"Это мы, Господи!…" - читать интересную книгу автора (Воробьёв Константин Дмитриевич)Глава тринадцатаяВозвращаясь с работы, однокамерники Сергея приносили в мотнях тюремных штанов по одному и по два сырых бурака. Узбек Муса ухитрился как-то печь бураки на заводе и, разрезав их на ломтики, раскладывал по всем дырам халата. Вечером угощали Сергея. – С бураков поправляются, Руссиновский! – шутил щербатый Петренко, – и ощущение бананов другое. Бураки способствуют организму обретать нечто лошадиное… До вечерней покамерной поверки заключенные должны успеть сделать уборку в камере, вынести в уборную парашу, получить «ужин», съесть его и к десяти часам выстроиться по ранжиру у стены. Поверяющий надзиратель, с чувством достоинства и превосходства, тыкал пальцем в грудь каждого и, отметив наличие заключенных, гордо покидал камеру. И тогда наступали роковые пятнадцать минут ожидания свистка отбоя. Это были самые жуткие минуты! Затаив дыхание, все смотрят на дверь. Вот-вот отворится она – и назовутся несколько фамилий. Сдав вещи, те люди переводились в камеру смертников, а в четыре часа пятнадцать минут утра за ними приезжали из гестапо… Никто из заключенных тридцать девятой не знал своей участи, и как только раздавались начальные всхлипки свистка, напряженные до крайности тела невольно расслаблялись, люди глубоко и устало дышали: – Сегодня живы! После свистка молча расползались по нарам, цокала выключаемая из коридора лампочка, и в наступившей темноте слышались глубокие, вызванные мучительным раздумьем вздохи. – Не спишь, Петренко? – Как и ты. – Говорят, немцы при расстреле на коленки ставят и поворачивают затылком к себе… – Разве это меняет дело? – Да не то! Видно, совесть их, што ль, начинает мучить… все-таки глядеть в глаза… – Совесть? У немцев? Ты сам додумался до этого или как? – Сам. – Дурак! – Может быть… А слушай, Петренко… ты как будешь… ну, стоять на коленях… или… – Умру стоя!… – И я… Успокоенный на этот счет Муса поворачивался на другой бок и принимался в темноте трещать сырыми бураками… На пятый день заключения Сергея, в послеповерочные минуты ожидания, загремел замок тридцать девятой камеры. – Бакибаев Муса! Молчание. – Серебряков Владимир! – Петренко Иван! – Григоревский Антон! Сдать все!… Дверь захлопнулась. Онемев, все продолжали стоять, как и прежде. Что и кому можно было сказать теперь? Пошатываясь, первым вышел из строя Петренко. …В городе не по-ноябрьски ярко светило солнце. Нарочно стараясь продлить время, Сергей лениво волочил деревяшки по мостовой. В трех шагах сзади шел с автоматом немец. От угла парка улица уходила вниз, к мосту, и, перебежав его, круто поднималась в гору. Мимо Сергея тряслись, ежеминутно понукаемые, извозчичьи клячи. Заламывая поля шляп, удивленно пялились на Сергея выдергивавшиеся из пролеток седоки. У подъезда гестапо стоял новенький жукообразный лимузин. От входных дверей до его задних колес расхаживал часовой с неимоверно длинной винтовкой. Конвоир ввел Сергея на второй этаж. – Зетц хир! [Садись сюда!] – указал он на стул в коридоре и, нерешительно щелкнув пальцами в дверь, скрылся за нею. Но через минуту он вернулся и все тем же бесстрастным тоном, не глядя на Сергея, приказал: – Комт! [Иди!] В обширной, заставленной коричневыми шкафами комнате было мало света. Комната выходила окнами на северную сторону дома и располагалась в самом конце коридора. Сергей не заметил, как вышел его конвоир и он остался с двумя сидящими, видимо, в ожидании его, офицерами. Две фуражки лежали на столе, обращенные к Сергею кокардами, изображающими череп с зияющими отверстиями глазниц и скрещенными костями под ним. Офицеры дымили сигаретами, не обратив ни малейшего внимания на вошедшего. Сергей равнодушно оглядывал комнату, засунув руки в карманы длиннополого халата. Идя сюда, он был уверен, что увидит какие-нибудь приспособления для пыток. На самом деле в комнате ничего подобного не было. В середине самого интересного разговора, как это казалось Сергею по интонациям, один из гестаповцев быстро повернул голову к Сергею и сказал: – Садись, товарищ! Слова родной речи трепыхнулись испуганным голубем и потерялись в потоке гортанных непонятных звуков продолжавших разговаривать немцев. – Сидеть не могу. – Почему же? – Раны там, – занес назад руку Сергей. – Ах, это то, что в лесу? – Нет. Палач в тюрьме… – Ты – Петр Руссиновский? Это… это с группой в десять? – Один. – В Рокишкисе? – В Купишкисе. – В августе? – Двадцать шестого октября. – Ты не похож на русского… Арийский лоб, но худой. Пожалуйста, ром!… А сколько времени? – Двадцать пять дней. – Это какого же числа? – Мм… в сентябре. Допрашивающий сидел за столом боком и ни разу не взглянул на Сергея. Зато второй не спускал с него белесых навыкате глаз, которые «говорили», что он ни слова не понимает по-русски. Он сторожил мимику лица Сергея. – Нет, нет. Лет сколько? – Двадцать тр… «Дурак, – мелькнула запоздавшая мысль, – за двадцать пять дней, проведенных в лесу, такая борода не вырастет у двадцатитрехлетнего…» – Двадцать восемь. Допрашивающий снял с рогаток чернильницы неотточенный карандаш и осторожно поставил его вертикально на столе. Наблюдающий, качнув себя вправо, поднялся со стула и, заложив руки в карманы, шагнул к выходу. – Как это было в самом начале? – Нас вез… Вдруг мысль вьюном ускользнула из памяти. В ушах разлился тягучий монотонный звон. Перед глазами патефонной пластинкой заходил огромный радужный круг, и, уцепившись за него, Сергей завертелся на нем, потом, оторвавшись, тихо и плавно полетел в темноту… Крупные капли воды скатывались с головы на халат и, убыстряя ход, мягко падали на пол. Теперь голова допрашивающего была вровень с глазами Сергея. Но гестаповец сидел на прежнем месте, не меняя позы. «Ах, я ведь сижу!» – догадался Сергей. Размеры своей головы он никак не мог охватить теперь памятью. Казалось, она заполнила всю комнату, выпятилась в окно, вобрала в себя шкафы, стулья и стол, на котором стоял теперь кувшин с водой и лежала рядом резиновая дубинка. «Это они меня бананом… но почему же я не помню, когда… и не больно?» – удивился Сергей. – Так… Значит, ты говоришь, отдал парашют крестьянину… А потом что? Сквозь лениво гудящий звон, разлитый в голове-комнате, в уши еле проникал звук голоса гестаповца. Казалось, тот говорил с Сергеем по телефону на огромном расстоянии. – Потом? А-а, вот вы… И голос не его был, не Сергея. Наверное, рот свесился за окно и там дребезжит треснувшим армейским котелком. – Да, да! Куда шел ты потом? – В… знаешь? – Что-о? Это как? Гестаповец оживился и, резко ерзнув на стуле, в первый раз уставился зелеными глазами на Сергея. На его длинной шее смешно дергалась жила, по синеве бритых щек запрыгали желваки. – В сентябре попал в плен… везли. Я двадцать пять дней бежал… Все! Побледневшие щеки гестаповца отчетливо выдавали ставший багровым нос. Медленно поднявшись со стула, он перекинул через стол туловище: – Я тебя вижу насквозь, мерзавец! – Скверное удовольствие для тебя!… – Где бежал? – Близ… мм-м… Шяуляя. – Альзо! – вдруг крикнул фашист, и кто-то сзади легко и быстро вырвал половицы из-под ног. Опять куда-то боком полетел Сергей, раздвигая мягкую волокнистость оранжевых нитей, что надвинулись на него… И вновь, стоя уже у стены, Сергей глотал струи воды, стекавшей по щекам и лбу. Она холодным кинжалом раздваивала спину, сбегая струйкой с головы к ногам. Дуло браунинга сычиным глазом уставилось в лоб Сергея. Глаз то отодвигался, то льнул совсем близко к телу, и Сергей бессмысленно глядел то в него, то в рот гестаповца, что-то неслышно кричащий… |
||
|