"Личный досмотр" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей)

Глава 4

Пробираясь в потемках к продолжавшему звонить телефону, Борис Иванович опрокинул кресло и едва не свалился сам, успев в последний момент схватиться за стену. Он выругался и зажег свет.

Пока он искал выключатель, телефон коротко звякнул в последний раз и замолчал.

— Скотина, — с чувством сказал ему Комбат, поднимая кресло и потирая ушибленное колено.

Он вернулся в прихожую, снял куртку и разулся, сунув ноги в домашние шлепанцы. Нужно было мастерить какой-то ужин, но готовить для себя одного Борис Иванович не любил, предпочитая в таких случаях обходиться консервами. Беспокоиться о желудке ему как-то не приходило в голову: в случае необходимости он мог питаться жареными гвоздями без какого бы то ни было ущерба для здоровья. «Чаю попью, — решил Комбат. — Все равно уже спать пора. Нечего на ночь глядя наедаться, а то, чего доброго, разжирею.»

Представив себя разжиревшим и не влезающим ни в одни брюки, он ухмыльнулся в усы и направился было на кухню, но тут телефон, словно только того и дожидался, снова принялся трезвонить.

— Вот зараза, — беззлобно заметил Рублев и пошел снимать трубку.

Звонил Подберезский.

— Ты дома, командир? — спросил он, поздоровавшись.

— Да как тебе сказать, — ответил Рублев. — Пока вроде дома.

— Пока? — переспросил Подберезский. — Ты что, уходить собираешься?

— Да нет. — замялся Комбат, проклиная черта, который дернул его за язык. — Нет, — повторил он, — никуда я не собираюсь.

Подберезский что-то сказал, но его слова заглушил раздавшийся в трубке треск.

— Что? — спросил Борис Иванович. — Что-то тебя плохо слышно. Ты откуда звонишь?

— Да из автомата, — ответил Подберезский и как-то смущенно рассмеялся. — Я говорю, приехать к тебе можно?

— Ни в коем разе, — строго ответил Комбат. — У меня тут делегация натовских генералов под мою диктовку пишет акт о безоговорочной капитуляции.

— Ага, — сказал Подберезский, — ясно. Я вчера на заборе знаешь, чего прочитал? «НАТО — параша, победа будет наша.»

— Во-во, — подтвердил Комбат. — «Спартак» — чемпион.

— Точно, — сказал Подберезский. — Так я подъеду?

— Еще раз спросишь — с лестницы спущу, — пообещал Борис Иванович. — Что за китайские церемонии? Только учти, выпить у меня нечего.

— Это не проблема, — ответил Подберезский.

Он приехал через сорок минут, нагруженный двумя бутылками водки и палкой колбасы.

— А это что за сухой паек? — спросил Рублев, вертя в руках колбасу. — Ты кого этой собачьей радостью кормить собрался?

— Так надо же чем-то закусывать, — оправдывался Подберезский. — Вот схватил, что под руку подвернулось.

Он повел носом, принюхиваясь к доносившимся из кухни аппетитным запахам, и вздохнул.

— Виноват, — сказал он. — Облажался.

Вдвоем они прошли на кухню, где их уже дожидался накрытый стол.

— Мама дорогая, — сказал Подберезский. — Пища богов!

— Кстати, — сказал Комбат, усаживаясь за стол, — ты долго до меня дозванивался?

— Да нет, — ответил Андрей. — С первого раза дозвонился. А что?

— Да звонил кто-то прямо перед тобой, — сказал Комбат, — а я не успел трубку поднять. Думал, это ты.

— Нет, не я, — наполняя рюмки, сказал Подберезский. — Ничего, надо будет — дозвонятся.

Они выпили.

— Слушай, — сказал Комбат, насаживая на вилку маринованный белый гриб, — а чего это ты гуляешь?

Невеста твоя не обидится?

— Какая невеста? — сосредоточенно орудуя вилкой, спросил Подберезский, не поднимая глаз от тарелки.

— Как — какая? — опешил Комбат. — Эта, как ее...

Аня. Или Таня...

— Алла, — с кривоватой улыбкой поправил его Андрей. — Не обидится. Слушай, Иваныч, ты не будешь против, если я у тебя переночую?

— Вот те раз, — сказал Комбат. — Была у зайца избушка лубяная, а у лисы ледяная... Неужто выгнала?

— Нет, что ты, — снова бледно усмехнувшись, сказал Подберезский. — Просто.., как бы это сказать.., ну, в общем, кровати у меня теперь нет.., временно.., а на полу спать жестко.

— Ага, — сказал Комбат, откидываясь на спинку стула и внимательно разглядывая своего бывшего подчиненного. — Оч-чень интересно. Кровати, значит, у нас временно нет, а звоним мы из телефона-автомата.., тоже, конечно, временно.

— Точно, — сказал Подберезский, старательно глядя куда-то в сторону.

— И с деньгами у нас временные проблемы, — продолжая разглядывать его, как блоху под микроскопом, сказал Комбат. — Раньше мы, значит, черную икру трескали, а теперь, значит, колбасу из субпродуктов полюбили...

— Да ну, Иваныч, — взмолился Подберезский, — что ты, в самом деле... Завтра банк откроется, и все будет в полном ажуре.

— Чудесно, — сказал Комбат. — Ну и чего еще, кроме кровати, телефонного аппарата и денег, у тебя теперь временно нет?

Подберезский некоторое время молчал, поочередно почесывая то затылок, то переносицу и бросая на Комбата короткие осторожные взгляды.

— Ну, — поторопил его Рублев, — что ты чешешься, как блохастая мартышка? Что еще у тебя сперла эта твоя Аня.., или Таня?

— Алла, — снова поправил его Подберезский и вдруг расхохотался так громко, что Комбат посмотрел на него с некоторой опаской. — Да все! — утирая навернувшиеся на глаза слезы и все еще продолжая смеяться, с трудом выговорил он. — Все как есть, одни стены оставила!

Борис Иванович некоторое время озадаченно смотрел на него, переваривая известие, а потом крепко ахнул ладонью по столу и тоже захохотал.

— Ну, баба! — приговаривал он. — Ну, молодец! А я-то думал, что она у тебя так — ни рыба ни мясо. Ну, оторва! Ты в милицию-то обращался? — вновь становясь серьезным, спросил он.

— А как же, — криво улыбнувшись, ответил Подберезский. — Как нашел исправный таксофон, так сразу и обратился. Они мне прямо сказали: говно, мол, твое дело, гражданин терпило. Одна надежда, что «звездочка» где-нибудь засветится...

— Она что же, и орден попятила? — мрачнея, спросил Комбат.

— А то... Поймаю — утоплю в унитазе, как крысу.

— Хотелось бы поприсутствовать, — сказал Комбат. — Давай-ка мы с тобой чокнемся за это дело. Не грусти, Андрюха. Кровать — дело наживное.

— А кто спорит? — сказал Подберезский. — Кто грустит-то? Наливай, Иваныч. Спрыснем начало новой жизни.

Комбат наполнил рюмки. Ставя бутылку на место, он заметил, что Подберезский как-то очень внимательно наблюдает за его рукой. Он посмотрел на свою ладонь и только теперь заметил, что костяшки пальцев покрыты бурой коркой запекшейся крови.

— Вот черт, — сказал он, — забыл руки помыть.

— Где это тебя угораздило? — спросил Подберезский, глядя на него сквозь рюмку прищуренным глазом. — Опять морды бил?

— Да ну, — пряча руку под стол, пробормотал Комбат. — Было бы о чем говорить.

— Так уж и не о чем? — еще сильнее щурясь, спросил Подберезский. — Ну не томи, командир. Ты же видишь, человек в расстроенных чувствах, его развлечь надо, а тебе лень языком лишний раз шевельнуть.

Комбат тяжело вздохнул и поведал ему о недавнем происшествии.

— Елки-палки, — оживился Подберезский. — Слушай, айда посмотрим: может, они еще там? Так хочется кому-нибудь холку намять, что просто сил нет терпеть.

— А на Колыму тебе не хочется? — спросил Комбат. — Сиди уж рыцарь, лишенный наследства.

— Обижаешь, — сказал Подберезский. — Мое наследство всегда при мне А вообще-то, конечно... Может, тебе лучше на время того., исчезнуть?

— Угу, — кивнул Комбат. — Вырою землянку в парке, а ты мне по ночам будешь жратву таскать... колбасу вот твою захвачу с собой на первое время...

— Смейся, смейся, — качая головой, проворчал Подберезский. — А только как бы они тебя не вычислили.

— Да как они могут меня вычислить, голова твоя еловая? — спросил Рублев. — Они же меня, наверное, толком и не разглядели.

— Ох, не знаю, — со вздохом сказал Подберезский. — По-моему, они, когда захотят, все могут.

Комбат открыл рот, чтобы что-то сказать, но тут в комнате опять задребезжал телефон.

— Ну вот, — вставая, обронил он, — уже вычислили.

— Тьфу на тебя, — сказал Подберезский, отставляя рюмку и приподнимаясь со стула.

Комбат толкнул его в плечо, усаживая на место, и вышел. Подберезский сел, мрачно думая о том, что тем, кто придет арестовывать Комбата, придется иметь дело не с одним, а с двумя десантниками, что делает шансы на успех наступательной стороны весьма сомнительными. «Что за черт, — подумал он, закуривая и ища глазами пепельницу, которую Комбат вечно прятал в самые неожиданные места, чтобы не мозолила глаза, — и почему некоторые люди могут жить спокойно, а некоторые — нет? Вечно со мной происходит всякая ерунда. А про Комбата и вовсе говорить нечего. Он неприятности притягивает, как громоотвод.»

Тем временем Борис Иванович вернулся, неся в руке телефонный аппарат на длинном проводе. Он кивнул Андрею, показывая, что все в порядке, сел и поставил телефон на край стола.

— Бурлак, — шепнул он, прикрыв трубку ладонью.

Подберезский успокоился и даже обрадовался. Он уже успел основательно соскучиться по Грише Бурлакову, безвылазно сидевшему в Сибири и лишь изредка дававшему о себе знать телефонными звонками и передаваемыми с оказией огромными баулами, набитыми всевозможной снедью.

— Что делаем? — говорил между тем Комбат. — Да вот сидим с Андрюхой, водку пьем... Ага, тут. Привет тебе, — сказал он, поворачиваясь к Андрею.

— Ему тоже, — сказал Подберезский.

— Тебе тоже, — повторил Комбат в трубку. — Что?

По какому случаю пьем? А с горя. Ага. У Андрюхи баба квартиру обчистила. Какая баба? Курносенькая такая.

Анечка или Танечка.., черт, никак не запомню.

— Аллочка, — поморщившись, сказал Подберезский.

— Андрюха говорит — Аллочка, — передал Комбат. — Он ко мне ночевать приехал, потому что у него кровать свистнули.

Трубка стала издавать квакающие звуки, хорошо слышные даже с того места, на котором сидел Андрей.

— Чего он там? — спросил Подберезский.

— Ржет, — коротко ответил Комбат.

— Скотина, — обиделся Подберезский.

Закончив смеяться, Бурлаков посвятил Комбата в свои планы. У него выдалась свободная неделя, и он намеревался провести ее в Москве, в компании друзей и бывших сослуживцев. Эта идея привела Комбата в бурный восторг.

— О, — сказал он. — Впервые за последнюю неделю слышу что-то приятное. Только ты сильно не нагружайся, а то поезд с места не стронется.

— А я не поездом, — сказал Бурлаков. — Я самолетом. По железной дороге пока доедешь, так уже и возвращаться пора, — Тем более, — сказал Борис Иванович. — Не хватало еще, чтобы из-за твоих баулов самолет упал. Когда тебя ждать?

— Билет у меня на пятницу, — ответил Бурлаков, — но Аэрофлот, как известно, дело тонкое. Погода у нас пошаливает, так что определенно ответить не могу.

— Погода, — проворчал Комбат. — Интересно получается: бомбардировщики, скажем, могут летать в любую погоду, а гражданская авиация, чуть что, сразу в кусты. Почему так, ты не знаешь?

— Знаю, — ответил Бурлаков. — Потому что бомбы не блюют, Комбат фыркнул, попрощался и повесил трубку.

Подберезский тем временем успел сменить рюмки на стаканы и покромсать принесенную с собой колбасу огромными кусками.

— Ты чего это? — удивился Комбат.

— Ностальгия замучила, — признался Подберезский. — Сто лет Бурлака не видел. Прямо родным повеяло.

— Ишь ты, — сказал Рублев. — Так, может, песочком посыпать? У меня есть, я как раз собрался в ванной плитку перекладывать.

— Не имеет смысла, — с серьезным видом ответил Подберезский, наполняя стаканы. — Вот если бы кто-нибудь время от времени постреливал над ухом, тогда — да.

Они со звоном сдвинули стаканы и выпили до дна.

Комбат крякнул, понюхал хлебную корку и затолкал в рот кусок колбасы.

— Кровать, — крутя головой и энергично жуя, невнятно проговорил он. — Это ж надо!

Позже, уже лежа в постели, он подумал о том, как это, в сущности, хорошо: не иметь проблем более крупных, чем украденная мебель. Он понимал, что для обыкновенного обывателя такое происшествие скорее всего было бы настоящей трагедией: как же, в одночасье потерять все, что, как говорится, было нажито непосильным трудом... Не везет Андрюхе на баб, подумал он, переворачиваясь на другой бок и по старой армейской привычке подмащивая под подушку кулак. Первую жену с любовником застукал, вторая, чтоб ей пусто было, даже до свадьбы не дотерпела.quot; А он, чудак, даже фамилию у нее не удосужился спросить, не говоря уже об адресе.

Да ерунда это все, уже засыпая, подумал он. Кровати, шкафы и даже ордена — это всего-навсего мертвые вещи, которые могут быть, а могут и не быть. Главное, чтобы люди жили столько, сколько им положено, а если получится, то и подольше.

— Главное, чтобы все были живы, — вслух пробормотал он, не открывая глаз. — Слышишь, Андрюха?

Подберезский не отвечал, но в его храпе Комбату послышалось одобрение.

Михеич, как обычно, проснулся затемно и сразу же, не давая себе времени на раздумья, сбросил босые ноги на студеный дощатый пол. Раньше это резкое, решительное движение всегда вызывало во всем теле прилив бодрости, настраивая на рабочий лад. Теперь это ощущение уже основательно подзабылось — силы мало-помалу покидали его крупное, ширококостное тело, потихоньку вытекая из него, как вода из треснувшего кувшина, — но никакая хворь не могла бы заставить Михеича валяться в постели после того, как он проснулся.

Ему доводилось знавать людей, которые могли проспать до полудня, а то и дольше и не видели в этом ничего дурного. Михеич не осуждал их — каждый живет, как умеет, но и понять тоже не мог, как ни пытался.

Как можно убивать время на сон, когда человеческий век и без того короток? Правда, вставать по утрам становилось все труднее, особенно теперь, когда ночью уже случались заморозки, но Михеич нашел выход из этого невеселого положения: едва открыв глаза, он начинал думать о том, как плещется о пологий песчаный берег мелкая волна, как тихо стоят в молочном тумане березы и как гуляет на зорьке рыба.

Эти мысли, как всегда, помогли. Михеич встал, натянул галифе и сапоги и тяжело протопал в ванную. В газовой колонке вспыхнуло синеватое пламя. Михеич подставил руку под струю воды, ожидая, когда пойдет горячая, и тут вспомнил о вчерашнем телефонном звонке.

Настроение у него моментально упало до нуля.

В голову сразу полезли мрачные мысли. А что, подумал Михеич, места тут тихие, глухие... Зазвать эту сволочь сюда, вывезти на середину озера да и тюкнуть топором по башке. Какая разница, чем рыбу прикармливать? Хоть какая-то польза будет с гада... Другое дело, что грех на душу брать не хочется. Хотя, с другой стороны, не первый ведь он, грех-то...

Да нет, подумал он. Быть не может, чтобы этот гад не подстраховался. Тюкнешь его, а завтра, глядишь, и сам ноги протянешь.., а то и, того хуже, за проволоку сядешь. Хорошо это будет?

Вода нагрелась. Михеич выдавил на помазок немного крема для бритья и стал неторопливо намыливать щеки, за ночь сделавшиеся шершавыми, как наждачная бумага. Когда пена загустела, сделав его похожим на деда мороза, он вставил в станок новое лезвие и провел от виска к подбородку. Новенькое лезвие зацепилось за родинку на щеке — он, как всегда, забыл про это маленькое дерьмо. Порез был пустяковый, но кровь, как обычно в подобных случаях, заструилась широкой, на всю ширину пореза, полосой темно-красного цвета. Она была похожа на густое вино.., черт возьми, она была похожа на кровь, обыкновенную кровь, каковой и являлась на самом деле.

Михеич, застыв в неудобной позе у забрызганного зубной пастой зеркала, завороженно следил за тем, как темный ручеек, прихотливо змеясь, сбегает вниз по челюсти и собирается в тяжелые капли на подбородке. Капли набухали, росли и беззвучно падали вниз, расплываясь пятном на белоснежном фаянсе раковины.

quot;И что теперь? — подумал он. Мысли были тяжелыми и темно-красными, как зревшие на подбородке капли. — Дальше что? Ну отдашь ты этому крокодилу кассеты. Что ты думаешь — он от тебя отстанет? Так и будет кровушку пить, пока ты копыта не откинешь.

А если там окажется то, за чем он охотится, — что ж, тут он тебя и спишет. В тот же час и спишет, и рука у него не дрогнет. Как раз в озере и окажешься. Который сезон ты уже здесь рыбку ловишь.., окуни на тебе отыграются!

«А вот хрен тебе! — мысленно обратился он к незнакомцу в кожаном плаще — Хрен тебе вонючий, волосатый, чтоб ты подавился им, хлыщ московский, нюхало поганое... Жидковат ты против прапорщика Уварова, ясно? Если не ясно, могу прояснить. Это у нас запросто, в два счета. Не таких заламывали, понял?»

Ободрив себя подобным образом, Михеич слегка воспрял духом, добрился, почистил зубы, которые у него все еще были все до одного свои собственные, и, заклеив порез бумажным кружком, вышел из ванной.

Он приготовил и съел плотный завтрак, состоявший из трех яиц вкрутую и изрядного куска копченого лосиного окорока. Подумав, запил это дело стаканом водки.

Пить с утра пораньше он никогда не любил, но сегодня чувствовал, что без допинга ему не обойтись никак.

Дождавшись, когда водка подействует, он сразу понял, что принятое им во время бритья решение было единственно верным, более того — единственно возможным.

При взгляде сквозь алкогольный туман задуманное убийство приобрело четкие, стройные очертания вынужденной меры, абсолютно необходимой и потому совершенно справедливой и оправданной.

— Чего мне терять-то? — спросил Михеич у опустевшего стакана.

Стакан, как и следовало ожидать, дипломатично промолчал.

— То-то же, — сказал ему Михеич и вышел из дома.

Он взял в дровяном сарае топор и понес было к лодке, но с полдороги вернулся и, отыскав брусок, принялся старательно точить и без того острое лезвие, доводя его до совершенно нереальной, жалящей остроты. Необходимости в этом не было никакой — он не собирался вырезать на теле визитера затейливые узоры, но остававшиеся до приезда шантажиста часы следовало чем-то занять, а это занятие было ничем не хуже любого другого.

Через час он прервал свое занятие и отнес топор в лодку. Он положил его под сиденье, прикрыв свернутой сетью, после чего без всякой на то необходимости проверил двигатель и долил в бак бензина, словно собирался доплыть не до середины озера, а, как минимум, до территориальных вод Соединенных Штатов.

Убедившись в том, что мотор не подведет, Михеич разобрал и проверил снасти и принес из холодильника баночку с наживкой, заготовленной вчера, до того как ему позвонил Постышев.

До приезда человека в кожаном плаще оставалось чуть больше полутора часов, и Михеич решил напоследок разок-другой забросить удочки. Он не собирался покидать насиженное место, но дело могло обернуться по-всякому, и, кроме того, он чувствовал, что, даже если план удастся, он больше никогда не сможет не то что ловить в этом озере рыбу, но даже смотреть на воду. Михеич знал, что, проживи он здесь хоть сто лет, ему все равно будет мерещиться подмигивающий ему из-под воды труп с раскроенным черепом, объеденным плотвой и окунями лицом. Тем не менее он собирался проверить, так ли страшен на самом деле черт, как его малюют.

Резко рванув на себя капроновый шнур пускателя, Михеич завел мотор и вывел лодку на середину озера, наслаждаясь скоростью и бьющим в лицо тугим ветром, насыщенным водяной пылью. Остановив моторку, он оглянулся. Отсюда стоявший на берегу терем выглядел изящной безделушкой, завалившейся в траву. Даже с такого расстояния Михеич разглядел микроскопическое мертвенно-белое пятно — это белел на крыше бани лосиный череп. Лось не был трофеем наезжавших в терем охотников. Череп нашел во время одной из своих прогулок по лесу сам Михеич и по собственной инициативе приколотил на конек. Хозяин, помнится, одобрил нововведение, которое теперь, по прошествии нескольких лет и под соответствующее настроение, казалось Михеичу кощунственной глупостью: лось не был ни вором, ни убийцей и заслужил покой.

Михеич неторопливо размотал леску и забросил снасть в воду. Глядя на мерно покачивающийся поплавок, он закурил неизменную беломорину, бездумно бросив обгорелую спичку в воду, чего раньше себе не позволял.

— Привыкайте, ребятки, — негромко сказал он, обращаясь к обитателям озера. — Привыкайте. Сегодня к вам еще и не такое упадет.

Хмель начал проходить, и Михеич с горечью подумал, что водку нынче делают не иначе как из куриного помета — вони много, а крепости никакой. А если, не ровен час, хватанешь этой дряни сверх обычной нормы, то тут уж жди чего угодно: можно одуреть и наломать дров, а можно и вовсе откинуть копыта.

Глядя на поплавок, он с привычным ностальгическим чувством припомнил давно ставшие достоянием истории цены на водку: три пятнадцать, три шестьдесят две, пять тридцать, пять пятьдесят.., потом десять рублей, а потом пошло и поехало — тысячи, сотни тысяч, и хорошо еще что не миллионы. А какая водка была раньше! Чистая, мягкая — недаром ее божьей росой прозвали... Эх, славные были времена...

Михеич понял, что задремал, только когда мощная поклевка едва не вырвала из рук старомодное бамбуковое удилище. Он встрепенулся, подсек и выхватил снасть из воды, в последний момент поняв, что спросонья дернул чересчур резко. Тускло блеснули на утреннем солнце латунные кольца креплений, бриллиантами сверкнули на лету крупные капли воды, красно-белый поплавок заплясал в воздухе, и Михеич разочарованно поймал в ладонь начисто объеденный крючок.

— Приятного аппетита, — пробормотал он в расходящиеся по поверхности озера круги. — Счастлив твой рыбий бог.

Спохватившись, он посмотрел на часы и торопливо завозился, сматывая снасть. Вот и порыбачил напоследок, старый алкаш, мысленно сказал он себе. В последнее время Михеич часто задремывал в лодке, рискуя свалиться за борт. В этом не было ничего зазорного, но сегодня все-таки не совсем обычный день, и Михеич был искренне огорчен тем, что не сумел насладиться им в полной мере.

Рев мощного мотора вспугнул тишину, и по сторонам острого носа лодки выросли пенные усы, поднимавшиеся все выше по мере того, как моторка, набирая скорость, по плавной дуге уходила к берегу. Михеич не стал возиться, подгоняя ее к причалу, а просто выключил зажигание метрах в двадцати от берега, поднатужился, выворачивая тяжелый движок из воды, и лодка по инерции вылетела на пляж, почти до половины увязнув днищем в мокром сероватом песке, усеянном пустыми раковинами улиток.

Прапорщик Уваров тяжело выбрался из лодки.

Хмель прошел окончательно, но решимость покончить со всем этим дерьмом раз и навсегда — осталась. Он поколебался, намереваясь принять еще сто граммов для храбрости, но по зрелом размышлении отказался от этой идеи: кое-как разбавленный водой технический спирт, который продавали теперь под видом водки, мог в самый ответственный момент сыграть с ним какую-нибудь злую шутку.

Тяжело ступая по мокрому песку и увядшей, безжизненной траве, он прошел к дому, спустился в подвал и вынул из тайника за канализационной трубой две видеокассеты. Снова поднявшись наверх, он уселся на скамейку, положил кассеты подле себя и принялся мрачно курить папиросу за папиросой, не сводя глаз с дороги, которая в какой-нибудь сотне метров от дома круто сворачивала направо, совершенно теряясь из виду среди деревьев.

Он ждал приближающегося рокота автомобильного мотора, но вместо этого с растущим удивлением услышал поскрипывание педалей и тихий шорох шин по рубчатому бетону дороги. Он еще не успел сообразить, что все это может означать, когда из-за поворота показался неторопливо перебирающий коленями велосипедист.

Михеич не сразу узнал шантажиста: вместо роскошного кожаного плаща на нем был линялый брезентовый дождевик и бесформенная фетровая шляпа с обвисшими полями. К раме старенького велосипеда была с помощью двух разномастных кусков бечевки привязана удочка в выцветшем полотняном чехле, а за спиной у велосипедиста болтался тощий, добела выгоревший на солнце «сидор» армейского образца. Низко надвинутая шляпа и поднятый воротник дождевика почти полностью скрывали лицо, и Михеичу это очень не понравилось. Так же как и то, что шантажист застал его врасплох. Этот парень был очень и очень непрост, и Михеич вдруг с тоской подумал о том, что напрасно оставил топор в лодке.

«Старый дурак, — подумал он, — пьяная рожа. Топор!.. Ружье надо было брать, вот что. Засесть с ружьем в доме и разнести этому уроду башку, вот что надо было сделать.»

До него с некоторым опозданием дошло, что шантажист может попытаться пришить его в любой момент — здесь, на скамейке, или на берегу, или где ему заблагорассудится.

«Чему быть, того не миновать, — решил прапорщик Уваров. — Как сумеем, так и сыграем.»

— Привет, Михеич, — весело сказал майор Постышев, неловко тормозя и сползая с велосипеда. Он сдвинул на затылок свою бесформенную шляпу, подставляя потный лоб дувшему с озера легкому ветерку. — Уф, упарился! Сто лет на этой швейной машинке не ездил. Не поверишь, всю задницу стер, даже смотреть боюсь: а вдруг все кости наружу торчат?

— Небось цела твоя задница, — проворчал Михеич, тяжело поднимаясь со скамейки. В зубах у него была зажата беломорина, шевелившаяся в такт движениям губ — Что это ты с иномарки на велосипед пересел?

— Для маскировки, Михеич, — рассмеявшись, ответил майор. — Исключительно для маскировки.

Вдруг, думаю, на егеря наскочу? Если на машине — врать пришлось бы, да и вряд ли бы он мне поверил.

А так — что с меня возьмешь? Завернут обратно, и все дела. Ну штраф влупят...

— Пулю промеж лопаток они тебе влупят, а не штраф, — проворчал Михеич. — У них с хозяином такой уговор. Он им за это большие бабки платит. Шлепнут из кустов, а потом сунут в руки дробовик, какой поплоше, и скажут, что браконьера в перестрелке подвалили.

— Что ж ты меня пугаешь-то? — ничуть не смутившись, сказал Постышев. — Я, можно сказать, для тебя стараюсь, прею в этом рванье, педали кручу до седьмого пота, а ты мне всякие ужасы рассказываешь.

В целях конспирации майор умолчал о егере, который в данный момент мирно спал в кустах в полутора километрах от генеральской усадьбы, умиротворенный точно отмеренной дозой морфия и для надежности крепко связанный по рукам и ногам. Постышев был прекрасно осведомлен о договоре, заключенном генералом Шаровым с местными егерями, и действовал по обстановке.

— Почему же ужасы? — пожав плечами, сказал Михеич. — Как есть, так и рассказываю. Видно, везучий ты человек, раз живым сюда добрался.

— Что ж ты меня раньше не предупредил? — деланно хмурясь, спросил Постышев. — А, понимаю! Ты бы, наверное. Богу свечку поставил, если бы во мне по дороге дырок понаделали. Да ты не отворачивайся! Я же не в обиде. Любить тебе меня и вправду не за что Ну ничего. Если кассеты получились, как надо, то. значит, это наша с тобой последняя встреча. Как в песне поется: первые встречи, последние встречи... Готовы кассеты?

— На, — сказал Михеич, протягивая кассеты.

Постышев неторопливо снял со спины «сидор», развязал лямку, убрал кассеты в вещмешок и снова ловко завязал горловину, туго затянув скользящую петлю.

— Ну вот и порядок, — сказал он. — Учти, старик, мы с тобой большое дело сделали. Ты, конечно, про меня черт знает что понасочинял, но знай: я работал на благо России, и ты мне в этом очень помог.

— Ты бы хоть постеснялся, что ли, — проворчал Михеич. — Россия-то здесь при чем?

— Не верит, — обращаясь к невидимой аудитории, весело сказал Постышев. — Вот чудак! На, смотри, Фома Неверующий. — Он сунул Михеичу под нос свое служебное удостоверение.

Теперь можно было не заботиться о сохранении инкогнито: старик сделал то, что от него требовалось, и подлежал немедленному списанию и утилизации. Можно было, конечно, оставить его потихоньку догнивать здесь, тем более что вскоре вся эта роскошь рухнет и перейдет в руки какого-нибудь другого мерзавца, более удачливого, чем Шаров, но майор Постышев не любил незавершенных комбинаций. Чертов старик мог протянуть еще долгие годы, и все это время он мешал бы майору, как торчащий из подошвы ботинка гвоздь. «На кой черт мне эта головная боль? — подумал Постышев, помахивая открытым удостоверением перед носом у Михеича. — Зачем зайцу холодильник, если он не курит?»

— Да, — уважительно сказал Михеич, внимательно изучив удостоверение. — Извиняюсь, значит. Я-то думал, ты бандит, а ты, значит, совсем наоборот...

Удостоверение действительно успокоило его — в том смысле, что теперь в их с Постышевым отношениях все стало предельно ясно. Михеич прожил на свете достаточно долго для того, чтобы понять простую истину: лучше иметь дело с десятком бандитов, чем с одним гэбэшником. То, что майор показал ему свое удостоверение, могло означать только одно: прапорщику Уварову был вынесен смертный приговор. «Поглядим, — решил Михеич. — Это мы еще поглядим, кто кого приговорит.»

— Ну что, майор, — сказал он, фальшиво улыбаясь и прикуривая потухшую папиросу, — может, напоследок рыбки половим? Зря, что ли, ты рыбаком нарядился? Зря педали крутил? Тут знаешь, какой клев!

— Рыбки? — переспросил майор Постышев. Он искоса взглянул на собеседника: что он, издевается, старый хрыч? Неужто не понимает, что надо бежать без оглядки? Нет, зазывает в лодку, словно сам смерти ищет. Впрочем, так даже удобнее. Перевалить его через борт, и концы в воду. Чем не решение всех проблем? А может, он тоже нацелился решить все свои проблемы самым простым способом? Старик-то крепкий, да и какой он, по сути дела, старик — лет шестьдесят ему, никак не больше. Ну-ну, подумал майор.

Рыбка так рыбка. — Рыбки? — повторил он, изображая нерешительность, и по тому, как напрягся Михеич, понял, что угадал: старый холуй решил-таки попытаться его утопить. — Вообще-то, я не рыбак... Все как-то недосуг, понимаешь ли... А, чего там! Рыбки так рыбки. Удочка найдется?

— А это что? — спросил Михеич, указывая на привязанный к раме велосипеда чехол.

— Это? Это, брат, одна фикция: ни лески, ни крючка, одно удилище.

— Найдется удочка, — сказал Михеич. — Пошли, майор. И удочка есть, и наживка. Я сегодня с утра уже пробовал ловить, да задремал маленько. Хороший окунь у меня под это дело сорвался.

Они подошли к стоявшей на берегу моторке.

— Слушай, — наморщив нос, сказал Постышев, — а почему на этой? Сроду не плавал на лодке с прозрачным дном. Давай на ней, а?

— Да там мотор сдох, — не моргнув глазом соврал Михеич. — И потом, рыба пугается, когда видит, как мы наверху топчемся, — добавил он для убедительности.

— Жалко, — сказал Постышев. — Ну, значит, не судьба. Теперь что — сталкиваем?

— А то как же, — ответил Михеич. — Давай, госбезопасность, навались. Рыба — это тебе не диссиденты.

— Надо же, какие ты мудреные слова знаешь, — усмехнулся Постышев, упираясь руками в еще не успевший нагреться на солнце пластиковый нос моторки.

Вдвоем они столкнули легкое суденышко на воду и забрались внутрь. Михеич, отталкиваясь веслом от песчаного дна, отвел лодку от берега, опустил мотор и потянул пусковой шнур. Мотор ожил со злым ревом, и блестящая, похожая на дорогую игрушку пластиковая лодка, сильно задирая нос, понеслась по воде. Михеич сидел на корме, держа руль и поставив ногу на свернутую сеть, под которой лежал топор. Тугой встречный ветер рвал в клочья дымок папиросы, высекая из ее кончика длинные, почти невидимые при дневном свете искры.

Постышев устроился на скамье н середине лодки.

Он тоже курил, подставив лицо прохладному ветру и засунув руки в глубокие карманы брезентового балахона. Невысокое в этот утренний час солнце светило ему в спину. Оно почти не грело, но это все равно было приятно. Майор старательно делал вид, что смотрит на проносящуюся мимо вспененную воду, на самом деле внимательно наблюдая за тенью Михеича, четким темным силуэтом лежавшей на дне лодки. Вот она нырнула вниз, сделавшись короче, и в следующее мгновение лодка резко вильнула, меняя курс.

Постышев быстро обернулся, выбросив вперед левую руку.

Позиция была неудобной, но ему удалось отклонить стремительный и смертоносный, нанесенный сверху вниз удар, явно рассчитанный на то, чтобы развалить ему голову надвое до самого подбородка, Михеич покачнулся, пытаясь сохранить равновесие в стремительно несущейся по широкой окружности моторке. Это был идеальный момент для того, чтобы одним ударом свалить его за борт, и Постышев ударил, без затей целясь в корпус, но старый мерзавец ухитрился прикрыться левой рукой и каким-то чудом удержался на ногах. Топор вновь взлетел и опустился, описав сверкающую дугу, но Постышев уже тоже стоял на ногах и мог защищаться по всем правилам науки. Он ударил Уварова ногой в пах и, перехватив руку с топором, резко ее вывернул. Топор выпал из ослабевших пальцев и с неслышным за бешеным ревом двигателя всплеском погрузился в воду, сразу оставшись далеко позади. Сделав классическую подсечку, майор свалил своего противника на дно лодки и, надавив локтем левой руки на морщинистую старческую шею, правой выхватил из кармана шприц. Увидев сверкнувший на солнце кончик иглы, Михеич забился, что-то нечленораздельно крича и нанося бестолковые удары, но Постышев только пригнул голову, прикрывая лицо, и одним резким движением вогнал иглу в плечо бывшего прапорщика прямо сквозь одежду.

Поршень быстро и плавно пошел вперед, выталкивая прозрачный раствор. Уваров еще несколько раз дернулся, беспорядочно и неопасно молотя руками и ногами, и обмяк, закатив глаза. Дыхание его стало медленным — бывший прапорщик спал, и сон его должен был в ближайшее время плавно перейти в смерть.

Впрочем, Постышев намеревался по возможности ускорить этот процесс: ждать было некогда.

Убедившись в том, что Михеич отключился, майор добрался до кормы и заглушил чертов движок, доводивший его до исступления своим бешеным ревом. Покряхтывая от натуги, он вынул мотор из гнезда и опустил его на дно лодки рядом с Михеичем. Вытянув из брюк прапорщика ремень, он пропустил его конец сквозь пряжку, получив таким образом скользящую петлю. Эту петлю он затянул на шее своего противника, а свободный конец привязал к валу мотора, намертво закрепив узел. Теперь нужно было как-то ухитриться вывалить все это добро за борт, не перевернув при этом лодку.

На поверку это оказалось даже легче, чем ожидал Постышев: моторка обладала отменной остойчивостью и только слегка зачерпнула бортом, когда майор хоронил Михеича по морскому обычаю. Правда, вместо колосников он использовал мощный и весьма дорогостоящий японский лодочный мотор, да и Михеич был еще не вполне мертв, но это уже несущественные детали.

Аналогия показалась Постышеву забавной, и, идя на веслах к берегу, он развлекался тем, что искал другие отличия. Ну, например, он забыл зашить тело в мешок.

Или вот: моряки всегда прикрепляли груз к ногам покойника, а он по неопытности привязал к голове. Когда тело раздуется от трупных газов, оно будет выглядеть весьма любопытно, стоя на дне вниз головой.

Вообразив эту неаппетитную картину, Постышев передернул плечами и стал грести более энергично.

На веслах моторка шла далеко не так стремительно, как с мотором, и прошло не меньше получаса, прежде чем пластиковый борт с глухим стуком ударился о дощатый причал. Выбравшись на берег, Постышев закурил и, не заботясь о том, чтобы привязать лодку, отправился восвояси.

Час спустя он переоделся в придорожных кустах.

Рыбацкую одежду и велосипед он бросил здесь же, в лесу: у него были основания сомневаться в том, что Шаров захочет посвящать в это дело милицию, так что можно было не особенно стараться, заметая следы.

Возвращаясь в Москву, он снова вел машину с опасной скоростью: вечером их с женой ждали на открытии вернисажа, о котором вот уже неделю гудела вся Москва, а у него оставалась еще масса дел. Правда, полчаса он все-таки потерял: в десятке километров от города у него вдруг сдавило сердце, и ему пришлось остановить машину и немного посидеть, откинувшись на спинку сиденья и ослабив галстук, с таблеткой валидола под языком.

Снова запуская двигатель, он привычно подумал о том, что по завершении этого дела необходимо срочно обратиться к врачу.