"Личный досмотр" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей)

Глава 7

Смена близилась к концу, и Игорь Ладогин уже зевал совершенно открыто. Что же касалось менее опытного и закаленного Костырева, тот уже миновал стадию зевания и теперь поминутно принимался сандалить глаза кулаками, как младенец, которого невнимательные родители забыли вовремя уложить баиньки.

При этом лицо со скошенным назад, слишком маленьким подбородком становилось таким по-детски обиженным и несчастным, что Ладогин, который и сам клевал носом, с трудом удерживался от смеха. Правда, он так ни разу и не засмеялся: Костырев обижался на все подряд, вот именно, как ребенок, а Игорь Ладогин всегда считал, что худой мир лучше доброй ссоры.

И потом, новичок быстро входил в колею, а мелкие личные недостатки есть у каждого. Ладогин, к примеру, сроду не мог равнодушно пройти мимо юбки, независимо от того, на что она была натянута. Существовали, конечно, некоторые возрастные ограничения: он ни разу не забирался в глубь веков дальше чем на пятьдесят три года. Пожилая интеллигентная дама, которую он как-то осчастливил своим вниманием, выделывала в постели такое, что Ладогин потом три дня болезненно морщился при малейшем намеке на эрекцию. Большинство длинноногих красавиц, до которых Игорь был большим охотником, не годились этой женщине в подметки, но он постарался закруглить отношения как можно быстрее и по возможности красиво: у нее было варикозное расширение вен, дряблые бедра и отвисшая, уже начавшая усыхать грудь, а половина белоснежных зубов на поверку оказалась искусственной, так что Ладогин, проведя краткое совещание с самим собой, решил установить возрастной предел в сорок пять лет и никогда не соваться дальше этой границы, чтобы не наживать неприятных воспоминаний и не обижать женщин, к которым относился с большой теплотой и уважением.

Мысли о присущих роду человеческому слабостях с неизбежностью привели к тому, что он начал испытывать некоторое стеснение внутри своих темно-синих форменных брюк. Сон как рукой сняло, и Игорь вдруг поймал себя на том, что видит на мониторах женщин и только женщин: равнодушно-усталых в зале ожидания, нервно-возбужденных у билетных касс, профессионально-сосредоточенных, но тоже усталых в этот предутренний час женщин в форме...

Он переменил позу, нарочно сев неудобно, и закурил, пытаясь отогнать посторонние мысли — скорее из чувства долга, чем в надежде и в самом деле что-нибудь изменить. Он был половозрелым самцом уже далеко не первый год и успел за это время прекрасно изучить собственную натуру: раз уж его мысли обратились на женщин, деваться некуда, Ладогин покосился на Костырева, который, сонно моргая, пил восьмую чашку дрянного аэропортовского кофе и тупо пялился на мониторы, словно ожидал прибытия в аэропорт колумбийского наркобарона со всей свитой и тремя тоннами героина в дорожных чемоданах. Время было глухое, предутреннее, и, хотя контрабандисты, как и вообще все темные личности, любят именно эти сонные часы, внезапного визита начальства можно было не опасаться. И потом, может же у человека случиться неотложная надобность! В туалет ему, например, приспичило...

Ладогин усмехнулся: мысли плавно текли по раз и навсегда проторенному руслу, и не нужно было долго гадать, чтобы понять, чем все это кончится. Оставалось только установить, кто конкретно станет его добровольной жертвой в это утро, и можно было трогаться в путь.

Выбор был не слишком велик, во и не мал: Игорь потратил годы на то, чтобы обеспечить себе возможность этого самого выбора. Он никогда не обижал женщин, с которыми имел дело, и никогда не расставался с ними навсегда. Кого-нибудь другого при прочих равных условиях давно разорвали бы в клочья, но Игорь Ладогин был в этом плане везунчиком: ему все прощали, поскольку секс с ним был безопасным во всех отношениях. Он был внимателен к партнершам и никогда не распространялся о своих подвигах, так что его женщины могли не беспокоиться о репутации. Кроме того, его хватало на всех, в том числе и на жену, и он мог превратить вульгарнейшее совокупление где-нибудь на багажном складе в невинную шалость без пошлости, обязательств и неприятных последствий.

Коротко говоря, он был идеальным любовником для тех, кто в этом нуждался.

Он раздавил сигарету в переполненной пепельнице, с хрустом потянулся всем телом и встал, отодвинув кресло. Костырев вскинул на него глаза и сделал вопросительное движение бровями.

— Пойду прошвырнусь, — ответил на его невысказанный вопрос Ладогин.

— Бес в ребро, — констатировал Костырев, успевший неплохо изучить повадки напарника.

— Какой бес? — деланно удивился Ладогин. — Бес в ребро — это когда седина в бороду.., что-то вроде возрастного помешательства. Это не про меня.

— М-да? — с сомнением переспросил Костырев. — Ну-ну. Привел бы, что ли, и мне кого-нибудь...

— Дружок, — наставительно сказал Ладогин, направляясь к дверям, — я тебе сто раз говорил: с профурсетками не общаюсь. Я предпочитаю женщин, которые не превращают удовольствие в источник нетрудовых доходов. Такие женщины, увы, по вызовам не ходят... И потом, ты должен следить за мониторами. Ты только подумай; у тебя за спиной вся Россия, и надежда теперь только на тебя. Только ты можешь предотвратить незаконный вывоз за пределы страны жизненно необходимой для нашей экономики иностранной валюты, а также сыра, масла и сухой колбасы. О ядерном оружии я уже и не говорю...

Ладогин внимательно наблюдал за реакцией напарника и остался ею доволен. Еще месяц назад тот непременно надулся бы и разразился ответной проповедью, смысл которой сводился бы к тому, что так оно все и есть и нечего превращать серьезные по-настоящему вещи в дурацкую шутку. За месяц, однако, в мировоззрении Костырева произошли серьезные подвижки, и теперь ему оставался всего один шаг до превращения в нормального человека. Ладогин мысленно усмехнулся: деньги — лучший из известных педагогов, с их помощью можно за месяц превратить напичканного книжной заумью придурка в полноценного члена общества...

— Ладно, — сказал бывший придурок Костырев, снова поворачиваясь к мониторам, — шагай. Родина в полной безопасности, можешь о ней не волноваться.

Что ей передать, если она о тебе спросит?

— Кто? — не понял Ладогин, который уже был в дверях и успел целиком сосредоточиться на выборе объекта.

— Да Родина же, — не оборачиваясь, пояснил Костырев. — Вдруг она придет и поинтересуется: а где, мол, мой главный защитник, Игореша Ладогин?

— А, — ухмыльнулся Ладогин, — Родина... Ну скажи ей, что у меня брюхо скрутило от нервного напряжения. Она тетка понимающая, не рассердится. Тем более что мне и вправду невтерпеж.

— Вот кобелина, — беззлобно хмыкнул Костырев. — И что только в тебе бабы находят? — Сам удивляюсь, — с сокрушенным видом ответил Ладогин и скрылся за дверью.

Внизу он, не притормаживая, миновал цветочный киоск, хотя поначалу направлялся именно туда: продавщица Валентина беседовала о чем-то с сержантом Шестаковым, которого Ладогин органически не переваривал за тупость, хамские манеры и подчеркнутую приверженность культу грубой физической силы.

В зале ожидания было не меньше десятка прекрасных незнакомых, как минимум три из которых, как понял многоопытный Ладогин, при умелом подходе не отказались бы на некоторое время оставить свои вещи без присмотра и заняться оздоровительным массажем под чутким руководством. К сожалению, умелый подход требовал времени, а Ладогин все-таки находился на службе. Украдкой подмигнув висевшей в углу телекамере, он спустился в подвальный этаж и уверенно углубился в полутемный лабиринт автоматических камер хранения.

Через минуту он уже присел на краешек стола дежурной и, лучезарно улыбаясь, приступил к делу. Собственно, он мог бы вообще ничего не говорить, но это было бы невежливо, и потому он в течение пяти минут нес какую-то веселую чепуху. Дежурная была старше Ладогина на десять лет, имела двоих детей, мужа-алкоголика, красивое усталое лицо и потрясающий темперамент. Еще у нее был ключ от подсобки и толстоватые в лодыжках ноги, которые она охотно забрасывала Ладогину на плечи, стискивая при этом зубами рукав своего форменного кителя, чтобы не стонать слишком громко. После этого она обычно угощала Ладогина домашними пирожками собственного изготовления и заботливо стирала с его щек следы губной помады.

Не хватало разве что ста граммов, но тень мужа-алкоголика незримо реяла под потолком, и ни о каком допинге не могло быть и речи. Тем более что Ладогин в нем и не нуждался.

«Как там мой Костырев?» — неожиданно для себя подумал Ладогин, расстегивая на груди у своей партнерши форменную рубашку и зарываясь носом в благоухающую дорогими духами пышную плоть. Мысль эта была мимолетной и тут же ушла без следа, оставив после себя лишь легкое недоумение: с чего это в такой момент ему вспомнился напарник?

...Когда дверь за напарником закрылась, Костырев одним глотком допил остывший кофе, закурил и сосредоточился на мониторах, стараясь убедить себя в том, что нисколько не завидует Ладогину. Сделать это оказалось, как всегда, совсем не просто: Ладогин превосходил его во всем и никогда не считал нужным скрывать это превосходство. Бывали моменты, когда Костырев от всей души желал своему напарнику провалиться сквозь землю или подцепить СПИД от какой-нибудь из своих бесчисленных баб и перестать наконец мозолить ему глаза.

Сам Костырев совершенно не умел разговаривать с женщинами: он их побаивался и оттого вел себя с ними прямолинейно и нагло, за что не раз получал по физиономии. Один раз он даже был основательно избит какой-то бешеной спортсменкой, с которой чертов Ладогин буквально через час благополучнейшим образом уединился для очередного кошачьего романа. Это было настолько унизительно, что при воспоминании о том случае Костырев невольно скрипнул зубами и еще внимательнее уставился в мониторы невидящим взглядом, чувствуя, как немеют от неконтролируемой злобы щеки.

Попытка забыться в работе не удалась: на втором мониторе вдруг появился Ладогин и, нахально подмигнув прямо в объектив, фланирующей походкой удалился в сторону автоматических камер хранения. Костырев напряг память, припоминая, кто там сегодня дежурит, и длинно вздохнул: мастурбируя в ванной, он частенько представлял себе, как валит эту сорокалетнюю бабу прямо на стол с разложенными на нем жетонами и грубо входит в нее, зажимая ей рот ладонью.

Он закрыл глаза и некоторое время сидел так, с натугой припоминая различные неаппетитные вещи; мужское отделение бани, морг, рябую рожу сержанта Шестакова, грязную подошву ботинка, которым заехала ему в физиономию та спортсменка... Это, как всегда, помогло: возбуждение схлынуло, уступив место тупой апатии. Костырев открыл глаза и стал смотреть на мониторы, неторопливо затягиваясь сигаретой и мечтая о том, чтобы засечь какого-нибудь жирного каплуна, нафаршированного баксами. У Ладогина на таких типов было феноменальное чутье, он определял их с первого взгляда, почти не глядя, и никогда не ошибался, всегда предугадывал с точностью, кто отдаст деньги без скандала, а о ком необходимо доложить по официальным каналам.

Внимание Костырева привлек появившийся в поле зрения одной из камер мужчина в длинном, невообразимо навороченном кожаном плаще, стоившем, наверное, целое состояние. Из багажа при нем был только одинокий кейс, а осунувшееся лицо показалось Костыреву встревоженным и чуть ли не испуганным. Мужчина был здорово похож на главу обанкротившейся фирмы, который решил рвануть когти от греха подальше, прихватив с собой весь уставной капитал. Сам того не замечая, он поминутно хватался за грудь, проверяя, по всей видимости, на месте ли деньги.

«Ну-ну, — иронически подумал Костырев, — размечтался.»

Впрочем, самоирония всегда давалась ему с трудом, и пришлось приложить немало усилий, чтобы отвести взгляд от человека в кожаном плаще. Некоторое время Костырев разглядывал другие мониторы, давая образу подозрительного типа отстояться в мозгу, и лишь после этого посмотрел на него снова, проверяя, верно ли было первое впечатление.

Человек в кожаном плаще за это время успел переместиться на другой монитор, и Костырев отыскал его не сразу, успев перепугаться: упускать добычу не хотелось. Добыча обнаружилась у стойки билетных касс: вымученно улыбаясь, человек в кожаном плаще отсчитывал деньги, положив свой кейс прямо на стойку, что свидетельствовало о начальственных замашках. Получив билет, он снова пощупал грудь и только после этого спрятал билет в карман вместе с паспортом. Пересчитывать сдачу этот пассажир, естественно, не стал.

Костырев был бы очень удивлен, увидев, как объект его наблюдения мусолит в пальцах мятые рубли, проверяя, не обсчитала ли его кассирша: такое поведение совершенно не вязалось бы ни с плащом, ни с кейсом, ни с физиономией их обладателя. «Он бы, наверное, и вовсе не взял сдачу, — подумал Костырев, — если бы дело было в кабаке, а не в аэропортовской кассе.»

Он заметил, что кассирша бросила короткий взгляд прямо в объектив камеры, и усмехнулся: она явно подумала о том же. quot;Перебьешься, красотка, — мысленно обратился к ней Костырев. — Хочешь клиентов облапошивать — иди в официантки, никто не держит...

Правда, с такой рожей ты всем посетителям аппетит испортишь, но это уж не мое дело...quot;

По-прежнему рефлекторно ощупывая нагрудный карман, подозрительный пассажир направился к лестнице, которая вела на второй этаж. Костырев заволновался: ему хотелось заарканить этого типа самолично, не дожидаясь возвращения Ладогина, а он словно нарочно тянул время, прогуливаясь по залу ожидания.

Прогулка закончилась у стойки бара, где тип в кожаном плаще тяпнул полстакана коньяку. Коньяк он вы-, пил как воду, даже не поморщившись, зажевал это дело ломтиком лимона, что-то такое сказал буфетчице, от чего эта дуреха рассмеялась, купил плитку шоколада и отчалил от стойки, снова схватившись за грудь.

Морда у него при этом была такая, что краше в гроб кладут, и он все время озирался по сторонам, словно в ожидании погони.

«Точно, линяет», — окончательно утверждаясь в своих подозрениях, подумал Костырев, борясь с искушением позвонить Векше прямо сейчас. Это было бы просто чудесно, но не может же Векша бегать по залу ожидания за каждым подозрительным пассажиром, как какой-нибудь мент!

Вспомнив о ментах, Костырев пошарил взглядом по мониторам и очень быстро обнаружил Шестакова: сержант слонялся по залу ожидания, внимательно приглядываясь к пассажирам и явно прикидывая, о кого бы почесать кулаки. «А почему бы и нет?» — подумал Костырев. Конечно, Ладогин никогда так не делал, но любовь, которую Ладогин испытывал к Шестакову, ни для кого не была секретом, в том числе и для самого Шестакова, который не раз обещал при случае порвать Ладогину задницу. Конечно, мента придется брать в долю, но, судя по виду клиента, денег у того должно было хватить на всех.

Костырев снова отыскал взглядом человека в кожаном плаще. Тот опять шарил рукой под плащом, и Костырев, который знал о том, что у людей случаются боли в сердце, только понаслышке, решил, что дело тут ясное и что дальше тянуть время просто не стоит. Так бывает порой с начинающими водителями: проездив месяц без единой аварии, человек решает, что стал настоящим асом, расслабляется и немедленно разбивается вдребезги, так что потом не поймешь, где машина, а где водитель... Машины у Костырева не было, а если бы и была, он вряд ли усмотрел бы аналогию между собой и забывшим страх божий автолюбителем, так что рука его ни капельки не дрожала, когда он вынул из гнезда микрофон рации и вызвал Шестакова. Говоря, он наблюдал за обоими, и коротко улыбался с сознанием своего морального превосходства, видя, как хищно подобрался этот здоровенный недоумок из Старого Оскола.

Закончив говорить, он вернул микрофон в гнездо и откинулся на спинку кресла в ожидании вестей.

Майор Постышев не сразу понял, что рябой амбал в сержантских погонах обращается именно к нему. Он давно привык воспринимать всех этих унтеров в мышастой форме как неодушевленные предметы и потому в ответ на требование предъявить документы невольно оглянулся по сторонам, ища того, к кому обращался сержант. Судя по тону последнего, где-то за спиной у майора Постышева прятался находящийся в федеральном розыске уголовник или, как минимум, лицо кавказской национальности с зеленым знаменем ислама в руке: в голосе сержанта сквозила холодная неприязнь пополам с готовностью немедленно перейти к более решительным действиям.

— Ну, чего ты вертишься? — лениво спросил сержант и требовательно протянул к майору Постышеву руку. — Документы, говорю, покажи.

— Это вы мне, сержант? — с недоумением поинтересовался Постышев, поняв наконец, что это он — лицо кавказской национальности. Презрительное удивление, звучавшее в его голосе, далось ему с трудом: сердце майора Постышева почему-то вдруг расшалилось всерьез, боль мешала дышать, а тут еще этот мордоворот в пуговицах ни с того ни с сего решил проявить служебное рвение... Господи, как некстати, подумал майор о своем сердце. О сержанте Шестакове он не думал вообще, тот был ниже уровня майорского восприятия.

— Тебе, кому же еще, — фамильярно заявил сержант, шаря недобрым взглядом по фигуре майора и постепенно сатанея при виде роскошного плаща, идеально отутюженных брюк, сверкающих ботинок и модельной стрижки. Перед ним был не просто москвич, а преуспевающий москвич, плевать хотевший на сержанта Шестакова и даже не слыхавший, наверное, о том, что на свете существует такое место, как Старый Оскол. «Ничего, — решил Шестаков, — скоро услышит.» Он был зол: гражданин братской республики, который уже был у него в руках, а потом вдруг взял и ускользнул между пальцев, ни в какую не шел из головы, застряв там, как заноза. Дежурство подходило к концу, а Шестаков еще не успел никому рассказать про Старый Оскол, и надменная рожа стоявшего перед ним «нового русского» была настоящим даром Божьим: она явно нуждалась в некоторых косметических поправках, вносимых с помощью резиновой дубинки.

— Ты что, дядя, — продолжал сержант, нависая над Постышевым всеми своими ста пятью килограммами, — совсем ужрался? А ну, пройдем-ка!

— Вы в своем уме, сержант? — сухо поинтересовался Постышев, делая над собой усилие, чтобы опять не схватиться за грудь: не хватало еще демонстрировать перед этим ублюдком свою слабость. Коньяк, выпитый для расширения сосудов, совершенно не помог — вероятно, потому, что имел очень отдаленное родство с настоящим коньяком, зато свежий перегар явно не остался незамеченным блюстителем порядка. — Что это вы мне тычете? Я с вами коров не пас, так что извольте взять себя в руки и разговаривать так, как вам предписывают инструкции.

— Охренеть можно, — негромко сказал куда-то в пространство сержант, из последних сил сдерживаясь, чтобы не вмазать этому клоуну по чавке прямо тут, не сходя с места. — Слышь, ты, алколоид, покажи документы, а то я тебе такую инструкцию выдам, что ты потом неделю на задницу не сядешь.

— Как хочешь, сержант, — протягивая Шестакову паспорт, процедил Постышев. — Только не пришлось бы пожалеть.

— Угроза при исполнении, — живо констатировал Шестаков и не глядя сунул паспорт в карман. — Пройдемте, гражданин. Я вынужден задержать вас для выяснения личности.

Постышев украдкой огляделся. На них, естественно, уже глазели, и демонстрировать свое удостоверение здесь явно не стоило. Кроме того, Постышев испытывал сильное желание встретиться с начальником этого придурка, чтобы не проводить одну и ту же воспитательную беседу дважды. Бросив быстрый взгляд на часы, он понял, что времени у него достаточно, по крайней мере, на то, чтобы привести в чувство пару-тройку оборзевших ментов.

— Ну-ну, — с кривой улыбкой сказал он, — пройдемте.

Сержант немедленно вцепился в его левую руку чуть пониже плеча и повел перед собой, немилосердно толкая и рывками придавая майору нужное направление.

— Да уймись ты, дурак, — сквозь зубы сказал ему Постышев, — стыда ведь не оберешься, на коленях ползать будешь...

— Ну да? — весело изумился сержант, распахивая дверь дежурки. — В сам деле на коленях? Охренеть можно!

Он прикрыл за собой дверь и расчетливо толкнул задержанного так, что тот со всего маху налетел на стул и вместе с ним опрокинулся на пол. Черный пластиковый кейс отлетел в угол.

— Ну, что такое?! — проныл со своего места сопляк в лейтенантских погонах. — Опять ты за свое?

— Да ты посмотри на него! — почти весело воскликнул Шестаков, извлекая из петли на поясе дубинку. — На ногах не стоит, сволочь! Обещал, что я перед ним на коленях ползать буду.

— Серьезно? — вяло заинтересовался лейтенант Углов и окинул задержанного безразличным взглядом.

Ему все это до смерти надоело, он хотел спать. — Так что, будем оформлять?

— Успеем оформить, — сказал Шестаков, прикуривая сигарету и не сводя глаз с задержанного, который уже стоял на коленях и пытался выпрямиться. Дело у него не шло, потому что он ухитрился наступить на полу своего плаща и теперь бестолково дергался, явно не в силах сообразить, что ему мешает. — Так, говоришь, на коленях? — повторил он, легко, словно вовсе ничего не весил, приближаясь к майору Постышеву. — Ну-ну, покажи мне, как на коленях стоять надо. Я из Старого Оскола, я этих ваших московских штучек не знаю...

Майор Постышев разобрался наконец со своим плащом и тяжело выпрямился. Лицо его посерело, он хватал воздух широко открытым ртом, с растущим испугом прислушиваясь к тому, как неровно, с перебоями и паузами, бьется сердце. Он боялся только одного: что потеряет сознание и опоздает на самолет. На тот самый самолет, который должен был отнести его к его деньгам, к его новой жизни... Это была какая-то нелепость: путь ко всему этому преградил невесть откуда взявшийся недоумок в сержантских погонах, возомнивший себя вершителем человеческих судеб. quot;Черт возьми, — подумал Постышев, — а ведь не будь при мне удостоверения, эта горилла могла бы сделать со мной что угодно... то есть буквально все, и ничего бы ему за это не было.

Ах ты, сучий потрох, ментенок недоделанный!quot;

Он понял, что с этим спектаклем пора кончать, пока ему и в самом деле не накидали пачек. При других обстоятельствах он подождал бы еще, давая сержанту увязнуть по самые уши, чтобы потом насладиться местью по полной программе, но теперь ему было не до того: сердце, казалось, готово было вот-вот остановиться, да и время поджимало, так что майор решил не тянуть кота за хвост и полез во внутренний карман за своим удостоверением, с удовольствием предвкушая, как изменится это самоуверенное рябое рыло, как на смену тупой наглости появится на нем не менее тупой испуг, когда этот говноед увидит, кого он по глупости своей посмел зацепить...

Сержант, не сводивший с него глаз, заметил этот жест. За пазухой у задержанного могло лежать что угодно, от кошелька до депутатского мандата, и этот тип явно рассчитывал на содержимое своего внутреннего кармана, как на мощное средство укрощения разбушевавшихся сержантов милиции. Шестаков не был полным идиотом и понимал, что там и в самом деле может оказаться какая-нибудь бумага страшной убойной силы.

Возможно, подумал он, что, увидев эту бумагу, придется-таки извиняться.., может быть, чем черт не шутит, даже ползать на коленях. Из этого следовал один-единственный вывод: то, что лежало в кармане у задержанного, должно было там остаться, причем на как можно более длительный промежуток времени. В конце концов, там ведь мог лежать и пистолет. «Точно, — с глумливой улыбкой подумал Шестаков, — пистолет!»

— Не двигаться! — заорал он, бросаясь к задержанному и нанося удар дубинкой по тянувшейся к карману руке. — Бросай оружие!

Углов, услышав про оружие, сделал инстинктивное движение, словно собираясь нырнуть под стол, а сержант, оскалив зубы, сильно ударил задержанного кулаком в грудь. В армии это называлось «выписать в фанеру» или «сделать скворечник», и Шестаков был большим мастером подобных ударов, вкладывая в них не только всю душу, но и весь свой немалый вес.

Удар удался на славу: задержанный, нелепо и смешно взмахнув руками, перелетел через всю дежурку, шмякнулся спиной о стену и тяжело рухнул на пол, хватаясь за грудь и широко разевая рот, как выброшенная на берег рыба. Углов болезненно поморщился, воротя нос, но Шестаков его почти не видел, увлеченный процессом вразумления очередной жертвы.

Он выглядел почти безумным, и Углов подумал, что рано или поздно наживет из-за этого идиота крупные неприятности, даже не подозревая, что неприятности уже начались.

— Ну что, козел, — неторопливо подходя к майору Постышеву, сказал Шестаков, — еще хочешь?

Постышев два раза широко зевнул, словно вдруг смертельно захотел спать, и затих, уставившись на сержанта остановившимся взглядом расширенных глаз.

— Что, язык отнялся? — почти добродушно поинтересовался Шестаков. — Это был у нас в Старом Осколе один немой, — настраиваясь на повествовательный лад, продолжал он, стоя вполоборота к Углову и обращаясь к нему. — Здорово, падла, умел свистульки мастерить. А свистел так, что закачаешься. Он, вишь, только говорить не мог, а слышал как филин. Мы его, бывало, дразним, а он свистульку в рот сунет и как выдаст... Ей-бо, не каждый словами так обматерит, как он своей свистулькой... Прирезали его потом по пьяному делу — чего-то не то он кому-то свистнул, вот ему свистелку-то и укоротили. У нас в Старом Осколе с этим делом жив...

Лейтенант Углов живо представил себе толпу малолетних сержантов шестаковых, обступившую сержанта Шестакова Старого, одетого как бомж. Старый Шестаков материл маленьких шестаковых при помощи свистульки, а они прятали за спинами кухонные ножи и дразнили его Герасимом и спрашивали, зачем он утопил Муму, а потом всей толпой бросались на немого и кухонными ножами укорачивали ему свистелку.., живо укорачивали, поскольку дело происходило, сами понимаете, в Старом Осколе...

— Ну что, Герасим, — снова поворачиваясь к задержанному, произнес Шестаков, и лейтенант с трудом сдержал истерический смешок, — скажешь, зачем Муму утопил?

Задержанный не ответил, продолжая смотреть на мучителя испуганными глазами. Шестакову показалось, что он даже не моргает. Это было вполне объяснимое явление: многие из тех, кому сержант Шестаков «выписал в фанеру», боялись не то что моргать, но даже и дышать. Кстати, этот тип, похоже, и не дышал...

— Э, — медленно сказал Шестаков, опускаясь на корточки перед задержанным, — мужик, ты чего?

Он легонько ткнул Постышева в щеку концом дубинки. Голова майора мягко перекатилась по полу, и теперь его глаза, по-прежнему не мигая, смотрели в потолок.

— Слышь, мужик, — уже растерянно повторил Шестаков, — ты чего это, а? Ты кончай шлангом прикидываться, шкуру спущу...

— Ну, что там? — недовольно спросил со своего места Углов. Сержант дорого бы отдал за то, чтобы этого придурка здесь не было, но он был и, более того, очень не вовремя начал проявлять интерес к происходящему.

— Да хрен его знает, — раздраженно ответил Шестаков. — Не пойму никак: сдох он или прикидывается...

— Че-го?! — выдохнул Углов и вскочил, едва не опрокинув стол.

Оттолкнув Шестакова, он упал перед задержанным на одно колено, как какой-нибудь недоделанный рыцарь перед дамой своего сердца, и полез пальцами ему под челюсть, силясь нащупать пульс. Шестаков наблюдал за его действиями с унылой скукой: он и так видел, что клиент откинул копыта.

— Готов, — сказал наконец лейтенант и медленно разогнулся. — Ты что наделал, мудак? Ты что натворил, пидорюга?

— Но-но, — сказал Шестаков, — потише. Чего я сделал-то? Дал разок для профилактики...

— А лет пять для профилактики ты не хочешь? — забыв все свои прежние страхи перед лицом настоящей опасности, прошипел Углов. — Или десять? Ты же его убил, паскуда из Старого Оскола, чтоб он сгорел на хер вместе с тобой... Вот что теперь делать, а?

— Да ладно, — проворчал Шестаков, — чего ты взъелся? Никто же ничего не видел. Он же пьяный был, матом крыл, на нас кидался.., стул вон перевернул. Он же за пистолетом в карман полез, ты что, не видел?

— За пистолетом... — передразнил его Углов. — За каким пистолетом?! Откуда у него пистолет, чучело ты лимитное, тундра! Очухайся, баран, нам обоим тюряга светит! За пистолетом...

Продолжая что-то зло бормотать, он полез во внутренний карман мертвого майора, на секунду застыл, нащупав то, что там лежало, и медленно вынул из кармана руку, в которой была зажата какая-то книжица в твердом коленкоровом переплете.

— Абзац, — потухшим голосом сообщил он, заглянув в книжицу. — Это, братец, наивысшая точка твоей карьеры. Ты эфэсбэшника замочил. Ну скажи мне, какого черта твоя мать в свое время аборт не сделала?

Он протянул удостоверение сидевшему с тупо разинутым ртом Шестакову, давая ему возможность своими глазами убедиться в том, что говорит правду.

— Майор Постышев, — вслух прочел Шестаков. — Федеральная служба... Ах, мать твою, бога, рога, носорога... Чего делать-то?

— Вешайся, — посоветовал Углов.

— Слушай, — немного оживляясь, сказал Шестаков. — А если, к примеру, так: зашел он сюда.., ну, хрен его знает, зачем зашел. Спросить хотел чего-нибудь по службе, справки навести или, наоборот, помощь ему понадобилась.., ну, не успел он ничего сказать! Сердечный приступ, и привет. Я теперь вспомнил, что он все время за грудь хватался.

— Ага, — сказал Углов и повернул голову мертвеца так, чтобы Шестаков мог видеть разбитый затылок. — Это у него от сердца, верняк.

— Ну и что? — горячо возразил Шестаков. — Ну упал, башкой треснулся, а мы не успели поймать. Это ж не преступление!

— И кому ты это станешь рассказывать? — с презрением спросил Углов. — Эфэсбэшникам? Они тебе поверят, это уж как пить дать... Ты где его повязал, в зале ожидания? Знаешь, сколько свидетелей покажут, что ты ни с того ни с сего привязался к ни в чем не повинному человеку? Это если бы его урки у них на глазах пришили, они бы молчали, как твой немой со свистулькой, а на мента они телегу по собственной инициативе накатают. Ну, что ты думаешь делать?

— А почему я? — вызверился Шестаков. — Что ты все время в меня пальцем тычешь? Думаешь, ты такой чистенький? Где ж ты, чистенький, был, когда у тебя в кабинете человека убивали? Учти, я на тот свет, и ты вслед. Ситуация ясна?

— Мог бы и не объяснять, — с горечью ответил Углов.

Этот дикий случай, как ни странно, принес ему какое-то противоестественное облегчение: он вдруг понял, что больше не боится сержанта. Убью, поклялся себе Углов. Если меня начнут путать в это дело, пристрелю, как собаку, и сам застрелюсь. В зону не пойду. Знаю я, каково нашему брату в зоне, рассказывали бывалые люди. — В общем, так, — продолжал он, глядя прямо в глаза Шестакову. — Мы с тобой этого кренделя в глаза не видели.

Выбросишь его в поле, документы уничтожишь.., хорошо бы морду ему подправить, но это уже твоя забота. Сам наворотил, сам и расхлебывай. Если припрут к стенке... да нет, что это я? Если будут спрашивать — да, приводил ты его сюда для выяснения, документы посмотрели и отпустили с извинениями... Все ясно?

— Ясно, ясно, — отводя взгляд, проворчал Шестаков, и Углов ощутил мгновенную эйфорию от одержанной победы. — Только как же я его до машины допру?

— А как хочешь, — мстительно ответил Углов, поднял перевернутый стул и твердым шагом вышел из дежурки.

Бессмертная душа майора Постышева, покрутившись еще немного над его бренным телом, плюнула и улетела прочь: миллион долларов и даже миллиард был для нее пустым звуком.