"Очень далекий Тартесс" - читать интересную книгу автора (Войскунский Евгений, Лукодьянов Исай)14. «СЛАВА ЦАРЮ ЭХИАРУ!»– Во имя царя Аргантония, на работу! День начался, как обычно, долгий, без радости и беспросветный. Мерзкая похлебка при свете костра. Ругань стражников, привычная скороговорка Козла, отсчитывающего по головам, сколько рабов на какие работы. Опять ворочать глыбы камня, тесать и тесать до седьмого пота. Опять кашель и проклятия Диомеда и надоевшая болтовня Полморды... Тордул сегодня работал с ними, каменотесами. Вышел у Козла из милости. Был он мрачен, тесал как попало, и ни единого слова не слетело с его плотно сжатых губ. Около полудня в ущелье въехал, скрипя колесами, обоз. Повозки остановились подле оружейного склада. Рабы побросали работу – все равно погонят сейчас грузить на повозки готовые изделия. Но стражники на этот раз не торопились. Шептались с возчиками, забегали чего-то. Быстрым шагом прошел Индибил со своими телохранителями. Отовсюду: из плавильни, каменоломни, из кузнечных сараев – стягивались к повозкам рабы. Пронырливый Полморды подслушал разговор старшего обозного со стражниками. Вернулся, громко зашептал: – Ну, дела! Царь Аргантоний умер! Весть мигом облетела ущелье. Рабы заволновались: – Как же теперь? Он хоть кормил нас... – Может, в Тартесс отпустят? – Жди, отпустят тебя! Прямо к покойничку! – Сынок-то Аргантония давно помер, не дождался очереди. Кто ж теперь царем будет? – Кто будет царем? – раздавалось все громче. Расталкивая рабов, из толпы вышел Молчун. Главный над стражей недоуменно посмотрел на него. Молчун выпрямился, сказал: – Я царь Тартесса. Везите меня в город. Гребень над шлемом главного заколыхался. Коротко размахнувшись, главный ударил Молчуна между глаз. Старик упал мешком на каменистую землю. Под гогот рабов и стражников («Вот так царь объявился!») Горгий оттащил Молчуна в сторонку. Опустился на корточки, затормошил старика, как бы невзначай стянул рубище с его левого плеча. Под выпирающей ключицей был тускло-синий знак – трезубец с широко расставленными остриями. Молчун перехватил напряженный взгляд Горгия, забормотал что-то, поправил на плече одежду. Медленно стал подниматься. По его седым вислым усам растекалась струйка крови. – Эхиар! – прошептал Горгий ему на ухо. Молчун тихонько засмеялся. Глаза его были безумны. «Еще больше, – пробормотал он, – еще немного, еще... и тогда конец...» Сутулясь, ни на кого не глядя, он побрел к своему сараю. Если бы даже Горгий крикнул сейчас во всю глотку: «Смотрите, вот Эхиар, законный царь Тартесса!» – все равно никто бы его не услышал в гомоне взбудораженной толпы. Диомед дернул Горгия за руку: – Слыхал, хозяин? Говорят, наш друг Павлидий стал царем. – Отвяжись... Горгий озирался, отыскивая Тордула. Он протолкался вперед, но тут стражники двинулись, наставив копья, на рабов. Толпа притихла. – Эй, вы! – заорал главный над стражей. – Разобраться по дюжинам! Порядок забыли, пища червей? Начать погрузку! Во славу Павлидия, царя Тартесса, Ослепительного! Горгий таскал к повозкам тяжелые связки мечей и секир. Стражники сегодня прямо озверели, гоняли рабов, дух не давали перевести. Горгий все посматривал, не видно ли Тордула. Не терпелось ему рассказать про тайный знак на груди Молчуна. Куда запропастился Счастливчик? Ни у повозок, ни в оружейном сарае его не видно. Может, дрыхнет где-нибудь за горном, в тепле? С него станется. Вечером в сарае к Горгию подсел Полморды. Его так и распирало от новостей. – Ну, горбоносый, – затараторил он, – дела творятся! Расскажу-ка тебе, а то у меня из головы быстро выскакивает, память слабая... – Постой, – прервал его Горгий. – Ты дружка моего, Счастливчика, не видал? Куда он исчез? – Счастливчик? Ме-е! – жизнерадостно проблеял Полморды. – Уехал твой Счастливчик с обозом в город Тартесс. – Как это уехал? – растерянно переспросил Горгий. – А так, сел рядышком со старшим обозным – и будь здоров. Сам видел. А перед тем он с, самим Индибилом разговаривал запросто, вот как я с тобой. Сам видел. Счастливчик! – Полморды повздыхал, поскреб в голове. – Должно, уже в городе он. Мне бы так... Тоскливо стало Горгию от этой вести. Вот тебе и Тордул. Бедовали вместе, а теперь вырвался юнец на волю – и его, Горгия, из головы вон. Видно, сильный у Тордула заступник в Тартессе... – ...Успел со знакомым возчиком перекинуться, – продолжал меж тем Полморды. – Ну, дела, горбоносый! Карфаген, говорят, пошел на нас войной! – Правильно! – проворчал Диомед, прислушивавшийся к разговору. – Я бы на вас все, какие есть, государства напустил, чтоб от вашего подлого города одна пыль осталась. – Но-но! – Полморды помигал на матроса. – Ты что же это?.. За такие слова, знаешь... Я честный гончар, не слыхал я твоих слов. – Давай дальше, – сказал Горгий. – Значит, война? – Война! Ихние корабли подступились к самому Тартессу. – Полморды взял себя за нос, мучительно сморщился. – Не припомню только: то ли наши их побили, то ли они наших... И еще он говорил... Ага! Будто захватил Карфаген какой-то город. На "К" начинается... – На "К"? Это какой же? – Да вот из головы выскочило... Будто бы, говорил он, не наш город. Погоди, погоди... А! Вспомнил: греческий. Ваши там живут, фокейцы. – Майнака?! – криком-вырвалось у Горгия. – Верно, Майнака! – Полморды хохотнул. – А я говорю – на "К"... Эй, что с тобой? – добавил он, обеспокоенно глядя на Горгия. – Воды тебе принести? Он не мог понять, почему горбоносый, всегда такой спокойный, вскинулся вдруг, словно его кипятком ошпарили. Заломив руки, задрав кверху искаженное лицо, Горгий выкрикивал что-то по-гречески, завывал, с силой втягивал воздух сквозь стиснутые зубы. Жаловался немилосердным богам на злую судьбу, лишившую его последней надежды... Спали рабы в смрадном сарае на прелой, слежавшейся соломе. Спал в своем закутке Козел. Сладко чмокал во сне губами, словно и во сне предвкушал свою месть. Завтра утром придут стражники, и он им покажет, в каком похабном виде нарисовал этот рыжий наглец царя Павлидия. Счастливчика теперь тут нет, некому заступиться за проклятых чужеземцев. Теперь-то им, грекам, не избежать рудника голубого серебра. Спал, всхрапывая и протяжно стеная. Молчун, непризнанный, осмеянный, свихнувшийся царь великого Тартесса. Вот уже сколько дней после того случая потешаются над ним стражники, отдают ему издевательские почести: поднимают копья, будто приветствуя, а сами норовят при этом пнуть ногой в зад. Да и рабы скалят зубы, дразнят незадачливого самозванца. Все терпит Молчун. Только сутулится сильнее. И бормочет, бормочет свое: «Еще немного... еще немного... отделить огонь от земли...» Спали беспокойным сном Горгий и Диомед, не зная, не ведая, какая страшная судьба приуготовлена им на рассвете. И все-таки боги не отвернулись от греков. Смоляной факел, воткнутый в расщелину, не горел, а чадил. Но рудокопы, давно отвыкшие от дневного света, видели все, что им надо увидеть. Их темные, блестевшие от пота лица были страшны. Они жили в вечной тьме лабиринта узких извилистых лазов, вырубленных в горе. Они рубили новые ходы, следуя направлению рудных пропластков. Руда тускло поблескивала в изломах. Ломать ее было трудно, мотыга то и дело вязла, как в смоле. Лишь один ход вел наружу. Каждый день перед закатом стражники у входа били в медную доску. Услышав звон, рабы вытаскивали корзины с дробленой, перетолченной ручными жерновами рудой. Взамен стражники заталкивали корзины со скудной едой и смоляными факелами. Воды не давали – было ее там, в руднике, больше, чем нужно. Не будет корзин с рудой – не будет и корзин с продовольствием. Хочешь не хочешь, а работай, вгрызайся в камень, делай то, что заповедано богом Нетоном, – добывай голубое серебро во славу великого Тартесса. Здесь, в горе, они жили, здесь и умирали. Мертвых наружу не выносили. Мало ли на руднике старых выработок, куда можно поместить того, кто отмучился, и завалить пустой породой. Долго здесь никто не тянул. Горные духи стерегли голубое серебро и жестоко мстили рудокопам, вселяя в них веселую болезнь. К одним приходила она раньше, к другим позже, но начиналась всегда одинаково: становился человек веселым, возбужденным, точно вволю попил неразведенного вина. Потом его тошнило. Только после вина проспится человек – и все, а тут несколько дней прямо наизнанку выворачивало, и по телу шли язвы. Затем пораженный веселой болезнью вроде бы успокаивался и внешне походил на здорового, но все знали, что ему уже нет спасения, что горные духи нарочно дразнят его здоровьем. Недели через две снова начиналась страшная рвота, и кровь шла даже из-под кожи, несчастный метался, бился в лихорадке и, наконец, затихал. Никто не вел здесь счета рабам. Раз в два месяца пригоняли новых обреченных, и так шло из года в год. Но однажды случилось на руднике голубого серебра нежданное. Били два рудокопа узкий ходок вдоль тощего пропластка руды. Никто их не подгонял: не было на руднике ни стражников, ни надзирателей. Подгонял только страх, вечное беспокойство: не будет корзин с рудой, не будет и пищи. И потому сами рабы делили работу: одни выкалывали руду, другие толкли, мельчили ее, а третьи разведывали новые места. И ведь знали, что обречены, что больше полугода здесь не протянешь, а все же цеплялись за каждый день жизни. Попадались, правда, и такие, что уползали в глухие углы, не вставали на работу, ждали смерти. Но от своих не скроешься: их находили, силком совали в руки мотыги – надо наработать руды на дневной харч... Били два рудокопа узкий ходок. Показалось им, что звонче отдаются удары мотыг о камень. Должно быть, пустота, трещина в теле горы. Ударили еще разок-другой, у одного мотыга застряла в камне. Расшатал рудокоп мотыгу, вырвал ее – и тут брызнул в глаза свет. Замерли рабы, зажмурили непривычные глаза. Потом, не сговариваясь, забили отверстие камнем, и скорее – где ползком, а где согнувшись, привычно находя в темноте дорогу, – направились к выработкам разнести весть. Смоляной факел, воткнутый в расщелину, не горел, а чадил. В широкой старой выработке и прилетающих ходах сбились рабы, слушали, как спорят вожаки. Заросший шерстью великан-кантабр горячился пуще всех: – Ожидай – плохо. Здесь остался – все подыхать. Быстро-быстро ломай камень – самый сильный вылезали – убивай стражник – воля! – Нельзя торопиться, – возразил рябой долговязый раб из городских. – Сперва надо узнать, куда выходит дыра. Осторожнее надо. Вдруг там стражники рядом? Перебьют всех поодиночке, вот тебе и воля! – Правильно говорит Ретобон! – выкрикнул другой, светловолосый. – Вот как надо, – быстро заговорил Ретобон, блестя зубами. – Ждать вечерней пищи, потом будет ночь, темнота. Расширить дыру – бить потихоньку, маленькими кусочками отламывать камень, да так, чтобы наружу не сыпалось. А потом... Горные духи стерегли голубое серебро, а стража стерегла рудокопов. Шестеро стражников похаживали у входа на рудник. Шесть копий, шесть мечей, шесть щитов. Пища хорошая, работы никакой. Два часа посторожил – сутки отдыхай, а то ведь как бы не вынесли горные духи из дыры веселую болезнь. Только этого и боялись. А так – что ж: дыра в скале – как выход из собачьей конуры. Высунься оттуда раб – ткнуть копьем, вот и вся недолга. Только по одному из этой дыры и можно выползти. Похаживали шестеро около темной дыры. Далеко от нес отходить не велено. Ближе копейного удара подходить тоже не велено, а то был случай: схватили близко подошедшего стражника за ноги, уволокли в дыру – только его и видели. Не лезть же за ним туда. Дюжина глаз следила за черной дырой, полдюжина голов думала о своем – о тартесских винных лавках, о женщинах, о тестяных шариках, жаренных в бараньем сале. Посматривали на звезды – долго ли осталось караулить. В десяти стадиях отсюда, в поселке стражи, у старшего есть таблички, на них все наперед расписано: кто когда стоит у входа, кто на полпути от него, а кто спит. В черной дыре зашуршало. Послышался не то стоп, не то смех. Шесть колен выставилось вперед, шесть копий устремились остриями, шесть пар ушей прислушались. Холодком жути обдало стражников от этого смеха – знали они, что это такое, не раз слышали. Стихло там. Из черной дыры тянуло гнилью и влажностью. Для бодрости один из стражников заорал песню: – Эй, заткнись! – прикрикнул на певца другой стражник. – Вроде ветка под ногой треснула, – сказал он, указывая на темные кусты у подножия горы. – Слыхали? Опять! – Кролик, наверное, – сказал третий. Некоторое время они прислушивались, вглядывались в темноту. Шесть копий, шесть мечей, шесть щитов. А судьба одна. Снова зашуршало в дыре. Стражники живо оборотились, наставили копья. Нет, все тихо. По небу шли тучи, луна то ныряла в них, то, сбросив с себя дымное покрывало, заливала землю желтым светом. Трое стражников остались у дыры, а трое, волоча длинные тени, направились к кустам – посмотреть на всякий случай; не притаился ли там кто. И тут из кустов поднялся во весь рост великан, обросший шерстью, с тяжелой мотыгой в руке. Стражники оцепенели от ужаса. Сам горный дух встал перед ними... Великан с хриплым ревом прыгнул, мотыга, просвистев, обрушилась на шлем ближайшего стражника. Двое других побежали назад. Великан погнался следом, а за ним мчались еще – полуголые, длинноволосые, размахивающие мотыгами и молотами. Вмиг все было кончено. Сплошным потоком полезли рабы из недр рудника. Неистово орали, жадно вбирали в отравленные легкие свежий ночной воздух. Стража, стоявшая на полпути от рудника, услыхала гомон, кинулась в поселок поднимать тревогу. Но уже катилась в ущелье толпа рабов, и впереди бежал гигант-кантабр с копьем в одной руке и с тяжелой мотыгой в другой. Страшен был ночной бой в поселке. Стражники были хорошо обучены, их тела, укрепленные хорошей пищей, были сильны. Они знали, что, если враг не облачен в защитный доспех, лучше бить копьем в живот, а если облачен, то в шею. Свистели пращи, осыпая бунтовщиков свинцовыми «желудями». Падали рабы под ударами стражников, но было их много, и жизнь стоила им недорого – проткнут ли копьем или подыхать от язв веселой болезни. Бесстрашно и яростно бились они, тесня стражу к воротам, и вот уже передние с криками прорвались к дому самого Индибила, окружили его. На гладко утоптанной площадке перед домом отчаянно рубился главный над стражей. Храбро дрались и силачи – телохранители Индибила. Свирепый кантабр кинул в главного копье, промахнулся. Взревев, обхватил ручищами врытый в землю столб, вывернул его и пошел на главного, крутя столб перед собой. Главный попятился, пытаясь уклониться. В следующий миг страшный удар размозжил ему голову. Бой закончился лишь на рассвете. Смолкли крики и звон оружия, и стал слышен шум горной речки. Сотни трупов устилали землю. Небольшая кучка уцелевших стражников, окруженная восставшими, жалась, затравленно озираясь, к крыльцу. Из дома выволокли Индибила в изодранной одежде. Его бил озноб, нижняя челюсть отвисла. Под ненавидящими взглядами Индибил бессильно опустился на ступеньку, ноги не держали его. – Что будем с ним делать? – спросил Ретобон. – На рудник! – выкрикнул кантабр. – Завалить камни – пусть подыхай, собака! – Правильно! – загалдели рабы. – На рудник его! Пусть отведает веселой болезни! – Стойте! – Из толпы выступил невысокий раб с жесткими светлыми волосами. – Они звери, это так, но мы зверями быть не должны. – Заткнись, Поэт. – Добренький нашелся! Они-то тебя не жалели! – Не нужна нам излишняя жестокость, – упорствовал светловолосый. – Проткните его копьем, и все. Пусть в проклятый голубой рудник никогда больше не ступит нога человека! – Поэт прав, – сказал Ретобон. – Мы не звери. Покончить с ним сейчас же! Он махнул рукой в сторону Индибила и стражников. Так уж получилось само собой, что Ретобон оказался вожаком у восставших. Ущелье бурлило. Вырвавшиеся на волю рудокопы, плавильщики, каменотесы разобрали оружейные склады, опустошили сарай с запасами продовольствия. Из личного погреба Индибила вытащили пузатые пифосы с вином. Целиком жарились на вертелах бараны из стада, принадлежавшего стражникам. Тут и там горланили песни. Непривычная сытость и выпивка валили рабов с ног. Ретобон и его друзья понимали, что это опасно: стоит прискакать сейчас в ущелье отряду стражников с какого-либо из ближних рудников, и они перебьют восставших, как кроликов. Но ничего Ретобон не мог поделать. Он переходил от костра к костру, уговаривал рабов опомниться, доказывал, что нужно выставить у входа в ущелье сильный заслон... Напрасно! За Ретобоном плелся пьяный гигант-кантабр, нацепивший на голову шлем с высоким гребнем. Он весело напевал на своем языке что-то тягучее. У одного из костров кантабр увидел старых знакомых – Горгия и Диомеда. – Грека! – рявкнул он и хлопнул Горгия по плечу так, что тот чуть не подавился бараньей костью, которую как раз обгладывал. – Грека – воля – хорошо! Он размахнулся, чтобы и Диомеда по-приятельски хлопнуть, но тут его занесло, и, потеряв равновесие, кантабр свалился рядом с Горгием. Он и не сделал попытки подняться на ноги, почти сразу же захрапел. Ретобон пристально посмотрел Горгию в лицо. Ухмыльнулся. – Здорово, грек. Не помнишь меня? – Где-то видел я твои рябины, – сказал Горгий, – а где – не помню. – В порту в винном погребе однажды сидели, – напомнил Ретобон. – Тордул еще заставил тебя пиво пить... – Верно! Еще задушили вы там кого-то. – Соглядатая, – кивнул Ретобон. – Как же ты очутился тут? Тебя же Аргантоний на обед к себе позвал. Поругались вы, что ли? Горгий коротко рассказал печальную свою историю. – Вот как, – задумчиво проговорил Ретобон. – А я и не знал, что Миликона прикончили... Предательством тут пахнет, клянусь Быком. – Он почесал одной ногой другую, ноги у него были босы и черны от грязи. – Похоже, что Миликон предал нас. Уж очень быстро нас похватали... будто поджидали у крепостных ворот... – Ты бунтовал вместе с Тордулом? – спросил Горгий. – Мы дрались вместе. Потом нас всех пригнали на голубой рудник, а Тордула оставили. А куда он подевался – не знаю. И тогда Горгий рассказал про Счастливчика Тордула. Ретобон, присев на камень, слушал его, неподвижно уставив взгляд в пляшущий огонь, опираясь обеими руками на меч. – Значит, уехал в тот самый день, как папаша его стал царем? – переспросил он, когда Горгий умолк. – Царем? – изумился грек. – Да ты шутишь, рябой. – Какие там шутки. Он сын Павлидия. Сам он уехал или силой увезли? Не знаешь... Хотел бы я знать... – Ретобон опять задумался. Рядом затеяли игру с шлемом, свалившимся с головы кантабра. Рабы с хохотом поддевали шлем ногами, перекидывались. Вот кто, значит, покровительствует Тордулу, думал Горгий: сам Павлидий! Ну и ну, с царским сынком, можно сказать, хлебал из одной миски... Кто-то сзади произнес заплетающимся языком: – От этих... которые с рудника... подальше держись. Заразные они... Горгий напряженно соображал, как теперь быть. Одно ясно: надо поскорее отсюда убираться, пока выход из ущелья открыт, пока снова не заневолили. Вот только куда идти? Путь в Майнаку закрыт. Гемероскопейон? Есть ли туда дорога? В этой дикой стране заблудиться ничего не стоит. С голоду подохнешь. Или от жажды... Пробраться тайком в Тартесс, разыскать Тордула, попросить, чтоб замолвил перед папашей словечко? Опасно, опасно... Если даже и доберемся, то простит ли Павлидий? Простить – это значит признаться, что сам он, Павлидий, велел убить Миликона. Вот если бы Эхиар стал царем Тартесса... Горгий испытующе посмотрел на рябого. Ретобон все сидел перед огнем, глаза у него слипались, острый подбородок уткнулся в раздвоенную рукоять меча. Может, они и впрямь заразные, эти, с рудника? – Ты спишь? – сказал Горгий. – Послушай, есть тут в плавильне один старый раб... И он рассказал Ретобону, как Тордул всюду искал раба с царским знаком на груди и как он, Горгий, обнаружил этот знак у Молчуна. С Ретобона мигом слетела сонливость. Он вскочил, потребовал немедленно разыскать Молчуна. Хорошо, что Полморды был тут как тут, слушал по привычке чужие разговоры. – Молчун в своем сарае, – сообщил Полморды. – Сам видел, как он туда пошел. Дверь сарая оказалась на засове. Ретобон навалился плечом – дверь заскрипела, подалась. Тут же перед вошедшими выросла темная фигура. – Назад, – глухо сказал Молчун. За его спиной дымил горн. В красноватой мгле Горгий успел заметить сколоченный из досок стол и несколько сосудов разной величины на нем. – Я Ретобон. Я вывел рабов из рудника голубого серебра. Мы свободны. Ты тоже теперь свободен, старик. Да пошлют ему боги просветление, подумал Горгий, всматриваясь в бесстрастное лицо Молчуна. – Назад, – повторил Молчун, надвигаясь. Ретобон и Горгий попятились. Молчун вышел вслед за ними из сарая, плотно прикрыл дверь и прислонился к косяку. – Кто станет теперь добывать голубое серебро? – спросил он. – Никто, – ответил Ретобон. – Горные духи не будут больше губить людей. – Плохо. – Молчун покачал головой. – Надо копить голубое серебро. Один из друзей Ретобона зло выкрикнул: – Тебе надо, так иди добывай сам! – Еще мало накоплено, – упрямо сказал Молчун. – С нас хватит, – отрезал Ретобон. – Послушай, как твое имя? Старик не ответил. Бормотнул что-то под нос, толкнул дверь, намереваясь войти в сарай. Горгий понял, что наступило решительное мгновение, угодное богам. Он заступил старику дорогу и быстрым движением рванул рубище с его плеча. Молчун выпрямился, по его тусклым, как бы мертвым глазам пробежал огонек гнева. Ретобон впился взглядом в знак-трезубец под выпирающей ключицей. – Царь Эхиар! – закричал он радостно. – Истинный царь Тартесса! Мы тебя нашли! От костра к костру переходили Ретобон и его друзья. Рассказывали рабам, как много лет назад верховный жрец Аргантоний не дал вступить на престол законному наследнику Эхиару, обманом и силой захватил трон тартесских царей, а самого Эхиара, лишив имени, навеки бросил на рудники. Теперь Эхиар найден по тайному знаку на груди. Настало время восстановить справедливость: Павлидий не царского рода, он не имеет права на престол. Это право имеет лишь Эхиар. Рабы слушали, поплевывая и почесываясь. Кто соглашался, а кто и возражал: – Может, оно и так, да гнилая рыба не слаще тухлого мяса. Нам-то что за дело, кто будет сидеть на престоле? – Вы, лишенные разума! – горячились друзья Ретобона. – Царь Эхиар сам изведал рабской доли, он будет благоволить рабам. Он отпустит вас по домам и даст вам вдоволь пищи! – Так уж и отпустит, – опять чесались сомневающиеся. – Кто-то ведь должен добывать медь и серебро? – Верно, – ответил Ретобон. – Царь Эхиар разгромит гадирцев и заставит работать на рудниках военнопленных. – Это еще разгромить надо... – Тьфу на вас, безмозглые! – Эй, послушайте! – кричал Нирул, светловолосый рудокоп, известный под кличкой Поэт. – Разве вы не слыхали от дедов, как было в старину? Тартесситы жили, как все, они сами выбирали вождя, и старейшины решали дела племени. Они в честном бою добывали иноплеменных рабов... – Знаем! – гаркнули из толпы. – Тартесситы захватили нашу землю, цильбиценскую! – Илеатов побили! – Да поймите же, это были честные войны, и побеждал тот, кто сильнее! – кричал, надсаживаясь, Нирул. – Так было всегда! А потом пришли с моря проклятые сыны Океана, они стали заводить свои порядки. Заставили тартесситов поклоняться своему богу и копить никому не нужное голубое серебро. Они возвысили недостойных, а теперь дошли до того, что стали обращать в рабство своих сограждан, нас, тартесситов... – Не то говоришь, – шепнул ему в ухо Ретобон. – Не надо про сынов Океана. Эхиар-то ведь тоже их потомок. Нирул озадаченно хлопал белесыми ресницами: ох, и перемешалось все в Тартесском государстве... А рабы меж тем орали: – Нам-то что за дело до вашего Тартесса! – По дома-ам! Гигант-кантабр, окруженный горцами-соплеменниками, ревел во всю глотку, что надо идти на проклятый Тартесс, разграбить его и разрушить до основания. Рабы-тартесситы, опасаясь за свои семьи, истошно кричали: – Не пускать дикарей в Тартесс! Лучше перебьем их на месте! Страсти накалялись. Уже какой-то горячий лузитанин в войлочной шапке замахнулся секирой на столь же пылкого тартессита. Тартессит схватился за меч. И хотя Ретобон и его друзья срывали голос, пытаясь унять драчунов, драка неминуемо переросла бы в страшное побоище – если бы не случай. В ущелье на рысях влетел отряд стражников с ближнего рудника: кто-то, видно, донес туда весть о бунте. Распри прекратилась сама собой. Рабы встретили стражников градом камней и метательных копий. Мало кому из стражников удалось ускакать, да и за теми пустились вдогонку рабы, улюлюкая и колотя лошадей босыми пятками. – Вы сами видите, – надрывался Ретобон, – нельзя терять время! Все погибнем, если не покончим с распрей! Эй, запрягайте лошадей, грузите оружие и пищу! Разбирайтесь по дюжинам, выбирайте старших! Царь Эхиар поведет нас на Тартесс! Слава царю Эхиару! – Сла-ва-а-а! – вторили одни. – Долой! – орали другие. – Он чокнутый! – Я честный гончар, – слышалась скороговорка Полморды. – Я всегда исполнял законы, а против господ никогда не шел. Зачем нам другой царь? Вот если помрет Павлидий, тогда, конечное дело, и Молчуна можно... этого то есть Эхиара... А в это время царь Эхиар, далекий от страстей, кипевших вокруг его имени, в своем сарае раздувал огонь в горне ручными мехами, помешивал горячий расплав в глиняном сосуде, бормотал в свалявшуюся седую бороду: – Еще больше, еще немного... Отделить огонь от земли... силу от огня... Помогите мне, тени царей Океана, будьте со мной!.. К сараю подошел Козел со свертком под мышкой. – Я принес царю Эхиару достойную одежду, – объяснил он людям, которых Ретобон поставил для охраны царя. – Ого! – сказал один из охраны, развернув сверток. – Где добыл? – В доме Индибила. Пустите меня, почтенные, к Ослепительному! Он постучал в дверь. Эхиар не откликнулся. Он осторожно снял сосуд с огня, слил что было сверху в другой сосуд, к густому остатку на дне добавил щепотку порошка и снова поставил на огонь. – Пусти меня, Ослепительный, впусти недостойного раба, – скулил под дверью Козел. – Я принес тебе белые одежды... – Огонь от земли... Силу от огня... – невнятно доносилось из сарая. Подошел Ретобон с тяжелым двуручным мечом на плече. Ногой, обутой в поножи и боевую сандалию, ударил в дверь, сорвал ее с ветхих кожаных петель. – Царь Эхиар, – сказал он решительно, – веди нас на Тартесс, твой трон ожидает тебя. Старик вскинул на него затуманенный взгляд, отблески огня играли на его изуродованном лице. – Еще мало голубого серебра, – внятно сказал он. – Надо больше... еще немного... – Хватит, – отрезал Ретобон. И закричал, обернувшись: – Эй, царские носилки сюда! Шла, катилась с гор, громыхала повозками, гомонила многоязычной речью лавина взбунтовавшихся рабов. Рудник за рудником, поселок за поселком вливались в войско. Скакали во все стороны гонцы на запаренных лошадях, громкими криками сзывали людей: – Истинный царь Тартесса Эхиар, Ослепительный, прощает долги и записи! Он дает волю рабам! Идите к нам, идите вместе с нами на Тартесс! Смерть Павлидию, слава царю Эхиару! Неудержимо и грозно катилось с гор воинство – к устью реки, к синему Океану, к великому, ненавистному и любимому городу Тартессу. Впереди конь о конь с Ретобоном ехал с тяжелым копьем наперевес могучий волосатый кантабр. Далеко окрест разносился рев тысяч охрипших глоток: – Слава истинному царю Эхиару! * * * |
||
|