"Груз 200" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей)

Глава 16

Он открыл глаза и немедленно зажмурил их снова, потому что яркий солнечный свет, голубизна неба, зелень начавшей распускаться листвы и расчерченная на четкие квадраты белизна облицованной кафелем стены ударили по зрачкам, как шипастая перчатка уличного хулигана. Это было почти больно, но распростертый на спине человек с бледным, казавшимся изможденным лицом, с которого совсем недавно сошли последние синяки и ссадины, улыбнулся солнечному свету, который окрашивал темноту под сомкнутыми веками в глубокий красный цвет и ощутимо пригревал его впалые щеки сквозь двойное стекло большого, почти во всю стену, квадратного окна.

Не открывая глаз, он протянул в сторону правую руку и нащупал лежавшие на тумбочке очки с дымчатыми стеклами. Очки были новые, в дорогой золоченой оправе, которая очень ему не нравилась и вдобавок ощутимо натирала переносицу. Надев очки, он привычно подумал, что позже надо будет как-нибудь незаметно сменить оправу, сказав, что очки опять разбились.

Теперь можно было открыть глаза, не боясь ослепнуть. Он знал, что не увидит вокруг ничего нового, и все-таки поднял веки с удовольствием. Прошло уже довольно много времени с тех пор, как он оказался в этом выложенном кафелем, как общественный туалет, помещении с белоснежным потолком и желтыми шелковыми шторами на окнах, но каждое пробуждение доставляло ему ни с чем не сравнимое удовольствие, особенно с тех пор, как небо за окном стало голубым, а почки на ветвях деревьев наконец лопнули, в одну ночь выбросив клейкие зеленые флажки молодой листвы, словно вся растительность в городе, сговорившись, объявила “священную войну” – джихад – ослабевшей зиме.

В этот раз просыпаться было особенно приятно, потому что, еще не успев открыть глаза, он сразу вспомнил, что сегодня ему клятвенно обещали снять гипс и с ребер, и с ноги. Правда, это обещание было вырвано почти насильно, под угрозой побега через окно второго этажа, но это уже детали.

Он сел на кровати, кряхтя, как дряхлый старец. Кряхтеть тоже было приятно, тем более что он чувствовал, что отпущенное ему на это занятие время вот-вот истечет. Сейчас же тело блаженно впитывало в себя покой, как сухая губка впитывает воду, аккумулируя силы где-то глубоко внутри, и Глеб Сиверов позволял телу делать все, что тому заблагорассудится. Когда снимут гипс, будет время на то, чтобы привести расслабленные мускулы в порядок, а пока Слепой отдыхал. Омрачала его безоблачное растительное существование только санитарка Василиса Гавриловна, которая как раз в этот момент вошла в палату, громыхая ведром и с неприятным влажным шорохом волоча за собой по полу длинную швабру с намотанным на нее куском мокрой мешковины, игравшим роль половой тряпки.

– Доброе утро, – приветливо сказал Глеб, и Василиса Гавриловна, как всегда, угрюмо проворчала что-то неразборчивое в том смысле, что для бездельников все утра хороши, а вот иным-прочим приходится с утра пораньше дерьмо разгребать.

Глеб почесал согнутым пальцем левую бровь и с привычным удивлением уставился на санитарку, которая, громыхая и шаркая, тяжело передвигалась по палате, размазывая по полу грязноватую воду, издававшую неприятный запах лизола. Он никак не мог понять, было ли постоянное хамство Василисы Гавриловны природной чертой ее характера или проявлялось только тогда, когда ей поневоле приходилось общаться с пациентом из шестнадцатого бокса. “Шалишь, – подумал он, подстрекаемый поселившимся в его душе сегодня утром веселым бесом, – я тебя разговорю, старая перечница.quot;

– Василиса Гавриловна, – дурашливо взмолился он, – милая, за что вы меня так не любите?

– Я тебе не милая, – проворчала санитарка, ожесточенно шуруя шваброй у него под кроватью и даже не подняв головы, – и любить мне тебя не за что. Тебя другие любят, а я тебе ни к чему. Пол вот помою, говно за тобой вынесу и уйду. На что тебе моя любовь? Тебе и так хорошо. Развели здесь.., родственнички, – совсем уже непонятно закончила она, подхватила ведро и вышла, тяжело ступая тумбообразными ногами.

Глеб пожал плечами и, воровато покосившись на дверь, вынул из-под матраса пачку сигарет. Красно-белая картонная пачка “Мальборо”, полежав под больничным тюфяком, приобрела совершенно непрезентабельный вид, расплющившись так, словно по ней проехались асфальтовым катком. Глеб откинул сломанную крышечку, с трудом выцарапал из пачки плоскую, покрытую мелкими морщинками сигарету, щелкнул голубенькой одноразовой зажигалкой и с удовольствием закурил. Василиса Гавриловна дежурила в среднем два раза в неделю, и ее странное отношение можно было с грехом пополам пережить. Вот только что она имела в виду, говоря о родственниках?

Глеб открыл тумбочку, вынул оттуда позапрошлогодний номер “Зарубежного военного обозрения”, забытый здесь кем-то из его предшественников, раскрыл его на статье о новой модели израильского легкого танка, оторвал от страницы уголок и свернул его кулечком, получив таким образом одноразовую пепельницу наподобие тех слепленных из хлебного мякиша чернильниц, которыми, если верить некоторым биографам, пользовался, сидя в Петропавловке, вождь мирового пролетариата. Он писал молоком между страниц переданных ему с воли книг, а когда в камеру заглядывал надзиратель, просто съедал свой письменный прибор. Съесть наполненный сигаретным пеплом бумажный фунтик было, конечно же, нельзя, но зато в случае неожиданного обхода он легко прятался в кулаке. Стряхивая пепел в бумажку, Глеб между делом позавидовал вождю: судя по всему, в крепости тому сиделось недурно. Книги, молоко и такое количество хлеба, что он мог себе позволить лепить из него чернильницы… Его бы в нашу зону, с усмешкой подумал Глеб и стыдливо спрятал изуродованный журнал, в котором недоставало уже доброй трети страниц, на нижнюю полку тумбочки.

Он дотянулся до висевшего в изголовье кровати старенького репродуктора и покрутил регулятор громкости в смутной надежде услышать какой-нибудь классический концерт или, на худой конец, свежий выпуск новостей. Репродуктор разразился хриплым треском, как будто прочищая горло, и запел, “Ты бросил меня, ты бросил меня”, – пронзительно запричитал динамик, и Глеб поспешно вывернул регулятор громкости влево до упора, обрывая коллективную девичью жалобу. В палате стало тихо, но Глеб, не удержавшись, опасливо покосился на окно, как будто ожидая, что в него вот-вот, с треском и звоном проломив двойную раму, влетит подарочек от российских ВВС – управляемая ракета класса “воздух-воздух”. Популярная песня, которую сейчас можно было услышать на каждом углу, для Глеба Сиверова теперь навсегда была связана с массированной бомбардировкой неразрушимыми стальными узами условного рефлекса. Немного утешало только то, что этому хиту наверняка осталось звучать максимум полгода. “В рубашке родился”, – помнится, сказал ему тогда один рыжий разгильдяй, а он, с трудом разлепив спекшиеся губы, проскрипел в ответ: “В бушлате. В деревянном, мать его…quot;

…Тараканов шмыгнул носом, растер грязной ладонью по грязному лицу очередную порцию пота и копоти и возобновил раскопки, осторожно снимая с груди Слепого бесформенные куски намертво скрепленных цементным раствором кирпичных обломков и со скрежещущим стуком отбрасывая их в сторону.

– Слушай, рыжий, – сказал ему Глеб. Говорить приходилось осторожно, потому что при каждом вдохе концы сломанных ребер терлись друг о друга, и это было чертовски больно. Вокруг ничего не было, кроме густого черного дыма, медленно оседавших облаков известковой пыли и нагромождений горелого, битого-перебитого, превращенного в щебень кирпича. Глеб пожалел, что так много грешил при жизни и редко посещал церковь: здесь, в аду, было препаршиво. К тому же то обстоятельство, что сломанные при жизни ребра продолжали болеть и после смерти, показалось ему ужасно несправедливым. – Слушай, рыжий, – – для разгона повторил он, – а ты как здесь очутился? Тоже небось в Бога не верил? Так тебе и надо, разгильдяю. Я же говорил: иди осторожно, а то шлепнут. Девчонка-то хоть жива?

– Да тут она, куда ей деваться, – пробормотал Тараканов, с натугой откатывая в сторону здоровенный обломок стены. – Ты молчи, командир. Вредно тебе разговаривать.

– Мне теперь ничего не вредно, – заявил Глеб. – Не сберег ты, значит, девчонку… Жаль.

Тараканов перестал ворочать камни и уставился на Глеба с явным испугом. В такой позе он немного напоминал рыжего ободранного Сизифа, и Глеб как раз хотел спросить его, за что его так жестоко наказали, но тут Тараканов, пару раз по-рыбьи хватанув воздух ртом, заговорил сам.

– Ты чего, командир? – ошарашенно спросил он. – Тебе по башке досталось или ты просто еще не очухался?

Глеб поморгал глазами, пытаясь избавиться от запорошившей их пыли. Очков на носу почему-то не было. В голове у него мало-помалу прояснилось, и он почувствовал неловкость.

– Черт, – сказал он, – вот так штука… А я, представь себе, решил, что это мы с тобой на том свете беседуем. Вот идиот… Погоди, тогда тем более непонятно, откуда ты здесь взялся. Ты же сейчас должен был во-о-он где быть…

Он закашлялся и тут же намертво стиснул зубы, чтобы не застонать.

– Молчи, – сказал ему Тараканов. – Вон как тебя крутит… Мало ли где я должен быть! Тебе бы такого попутчика. Уперлась, как ишак, всеми четырьмя ногами. Ты что же, говорит, так и уйдешь? А он, говорит, как же? Он, говорит, тебе жизнь спас, а ты, значит, в кусты, потому что приказ? Ну я и подумал: в самом деле, а кто мне приказал-то? Ни погон, ни документов, а камуфляж на базаре купить можно… Что, думаю, он мне за начальник? Пришел какой-то штатский, сказал: иди, мол, отсюда, сержант, не путайся под ногами… А я что же, слушаться должен? Да и не люблю я в долгу оставаться. Последнее это дело – долги копить. Не знаю, как тебя, а меня мой батя так учил.

Он наконец высвободил из-под завала левую ногу Глеба. Лицо его жалостливо сморщилось, как у деревенской старухи, и Глеб, с трудом приподняв голову, посмотрел на свою ногу. Стопа была неестественно вывернута, а посреди голени образовалось еще одно, не предусмотренное матерью-природой, колено. Вокруг этого места пыльная штанина почернела от пропитавшей ее насквозь крови.

– Ну, чего скривился? – сердито спросил он. – Открытого перелома не видел?

Теперь, когда он своими глазами увидел, во что превратилась его нога, та заявила о себе в полную силу. Глеб запрокинул голову и стиснул зубы, подумав, что Тараканов старался зря: добраться до своих в таком состоянии ему все равно не удастся.

Повернув голову, он увидел Марину Шнайдер, которая, как какая-нибудь амазонка, сидела на корточках с автоматом на изготовку и во все глаза смотрела по сторонам, держа палец на спусковом крючке. Ее светлые волосы окончательно превратились в грязную паклю, лицо было разрисовано замысловатыми разводами перемешанной с потом, а может быть, и со слезами копоти.

– Ясно, – сказал Глеб. – Черт бы вас побрал… Того, с гранатой, ты срезал?

– И не только его, – ответил Тараканов, с сомнением разглядывая грязный обломок доски, который он, вероятно, намеревался приспособить в качестве шины. – Тебе, конечно, не до того было, но я их, козлов, человек десять положил. Они, собаки, так и не поняли, что их с тыла кто-то мочит.

– Да, – сказал Глеб, – вот так всегда. Опять из меня не получилось героя-одинонки. Только, понимаешь, намылишься в герои, как обязательно придет какой-нибудь рыжий и все испортит…

– Ты бы все-таки помолчал, – просительно сказал Тараканов. – Силы бы тебе поберечь, командир.

– Помолчал бы… Посмотрел бы я на тебя на моем месте, – огрызнулся Глеб. – Тут орать во всю глотку хочется, а всякие рыжие разгильдяи тебе рот затыкают.

Слушай, а ты случайно майора не видал? Лысоватый такой, гад…

– Как же, – с непонятной усмешкой ответил Тараканов, – видал. Сижу это я за камешком, смотрю, как наши орлы тебя с кирпичами перемешивают, а тут мне сзади кто-то и говорит: руки, говорит, вверх, а автомат, наоборот, на землю… И как он, змеюка, меня обошел?

– Профессионал, – сказал Глеб. – Ты уж извини, сержант, но на него одного таких, как ты, десятка три надо, и то еще вопрос… Значит, ушел наш майор. Жалко.

– Угу, – сказал Тараканов, – ушел… Далеко ушел, и даже попрощаться не успел. Напрасно старушка ждет сына домой.

Глеб внимательно уставился в грязное, обросшее рыжей шерстью лицо сержанта.

– Быть не может, – сказал он. – Неужели?

– Вот, – Тараканов протянул ему книжечку в твердом коленкоровом переплете. – Документик я у него на всякий случай забрал. Вдруг, думаю, пригодится? На нем же не написано, как он, бедолага, помер.

– И как же он помер? – забыв о боли, спросил Глеб. – Поверить не могу, что ты с ним справился.

– Я-то? Я, командир, вроде тебя, уже начал речь репетировать, с которой к святому Петру обращусь: так, мол, и так, борода, пусти в царствие небесное, а не хочешь, так и хрен с тобой. Пойду вниз, к ребятам, там веселее…

– Ну?

– Вот тебе и ну. А американка-то наша как гвозданет его своей камерой – прямо по плеши, ей-богу, как снайпер. Ну с первого-то раза камера не разбилась, японцы ее на совесть сработали, прямо как наши. А с третьего – да, не выдержала. Прямо вдребезги. Стеклышки в одну сторону, корпус в другую, а девица наша, натурально, в третью – блевать… Я за майора, а он уже и не дышит. Только тогда и разобрался, что майор. Интересно, чего мне теперь за него будет?

– Орден, – сказал Глеб, – или, на худой конец, медаль.

– Да ну? – удивился Тараканов. – Он же наш. Тем более майор.

– Сволочь он, а не майор, – сказал Глеб. – Молодец девчонка. Жаль только, что наповал. Он мне живьем нужен был.

– Надо было телеграмму послать, – проворчал Тараканов, – чтобы била полегче. Потерпи маленько, сейчас шину наложим.

Он взялся за нелепо вывернутую в сторону стопу Глеба, и раздробленная нога взорвалась такой вспышкой боли, что Слепой в ту же секунду потерял сознание.

Он ненадолго пришел в себя уже в вертолете. Впереди, в стеклянном фонаре кабины, хрипло орал пилот, сообщая на базу, что с земли по нему ведут огонь, рядом, замерев в напряженной позе, сидел, глядя в окно, бледный Тараканов, а с другой стороны в предплечье Глеба вцепилась Марина. Глеб заметил в ее неестественно синих глазах подозрительный блеск, собрался с силами и заговорщицки подмигнул, сразу же отключившись снова и не успев даже спросить, откуда взялся вертолет.

Позже он узнал, что вертолет за ним выслали по просьбе Малахова. Разумеется, просьба никому, кроме сослуживцев, не известного генерал-майора ФСБ вряд ли могла вслед за звеном истребителей-бомбардировщиков поднять в воздух три боевых вертолета и отправить их в опасный рейд через набитые стреляющим железом горы, чтобы проверить, не уцелел ли случайно кто-нибудь там, где не должен был уцелеть никто. Глеб подозревал, что просьба Малахова была основательно подкреплена поступившим с самого верха приказом, но это уже были домыслы, которые генерал не стал ни подтверждать, ни опровергать.

…Снова с опаской покосившись на застекленную дверь бокса, Глеб глубоко затянулся сигаретой и подумал, что в целом жизнь – очень уравновешенная система, в которой все обладает огромной инерцией и в конце концов рано или поздно становится на свои места. Рыжий Тараканов незаметно растворился где-то в горах, вернувшись в свою часть. Насколько было известно Глебу, сержанта действительно представили к награде. Марина Шнайдер покинула Россию так быстро, что это очень напоминало принудительную высылку, хотя Малахов клялся и божился, что ни о какой высылке не было и речи. Она уехала, увозя с собой ничем не подкрепленные воспоминания и видеокассету, с которой во время их последней совместной ночевки Глеб украдкой стер запись. Сенсационного репортажа у нее так и не получилось, но, когда Глеб видел Марину в последний раз, та, похоже, была вполне довольна тем, что вообще осталась жива. Судья и лысый майор погибли, удостоверение майора Глеб отдал лично в руки Малахову, который, раскрыв корочки и пробежав глазами по строчкам, скорчил зверскую гримасу и плотоядно ухмыльнулся. Теперь можно было расслабленно валяться на кровати, курить в кулак, почитывать газеты и героически сражаться с неиссякаемым запасом всевозможных фруктов, йогуртов и домашних пирожков, которыми его снабжала не только Ирина, но и Малахов, всегда приносивший огромные авоськи, упакованные его хозяйственной супругой. Госпожа генеральша немного знала Глеба и очень хорошо к нему относилась, так что известие о том, что ее любимец попал в автомобильную аварию, должным образом поднесенное ей генералом, вызвало в ней мощный всплеск кулинарного энтузиазма. Прикроватная тумбочка в палате Глеба была забита медленно черствеющими плодами этого энтузиазма. Он не жаловался на аппетит, но потреблять такое количество пищи был просто не в состоянии.

Он делал последние, самые вкусные затяжки, когда за стеклянной дверью мелькнул белый докторский колпак, а за ним еще один. Глеб поспешно затолкал окурок в кулек, а сам кулек сдавил в кулаке, чувствуя, как раскаленный уголек жжет ладонь сквозь бумагу перед тем, как погаснуть. Он помахал ладонью перед лицом, чтобы немного разогнать дым, но это было бесполезно: подполковник медицинской службы Курлович, едва переступив порог бокса, сразу же чутко повел длинным носом и принял охотничью стойку. Стоявшая за его спиной улыбчивая медсестра Аллочка, мгновенно уловив перемену в настроении начальства, сделала строгое лицо, поджав губки и попытавшись сдвинуть к переносице выщипанные в ниточку брови. Впрочем, подполковник Курлович, давным-давно ставший для Глеба просто Иваном Ивановичем, не стал поднимать шум.

– Тэк-с, – сказал он. – Неплохо устроились, юноша. Отдельное помещение с кондиционером, душ, собственный санузел, обслуживание, фрукты, пирсуки, а теперь вот еще и сигареты… Ей-богу, неплохо! Можно только позавидовать. В самом деле, чего вы там не видели?

– Где это – там? – осторожно спросил Глеб, украдкой засовывая бумажный кулек под матрас. Он знал – где, но решил немного подыграть доктору.

– Да дома же, – задумчиво почесывая переносицу под оправой очков, рассеянно ответил подполковник медицинской службы. – Ступайте, Алла, – добавил он, обернувшись к медсестре. – Наш пациент передумал снимать гипс, так что вы нам сегодня не понадобитесь.

– Простите, – строго сказал Глеб, – мы, кажется, так не договаривались.

– Нет уж, это вы меня простите, – еще более строго парировал Курлович и краем глаза покосился на медсестру, которая нерешительно топталась на пороге, будучи, как всегда, не в состоянии с уверенностью определить, шутит подполковник или говорит всерьез. – А как мы договаривались? Что-то я не припомню в нашем договоре пункта, который разрешал бы вам курить в постели.

– А кто сказал, что я курил в постели? – с самым невинным видом изумился Глеб. – Это на меня кто-то, извините, клепает.

– Да?

– Да.

– А дым?

– А дым из ординаторской. Я же не виноват, что у вас тут вентиляция с причудами. Задохнуться можно, честное слово. Безобразие! Врачи дымят, а пациентов за это распинают.

– Распинают? – Курлович, казалось, задумался. – А что, это идея.

– Тише, тише, – сказал Глеб. – Клятву Гиппократа помните?

– Гиппократа, партократа… Кто такой Гиппократ? В его времена пациенты не курили в постели.

– В его времена вообще никто не курил.

– Вот именно. И вообще, вы слишком много врете. Мы с вами беседуем две минуты, а у вас за это время нос вырос чуть ли не на полметра, как у Пиноккио.

– Ага, – сказал Глеб. – Наконец-то мне все стало ясно.

– Что это вам стало ясно? – немного агрессивно осведомился доктор. Аллочка за его спиной сдавленно прыснула в сложенные лодочкой ладони. Курлович строго покосился на нее через плечо, потом повернулся к висевшему на стене зеркалу и некоторое время критически разглядывал собственный нос, по поводу которого втихаря хихикал весь госпиталь. – Нос как нос, – задумчиво сказал он.

Аллочка снова прыснула.

– Так я же и не отрицаю, – со вздохом закончил подполковник. – Знаете, сколько нам, медикам, приходится врать? Смертельно больного убеждаешь в том, что он непременно поправится, а бывают и такие типы, которые от тебя не отстанут, пока у них не найдешь какую-нибудь болезнь и не пообещаешь достать новейшую израильскую таблетку…

– Или снять гипс, – кротко вставил Глеб.

– Или снять гипс… Что? Надо же, какой скользкий негодяй! Вы когда-нибудь встречали такого типа, Алла? Ну давайте ножницы, что вы там стоите, как засватанная? Режьте, пока он не приволок сюда бочку портвейна и десяток прапорщиц.

– Фу, Иван Иванович! – почти хором сказали Аллочка и Глеб.

– Ну вот, – ничуть не смутившись, заявил подполковник, – спелись. Не об этом ли я вам только что говорил? Нет, на выписку, срочно на выписку!

– Ура, – тихо возликовал Глеб.

– Не “ура”, а недельки через полторы-две… Надо еще посмотреть, как ваша нога будет работать. Реабилитация, то да се.., гм, анализы.

– Вивисектор, – мрачно заявил Глеб. – Убийца в белом халате.

– А вот оскорблениями вы ничего не добьетесь. Снимайте гипс, Алла. Да, и не забудьте попозже принести нашему марафонцу костыли.

Генерал-лейтенант Апрелев твердой рукой наполнил из пузатой бутылки маленькую, чуть больше наперстка, стопочку и одним движением опрокинул ее в рот. Этикетка на матовой, “под пыль”, зеленой бутылке утверждала, что внутри находится благороднейший французский “Лагранж”, но это было чистой воды вранье: в полупрозрачной семисотграммовой емкости плескался неразведенный, по особому рецепту настоянный на скорлупе грецких орехов девяностошестипроцентный медицинский спирт, который Апрелев в разговорах с немногими людьми, знавшими его маленький секрет, называл “мой успокоитель”. Это народное средство в малых дозах действовало на него получше любого валиума, помогая отбросить ненужное волнение и сосредоточиться на решении действительно важных задач.

Наедине с собой Александр Владимирович никогда не кривил душой, полагая, что самообман в конечном счете обходится дороже. Если бы кто-то спросил его, какие задачи и проблемы он считает важными, а какие нет, генерал ответил бы, что в его работе второстепенных вопросов не бывает – важна любая мелочь, любой, самый незаметный нюанс. Но перед самим собой ему не нужно было становиться в позу: он-таки делил проблемы на важные и не важные. Все, что касалось его работы в Кремле, необходимо было делать вовремя, на совесть и с присущим только ему блеском, за который его так ценило руководство.

Но существовал и иной круг вопросов, решению которых генерал-лейтенант Апрелев уделял особое внимание. Именно в те нечастые моменты, когда великолепно сконструированная и отлаженная машина его личного обогащения начинала сбоить и запинаться, генерал прибегал к помощи пузатой бутылки, давно ставшей чем-то вроде талисмана, и выпивал коньячную стопочку “успокоителя”.

Спирт неторопливо потек по пищеводу волной обжигающего огня, от которого горло сразу потеряло чувствительность, превратившись в некое подобие вживленного в плоть резинового патрубка, и зажег в желудке маленькое солнце. Взрывная волна от этой вспышки через несколько секунд достигла мозга, привычно разомкнув все второстепенные цепи, вырубив вспомогательные реле и превратив разум генерала в мощный узконаправленный прожектор. Закрыв глаза, Апрелев словно наяву увидел на бархатном фоне абсолютной черноты круг ослепительно белого света и стоявшего в центре этого круга ничтожного человечка с внешностью переехавшего в столицу тракториста-комбайнера широкого профиля – низкорослого, лысоватого, в старомодном темном костюмчике и с галстуком, все время норовящем съехать под левое ухо. В беспощадном свете встроенного в мозг генерала сверхмощного прожектора этот человек был похож на потасканного конферансье, который только что отмочил дежурную шутку, которая вот уже лет двадцать как перестала казаться смешной всем, кроме него самого, – отмочил и замер в ожидании хохота и аплодисментов. А их не будет. Не будет, и все тут! Момент упущен, зрители давно разошлись, разочарованно хлопая откидными сиденьями, и даже припрятанный в украденной у фокусника шляпе белый кролик уже не спасет положения…

«Вот так, – подумал генерал. – Вот так, и никак иначе. Этот стервец, надо отдать ему должное, хитер, и дело свое он с грехом пополам провернул. Провернул, надо сказать, не до конца, но сбрасывать его со счетов пока рановато. Так никто же и не сбрасывает, – возразил самому себе генерал. – Просто не надо его бояться. Все свои козыри он уже выкинул, и теперь ему остается только держать хорошую мину при плохой игре. И ведь чего он только не делал, пытаясь доказать свои бредни, с какой только стороны не заходил!»

Апрелев с сомнением покрутил в пальцах сигарету и отложил ее в сторону. Совместно с “успокоителем” никотин оказывал на него отупляющее воздействие: после первой же затяжки на голову словно обрушивался удар туго набитой подушки весом тонны в полторы, вызывая что-то вроде кратковременного, но весьма неприятного сотрясения мозга. У каждой медали две стороны, подумал генерал, рассеянно играя зажигалкой. Острый язычок оранжевого пламени со щелчком выскакивал из никелированного корпуса. Еще один щелчок – и он исчезал под захлопнувшейся крышкой. У медали две стороны, и у каждой монеты, кроме аверса, существует реверс. Оборотная сторона всегда разительно отличается от лицевой, даже у купюры и даже в том случае, если эта купюра фальшивая.

Да, убытки налицо, причем убытки довольно крупные. Три банка вынуждены были объявить о своем банкротстве, и еще двум с огромным трудом удалось удержаться на ногах. Но кто догадался связать эти печальные события с именем генерал-лейтенанта Апрелева? Да никто! А кто догадался, в жизни ничего не докажет. Кроме того, вся эта бодяга с поддельными бумажками давно уже изжила себя, и продолжалась она скорее по инерции, чем в силу необходимости. Не стоило нарушать древний незыблемый принцип: не повторяться и никогда не брать больше, чем можешь унести. Все может быть хорошо и даже распрекрасно, но теория вероятностей всегда работает против того, кто слишком долго испытывает свою удачу. Хорошо, что все закончилось тая, а не как-нибудь похлеще.

«Да ладно, – подумал генерал, снисходительно улыбнувшись. – У нас ведь есть еще один старый принцип: никогда не врать самому себе. Всегда и во всем виновата жадность – та самая, которая, по слухам, сгубила какого-то фраера. Начала с фраера, а потом добралась и до генерала.;. Так что Малахову, этому сморчку с лоснящимися на заднице штанами, нужно сказать спасибо и забыть обо всем этом дерьме, тем более что Роман напоследок сделал своему шефу подарок, дав себя замочить какой-то бабе.»

Апрелев покачал головой: мельчает народ! Ведь, казалось бы, профессионал, а погиб, как водопроводчик в пьяной драке, – проломили череп, и вся недолга…

О подробностях гибели своего эмиссара Апрелев узнал от самого Малахова – тот выложил ему эти подробности вместе со служебным удостоверением Романа, даже не очень скрывая при этом, что внимательнейшим образом наблюдает за реакцией собеседника. Он даже попытался приплести к делу взорвавшийся где-то под Воронежем самолет, но Александр Владимирович был не из тех, кого можно взять на пушку. Человек, погубивший Судью и уничтоживший станок вместе с уже готовым к отправке грузом, как в воду канул, и Апрелев не сомневался, что он погиб во время той пресловутой бомбардировки. Если бы это было не так, то Малахов наверняка давно попытался бы пугать его этим свидетелем. Но Малахов в последнее время притих, оставив свои попытки вывести генерал-лейтенанта на чистую воду.

И вот теперь этот странный звонок. Апрелев неодобрительно покосился на трубку радиотелефона, торчком стоявшую на столе с выдвинутой антенной, которая поблескивала, как штык кремлевского курсанта. Что ему надо, этому Малахову? Сколько можно крутиться рядом, высматривая, вынюхивая и выслеживая? Ведь ясно же, что игра давно закончена, причем результат явно не в его пользу! К чему эта встреча?

Генерал вздохнул и встал из-за стола. Мягкое кожаное кресло неохотно разомкнуло свои уютные объятия, донышко пузатой бутылки коротко звякнуло о стеклянную полку бара. Апрелев посмотрел в окно и удовлетворенно кивнул: погода что надо, как бывало в это время года почти всегда. В такую погоду хорошо бы уехать на дачу, организовать шашлычки, как встарь, или походить под парусом по водохранилищу, дать работу застоявшимся мускулам и отдых уставшей голове и глазам, которым в последнее время приходилось слишком много читать и напряженно вглядываться в монитор компьютера. А вечером сесть за простой деревянный стол под яблоней и выпить водочки с друзьями… Хотя, с другой стороны, какие сейчас друзья? Подчиненные и начальники, в лучшем случае – деловые партнеры. А там, где начинается бизнес, всякой дружбе приходит конец, это аксиома, не раз, к тому же, доказанная на практике. Может, этого Малахова пригласить? Напоить его и поговорить по душам. Чего, мол, тебе надобно, старче? Чего тебе в жизни не хватает? Денег? На, возьми, сколько надо. Или продвижения по службе? Тоже не проблема, дорогой, только намекни, чего бы тебе хотелось. А на мне, Алексей ты мой Данилович, ты себе всю карьеру испортишь. Это в том случае, если жив останешься…

Впрочем, Малахов не дурак. Напиваться он не станет, а раз так, то и на даче генерала Апрелева ему делать нечего. Спросить его о том, чего он добивается, можно и во время назначенной им встречи. Да и спрашивать скорее всего не придется, не зря же он позвонил. Сам все скажет, если ему есть что сказать.

На столе едва слышно забренчал внутренний телефон. Апрелев посмотрел на часы, криво улыбнулся, отдавая должное пунктуальности противника, и снял трубку.

– Товарищ генерал, – послышалось в наушнике, – это наружная охрана. Прибыл генерал-майор Малахов. Он говорит, что ему назначено на это время.

– Так и есть, – ответил Апрелев. – Пропустите.

Он вернулся к столу, выдвинул, отперев ключом, потайной ящик и активировал записывающую аппаратуру, доступа к которой не имел никто, кроме него самого. Если разговор окажется пустым или излишне откровенным, вались можно будет стереть. Но оставался небольшой шанс на то, что Малахова удастся вывести из равновесия, в он в запальчивости наговорит лишнего. Не важно, будет это секретная информация или банальное оскорбление. В руках умелого адвоката любое неосторожное слово может в свое время превратиться в мощное оружие защиты и нападения.

Дожидаясь Малахова, Александр Владимирович позвонил по внутреннему телефону и распорядился насчет кофе. Кофейный столик стоял в углу просторного кабинета, в уютной, от пола до потолка заставленной книгами нише. Темные, с потускневшей от времени позолотой коленкоровые корешки придавали этому уголку для приватных бесед респектабельный и в то же время очень домашний вид. Также здесь имелось все для того, чтобы со вкусом выкурить сигарету или даже трубочку. Сам Апрелев терпеть не мог курить трубку, но держал несколько штук для гостей. Трубки у него были неплохие, и среди них лежала пара по-настоящему хороших, за которые коллекционеры предлагали ему весьма солидные деньги. Стоявшие здесь широкие, с высоченными спинками кресла были умело оборудованы по последнему слову техники, так что при желании хозяин мог записать не только каждое слово гостя, но и каждый удар его сердца. Запрятанный среди книжных корешков стеклянный глаз следящей видеокамеры четко фиксировал каждый жест, каждый нюанс мимики посетителя. Если разговор бывал важным, Апрелев прокручивал записи по несколько раз, заново анализируя ход беседы, и зачастую это давало просто поразительные результаты, помогая ему проникнуть в мысли собеседника и даже предугадать его действия.

Малахов вошел в кабинет, держась на удивление свободно и раскованно. Сегодня в нем только с большим трудом можно было узнать того солдафона, с которым Апрелев привык иметь дело. Похоже было на то, что генерал-майор все-таки что-то разнюхал и теперь намеревался не то прищучить Александра Владимировича, не то продать ему добытую информацию. На губах у Малахова блуждала почти снисходительная полуулыбка, в движениях появилась непривычная расслабленная плавность, как будто он окончательно почувствовал себя хозяином положения. Этот хозяйский оттенок угадывался и в том, как он поздоровался, и в том, как уселся в предложенное Алрелевым кресло рядом с кофейным столиком. Александр Владимирович помимо собственной воли начал раздражаться. Что, в конце концов, он себе позволяет, этот выскочка? Что такого он мог наковырять за последнюю неделю? Генерал Апрелев быстро прикинул, с какой стороны этот цепной пес мог бы ухватить его за штаны, и немного успокоился: в его обороне не было ни единой бреши, так что Малахов скорее всего просто пытался взять его на испуг. Последняя жалкая попытка человека, не умеющего достойно проигрывать, вот что это было, и Апрелев, опустившись в глубокое кресло, улыбнулся Малахову широкой голливудской улыбкой, как будто тот был долгожданным и очень дорогим гостем, а не надоедливым дураком, возомнившим себя защитником закона и порядка в стране, где ни того, ни другого не было испокон веков.

– Сейчас принесут кофе, – благожелательно сообщил он. – Может быть, для начала примем по маленькой? Вы что предпочитаете?

– А что у вас есть? – не менее дружелюбно поинтересовался Малахов.

– У меня есть все. Именно поэтому я и спрашиваю, что вы предпочитаете.

– Я предпочитаю водку в хорошей компании, – ответил гость, демонстрируя в широкой улыбке желтоватые от многолетнего пристрастия к никотину зубы.

– Представьте, я тоже, так что водка у меня имеется в ассортименте.

– Превосходно, – Малахов покивал головой. – Просто отлично! Но я воздержусь, поскольку здесь отсутствует второй компонент – хорошая компания.

– Я не совсем понял, что вы хотели этим сказать, – сохраняя полнейшее хладнокровие, сказал Апрелев.

– Вы все отлично поняли, – так же спокойно возразил Малахов. – Но, если угодно, могу пояснить: я никогда не пью с уголовниками, особенно с теми, трудовую деятельность которых расследую в данный момент.

– Это вы про меня? Пф-ф-ф… – Апрелев с шумом выпустил воздух сквозь сомкнутые губы и сокрушенно покачал головой. – Опять вы за свое, Алексей Данилович… Знаете, ваше упорство заставляет меня поверить в существование чего-то, что наводит вас на ваши беспочвенные подозрения. Чего-то или кого-то… Я знаю вас как предельно честного человека и не верю в то, что вы можете шить мне дело по чьему-нибудь заказу. Следовательно, здесь имеет место какое-то грандиозное недоразумение, в основе которого лежат неверно истолкованные вами факты. Я с удовольствием помог бы вам разрешить это недоразумение, но, увы, вы до сих пор не представили мне ничего, что нуждалось бы в объяснениях или оправданиях. Домыслы, Алексей Данилович, одни только домыслы, основанные лишь на том, что какой-то нечистый на руку майор, оказывается, числился среди моих подчиненных, а какой-то самолет где-то там взорвался, и при этом погиб некто, кому я выписал – извините, подписал – пропуск… Домыслы! А теперь еще и оскорбления. Ну что с вами, генерал? Я по себе знаю, как обидно наблюдать за крушением казавшейся перспективной версии, но надо же быть реалистом и действовать, исходя из фактов, а не подгонять факты под прокрустово ложе своих теорий. Это порочная практика, и рано или поздно она может выйти вам боком.

Последние слова были сказаны все тем же легким, почти игривым тоном, но Малахов в полной мере оценил их зловещий смысл и тяжело шевельнул густыми бровями.

– Знаете, генерал, – сказал он, задумчиво постукивая ногтем по ручке кофейной чашечки, – вы были абсолютно правы, считая свою позицию в нашем с вами деле неуязвимой. Признаться, я уже готов был опустить руки и трубить отбой. Вы напрасно считаете меня ослом, который краснеет и пыхтит от злости, когда проигрывает партию в шашки. Я уже готов был отступить, несмотря на то что знаю про вас если не все, то вполне достаточно для того, чтобы упечь вас за решетку на исторически значимый срок. Я знаю, что вы спутались с чеченцами, чтобы организовать производство и доставку из Чечни в Москву и некоторые другие регионы России крупных.., да нет, черт подери! – огромных партий фальшивых долларов. Мне доподлинно известно, что вы организовали целую сеть липовых банков и компаний-однодневок для конвертации этих денег и превращения обыкновенной макулатуры в твердую валюту. Я знаю также, что вы сбывали эти фальшивки населению через банки и обменные пункты, которых не оказывалось на прежнем месте уже через полчаса, когда взбешенный клиент прибегал туда в сопровождении наряда милиции. Я знаю, что вы поставляли оружие боевикам и отдали приказ взорвать самолет, на котором летел в Чечню посланный мной человек. Вы даже не очень старались, заметая следы, потому что были уверены, что ничего из сказанного мной не удастся доказать.

– Вот именно, – вставил Апрелев. – Простите, но я что-то не пойму, к чему вы клоните. Это что, исповедь? Или вы хотите сказать, что теперь положение каким-то образом изменилось? Что-то мне в это не верится, простите еще раз. А может быть, вы явились, чтобы назвать свою цену? Если так, то я готов вас выслушать, хотя, на мой взгляд, продать вам нечего. Вы пришли ко мне с пустыми руками, генерал-майор, но я готов по достоинству оценить и оплатить проделанную вами работу. Не зря же, в самом деле, вы потеряли столько драгоценного времени!

– Ценю ваше предложение, – сказал Малахов, – но вынужден отказаться по двум причинам: во-первых, в ваших словах мне чудится обыкновенная и очень грубая провокация, а во-вторых, какой смысл связывать себя какими-то финансовыми отношениями с человеком, чья песенка уже спета?

– Моя песенка спета? – Апрелев снова широко улыбнулся и пригубил кофе. – Вот никогда бы не подумал!

– Уверяю вас. Вы конченый человек, Апрелей. Я пришел только для того, чтобы поставить вас об этом в известность. Не пытайтесь бежать или предпринять что-либо столь же радикальное и бесполезное. Вы погорели, потому что теперь у меня есть неопровержимые улики, доказывающие ваше участие в деле с фальшивыми долларами.

– Так предъявите их, – продолжая улыбаться, предложил Апрелев.

– Я предъявлю их, когда сочту это нужным, – отрезал Малахов. – Можете не сомневаться, это произойдет очень скоро. У вас осталось совсем немного времени, чтобы принять решение. Вы понимаете, о чем я говорю, генерал?

Он сделал на слове “генерал” заметное ударение, и Апрелев кивнул.

– Если я вас правильно понял, вы предлагаете мне застрелиться, избавив себя от позора, – насмешливо сказал он. – Вас можно понять. Если принять за отправную точку вашу бредовую уверенность в моей виновности, то у меня просто нет иного выхода. Явка с повинной в подобной ситуации ничего не дает, срок заключения все равно получился бы фантастический, да и какой там, к дьяволу, срок! Вышка, вот что вы мне приготовили, верно? Так что, как офицер, я просто обязан прямо сейчас встать, строевым шагом выйти в соседнюю комнату и прострелить себе голову из именного пистолета. Так вот что я вам скажу, Малахов: даже не мечтайте. Сначала предъявите мне свои хваленые улики, а потом поговорим. Хотя я бы настоятельно советовал вам обратиться к психиатру. По-моему, вы перенапряглись. Ваши странные фантазии…

– Это не фантазии, – перебил его Малахов. – Это суровая реальность. Человек, которого вы так неловко попытались отправить на тот свет, взорвав самолет, добрался до места назначения и ликвидировал всю вашу банду. Ваш эмиссар, майор Шевцов, посланный разобраться во всем на месте, тоже погиб, как и тот чеченец, Судья. Очень удобно, не правда ли? Тем более что мой человек тоже куда-то исчез – скорее всего навсегда. Ни улик, ни свидетелей, одни голословные утверждения генерал-майора Малахова…

– Точно, – вставил Апрелев. – : Голословные.

– Так вот, – так сильно подавшись вперед, что чуть не угодил галстуком в чашку с кофе, сказал Малахов, – мой человек выжил. Он был серьезно ранен и довольно долго провалялся без сознания в каком-то провинциальном госпитале, но он привез все, что нужно: видеокассету с показаниями вашего майора, показания полковника Логинова, подписанные по всей форме, и даже клише, которыми пользовались ваши фальшивомонетчики. Не верите? Воля ваша, не верьте. Предупреждаю вас сразу: даже не пытайтесь узнать, где находятся все эти материалы. Это просто опасно. Мой человек держит их при себе до суда, а в том, на что он способен, вы уже имели случай убедиться. Он сейчас в надежном месте, и я вам не советую его искать.

– Звучит прямо как в каком-нибудь древнем детективе, – презрительно ответил Апрелев. – Вы совершенно свихнулись, генерал, и мне очень неприятно, что вашим пунктиком посчастливилось стать мне. Почему бы вам не начать охотиться на марсиан? Знаете, есть такой сериал, где два агента ФБР повсюду гоняются за инопланетянами. Вам бы к ним присоединиться вместо того, чтобы повсюду таскаться за мной по пятам и молоть чушь. Вы выглядите смешно и жалко, неужели вам самому это непонятно? Извините, но я вынужден просить вас покинуть мой дом. У меня масса неотложных дел, и мне еще нужно хотя бы немного прийти в себя после нашего содержательного разговора. Поищите себе другое занятие, генерал. Что-нибудь более конструктивное… Кстати, вы не думали о том, чтобы уйти на пенсию? Подумайте, право. Нужно давать дорогу молодым, особенно когда перестаешь справляться с нагрузкой.

Они уже стояли, и Апрелев заканчивал свою речь, все еще улыбаясь. Однако Малахов видел, что улыбка дается генералу с трудом: он был взбешен, и растянутые в дружелюбном белозубом оскале губы подрагивали, как у рычащей собаки.

– Спасибо, – сказал он. – Я непременно подумаю над вашими словами. А вы подумайте над моими, идет?

– Я могу порекомендовать вам отличного врача, – сказал Апрелев.

– А я вам – грамотного адвоката. Не интересуетесь?

Они расстались, не подав друг другу руки, хотя Апрелев, как радушный хозяин, проводил гостя до дверей кабинета. Когда за Малаховым закрылась дверь, он поспешно вернулся к своему столу, выдвинул потайной ящик и поставил всю аппаратуру в режим стирания записей.

Совершая заученные автоматические движения руками, генерал напряженно думал. Его блуждающий взгляд остановился на дверце бара, за которой скрывалась бутылка с “успокоителем”. Генерал снова усмехнулся, но это была кривая нервная усмешка человека, старающегося понять, заряжено направленное ему в голову ружье или не заряжено. Время “успокоителя” настанет немного позже, а пока ему, как и человеку, находящемуся под прицелом, следовало принять определенные меры. Лучше быть излишне осторожным, чем мертвым. Лучше считать безобидный пугач заряженным ружьем, чем легкомысленно принимать заряженную жаканом двустволку за выстроганный из доски муляж. В первом случае ошибка грозит мелкой неловкостью, во втором она может оказаться фатальной. Генерал-лейтенант Апрелев рисковал слишком многим, и поэтому, снова сняв трубку внутреннего телефона, отдал ряд распоряжений.

Только после того, как из ворот выехал неприметный “форд-Орион” отвратительного грязно-голубого цвета и, тарахтя проржавевшей выхлопной трубой, скрылся за поворотом, генерал подошел к бару и принял еще одну порцию “успокоителя”, чтобы спокойно обдумать сложившееся положение и принять окончательное решение по поводу мер, к которым следовало прибегнуть в ближайшее время.