной колонны, отойти в сторонку, глянуть и сказать, качая головой: «Елки-палки, ну и стадо'» А потом повернуться к стаду спиной и спокойненько пойти своей дорогой.. Конечно, в стаде уютно и безопасно и думать ни о чем не надо, и на такого вот ренегата-одиночку стадо смотрит с жалостью и удивлением: идиот, самоубийца, волчья сыть… Тупое, покорное, полуголодное стадо…

Но ведь, с другой стороны, если каждый станет вести себя как Забродов, это же будет полнейшая анархия! Ведь коров для того и держат в стаде, чтобы они не разбредались куда глаза глядят, не попадали в зубы волкам и не жрали посевы..quot;

Сорокин почувствовал, что снова запутался в своих рассуждениях, и немедленно разозлился на Забродова. Ну что за человек! У самого всю жизнь шило в заднем проходе, так он еще и другим житья не дает..

Он повернул за угол и с большой опаской посмотрел в сторону тещиной дачи. Забор был на месте и выглядел, как показалось полковнику, лучше прежнего. Он пригляделся: да, действительно лучше. Ровнее как-то, аккуратнее, даже сетка не ржавая, как раньше, а зеленая, цвета хаки, как ставни на окнах. Краска вроде бы в сарае стояла, литра три ее там было, что ли… Сорокин ею как раз забор и собирался покрасить, да все как-то не получалось – то одно мешало, то другое. Ну, теперь хотя бы эта забота с его плеч свалилась. И на том спасибо. Как говорится, с паршивой овцы хоть шерсти клок…

Да, забор получился – загляденье. Да и то сказать – армейская выучка! Сорокин вдруг представил себе, как э10 было: трое мрачных с перепоя качков, угрюмо переругиваясь, ремонтируют и красят тещин забор, а вдоль забора, заложив руки за спину, прохаживается бывший капитан Советской Армии Забродов и развлекает их разнообразными сентенциями, которых навалом в запасе у любого прапорщика: «Здесь вам, товарищи, не тут, так что красим вот от этого столба и до вечера…»

Полковник поймал себя на том, что ухмыляется, смакуя подробности этой воображаемой картинки, и сделал серьезное лицо. Если каждый…

Впрочем, если бы каждый обыватель мог постоять за себя так же, как Забродов, преступники и хулиганы давно уже вымерли бы, как динозавры. С голодухи, блин…

Во дворе играла музыка – старый добрый рок-н-ролл.

Потом музыка прекратилась, и Сорокин услышал знакомые с детства позывные «Маяка». Толкнув калитку, он вошел на участок и почти сразу увидел висевший на ветке груши транзисторный приемник. Приемник был старый, выпущенный отечественной промышленностью чуть ли не в конце шестидесятых, в пожелтевшем от времени двухцветном пластмассовом корпусе со скругленными углами, с архаичными клавишами и ручками и с круглой шкалой настройки.

Антикварная эта вещица валялась на чердаке тещиной дачи в ящике с разнообразным хламом столько, сколько Сорокин себя помнил, и, насколько ему было известно, никогда не работала – во всяком случае, на его памяти. Короче говоря, слышать доносящийся из этой заведомо мертвой коробки жизнерадостный голос ведущей «Маяка» было странно – так же странно, наверное, как столкнуться на Красной площади с мумией, которой наскучило лежать в стеклянном гробу в мавзолее.

Полковник огляделся, ожидая увидеть сплошь заросший сорняками огород или, наоборот, голую, без единой травинки, землю. Ни того, ни другого он не увидел. Грядки с аккуратно, под одинаковым углом скошенными краями напоминали эталонные образцы фортификационного искусства, а из них ровными, будто проведенными по линейке рядами торчали необыкновенно дружные всходы, похожие на выстроенные для прохождения торжественным маршем войска. Сорокин поймал себя на том, что в голову ему поневоле лезет какая-то армейская терминология, но как быть, если тещин огород и впрямь выглядел не хуже парадного плаца в образцовой войсковой части! Это было загадочно, потому что растения, в отличие от людей, устным приказам не подчиняются и плевать хотели на дисциплину.

«Черт подери, – подумал Сорокин. – Он что же, и в этом разбирается? Приемник починил – это ладно, это я понять могу, хотя и с некоторым трудом. Но ведь и огород вылизан так, как даже теще не снилось! А я-то был уверен, что Забродов петрушку от крапивы не отличит-Выходит, он не врал, когда говорил теще, что знает толк в земледелии. Интересно, откуда? Из книжек своих, что ли? Ох, сомневаюсь…»

Он поставил пакет на ступеньки веранды, закурил и еще раз огляделся по сторонам. Оказалось, что изменения коснулись не только огорода – саду тоже досталось. Огромная и неопрятная куча спиленных по осени с плодовых деревьев сучьев, до которой у Сорокина никак не доходили руки, куда-то исчезла, зато у стены сарая появилась аккуратная стопка тонких, одинаковых по длине круглых полешек и прутьев. Свежевыбеленные стволы деревьев буквально резали глаз, а подгнившие и покосившиеся деревянные рамки, в которые были заключены кусты смородины и крыжовника, сменились новыми – прочными, аккуратными, выкрашенными все той же краской защитного цвета. Вымощенная красным кирпичом дорожка была старательно расчищена, подметена и даже, как показалось Сорокину, промыта водой, так что ему захотелось разуться и пройти по ней в носках, как по ковру. Словом, тещин участок, и прежде служивший многим соседям образцом для подражания, теперь сверкал, как бриллиант, только что вышедший из рук опытного огранщика. На минуту Сорокин даже засомневался: полно, да туда ли он попал?

Тут из-за угла дома вышел какой-то человек. Сорокин растерялся: ему вдруг показалось, что он действительно каким-то чудом ухитрился заблудиться и забрался на чужой участок. Стоявший перед ним с лопатой в руках мужчина был ему решительно незнаком. На его верхней губе и подбородке густо серебрилась седоватая щетина, которой оставалось всего ничего, чтобы превратиться в бороду и усы, на голове криво сидела испачканная землей соломенная шляпа с широкими, разлохмаченными по краям полями.

Абориген был раздет до пояса, и кожа его уже успела приобрести красно-коричневый оттенок пережженного кирпича. Ниже пояса имели место старые, безобразно растянутые трикотажные спортивные шаровары и отчаянно просившие каши кроссовки. Слова извинения уже готовы были сорваться с губ полковника Сорокина, но тут он немного оправился от растерянности и узнал сначала свои собственные штаны и кроссовки, затем соломенную шляпу покойного тестя, в которой тот любил ходить на рыбалку, а потом и хитрые, смеющиеся глаза под обгрызенными мышами полями этой шляпы.

– Тьфу на тебя, – сказал он, пожимая Забродову руку. – Ты прямо хамелеон какой-то, ей-богу. Идеально сливаешься с фоном.

– Ну, разница все-таки есть, – засмеялся Забродов. – Хамелеон меняет окраску независимо от своего желания, а я как-никак могу сознательно управлять этим процессом.

– Мещеряков тебя не видит, – сказал Сорокин. – Он бы тебя зажигалкой побрил, наверное.

– Да, небритых в армии не любят, – согласился Илларион. – Но мы же не в армии, правда? Помнишь Козьму Пруткова? Не все стриги, что растет. Ты пожрать привез? А то у меня тут все кончилось еще на прошлой неделе. В деревню три раза ездил, но там магазин почему-то все время закрыт.

Если бы не добрые люди, совсем пропал бы.

– Добрые люди?

– Ага. Приезжали сюда такие молодые симпатичные ребята. Забор помогли починить, продуктов подкинули…

– В счет репараций? – уточнил полковник.

Забродов запустил пятерню под шляпу и озабоченно поскреб затылок.

– Ну, Федотыч, – сказал он, – ну, дятел-энтузиаст!

Сдал, как стеклотару…

Они прошли в сад, и Сорокин начал раскладывать привезенные из Москвы продукты на вкопанном в землю под яблоней дощатом столе. Он заметил, что почерневшие от непогоды доски выскоблены почти добела, и в очередной раз поразился неожиданной хозяйственности и трудолюбию Забродова.

– Я смотрю, ты тут как рыба в воде, – заметил он вскользь. – Участок вылизал, как кот свои причиндалы.

Хоть ты бери его в рамочку под стекло и помещай в отдельном павильоне ВВЦ. И надпись: «Образцовый дачный участок начала двадцать первого века». Вот не знал за тобой таланта к земледелию! Тут ведь одной аккуратности мало, нужны и знания, и опыт, да и любить это дело надо… Когда же ты успел-то?

Забродов оторвался от изучения этикетки на коньячной бутылке и задумчиво поскреб ногтями щетину на подбородке.

– Как тебе сказать… Нет, не могу я этого объяснить.

То есть могу, конечно, но боюсь показаться, мягко говоря, нескромным.

– Ну, а все-таки? – спросил заинтригованный Сорокин.

Забродов уселся на скамейку, расправил на столе мятую газету и принялся счищать с раздавленного, сплющенного яйца остатки скорлупы.

– Ты верно заметил, что учиться всем этим землепашеским хитростям мне было некогда, – задумчиво проговорил он, глядя в стол. – Да, честно говоря, и желания такого у меня никогда не возникало. Но понимаешь, какая штука… Изредка, не чаще раза в столетие, а обычно гораздо реже, природа от щедрот своих дарит человечеству… Черт, как бы это выразиться?.. Ну, в общем, людей, одаренных самыми разнообразными талантами, одаренных всесторонне и щедро. Если хочешь, универсальных гениев. Самый известный пример такого гения – Леонардо да Винчи. Были еще и другие, но они не так знамениты.

Он замолчал и стал с аппетитом поедать яйцо, приправляя его кусками раскрошенного бутерброда. Сорокин немного подождал, ничего не дождался и осторожно спросил:

– Ну? А дальше что?

Забродов перестал жевать и поднял на него удивленные глаза.

– Что – дальше? Все.

Сорокин закряхтел.

– Да, – сказал он, – ты не зря боялся показаться нескромным. Выходит, ты у нас и есть этот самый универсальный гений?

– Ага, – просто сказал Забродов и принялся чистить второе яйцо. – Вот видишь, как ты реагируешь. Зачем спрашивать, если заранее готов принять ответ в штыки?

Универсальный гений – это же не ярлык, не почетное звание и не должность. Это просто термин, обозначающий совершенно определенное, конкретное явление. Это, если хочешь знать, не подарок судьбы, а тяжкая ноша. И потом, я же не виноват, что так получается. Ну, не знаю я, откуда это берется! Сроду я этим огородничеством не занимался.

Меня от него, если хочешь знать, всю жизнь с души воротит. А стоило только попробовать… В общем, это все как-то само собой получается. Я просто знаю, когда, что и как делать.

– Врешь ты все, универсальный гений, – неуверенно сказал Сорокин.

– Вокруг посмотри, – посоветовал Забродов, сосредоточенно сколупывая яичную скорлупу. – И будь так добр, принеси рюмки.

Сорокин медленно поднялся и поплелся к дому, ломая голову над тем, что услышал. Что это было: откровение или очередная дурацкая шутка? В целом Забродов выглядел серьезным и даже печальным, и потом, когда, каким образом он мог освоить хитрую огородную премудрость? Ведь до сих пор он если и брал в руки лопату, то лишь для того, чтобы выкопать себе укрытие или треснуть кого-нибудь этой лопатой по черепу за неимением иного оружия. Тогда как он ухитрился?.. С соседями советовался? М-да… Соседи – народ сложный. Такого могут насоветовать, что на этом месте потом двадцать лет даже бурьян не вырастет. Тогда что же получается? Выходит, он и вправду действовал по наитию, по вдохновению, повинуясь таинственному голосу свыше?

Чертовщина какая-то, подумал Сорокин, входя в кухню и озираясь по сторонам в поисках рюмок. А вы знаете, один мой знакомый – универсальный гений. Представьте себе!

Непризнанный… А вообще-то, если честно, похож. И людей он сторонится, наверное, потому, что ему с нами, серыми мышатами, разговаривать не о чем… Гений… Ну да, конечно, понять м принять это трудно. Просто слово такое… Никто ведь толком и не объяснит, что оно обозначает, это слово. Нас с детства приучили считать, что гений – это что-то такое, высшее, из заоблачных сфер или, как минимум, из учебника истории.

Ныне здравствующих гениев гениями, как правило, не называют, это звание посмертное. А гении, между прочим, тоже люди, и живут они среди нас и почти так же, как мы. Почти, но не совсем. Отличия все-таки имеются, и из-за этих отличий мы называем гениев в лучшем случае чудаками, а в худшем – идиотами…

Тут он вспомнил, что рюмки должны быть в буфете, и двинулся в угол, где мирно доживал свои дни этот реликт хрущевской эпохи. Здесь ему бросился в глаза вырванный из школьной тетради в клеточку двойной лист, приколотый к дверце буфета обыкновенной швейной иголкой. Лист был густо исписан с обеих сторон знакомым убористым почерком, принадлежавшим, несомненно, любимой теще. Сорокин скользнул глазами по тексту и закусил нижнюю губу.

Здесь было все: когда, что и как высаживать, пропалывать, подкармливать и поливать, каким образом вносить удобрения, за какой конец следует держать грабли и как бороться с нашествием гусениц и колорадских жуков. Все действия были расписаны по дням, едва ли не по часам; перед Сорокиным была подробнейшая, буквально всеобъемлющая инструкция для начинающего огородника, предусматривавшая любые превратности погоды, за исключением разве что ураганов, наводнений, извержений вулканов и прочих природных катаклизмов. Здесь, черт подери, имелись даже сделанные от руки незатейливые иллюстрации, рассчитанные на то, чтобы даже законченный дебил во всем как следует разобрался и, упаси боже, ничего не перепутал. На стене подле буфета рядышком висели отрывной календарь огородника и лунный календарь, вырезанный из какой-то газеты, оба со сделанными рукой Валерии Матвеевны пометками.

Некоторое время Сорокин тупо разглядывал эту краткую садово-огородную энциклопедию, потом медленно, будто не веря собственным глазам, покачал головой.

– С-с-с-стер-р-рвец, – с чувством произнес он и полез в буфет за рюмками.