"Кровавые жернова" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей)

Глава 14

Дом престарелого священника отца Никодима стоял на перекрестке улицы Космонавтов и Чапаева. Андрей Алексеевич остановил машину. Из-за забора послышалось радостное тявканье, забренчала цепь, и открылась дверь.

На крыльце дома появился пожилой мужчина в накинутом на плечи светлом пиджаке. Он неторопливо открыл калитку, проводил гостя в дом. И вскоре Холмогоров уже сидел на залитой солнцем веранде, глядящей в сад. Вокруг дома росло очень много цветов. Жужжали пчелы, порхали птицы.

Древний, седой как лунь отец Никодим, маленький, сухонький, с большой белой бородой, в накинутом на плечи полушубке, полудремал в кресле. Но когда появился Холмогоров, старик открыл прозрачные, голубые глаза и на губах появилась улыбка.

Холмогоров представился, пожал отцу Никодиму руку. Пожилой мужчина, встретивший Холмогорова, принес стул и предложил гостю сесть. Покинул веранду бесшумно, закрыв за собой дверь.

– Да, – сказал отец Никодим, – я долго служил в Погосте. Начинал там еще до войны.

Потом переехал в Лихославль, служил здесь, а после войны несколько лет по большим праздникам ездил в Погост, священника у них не было. Почему там не остался жить, так на то воля Божья, промысел Всевышнего…

Холмогоров задавал вопросы, старик прикрывал глаза, на сморщенном лице то появлялась, то исчезала улыбка. Старик вспоминал молодость, ту пору, когда он был полон сил.

– А я уже двенадцать лет не служу. Ноги отказывать стали, до храма дойду, а обедню стоять не могу. Вы уж меня извиняйте, Андрей Алексеевич, что я вот так. Вас икона интересует, образ Казанской Божьей матери? Не при мне она появилась в храме. Даже не знаю, правда ли это, – старик смотрел на Холмогорова, словно тот был его правнуком. – Воды много с тех пор утекло, очень много. Мне рассказывала столетняя старуха еще до войны. Я тоже был любопытен, мне все было интересно – откуда какая икона. А самой старухе рассказывала то ли ее мать, то ли бабушка, я запамятовал. Знаете, Андрей Алексеевич, вы человек молодой, память у вас хорошая, вы все помните. И я был таким же.

Холмогоров не спешил перебивать отца Никодима, понимая, что, блуждая в лабиринтах воспоминаний, откручивая долгую жизнь назад, старик обязательно вспомнит историю, только не надо ему мешать.

Старый священник прикоснулся к серебристой бороде.

– Удивительное место – Погост. Очень красивое и такое мрачное название – Погост. А почему, ведомо вам?

– Нет, – сказал Холмогоров.

Старый священник поднял указательный палец, покачал им:

– Деревня старая, Бог весть когда на тех землях люди поселились. А места красивые, земля хорошая, леса, и луга, и река – в общем, благодать Божья. То ли люди грешны были.

То ли Господь на них прогневался, мор за мором насылал на деревню. Умирали дети, старики, и крепкие мужчины, и женщины молодые.

Хотели люди бросить те места, оставить дома и уехать.

– Куда?

– Не знаю. Всегда кажется, что, где-то жизнь лучше, вы согласны?

– Да, так кажется, пока не поездишь по миру, – Холмогоров кивнул, рассматривая сухонькие, как куриные лапки, руки старого священника, почти прозрачные, сделанные словно из воска.

– И уже решили местные жители: соберем урожай и уедем на новые земли. Поселимся среди лесов, земли вокруг много. Но приплыла по реке икона… По реке лодка приплыла! И прибили волны этот челн прямо к берету. Испугались местные крестьяне, думали, покойник в лодке, а там образ Божьей матери. А перед этим у женщины, у которой ребенок умер, видение было, Матерь Божью узрела скорбящая. И сказала ей Богородица во сне: приплывет лодка и будет в ней икона; будет эта икона защищать вашу деревню от всех бед и несчастий и не надо вам никуда ехать храм постройте, икону повесьте. Так и случилось. Чую, промысел Божий, – задумчиво, шелестящим голосом говорил старый священник.

Зажужжала пчела над ухом Холмогорова и опустилась на руку отца Никодима. Тот даже не заметил и продолжал свой рассказ:

– И кончились тогда несчастья, наладилась жизнь в деревне. И дети перестали умирать.

А было это в тысяча восемьсот десятом году, – старый священник так отчетливо произнес дату, словно событие произошло на его памяти. – Вот как появилась икона Казанской Божьей матери.

Откуда она приплыла, я не знаю, и навряд ли о том, кроме Бога, кому-либо известно.

Холмогоров благодарно кивнул. Пчела взлетела и покинула веранду сквозь открытую дверь.

– Хорошо у вас здесь, красиво, тихо.

– Красиво, – согласился старый священник. – Внуки с правнуками стараются, знают, что я цветы люблю и тишину. Совсем я уж слаб, глаза почти не видят, а вот слышу на удивление хорошо, как в детстве. Слышу, как листочки шумят, друг с дружкой переговариваются, слышу, как пчелки жужжат. Не хочется мне… – старик загадочно улыбнулся.

Холмогоров понял, о чем подумал старый священник.

– Скажите, отец Никодим, а вы мельника знали – Коровина?

– Знал, – сказал старый священник. Его лицо сразу же поменяло выражение, из благостного, простодушного оно стало настороженным, словно недоброе почувствовал. – А вам-то это зачем, Андрей Алексеевич?

– Не знаю. Спросил, к слову пришлось.

– Я позже туда приехал, но говорили о нем в деревне разное. Колдуном считали. Но знаете, какой народ, когда плохо, когда беда и горе, пойдешь за помощью даже к колдуну. Вот и ходили люди, кто погадать, кто полечиться.

Не в церковь шли, а к мельнику, – без досады в голосе сказал отец Никодим. – Я его ни в чем не обвиняю, плохого говорить не стану, лично с ним знаком не был. Но слыхал разное, будто и кровь умел останавливать, как говорили люди, дождь вызывать и грозу, непогоду заговаривать. Но в это, конечно, я не верю. Только Господь подобные чудеса творить может и больше никто, – старик замолчал и пытливо взглянул на Холмогорова, мол, какие еще последуют вопросы.

Но советник Патриарха просто поблагодарил отца Никодима.

– А вы куда сейчас, на ночь глядя?

– В Погост вернусь.

– Вы у отца Павла остановились?

– Да, у него.

– Поклон ему от меня. Хороший священник, повезло Погосту. И матушка у него хорошая, богобоязненная. А то, может, у меня заночуете? Не дело на ночь глядя в дорогу выбираться.

– Я на машине.

Холмогоров поцеловал руку отца Никодима.

Тот перекрестил его, и Холмогоров покинул дом на перекрестке улиц Космонавтов и Чапаева.

Младший сын священника Илья подхватился с кровати с первыми криками деревенских петухов. Семья и гость крепко спали. Илья сбросил с кровати ноги, протер кулаками глаза. На губах была улыбка, а в глазах испуг. Улыбался мальчишка чему-то ему одному известному.

Он вышел в гостиную, открыл шкаф. Его рука нащупала колечко с двумя большими ключами. Пальцы сжали прохладный металл, ключи даже не звякнули.

Неслышно, как кот, мальчишка покинул дом.

Спустился с крыльца, пересек двор, открыл калитку и взглянул в ночное небо. Несколько мгновений стоял, запрокинув лицо. В его глазах отражались звезды. А затем, даже не опустив головы, сжимая в пальцах ключи, он уверенно зашагал по деревенской улице. Он был босой, на холодной земле оставались аккуратные следы детских ног.

Вся деревня спала. Илья шел торопливо, словно неведомая сила подталкивала его в худенькие плечи и направляла. За деревней он остановился. Опустил голову. Движения мальчика были стремительны, но не слишком уверенны.

Руки, ноги, голова – все части тела двигались как бы сами по себе, не подчиняясь единой воле. Тем не менее он споро шел по широкой дороге, ведущей к церкви. Останови его кто-нибудь сейчас, окликни, он бы не услышал. Он двигался, как загипнотизированный, влекомый неведомой силой.

Наконец он дошел до церкви. Вошел в ворота, приблизился к крыльцу, залитому лунным светом. Прикоснулся рукой к холодному замку, вставил в тяжелый навесной замок большой ключ. И откуда только в детских руках взялась такая сила! Ключ дважды с хрустом провернулся. Мальчик снял открытый замок, вторым ключом отпер дверь и смело потянул ее на себя.

Из церкви пахнуло застоявшимся запахом воска, сгоревших свечей, ладана и всем тем, чем всегда наполнен воздух любой церкви, будь то городская с настоящим мрамором и позолотой или деревенская, скромная, крашеная. Запах в церквах всегда один и тот же.

У алтаря Илья Посохов остановился и принялся оглядываться по сторонам, словно пытался глазами кого-то увидеть или услышать подсказку, тихий шепот. Но кроме воркования голубей и сонного карканья ворон, мальчик ничего не услышал. Он вошел за алтарь и, держа перед собой вытянутые руки, нащупал икону Казанской Божьей матери, лежавшую на развернутом полотенце. Он закутал доску, завязал ее и, прижав к груди, покинул церковь, продолжая сжимать в руке кольцо с двумя ключами.

От церкви он пошел не к деревне, а стал спускаться по залитой серебристым лунным светом узенькой тропинке с пригорка вниз, к лугу. На лугу, ни на мгновение не остановившись, он свернул и направился к реке. Через четверть часа он уже стоял у высокого дощатого забора, держа на вытянутых руках, как тарелку, полную супа, икону, завернутую в белое полотенце.

Из-за забора раздался тихий голос:

– Иди сюда.

И мальчик повиновался ему, словно это был голос отца. Вошел во двор. С плеч Ястребова крупными складками спадала шелковая накидка. Его глаза были такими же невидящими, как и глаза мальчика. Лунный свет заливал двор; желтый песок, двумя холмиками лежащий у подкопанного огромного мельничного жернова, был похож на пепел, такой же серый и серебристый. На площадке неподалеку от мельничного жернова было выложено изображение иконы, принесенной мальчиком из церкви. Разноцветные мелкие кристаллики поблескивали и искрились, и изображение казалось стеклянным в лунном свете.

Ястребов заставил мальчика остановиться у ямы, взял в руки зубчатую доску, похожую на гигантский гребень, и принялся этой доской, этим странным гребнем, бормоча и выкрикивая гортанное слово, проводить по выложенному на песке изображению иконы. Мелкие сверкающие кристаллики смешивались, меняли места. И вскоре изображение исчезло, черное смешалось с белым, красное – с синим.

Ястребов заровнял площадку.

– Туда положи, слышишь, под камень.

Ребенок опустился на колени, спрятал икону под подкопанный мельничный жернов.

– Засыпай ее.

И сын священника собственными руками принялся сталкивать, сыпать в яму песок пепельного цвета. Вскоре Ястребов заровнял место. Приблизился к ребенку, положил на голову обе свои руки, крепко сжал пальцы, свел ладони, словно боялся, что голова мальчика выскользнет из ладоней, как арбуз.

– Все. Забудь, что было, иди и ложись спать. Ты сюда не приходил. Я тебя не звал. И в церкви тебя не было. Ты спал, даже никаких снов не видел. Ты меня понял? – глядя в невидящие глаза ребенка, внятно произнося каждое слово, говорил Ястребов.

Мальчик моргнул, но кивнуть головой не смог, так крепко сжимал его голову мужчина в длинной шелковой накидке.

Доведя мальчика до калитки, Ястребов вытолкнул его.

– Иди и никогда сюда не возвращайся, – словно бы ударил в спину голос.

И Илья пошел, ускоряя шаг.

Он неслышно вошел в дом, повесил в шкаф ключи от церкви. Тихо проскользнув в спальню, он даже не взглянул на старших братьев, забрался под одеяло, свернулся калачиком и забылся сном.

А наутро к дому священника прибежал церковный староста, возбужденно размахивая руками, словно отгоняя назойливых ос.

– Батюшка Павел, – еще с порога закричал старик, – церковь открыта, дверь нараспашку!

– А в церкви никого?

– Обокрали! – воскликнул священник.

Холмогоров вошел в гостиную. Он уже был одет и умыт. Спокойно посмотрел на нервничающего старика, на перепуганного отца Павла, на побледневшее лицо матушки Зинаиды.

– Когда вы это увидели?

– Сын пастуха сказал. Он стадо гнал возле церковной ограды, смотрит: церковь открыта, и в ней никого. Я уже там побывал, это пять утра было…

– Господи, помилуй! – быстро обуваясь, бормотал отец Павел.

– Я подвезу, – сказал Холмогоров.

Вскоре машина уже стояла у церкви.

– Наверное, нет иконы, – крестясь, а затем переступая порог церкви, прошептал Андрей Алексеевич.

– Как нет!?

Втроем мужчины вошли в алтарь.

– В милицию надо, – сказал священник, глядя на церковного старосту, а затем на Холмогорова, словно спрашивал разрешения на подобный поступок.

Холмогоров кивнул. Доски пола поскрипывали, он рассматривал их.

– Вечером церковь убирали? – спросил он.

– Да. Я сам собственными руками закрыл и замки еще проверил. Я всегда так делаю. Отец Павел и матушка уже пошли, а я остался свечи убрать с женщинами. Мы вместе выходили.

Холмогоров осмотрел замки. Его лицо было сосредоточенно-суровым, глаза полуприкрыты.

– Так я это.., отец Павел… Андрей Алексеевич… – топая на крыльце, бормотал церковный староста, – пойду в милицию звонить, пусть приезжают, ищут.

Холмогоров ничего не ответил. Староста оставил священнику свои ключи и отправился в деревню.

Жизнь так устроена, что каждый зарабатывает, как может. Кто-то честным трудом нагоняет мозоли, кто-то воровством, а кто-то и тем и другим способом одновременно. Не исключением из общих правил являлся и Григорий Грушин. Нет, он специально не воровал, никого не убивал, не грабил и считал, что жил честно.

Имея государственную машину под задницей, государственное горючее, всегда изловчишься что-то сэкономить, а вечерком, когда начальство не видит, дровишки из лесу во двор доставишь, сено опять же, мешки с мукой или зерном.

Да мало ли чего людям надо!

Вот и сегодняшним утром Григорий подъехал к дому Ястребова. Хозяин сам открыл ворота, и грузовик, гремя бидонами в кузове, въехал во двор.

– Доброго вам здоровья, – сказал Гриша, снимая с головы кепку и мгновенно сминая ее в руках.

Ястребов лишь кивнул в ответ.

– Как обещал, хозяин, – ухмыляясь и моргая, сказал Григорий. – А если Гриша обещает, он непременно выполняет.

– Солярку, что ли, привез?

– Ее самую, родимую, сорок литров, полный бидон.

– Ну давай, сгружай.

Григорий открыл кузов. Он подкатил сорокалитровый бидон к краю кузова, спрыгнул на землю и аккуратно, словно это была женщина-попутчица, поставил на землю.

– Вот, сорок литров.

Гриша отщелкнул крышку, откинул ее. Розоватая маслянистая жидкость колыхалась у самого верха, отражая синее небо, по которому летели белые облака. Ястребов хмыкнул.

– Вы, наверное, руки пачкать не хотите?

Давайте, я вам подсоблю.

– Ну, если согласен, давай.

– Куда ее, в подвал?

– Не в дом же нести, – резонно заметил Ястребов. – Тащи в подвал, сейчас открою.

– Айн момент, рукавицы только возьму.

Когда солярка была перелита, деньги получены, Григорий закурил, спросив разрешения у хозяина дома, и, выдохнув дым дешевой сигареты, мечтательно произнес:

– А я вот на туркомплекс скоро уйду. Там начальником друг детства, он всем и рулит. С ним недавно выпивали, думаю, не откажет. Надоело мне по деревням мотаться, молоко собирать.

На комплексе и платить побольше станут, все ж таки, я ему не чужой, вместе росли, по садам и огородам лазали, – Гриша хотел признаться, что и в доме мельника они вместе с Полуяновым золото искали, но почему-то сдержался.

На губах Ястребова змеилась улыбка.

– Знаете, раньше никогда такого не было, чтобы так голова болела. Вроде выпили немного, на двоих бутылочку покатили, а голова, как тот бидон с соляркой, тяжелая-тяжелая, прямо-таки гудит, раскалывается.

– Вижу, – тихо произнес Ястребов, глядя поверх головы водителя.

– Вот, даже курить не хочется. Вторую за сегодняшнее утро курю, а уже три деревни объехал.

– Сильно болит? – хозяин дома рассматривал аккуратно обрезанные ногти на узловатых длинных пальцах.

– Ой, болит! Аж слюна в рот набегает. Опохмелиться бы, так она бы перестала, но за рулем не пью. А там, – Гриша кивнул на дощатый забор, – в деревне все только и говорят, что церковь ночью кто-то ограбил. Залез злодей, ценного ничего не взял, только старую икону Божьей матери, ту, которая кровавыми слезами плачет, уволок, мерзавец. Ой, голова болит, шеей ворочать мочи нет. И милиция из района приедет.

– Холмогоров тоже там? – Ястребов резко назвал фамилию гостя отца Павла.

– Это тот, который из Москвы? Конечно, тоже там, где ж ему еще быть? Он и батюшку на своей машине подвозил к церкви, и старосту тоже.

– Выбрасывай сигарету, Гриша, – приказным тоном сказал Ястребов.

И Григорий повиновался, окурок полетел за высокий забор. Швырнуть под ноги Григорий постеснялся, видя идеальную чистоту двора.

– Садись сюда и жди меня.

Григорий уселся, куда предложил ему хозяин, – на жернов, потер ладонями лоб, виски.

Боль была нестерпимая, ему казалось, что даже искры из глаз сыплются.

– И свою пил, без химии там разной, как слеза чистая. И что же это такое с моей головушкой?

Ястребов подошел к водителю, держа в ладони матово блестящую керамическую чашечку, словно натертую воском.

– Выпей вот это.

– А что это? – спросил водитель, с опаской принимая на дрожащие ладони тяжелую чашку.

– Выпей, не бойся.

– Градусов нет? А то, если градусы, как же я за баранку? Мне к полудню молоко в район доставить надо, там меня ждут.

– Выпей, – коротко бросил Ястребов.

Григорий зажал губами край чашки, медленно наклонил, переливая в рот, вязкую, теплую, без вкуса и запаха жидкость. Проглотил, кадык судорожно дернулся.

– Что это? – прошептал он, проводя языком во рту и чувствуя, что язык становится непослушным.

– Трава, – ответил хозяин дома, – трава и больше ничего. Положи руки на колени, – Григорий выполнил просьбу. – Смотри мне в глаза и больше никуда. В глаза и только в глаза. Чувствуешь тепло? – ладонь Ястребова легла на лоб водителя. – Тепло, тепло, тепло… – прошелестел Григорий.

– Очень тепло, даже жарко.

– Вот так и должно быть. А сейчас будет холодно, очень холодно. Но ты не бойся, голова болеть перестанет. Слышишь меня?

– Да… – невнятно ответил водитель грузовика.

Если бы он сейчас захотел пошевелить рукой или ногой, то не смог бы этого сделать. Тело одеревенело, стало чужим и на приказы, просьбы хозяина не реагировало, оно стало подчиняться лишь Ястребову. Синие глаза приближались, становясь все больше и больше. И от этой синевы Григорий почувствовал холод, причем настолько сильный, что ему показалось, что сейчас на бровях, на волосах засеребрится иней, как лютой зимой от дыхания на тридцатиградусном морозе.

– Ну что, холодно?

Водитель грузовика даже ответить не мог, язык застрял между зубами.

– Чувствую, холодно тебе, очень холодно, ты замерзаешь. Сейчас дрожать начнешь.

И, повинуясь голосу Ястребова, вначале пальцы рук, затем колени, а потом и все тело стала бить мелкая дрожь. Из глаз Грушина полились слезы. Ястребов, наоборот, вспотел, ему стало жарко.

– Ты убьешь его сегодня же, слышишь меня? Пойдешь и выполнишь то, что я тебе приказал. Он не должен жить!

По щекам водителя ручьем катились слезы.

Наконец горячие руки колдуна легли на голову Григория, крепко сжали ее. Григорию показалось, что его голова расколется сейчас, как стеклянная лампочка в кулаке.

– Все. Все кончено. Тебе тепло, хорошо, ты ничего не помнишь. Посиди немного и ступай.

Прошло не больше десяти минут, и жизнь вернулась в тело водителя. Кожа порозовела, слезы высохли, дрожь унялась. Язык, зажатый зубами, исчез во рту.

– Что это было? – испуганно оглядываясь по сторонам, спросил Грушин.

На корточках перед ним сидел Ястребов и ухмылялся.

– Ну, как голова? – буднично поинтересовался он.

– Голова? Ничего, нормально. Только как-то пусто в ней, как в доме, из которого всю мебель вынесли, даже маленького детского стульчика не осталось.

– Бывает. Это скоро пройдет. Главное, что не болит.

– Совсем не болит! И вообще, мне кажется, что я два дня спал. Напился, а потом уснул. Меня будили, будили, а я посылал всех к чертовой матери и продолжал спать.

Гриша поднялся, посмотрел на пустую чашку, стоящую на жернове, и энергично принялся шарить по карманам, отыскивая пачку с сигаретами.

– Вижу, на поправку пошел, опять курить захотелось?

– Ага, – сказал Григорий, – кажется, что целый день не курил, а только мечтал. Что такое со мной было?

– Ничего не было.

– А времени сейчас сколько? – немного испуганно взглянул на Ястребова водитель.

– У тебя же часы на руке.

Григорий посмотрел.

– ..мать! Мне же уже в районе на молокозаводе надо быть. Я поехал. Спасибо, извините.

Он закрыл задний борт кузова, забрался в кабину, выехал задом со двора, и, громыхая бидонами, автомобиль умчался в Лихославль.

Ястребов взял чашечку, бережно повертел в пальцах, словно она была из чистого золота, и скрылся в доме.

Григорий ехал, крутил баранку, выпускал дым в открытое окошко и чувствовал себя абсолютно спокойно. Даже принялся напевать нехитрый мотивчик себе под нос. В район он приехал вовремя, сдал молоко, взял чистый путевой лист на завтра. Поговорил с приемщиком, пошутил с женщиной-диспетчером и, услышав от нее «счастливой дороги», отбыл в Погост.

«И что со мной такое утворил этот черт копченый? – думал Григорий о хозяине дома мельника. – Странно все как-то, словно я сам не свой, хотя сила в теле невероятная. Наверное, если упереться бы хорошенько ногами в землю, то и машину смог бы опрокинуть. Ничего, сейчас домой приеду, стаканчик самогона накачу, и все станет как было».

Но уже на подъезде к деревне, в том месте, где он встретил младшенького поповского сына, с Григорием Грушиным произошла разительная перемена. Он перестал бормотать песенку, как-то весь оцепенел, и холод, лютый холод заполнил его душу, начал жечь изнутри. Григорий даже стекло поднял, так его зазнобило.

По деревне он едва тянулся, словно вез не пустые чистые бидоны в кузове, а гроб с покойником. И лицо его стало бледным, а взгляд карих глаз повернут вовнутрь, в себя. Что там видел Григорий, местные жители не понимали.

– Наверное, пьяный, – сказал один мужик другому и принялся прибивать жердь к забору. – – За рулем он никогда не пьет. Может, случилось чего, заболел?

– Может.

И сосед принялся помогать соседу, поддерживая длинную осиновую жердь.

Машина Холмогорова стояла у ворот дома священника. Григорий Грушин остановил свой грузовик рядом с автомобилем Холмогорова, сунул руку под потертое лоснящееся сиденье.

Гриша вытащил тускло поблескивающую тяжелую монтировку, сунул ее в рукав пиджака и вяло соскочил с подножки на землю. Немного постоял, вращая из стороны в сторону головой, и, не поднимая от земли глаз, поднялся на крыльцо, отворил дверь.

Отец Павел и Холмогоров сидели за круглым столом. Матушка Зинаида звенела посудой в кухне. Старший сын священника увидел входящего в дом водителя грузовика.

– Здрасьте, – чисто механически сказал он и отошел в сторону, уступая дорогу.

Григорий не отреагировал. На ребенка повеяло холодом, и он даже втянул голову в плечи и выбежал на крыльцо.

– Здравствуй, Григорий, – водитель столкнулся с матушкой Зинаидой, которая несла тарелки в гостиную.

Григорий отодвинул попадью в сторону – так, как отодвигают предметы, а не живое существо, например стул, попавшийся на дороге.

– Гриша, ты куда? Что случилось? – лицо попадьи побледнело, с тарелками в руках она двинулась вслед за Григорием Грушиным.

Отец Павел сидел спиной к Григорию. Лишь переступив порог гостиной, водитель поднял голову. Скользнул взглядом по черному подряснику отца Павла, по седеющим длинным волосам, по залысине, дернул правой рукой, и из рукава пиджака выскользнула, тускло блеснув, тяжелая монтировка. Пальцы сжали ее край, рука взметнулась к потолку.

Холмогоров вскинул голову. Он поймал взгляд карих глаз Григория Грушина. Холмогоров, медленно опираясь о край стола, поднялся. А Григорий уже летел на него с занесенной для удара монтировкой. Пальцы разжались, и монтировка упала вначале на стол, а затем загрохотала по дощатому полу.

– Ты что это? – воскликнул отец Павел, хватая за плечи водителя грузовика. – Григорий, что с тобой? Ты пьян?

– Да нет же, батюшка, я трезвее трезвого.

Нынче я трезв, как никогда, – и Григорий начал оседать.

И если бы Холмогоров не подоспел, то наверняка священник не удержал бы тяжелого мужчину.

– На диван его, – сказал Холмогоров.

Матушка вскрикнула, но тарелки из рук не выронила, поставила их на буфет и кинулась в кухню за водой.

– С ним что, плохо? Сейчас воды подам!

– Не нужна ему вода, – громко крикнул Холмогоров, – не надо. Выйдите, отец Павел, выйдите на минуту.

Сельский священник попятился назад, зацепился ногой за монтировку. Та загрохотала, катясь под буфет.

– Павел, он хотел тебя ударить? – спрашивала Зинаида, заглядывая в глаза мужу.

– Не знаю. Не знаю, родная, я ничего не понял. Я спиной сидел к нему.

– Он прошел рядом со мной, меня оттолкнул. Я ему говорю «здравствуй, Гриша», а он ни ответа ни привета, словно не в себе.

Холмогоров держал Григория за плечи:

– В глаза мне смотри, в глаза!

Тяжелые веки поднялись. Лицо водителя было бледным, безжизненным.

– Смотри в глаза. Молчи, ничего не говори.

– Голова болит.., трещит… Раскалывается.

И холодно мне. Как мне холодно, ужас просто!

Дайте мне одежду, я же совсем голый, совсем!

– Сейчас. В глаза смотри, сейчас я тебя одену.

Через четверть часа водитель грузовика сидел на крыльце, обхватив голову руками, и плакал навзрыд, как ребенок, которого незаслуженно наказали родители. Рядом стоял Холмогоров.

– Ничего не понимаю, ничего! Не знаю, наваждение какое-то… Что со мной было? Скажите, вы же человек умный, книги читаете, в Москве живете. Ну скажите, пожалуйста!

– Пройдет. Все скоро пройдет.

Попадья вытащила из-под буфета железную монтировку, унесла на кухню, спрятала под плиту.

Батюшка сидел в гостиной с маленькой потрепанной Библией в руках. Его губы шептали слова молитвы:

– Боже, спаси и сохрани нас всех. И ему помоги, Господи, сирому и убогому, направь его на путь истинный, не дай ему пропасть.

Попадья время от времени появлялась в проеме двери и, немного постояв, исчезала, пожимая плечами.

Младший сын священника Илья на другой стороне дома, в огороде, играл с божьей коровкой. Он подставлял насекомому травинку, и божья коровка карабкалась по ней к пальцу. Затем Илья переворачивал травинку, и божья коровка, сверкнув оранжевыми крылышками с четырьмя черными пятнышками, меняла направление и вновь начинала взбираться.

– Шустрая ты, божья коровка. Лети на небо, там твои детки. Ну, чего не летишь? Или тебе хорошо со мной? Лети на небо, туда, высоко-высоко. Я тебя не держу. Вот видишь, совсем не держу. Ну, давай! – пальцем Илья подталкивал божью коровку.

В конце концов она раскрыла крылья, мгновение посидела, оторвалась от травинки и темной точкой полетела в небо.

– Ну вот, до свидания, – мальчик помахал ладошкой, словно прощался с приятелем, уезжавшим на выходные в город.

Сегодняшнее утро было радостным, Илья .проснулся совсем другим. Он, как и прежде улыбался, был ласков, нежен, всех узнавал, отзывался на любое слово. Но что с ним было, вспомнить не мог. А матушка Зинаида по совету Андрея Алексеевича Холмогорова не приставала, не докучала с расспросами. Ведь Андрей Алексеевич сказал, все образуется, только самое главное, не надо Илью обеспокоить. Время – лучший лекарь.

– Илья, – позвала она младшего.

Тот прибежал.

– Да, мамочка.

– Садись за стол. Вот булка, варенье, молоко, – попадья налила полную кружку холодного молока и подвинула ее к сыну.

– Я только руки вымою.

Она подала сыну чистое полотенце. Илья вы, тер лицо, глаза счастливо блестели.

– Какое вкусное варенье! Мама, а как ты узнала, что я хочу булки, молока и варенья? Ну скажи, как? Ты что, мысли мои на расстоянии прочесть можешь?

– Могу.

– Расскажи, как ты это делаешь?

Зинаида пожала плечами:

– Я же твоя мать, Илья, и я чувствую, чего тебе хочется.

– А чего мне еще хочется? – съев булку и перемазав губы вареньем, спросил мальчик. – Отгадай.

– Наверное, еще молока?

– Правильно, полчашки.

– Ну, вот видишь.

– А я не умею читать чужие мысли. Это, наверное, очень трудно, я, наверное, никогда не научусь?

– Вырастешь – научишься.

– А я вырасту? Буду долго жить?

– Долго и счастливо, – сказала матушка Зинаида, гладя сына по голове.

Она уже забыла о сидящем на крыльце плачущем Григории, забыла о страшном происшествии.

Она радовалась, что к ней вернулся сын, что он совсем не изменился, такой же, как прежде – веселый, ласковый и словоохотливый. Больше всего Зинаида любила разговаривать с Ильей, и всегда, даже если была очень занята, старалась отвечать на все его вопросы. А вопросов у девятилетнего Ильи находилось превеликое множество. Увидит что-нибудь, услышит и мчится к матери. Заглядывает ей в глаза или, наоборот, смущенно опустит свои длинные ресницы и спрашивает:

– Бог меня всегда видит?

– Конечно.

– Даже если я в погребе спрячусь?

– Ив погребе он тебя, сынок, видит.

– А он меня всегда защищает?

– Всегда.

– А почему он меня не поддержал, когда я упал и локоть разбил?

– Это пустяки, сынок.

– Мама, а чего дядя Гриша плачет? У него умер кто-то?

– Нет, никто, слава Богу, не умер.

– Тогда чего он так сильно ревет?

– Иди в сад, погуляй. А во взрослые дела не лезь. Я тебе потом расскажу.

– Когда потом?

– Когда вырастешь.

Тем временем Грушин немного успокоился.

– Наваждение какое-то.., сам не пойму, – уже стоя на крыльце, говорил, размазывая по щекам слезы, Григорий Грушин.

– Пойдем, я тебя провожу.

– Машину надо забрать.

– Потом заберешь. Ничего с ней не станет, если ночь здесь постоит.

– Машина казенная, не моя личная.

– Знаю, что не твоя. Пойдем, Гриша.

На этот раз трезвый Григорий Грушин, пошатываясь, словно выпил не меньше бутылки крепчайшего самогона, и спотыкаясь, пошел вдоль забора к своему дому. Холмогоров следовал за ним, отставая лишь на пару шагов.

– Ничего не пойму! Затмение какое-то, самое настоящее наваждение. Вот объясните мне, почему это случилось?

Холмогоров был сосредоточен, погружен в собственные мысли и на слова водителя не ответил. Постепенно походка Григория становилась все тверже, движения все увереннее. Он сам открыл калитку своего дома и, поблагодарив Холмогорова, произнеся слово «наваждение», скрылся за дверью.

Многое в происходящем было Холмогорову неясно. Но он душой чувствовал, что появился в этой деревне не зря, что это промысел Божий и по воле Божьей делается все на белом свете.

И именно по воле Всевышнего в данный момент он оказался здесь и вынужден бороться с пока еще неведомой силой, творящей зло.

– Помоги мне, Господи, дай силу постичь все здесь происходящее…

Когда Холмогоров вернулся в дом священника, попадья подала ему тяжелую монтировку.

– Это Гришина, – сказала она. – Не хочу, чтобы эта железяка в доме лежала.

Холмогоров взял монтировку, вышел со двора и положил в кузов грузовика.

– Я в церковь. Сейчас милиция приедет.

Пойдете со мной, Андрей Алексеевич? – спросил священник.

– Нет. С вашего позволения я побуду дома.

Отец Павел виновато улыбнулся:

– Как вам будет угодно, Андрей Алексеевич.