"Звездные гусары" - читать интересную книгу автора (Хаецкая Елена Владимировна)

Дикий подпоручик

Петр Андреевич Кокошкин был моим добрым знакомцем. Впрочем, накоротке мы так и не стали, а разговаривали только один раз, но так полно и с такой замечательной откровенностью, что я до сих пор смею числить его среди моих душевных приятелей.

В ту пору, к которой относится этот эпизод, я пребывал в военном госпитале на Земле. Рана моя была, с моей точки зрения, пустяковой, но наш полковой врач, доктор Щеткин, держался иного мнения и даже счел ее достойной пристального внимания хирургов. Что ж, ему видней, а я человек военный и подчинился.

Госпиталь наш располагался в Петербурге на Петроградской стороне, в непосредственной близости сразу двух достопримечательных объектов: храма на месте явления Скорбящей Богоматери с грошиками и музыкального училища, которое посещали преимущественно девицы. Из окна госпитального отменно наблюдалось за перемещениями юных дарований, отягощенных нотными папками и скрипичными футлярами. От иных ощутительно пыхало жаром, хоть они и семенили, опустив головы и на ходу о чем-то раздумывая. Хористки между ними угадывались мной по веселому лицу, а муравьиные труженицы фортепианного искусства – по сведенным над переносицей бровкам.

Так, во всяком случае, я определял их для себя и вполне удовольствовался своей догадливостью, истинной или мнимой. Мне вовсе не требовался поблизости собеседник, чтобы вторгнуться в мир моих нехитрых мечтаний и придать ему совершенно иное направление.

А между тем подобный собеседник в лице Петра Андреевича был уже наготове.

Его я встретил при посещении Храма с грошиками воскресным днем. Эту высокую, исполненную торжественности фигуру я приметил в церкви, где он стоял впереди меня и чуть сбоку. Я поневоле сделался свидетелем его молитвенных подвигов, которые заключались в том, что он без устали бил земные поклоны и накладывал на себя крестное знамение размером с оглоблю, как-то особенно выгибая кисть руки, прежде чем коснуться перстами лба. И лоб этот был замечательный, широкий и округлый, несогбенный под тычками толстых белых пальцев своего обладателя.

Ослабев от пребывания в госпитале, я совершенно потерялся и, опираясь на мою трость, проводил время между разглядыванием образа Пресвятой Богородицы и попытками усмотреть среди девиц из церковного хора какую-нибудь знакомицу из числа тех, что проходили ежедневно мимо моих окон.

Весь образ Богородицы был покрыт, поверх одежд и фона, гигантскими, точно колеса, грошами. Какой царь освящал своей персоной эти гигантские гроши, разобрать с того места, где я стоял, было невозможно. Я понял лишь, что все они сделаны были из настоящей меди и прикреплены к доске иконы.

Что до хора, то он был здесь смешанный, мужской и женский. Имелся даже поразительный бас такой мощи, что, даже когда он безмолвствовал, потаенное его гудение наполняло все пространство храма, а уж когда он вырывался наружу – все естество так и сотрясалось.

Но более, чем этот выдающийся бас, поразили меня в самое сердце девичьи голоса, расшивающие тонкие узоры на прочном полотне тяжелого гудения. Здесь надо напомнить, что я был всего месяц как с Варуссы, а в нашей полковой церкви у о. Саввы никаких девиц в хоре не было в заводе. Что до офицерских супруг, то они петь в хоре не дерзали – и правильно делали, если судить по концертам, что время от времени устраивались в доме г-на полковника. Следовательно, и весь наш хор состоял из четверых солдат – певших, впрочем, довольно порядочно.

Так уж, видимо, устроена человеческая природа, что нуждается в разнообразии, и после полутора лет прослушивания двух теноров и двух баритонов чистейшие юные сопрано произвели на меня сокрушительное впечатление, и во время Херувимской я разрыдался.

При выходе из церкви я невольно остановился и огляделся вокруг. Весна была в разливе, полуденное солнце окончательно уничтожило утренний ледок, и Петроградская вся расквасилась. Мощеные дорожки оказались залиты грязью, в которой плавала трава, коричневая, прошлогодняя, вперемежку с нежно-зелеными свежими всходами.

Казалось, здешняя почва, истощенная близостью сумрачной Похьелы, пустила наружу жидкий субстрат, который с течением времени затвердеет и обратится в обыкновенный газон. Но пока что этот химический процесс находился в самом начале, и я, стоя на крыльце храма, погрузился в нешуточные думы о сохранности в чистоте моих сапог. Это представлялось делом неисполнимым, отчего я поддался некоторому унынию.

И тут меня подтолкнули в спину, да так сильно, что я полетел с крыльца и, криво махнув руками, свалился прямехонько в ту самую грязь, о которой только что размышлял с такой безнадежностью. Мой мундир оказался в большой беде, и особенно правый локоть, о который я при падении невольно оперся.

Лежа в этом неудобном положении, я взглянул вверх, на виновника моего падения, и почти не был удивлен, узрев перед собой того самого человека, которого приметил еще в церкви. Спереди он выглядел еще более внушительно, чем сзади. Если главным украшением его тылов являлся крепкий загривок с наметкой обер-офицерской складки, пристойно наползающей на воротник, то фронт его обладал превосходнейшим элементом декора в виде весьма примечательного носа. Нос этот был мясист, осанист и расцвечен многоразличными оттенками красного, розового, фиолетового и телесного – словом, по гамме красок он приближался к закату над Финским заливом.

Увидев, в каком положении я, по его милости, очутился, владелец закатного носа вскричал:

– Простите великодушно! Я вас, кажется, уронил?

Не расположенный к добродушному обмену шутливыми репликами, я, оставаясь в прежнем положении, сказал:

– Да, вы; и я буду весьма признателен, если вы также уроните ко мне мою трость, потому что мне без нее затруднительно будет ходить.

– Глупости! – обрезал он и в два прыжка соскочил с крыльца. По бесшабашности этого движения я вдруг признал в нем отставника, причем вышедшего со службы в небольшом чине. Таковые до старости сохраняют в ухватках нечто подпоручичье.

Перед моими глазами явилась протянутая ко мне рука.

– Хватайтесь! – возгласил мой невольный обидчик. – Я вас вытащу, дружище!

В этот же миг и ни секундой позднее, когда я барахтался в грязи, а верзила-отставник своей усердной помощью только способствовал тому, что я падал обратно, по дорожке прошли девицы из церковного хора, и в одной я все же разглядел ученицу музыкального училища, и при том ту, что всегда мною выделялась из числа прочих – за кругленький носик и смешные глаза. Она была похожа на обертку от конфеты.

Страдая от своего униженного положения, я постарался поскорей подняться на ноги. Однако раненое колено возобладало над прочими членами, я неловко повернулся, потерял равновесие, махнул руками и случайно ударил моего отставника прямо в нос!

Теплая кровь обильно потекла из его ноздрей, довершая гибель моего мундира.

– Ах, вы так?.. – прошептал он, сжимая кулак и медленно опуская его на мою голову.

Я взвыл и, вцепившись в его воротник с обеих сторон, покатился с ним по грязи. Вряд ли это обстоятельство послужило нам обоим к украшению в глазах благочестивых девиц, которые поспешно удалялись.

Наконец я разжал хватку, мы расцепились и оба сели на земле, с усилием переводя дух.

Он заговорил первым.

– Что это на вас накатило, а? – спросил он, глядя на меня сбоку не без подозрительности.

Должно быть, я представлял собою жалкое зрелище, потому что на физиономии моего противника вдруг появилось выражение глубочайшего сострадания, и он поинтересовался:

– Небось долго пробыли на Варуссе?

Я молчал, досадуя на него, а еще больше – на себя.

– Это дело понятное, – продолжал он, – да и кому пришло на ум помещать военный госпиталь на таком перекрестке, меж двух цветников? Тут и более сильные умы повредятся, а уж наш брат военный… – Он махнул подбородком в сторону удалявшихся девиц. – Куда разумнее было бы построить госпиталь окнами на богадельню: и телесам спокойней, и для души полезнее… Здешние архитекторы – все со странностями, каждый только к тому стремится, чтобы себя явить в наиболее развернутом виде. А нет чтобы о людях подумать!..

Он помолчал и вдруг обратил ко мне неожиданный вопрос:

– Вот, к примеру, вы знаете, кто ваш госпиталь проектировал? Не знаете! А поинтересовались бы прежде, чем ложиться. Нельзя же к выбору места относиться так беспечно, это ведь здоровье. Я вот загодя в справочнике нашел все сведения и в свое время наотрез отказался. Нарочно в Москву ездил! Здешний доктор от злости меня чуть не съел, как узнал все в деталях. Напрасно смеетесь, – прибавил он, видя, что я, невзирая на мое печальное и нелепое положение, поневоле развеселился. – Я его спрашиваю, доктора: “Вы хоть знаете, какой архитектор к вашему госпиталю руку приложил?” А он как вопьется зубами в стетоскоп (точно говорю, следы потом остались!) и как зарычит. “Вы, – рычит, – господин Кокошкин (это моя фамилия), – вы чудовище невежества и предрассудков! Да хоть бы и сам граф Дракула проект начертал – не коробка здания лечит, а врачи”. – “Нет, – говорю ему спокойно (потому что я человек спокойный), – согласно народной мудрости, до́ма и стены помогают. Ну а эти стены возвел, с позволения сказать, коллекционер жуков и бабочек. Вы ведь не знали? Эта подробность для вас ведь осталась в тени и безвестности? (Он, заметьте, молчит!) Господин Рындин, строитель здешний, все свое свободное время отводил ловле этих невинных насекомых, которых он преследовал, захватывал, насаживал на иголки и помещал под стекло. Как хотите, у меня доверия к такому человеку нет, и не верю я, чтобы из его рук вышло что-нибудь путное”.

– А что же врач? – невольно поддался я любопытству.

– Назвал меня в ругательном смысле – сейчас уже не вспомню в точности как – и ушел. А я поехал в Москву, поскольку страдал от камня в желчном пузыре. Там и вылечился.

Он помолчал, а затем повернулся ко мне с широкой, добродушной улыбкой:

– Обопритесь теперь о мою руку. Все-таки пора нам с вами, я думаю, расстаться с сими гостеприимными грязями и основательно почиститься.

С этим он встал и приблизился ко мне. Я схватился за протянутый ко мне локоть и, морщась от боли в колене, кое-как поднялся. Вместе мы вернулись к крыльцу и забрали мою трость, так что в конце концов я обрел привычное мне положение.

– А я ведь вовсе не хотел вас толкать, – сказал вдруг г-н Кокошкин с обезоруживающей простотой. – Это случайно вышло. Меня ведь самого толкнули.

Кровь опять капнула у него из носа. Он утер ее клетчатым платком, свернул его колбаской и засунул в ноздрю.

– Я вам предлагаю сейчас отправиться ко мне, – сказал он. – Я угостил бы вас чаем, а то и ромом, если изволите. В госпитале небось рому не позволяют? Это все умерщвленные жуки и бабочки, точно вам говорю. Если бы Рындин отдавал досуги охоте на львов, все в госпитале было бы – и ром, и трубочное зелье. Ну а при теперешнем раскладе – ничего крепче разбавленного кефира.

Я вынужден был признать его правоту и, не видя для себя иной возможности возвратиться в госпиталь в приличном виде, последовал за моим новым знакомцем.

Петр Андреевич Кокошкин жил на Петроградской, за несколько домов от Храма с грошиками, в доме, выстроенном архитектором самых мужественных и пристойных наклонностей. Начертив несколько проектов, блещущих не столько оригинальностью, сколько основательностью, он женился на дочери миллионщика, купил яхту и отбыл жительствовать с обеими в Крым, где и скончал свои дни.

Нас впустило в квартиру двухметроворостое существо, могучие телеса коего были упакованы в синий рабочий комбинезон, замечательной прочности и твердости, с нашивкой космической службы на рукаве. Нашивка эта, впрочем, имела более историческое значение, нежели актуальное, и указывала на происхождение комбинезона, но не на род занятий его владельца.

Называя существо Антигоной, Петр Андреевич строгим голосом приказал пустить в ванной горячую воду и немедленно запускать стирательный агрегат. Антигона пыталась возражать против последнего распоряжения, указывая (очевидно, не без оснований) на обыкновение агрегата безвозвратно пережевывать вверенные ему предметы, но Кокошкин прикрикнул на прислугу, присовокупив к “Антигоне” наименование “строптивой бабы”, и Антигона покорилась.

– В других домах все приказания исполняются беспрекословно, а у меня в дому – что ни домашнее дело, то укрощение калибана, – посетовал Кокошкин, впрочем, с весьма самодовольным видом. – Супруга моя, видите ли, в отъезде: навещает родню в Калуге. Так что теперь здесь временно распоряжается Антигона. Оно и к лучшему: моя супруга – дама чувствительная и вместе с тем весьма строгая, ее наш с вами вид непременно бы огорчил.

Он предоставил мне первому смыть с себя последствия неприятного происшествия. Когда я вышел, облаченный в хозяйский халат, меня ожидали стакан рома и свежие газеты, так что я мог насладиться отдыхом, покуда хозяин мой, в свою череду, приводил себя в порядок.

Кокошкин явился в полосатой пижаме и занял кресло напротив моего.

Я отложил газету, в которой не было ровным счетом ничего любопытного.

– А что, – сказал Кокошкин, – вы из вашего окна много надзираете за здешними молодыми особами?

Почему-то он упорно возвращался к этой теме, но спрошено было с таким простодушным доброжелательством, что я не нашел в себе силы сердиться и признал правоту моего собеседника.

Петр Андреевич приметно помрачнел. Он сжал кулак и постучал себя по колену.

– Русскому офицеру следовало бы вести себя осторожнее. Приходилось ли вам наталкиваться на минное поле? Ну так вот, сударь, это гораздо безопаснее, нежели очутиться вдруг в цветнике из девиц, поверьте старику. – (Старику было едва ли много за сорок, отметил я про себя.) – Случилось это лет за пять до моей счастливой женитьбы… – Он призадумался и не без удивления вынужден был признать, что с тех пор, как с ним случилось то примечательное происшествие, протекло уже почти пятнадцать лет.

– Стало быть, служил я в Царскосельском учебном полку и ожидал отправки на Варуссу. В те времена был у меня один добрый друг. Не думайте, – поспешно присовокупил он (хотя я в тот момент, разморенный ванной, ромом и скучной газетой, вообще далек был от каких-либо мыслительных упражнений), – не думайте, что, кроме этого одного, у меня вовсе не водилось друзей. Мы все, молодые офицеры, друг другу были как родные братья, но все же этот, о котором сейчас я рассказываю, то есть Ваня Штофреген, сделался мне ближе остальных. Мы даже в оперу на одни и те же представления ездили.

Штофреген был немец только по имени и по внешности – белесый такой; а все прочее в нем было совершенно русское, и ухватки, и обычай, и храбрость. Когда он задумывался о чем-либо, то становился точь-в-точь похож на ангела с готической церкви; но задумывался он редко, а чаще улыбался чему-то про себя, от чего девицы всех сословий одинаково млели и говорили, что Ваня Штофреген, должно быть, “очень добрый”.

Вы сейчас, наверное, пытаетесь угадать, – добавил мой собеседник, взглядывая на меня лукаво, – имелись ли в ту пору в моей наружности также какие-либо привлекательные черты, которые позволяли бы и мне претендовать на женское внимание? Ну так могу вас заверить, что были, – супруга моя находит меня таковым до сих пор! Вот женское сердце! Потому что никто ведь не рождается с подобным носом и прочими отличительными особенностями; все это приобретается с годами. Я был тогда молодец – совершенно другого типа, чем Штофреген… Да вот сохранился дагеротип, можете посмотреть.

Он взял костяной свисток, висевший на шнуре у стены, и дунул. Пронзительный звук разнесся по дому, и все полости моего скелета отозвались ответным гудением. В дверном проеме явилась Антигона в клеенчатом фартуке, повязанном поверх комбинезона. Руки ее были в резиновых перчатках. Она безмолвно уставилась на хозяина, не переступая порога.

Петр Андреевич несколько секунд глядел на нее, а затем со вздохом произнес:

– Нет, ничего… Ты сейчас сапоги отчищаешь? Ступай.

Она повернулась и удалилась. Петр Андреевич глянул на меня искоса:

– Супруга моя – дама строгая и порой бывает на мой счет подозрительна, оттого заводить в доме хорошенькую вертлявую горничную – такую, чтобы желания загодя угадывала, – я не дерзаю. В подобном положении Антигона – настоящее сокровище.

Я от души похвалил находчивость г-на Кокошкина.

– Что до дагеротипа, то он принадлежит к временам давно прошедшим… – С этими словами Кокошкин вышел в соседнюю комнату и вскоре вернулся с небольшой хорошенькой шкатулкой в бархатном окладе, откуда вынул дагеротип очень хорошего качества.

Слева на снимке, очевидно, находился Штофреген, о котором только что шла речь: он действительно был белес и худощав, с небольшими прищуренными глазами. Ничего особенно обаятельного в его наружности я не приметил.

Справа на дагеротипе стоял сам Петр Андреевич, и вот тут я невольно поразился тогдашней его древнегреческой красоте с ее правильными, уверенными линиями. Очевидно, возраст, нездоровье и сидячий образ жизни постепенно подточили это совершенство и почти совсем уничтожили его. Прежде я лишь слыхал рассуждения о том, что отсутствие правильных физических упражнений дурно сказывается не только на фигуре, но и на чертах лица; нынче же увидел это въяве и дал себе мысленно несколько клятв касательно отжиманий и работы на брусьях.

Петр Андреевич ревниво следил за мной.

– Ну, каков я вам показался? – осведомился он.

– Очень вы были хороши! – сказал я искренне.

– А вы небось и не верили?

Я пожал плечами.

– Я, Петр Андреевич, решил ничему не удивляться.

– Это разумно. – Он кивнул с одобрением. – Отчего же вы не спрашиваете про ту, что нами фланкирована?

Он отобрал у меня снимок, поднес к глазам и впился в него взглядом. Несколько секунд его губы беззвучно шевелились, а потом с них как будто поневоле сорвалось:

– Ну вот вам и Татьяна Николаевна! Давно я ее не видел, даже в мечтах она мне перестала являться… Дело прошлое, забытое, и не столько по ней я тосковал, сколько по моей молодости. Что, полагаю, вполне извинительно.

Он опять замолчал, лаская взглядом снимок и как будто не веря в то, что один из запечатленных на картоне – он сам.

Я молчал, уважая его задумчивость. Петр Андреевич запер снимок в шкатулку и накрыл ее сверху ладонью.

– Вы сейчас, должно быть, подсчитываете в уме мой возраст? – обратился он ко мне. – Ну так я вам просто скажу, что мне тридцать шесть. В ваши двадцать я, вероятно, кажусь вам стариком. Погодите лет десять и тогда убедитесь, что ошибаетесь! И в тридцать шесть все чувства живы, и в сорок, и даже, подозреваю, в шестьдесят они все еще не дремлют.

– Я вас вовсе не считаю стариком, – горячо возразил я.

Он и слушать не стал.

– Я выгляжу старее моих лет, но это потому, что я хворал.

По его тону я понял, что он, вероятно, одно время крепко пил, но теперь оставил это. Я не последовал примеру многих добродетельных особ и не разразился тирадой о том, какое глубокое уважение вызывают во мне раскаявшиеся пьяницы. Пьянство неумеренное оставляет на человеке клеймо на всю жизнь, оно оседает в складках его лица, постоянно напоминает о себе в мешках под глазами, в особенном выражении губ. Избавиться от этого напоминания о былом невозможно; может быть, оно к лучшему!..

– Все лица на сцене, – провозгласил Петр Андреевич. – Зеленоглазая Татьяна Николаевна, Ваня Штофреген и ваш покорный слуга. Нам троим едва минуло двадцать, а тут еще – поздняя весна, Царское Село, сирень, будь она неладна… Видели, как гроздья сирени тяжелеют от дождя? Вот так же переполнялось во мне сердце – и, как оказалось позднее, со Штофрегеном творилось нечто похожее…

Я возвращался в госпиталь под сильным впечатлением рассказанной мне истории. Образы Кокошкина, Ивана Штофрегена и Татьяны Николаевны преследовали меня; даже сон мой был беспокойным, а проснулся я вскоре после рассвета в слезах и понял вдруг, что слезы эти – хорошие, и что история достойна того, чтобы быть записанной. Я вытащил из тумбочки большой блокнот, где предполагал вести мои записки, и начал воскрешать на бумаге речи Петра Андреевича. Вскоре, впрочем, я увлекся, и вместо сухого пересказа получился у меня роман. Я работал над ним до самого моего выздоровления…

Вот он, на суд читателя.

Татьяна Николаевна Терентьева-Капитонова происходила из известного царскосельского семейства, которое дало России нескольких поэтов, одного недурного композитора, двух ядовитых мемуаристов и по самым скромным подсчетам не менее шестнадцати офицеров различных гвардейских полков. Ее родители имели большой дом в Царском, почти возле самого Феодоровского монастыря, и молодые офицеры расквартированных в Царском полков усердно торили туда дорожку, чему хозяева, имея на руках несколько дочерей и племянниц, вовсе не думали препятствовать.

Татьяна Николаевна, безусловно, блистала в этой сокровищнице как крупнейший бриллиант среди самоцветной россыпи, но не придавала своим триумфам большого значения. Нрав у нее был веселый, и она часто выставляла на вид свое умение дружить с мужчинами без всякой задней мысли. Так это, по крайней мере, обстояло с ее стороны; что до господ офицеров, то они почти поголовно были в нее влюблены. Но она стояла выше подобных предметов и мечтала сделаться врачом.

Подпоручик Кокошкин, которого друзья называли запросто “Петькой”, был от Татьяны Николаевны без ума. В отличие от многих, он по-настоящему влюбился – или воображал, по крайней мере, что по-настоящему, и оттого сильно страдал.

“Петька” Кокошкин был чудо как хорош: лоб, нос, подбородок, скулы – все черты его обладали античной лепкой, а черные брови и смоляная кудрявая челка над ними придавали ему вид трагический. “Ты, Петька, прямо не офицер, а ходячая иллюстрация к Плутарху”, – говаривал бывало ему лучший друг, Иван Штофреген.

Кокошкин морщился, уничтожая злополучное сходство. Ну что тут поделаешь, если маменька, откровенничая с товарищами сына, не без гордости указала, что, будучи в тягости, развлекалась чтением Плутарха – дабы привить будущему ребенку еще от утробы возвышенные помыслы, и созерцала бюст Антиноя, – дабы внешность будущего сына была столь же совершенна, сколь и внутренность его.

“Я это средство и Петенькиной супруге, если Господь даст ребеночка, посоветую”, – заключила маменька, окончательно уничтожая Петьку в глазах сотоварищей.

Петр скрежетал зубами и тайком от родительницы метал в друзей взоры-молнии; к их чести, все они слушали с чрезвычайно серьезным видом и помалкивали. Затем г-жа Кокошкина отбыла из Царского в Петербург, а оттуда – в калужское имение, где обыкновенно протекали ее тихие дни.

Лучший друг Кокошкина, подпоручик Штофреген, являл собой полную противоположность Петру: потомок остзейцев, он был тощим и белесым, с небольшими внимательными глазами и бескровным смешливым ртом. В первые часы знакомства Штофреген производил впечатление человека как будто совершенно женственного: с тонкими чертами и нежным румянцем. И волосы, и брови, и ресницы были у него совершенно белые. А между тем ничего женственного в нем не было в помине, ни в манерах, ни в характере. И вот сочетание этих двух противоположных качеств притягивало к нему особ противоположного пола. Штофреген, впрочем, ко всем оставался вполне равнодушен.

Оттого Кокошкину и в голову не приходило предположить в Штофрегене возможного соперника в деле ухаживания за Татьяной Николаевной. Терзаясь от мук неразделенной любви, Кокошкин по целым вечерам восклицал:

– Видел бы ты ее, Иван, ты бы проникся моей болью!

– Нужно мне это – проникаться твоей болью, – смеялся Штофреген. – Мне на тебя глядеть смешно, Кокошкин. Ты красив, добр, к сорока годам выйдешь в отставку и растолстеешь – будешь безропотный муж, засядешь в калужской деревне… Змеев с детьми запускать, катать дочку на пони, морских свинок разводить… Чем тебе не житье?

– Мне-то житье, – вздыхал Кокошкин, слушая с огромной жадностью. – А вот ей…

– Да она дура, когда этого всего еще не просчитала! Лучше тебя ей не сыскать, а если она так глупа, чтобы упустить… Ну так пусть погибает! Выскочит за царскосельского поэтика – здесь таких пруд пруди! – и до конца жизни будет ходить с траурными кругами под глазами, стирать его носки и слушать его россказни о дураках, которые засели в редакциях и не хотят печатать творений гения.

– Нет, она не такая… – Кокошкин пытался защищать Татьяну Николаевну, но было очевидно, что речи Штофрегена ему приятны. – Ты сам сходи к Терентьевым и погляди на нее, сразу поймешь, что ошибаешься.

– Что ж, – протянул Штофреген лениво, – если ты настаиваешь, изволь.

И в первый же свободный день Штофреген вместе с Кокошкиным отправился в знакомый дом возле Феодоровского монастыря. Как раз ударили в колокол; начиналась всенощная, которую здесь служили пораньше, чтобы господа офицеры успевали в полк до одиннадцати.

Сочный звон разошелся по белесому небу и рассеялся, поглощенный едва заметными облаками. И, как будто колокольный звон наполнил их блеклые тела свежей кровью, скоро облака стали на небе видимы и окрасились по краям розоватым.

Московская резьба на стенах монастыря в закатных лучах сделалась особенно плотной: не монастырь, а пряник, и каждого льва с человечьей физиономией и прической как у градоначальницы хочется облизать.

Кокошкин с каждым шагом волновался все сильнее, а Штофрегена все это забавляло, и он то болтал, то посмеивался.

В большом доме Терентьевых-Капитоновых горели все окна – семь по фасаду на втором этаже и четыре – на первом. Вдруг из дверей выбежала девочка-подросток, всхлипывая и качая на бегу головкой. Вся она была худенькая, и ручки тоненькие, и косички тощенькие. Ослепнув от горя, она влетела прямиком в объятия Штофрегена. Он поймал ее за горячие, как у птицы, плечи, но неожиданно получил сильный тычок кулачком в грудь, отчего сразу выпустил добычу. Проворчав что-то, девочка скрылась.

– Видал? – сказал Штофреген, пытаясь утаить свое смущение.

Кокошкин пожал плечами:

– Здесь у всех вечно какие-то трагедии. Должно быть, над ней посмеялись. Это Стефания. Если назвать ее “Стешей”, она злится; а ведь нет ничего труднее, чем удержаться и не подразнить. – Кокошкин помолчал и добавил: – Хуже всего, когда ее называют “Стежка-дорожка”.

Штофреген покачал головой:

– Надо бы догнать ее.

– Не надо, – Кокошкин махнул рукой. – Побродит часок возле монастыря и вернется. Сделает вид, будто ничего и не случилось. Такое уже много раз бывало.

– Ты уверен, что с нею ничего не случится?

– Уверен.

Они вошли в дом, где на них сразу наскочила девица с растрепанной косой.

– А, господин Кокошкин! – закричала она. – Вас уж заждались… – Она повернулась к Штофрегену, стрельнула в него глазами. – Вы с господином Кокошкиным? Татьяна Николаевна два раза спрашивала!.. Извольте сабли, а то у Сидора Петровича выходной, – добавила девица. Она вынула из кармана наколку и прицепила на волосы.

Штофреген сбросил перевязь с саблей, сдернул кивер, затем отобрал вещи у своего спутника и все это горой свалил девушке на руки, а сверху аккуратно выложил гривенник.

– На пряники.

Балансируя, чтобы не уронить гривенник, девица удалилась. Кокошкин схватил своего друга за руку, больно стиснул пальцы и побелел, глядя куда-то наверх. Штофреген проследил его взгляд и на мгновенье замер. На лестнице, ведущей на второй этаж, к весело горящим огням, стояла Татьяна Николаевна.

Если бы Кокошкин пристально следил в эти минуты за своим другом, ему бы многое открылось; но Кокошкин не сводил глаз с Татьяны Николаевны и оттого был совершенно слеп.

Между тем Штофреген сделался очень серьезным, улыбка исчезла с его лица – что случалось весьма нечасто, – и оно превратилось в подобие готического каменного изваяния.

Татьяна Николаевна тоже глянула на него без улыбки, как бы исследуя. Ее взгляд стал глубоким, и все ее существо на краткий миг обратилось к одному-единственному существу на свете, к Штофрегену. Затем она отвела от него взгляд, улыбнулась сразу обоим гостям и протянула к ним руки.

С первой же встречи Штофреген определил, что Татьяна Николаевна относится к редчайшей породе “вальсовниц”. Про себя Штофреген всегда классифицировал встреченных им женщин сообразно тому танцу, который был для каждой из них наиболее подходящим. Он даже играл сам с собой в тайную игру, пытаясь заранее угадать, какая особа хороша будет в мазурке, а какая – в польке… Чаще всего ему встречались “галопницы”: у них даже при обычной ходьбе лопатки на спине двигались особенным образом, забавно. А вот истинная “вальсовница” была большой редкостью, и при виде Татьяны Николаевны Штофрегеном овладел азарт собирателя бабочек, встретившего вдруг какой-то особенный сорт “аполлона”.

“Возможно, все дело в ее плечах, – подумал Штофреген, с деланым равнодушием рассматривая ее выступающие из кружев плечи. Они плыли над лестницей, как сложенные лебединые крылья. – Наверняка прохладные. Истинной вальсовнице не бывает жарко. И упаси Боже вспотеть, кружа ее по залу, – второй раз непременно найдет предлог отказать тебе в танце. Будь я проклят, если не приглашу ее”.

Татьяна Николаевна, ведя обоих своих гостей под руки, покосилась вдруг на Штофрегена и спросила:

– Вы танцуете?

Он похолодел. Ему показалось, что она прочитала его мысли. Она тихо засмеялась, и кружева затрепетали вокруг ее плеч.

– У нас играли в карты, но Стеша жульничала и попалась, – продолжала Татьяна Николаевна. – Тогда она бросилась картами в господина Сурика, который ее уличил, и угодила ребром одной карты ему под глазом… У господина Сурика потекла кровь, а Стеша, по своему обыкновению, разрыдалась и бросилась бежать.

– Мы ее встретили, – сдержанно произнес Штофреген. – Она была очень огорчена.

Татьяна Николаевна остановилась перед дверью и посмотрела Штофрегену прямо в глаза.

– Она почти всегда устраивает скандал, – отчетливо произнесла Татьяна Николаевна. – Не стоит на это обращать внимания. И еще она часто лжет и жульничает.

– Понятно, – сказал Штофреген.

Двери сами собою разошлись перед Татьяной Николаевной на две створки, и она ввела обоих друзей в большой зал.

Оркестр состоял из одного скрипача и большого звуковоспроизводителя; на черной полупрозрачной приборной доске помаргивали лампочки, что придавало музыкальному ящику космический вид. Скрипач, напротив, был совершенно домашний, земной: юнец лет пятнадцати в бархатном костюмчике, взмокшем под мышками, с недовольным, очень красным лицом, он творил музыку и иногда, во время самых замысловатых пассажей, сильно гримасничал.

– Знакомьтесь, – говорила Татьяна Николаевна, проводя своих спутников по залу и легко кивая всем собравшимся: – Наталья, Кассиана, Ольга Вильгельмовна и с нею, как нарочно, Вильгельмина, – я не шучу! А вон та роза в розовом – Аннет Роговцева, моя лучшая подруга. Была еще Стефания, но она дезертировала с поля боя. Впрочем, остался подранок – к нам направляется господин Сурик собственной персоной. Между нами, – она коварно коснулась губами штофрегеновского уха, – Сурик влюблен не то в Вильгельмину, не то в Аннет, всякую неделю это меняется; а Стефания неравнодушна к нему и к гусару Павловскому.

С этим Татьяна Николаевна выпустила руки друзей и направилась к Аннет, а Кокошкин со Штофрегеном остались посреди зала на всеобщем обозрении.

Зал был большой, сильно вытянутый в длину. Часть его занимали столики с закусками, уже изрядно подъеденными, часть – карточные столы, числом три. Ближе к окнам находились кресла в модном стиле “космический ампир”, то есть имитирующие кресла пилотов, но с непременным “львиным” барельефом на спинке выше головы.

В центральной части зала танцевали три пары, в том числе гусар Павловский.

Музыканту вдруг надоела мазурка, поэтому он нажал кнопку на пульте, висящем у него на поясе, и буквально сбил в воздухе только что подпрыгнувшего гусара. Павловский бессильно дернул ногами в лаковых сапогах и опустился на паркет. Его дама, чувствуя себя глупо, покраснела и надула губы, однако Павловский, как бывалый офицер, ничуть не смутился, поклонился ей и отвел к креслам.

Некоторое время слышны были лишь приглушенные голоса карточных игроков да шуршание платья обиженной дамы, которая все никак не могла устроиться в креслах удобно. Затем смычок подпрыгнул в руке музыканта, и начался галоп. Тотчас Павловский подхватил другую даму и заскакал с ней по кругу. Спустя минуту к ним присоединилась вторая пара. Кокошкин тщетно искал глазами Татьяну Николаевну – она куда-то скрылась, и в конце концов пригласил Вильгельмину.

Иван Штофреген остался один и отошел к окну, оглядываясь по сторонам с удовольствием. Штофрегену вообще нравились петербургские дамы с их холодностью и забавным в женщинах высокомерием, особенно в том, что касалось искусств и наук. Когда какая-нибудь красавица с мраморными плечами и локонами, прихваченными диадемой, рассуждала о добыче нефти на далекой колониальной планете, у Штофрегена просто дух захватывало.

Однако же царскосельские дамы даже петербурженкам давали сто очков вперед. Ибо царскосельская дама – почти то же, что и петербургская, но в более чистом, концентрированном виде. И наиболее совершенным воплощением этого идеала предстала Штофрегену Татьяна Николаевна Терентьева-Капитонова…

“Нужно подкупить этого, в потном бархате, – подумал Штофреген, озираясь на музыканта. – На физиономии его гнусной написано, что вальса он по доброй воле играть не станет…”

Однако выполнить свое намерение он не успел. К нему с двумя бокалами шампанского приблизился господин лет тридцати, в штатском, чуть располневший, но очень миловидный и приятный. Под глазом у него видна была кровоточащая царапина, и по этой примете Штофреген мгновенно опознал в нем пострадавшего господина Сурика, “подранка” Стефании.

– Прошу принять, – произнес господин Сурик. – Сегодня у нас запросто. У Сидора Петровича выходной.

– Да, слыхал, – отозвался Штофреген, с благодарной улыбкой принимая бокал. – Вы, стало быть, господин Сурик.

– Кажется, все последние новости этого дома для вас уже не новость, – усмехнулся Сурик. – Мадемуазель Стефания изволила метнуть в меня картами. – Он прикоснулся к веку. – Спасибо хоть глаз не вышибла.

– С одним глазом вы, возможно, показались бы ей более романтичным.

– Полагаете, для того чтобы завоевать благосклонность Стеши, мне нужно обзавестись всеми атрибутами пирата – повязкой на глазу и деревянной ногой?

– Не забудьте попугая.

– Хорошо бы попугаем и ограничиться, – вздохнул Сурик.

– Не выйдет, – засмеялся Штофреген. – Мадемуазель Стефания в том возрасте, когда полумеры и компромиссы воспринимаются как оскорбление… А кстати – точнее, некстати, но все-таки, – вы не знаете, кто этот милый скрипач?

– Скрипач? – Сурик удивленно оглянулся, как будто только что узнал о существовании в зале музыканта. – Ах этот… Это Венечка Зудин, студент музыкального училища. Его господин Терентьев часто приглашает, чтобы он зарабатывал себе на учебу. А что, желаете у него танец заказать? – не без проницательности спросил Сурик.

Акварельный румянец украсил Штофрегена, но он нашел в себе мужество кивнуть.

Сурик хмыкнул:

– Попробуйте!.. Но только если вы Венику не понравитесь, никакого танца не будет. Он – музыкант, а вы – шаркун паркетный, здесь своя иерархия. Ему дела нет до того, что вы подпоручик.

– Неплохой музыкант, кстати, – заметил Штофреген.

– Ну, попробуйте, попробуйте, увидите, какой он неплохой. – И Сурик с улыбкой отошел к креслам.

Штофреген приблизился к скрипачу и занял позицию сбоку, поглядывая на него исподлобья. Время от времени он потягивал шампанское. Скрипичная музыка, властвующая над приглушенной оркестровой записью, доносившейся из звуковоспроизводителя, в сочетании с шампанским произвела на Штофрегена странный эффект: он как будто начал глядеть на мир сквозь разноцветный прозрачный шарик.

Галоп продолжался еще какое-то время, а затем скрипач смилостивился над задыхающейся Вильгельминой и остановил музыку. Гусар Павловский бодро повел свою даму к столику с шампанским, а Кокошкин принялся разгуливать взад-вперед, почти не слушая быструю болтовню Вильгельмины.

Венечка сказал отрывисто:

– Мне не нравится, когда на меня так пристально смотрят. Мешает сосредоточиться.

– Прошу прощения, – отозвался Штофреген.

– Вы небось ждали, пока я закончу, да? – продолжал Венечка. – Глазами меня нарочно сверлили, чтобы поскорей остановился?

– С чего вы такое взяли? – удивился Штофреген.

– И, между прочим, пить спиртное при слушании музыки – дурной тон! Вы не в ресторане! – не унимался Венечка.

– Стало быть, просить вас о вальсе – дело безнадежное? – сказал Штофреген спокойно.

– Что? – дернулся Венечка.

– Мне нужен вальс, – пояснил Штофреген. – И я хотел попросить вас сыграть что-нибудь… подлиннее…

– Музыку, стало быть, на аршины измеряем, – вздохнул Венечка.

– Скорее, на версты, – примирительно поправил Штофреген.

– Принесите мне выпить, – распорядился Венечка. – Сегодня у Сидора Петровича выходной, а из гостей никто не додумался, что музыкант может страдать от жажды.

– Шампанского?

– Разумеется, – Венечка дернул бархатным плечом. – Если бы я хотел воды, то попросил бы “попить”, а не “выпить”.

– Как же недопустимость сочетания музыки и спиртного?

– Одно дело – слушать, другое – исполнять, – сказал Венечка. – Играть вальс без шампанского – все равно что крахмалить рубашку картофельным пюре.

– Странные у вас сравнения, – сказал Штофреген. – Стоит ли мне надеяться?

– На вальс? – Венечка поморщился.

Штофреген раздобыл ему полный бокал шампанского и подал. Венечка жадно начал пить и скоро вернул пустой бокал.

– Мне на самом деле никто шампанского не подает, – признался он. – Даже Сидор Петрович. Мне ведь пятнадцать лет. Господин Терентьев считает, что в моем возрасте употреблять рано.

– Вероятно, он правильно считает.

– Ха! Если бы я был гусаром или хотя бы его племянником, он бы иначе думал.

– А вы, простите, не родственник?

– В этом доме полно родственников, – сказал Венечка. – Я племянник Сидора Петровича. Спасибо за шампанское, правда. Вальс, говорите?

– Да, и подлиннее.

– Есть у меня один… – Венечка быстро набрал число на пульте. – Недавно в училище готовили. Моя курсовая работа. Заодно и послушаете.

Как и предполагал Штофреген, при первых же звуках вальса Татьяна Николаевна выпорхнула из-за карточного стола, где она заменяла пострадавшего господина Сурика. Она остановилась посреди зала, чуть растерянная, и тут Штофреген возник рядом, обвил рукой ее талию и потянул на себя. Она сдвинулась с места, переступила атласными туфельками, и вдруг весь мир пришел в плавное движение. Женское колено касалось колен Штофрегена, чтобы, теряясь в складках платья, тотчас исчезнуть и снова вернуться, мгновение спустя. Лицо Татьяны Николаевны было безмятежным, глаза глядели так спокойно и серьезно, словно она не вальсировала с царскосельским гусаром, а читала какую-то душеполезную книгу, вроде “Наставления благочестивым девицам”.

– Вы любите пускать мыльные пузыри? – спросила Татьяна Николаевна.

– Несомненно, – горячо ответил Штофреген.

– Это хорошо, – проговорила она задумчиво.

– А когда я стану старым и меня разобьет паралич, я буду пускать пузыри даже и без мыла, – добавил Штофреген.

– Это еще лучше, – сказала Татьяна Николаевна. – Люблю паралитиков. Над ними можно издеваться без всякой опасности для себя.

– Вы поэтому и хотите сделаться врачом?

– Разумеется. Я иногда знаете как на людей гляжу? Как на больных. Вот, к примеру, подходит ко мне поэт Чельцов, он одинаковыми классическими ямбами воспевает мою красоту, царскосельские парки и собственную чуткую душу, которой весь мир недостоин. “Помните, Татьяна Николаевна, как вы на днях собирали листья в парке и два листа уронили? Я на сей случай написал элегию…” Ну вот, читает он элегию, а я представляю себе, как он лежит в госпитальной пижаме – или лучше в рубахе, чтобы ноги высовывались, – и непременно с биркой на руке. В носу у него трубочки, во рту распорки, чтобы язык не прикусил, голова обвязана после трепанации, а кормят его через отверстие в боку, куда закладывают заранее прожеванную пищу…

– Да, – сказал Штофреген, – такая картина поможет пережить любую элегию.

– Стало быть, вы меня понимаете, – обрадовалась Татьяна Николаевна.

Как и предполагал Штофреген, она кружилась легко и не теряла дыхания. Ее кожа оставалась прохладной.

– Кто придумал считать вальс народным танцем? – проговорил Штофреген. – Самый изысканный и самый коварный из всех возможных танцев…

– А кто вам сказал, что народ – это непременно быдло? – возразила Татьяна Николаевна. – Настоящий народ непременно отличается и изысканностью, и коварством. Вы ведь читали народные предания?

– Ну, нечто подобное мне нянька рассказывала, – чрезвычайно серьезно ответил Штофреген.

– Стало быть, знаете, на что способна Марья Моревна, – заявила Татьяна Николаевна. – Считайте, что предупреждены.

Он чуть сильнее сжал ее талию.

– Хорошо.

– И не боитесь? – Она прищурила глаза.

– Нет, Татьяна Николаевна, не боюсь.

– Это хорошо, – сказала она, – потому что ваш друг Кокошкин, несмотря на всего своего Плутарха, все-таки боится.

– Вероятно, Кокошкин плохо изучал предания про Марью Моревну, – сказал Штофреген. – Я поговорю с ним об этом предмете.

И тут Татьяна Николаевна улыбнулась, и в том тайном мире, в котором они кружились, взошло радостное солнце.

– Кокошкина просвещать не нужно, – сказала она. – Пусть пребывает в потемках. Так даже лучше.

Чуть позднее, когда девица с растрепанной косой принесла самовар, Татьяна Николаевна заняла позицию возле горы чашек и принялась разливать чай всем желающим, а ближайшая подруга Аннет раздавала наполненные чашки. Штофреген оказался оттеснен и смешался с толпою.

Неожиданно к Татьяне Николаевне пробилась Ольга Вильгельмовна, вдова родного брата господина Терентьева-Капитонова. Ольга Вильгельмовна была намного младше своего покойного мужа, и ее никто из племянниц не называл “тетей Олей”. Несмотря на немецкое отчество, она обладала плоским лицом, круглыми бровями и чуть раскосо поставленными глазами, поскольку была уроженкой Сибири и со стороны матери принадлежала к одному из маленьких северных народов.

– Где Стефания? – спросила Ольга Вильгельмовна. – Неужели никто, кроме меня, о ней не беспокоится?

– Что может случиться здесь со Стефанией? – возразила Татьяна Николаевна, наливая очередную чашку.

– Да что угодно!

– Здесь Царское, Ольга Вильгельмовна, – сказала Аннет. Она приняла чашку у своей подруги и вручила ее Ольге Вильгельмовне. Та часто задышала, по чайной глади прошла крупная рябь.

– Ночь на дворе, а девочка где-то бродит. Если вам безразлично, то меня пожалейте – у меня сердце не на месте.

Татьяна Николаевна машинально коснулась рукой своей груди и вдруг, покраснев, отдернула ладонь. Штофреген, неусыпно за нею следивший, заметил то, что скрылось, вероятно, от остальных: осторожным движением Татьяна Николаевна извлекла из декольте игральную карту и тайком переправила ее под стол. “В этом семействе все девицы жульничают! – восхитился Штофреген. – Наверняка старшая сестрица и обучала младшую. Только Марья Моревна на шулерстве не попалась, а Стеша, бедная, попалась сразу…”

Вдруг ему представилась Стеша, худенькая, с тощими косичками и вострым носиком. Личико серенькое, заплаканное. Бедняжка.

– Я поищу, Ольга Вильгельмовна, – сказал Штофреген.

Она повернулась к незнакомому офицеру, который так запросто, по-семейному, назвал ее по имени-отчеству, и величественно кивнула.

– Хоть один понимающий человек нашелся, – сказала она.

– …и тот гусар, – тихонько прибавил господин Сурик.

Штофреген окликнул своего друга:

– Кокошкин, идешь?

Петр нехотя поставил чашку. Он предвкушал остаток вечера провести подле Татьяны Николаевны, попивая чай из нежных ручек и расточая томные взгляды. Место Кокошкина, разумеется, тотчас занял поэт Чельцов, очень худой, с непомерно длинной шеей, которую он особым образом изгибал, приклоняясь к Татьяне Николаевне. Штофреген представил его себе с трубкой в носу и отвернулся, чтобы не рассмеяться.

Кокошкин пошел за ним, ворча:

– Непременно тебе нужно было вызваться разыскивать эту Стешу! Для чего это? Видал Чельцова? Сразу пошел на приступ!

Прохладный вечерний воздух прикоснулся к щекам, влажный и нежный, как лягушка. Парк шевелился таинственно. В его глубине едва заметны были стены монастыря – близость ночи прибавила синевы к их белизне и совершенно скрыла львов: они как будто отправились почивать, уйдя для этого в глубину каменной кладки.

Кокошкин остановился, оглядываясь на пустой улице.

– В самом деле! Поздно и темно; куда могла подеваться Стеша?

– Думаешь, с ней случилась беда?

– Я не знаю, Ваня, – сказал Кокошкин. – Просто тревожно стало.

– Вот и мне.

– Погодите! – раздался громкий голос от дома Терентьевых.

Оба друга остановились. Из дверей вышло еще человек шесть, все с фонарями. Сурик подошел к Штофрегену и вручил ему маленький фонарик.

– Куда же вы без света отправились! – упрекнул он. – Много вы увидите в темноте! Или, виноват, у гусар зрение кошачье?

– У гусар только походка кошачья, да и то не у всех, – сказал, подходя, Павловский.

Он обменялся с сослуживцами быстрым поклоном – на балу им было некогда.

– А у иных – посадка на лошади кошачья, – добавил Кокошкин.

Павловский услышал и фыркнул, но ничего не сказал.

– Ищите в парке, за прудами и возле церкви, – говорила Татьяна Николаевна. Она стояла на верхней ступеньке, с платком на плечах, в бальном платье. – Это ее любимые убежища. А я пойду свяжусь с ее подругами, хотя при подобных обстоятельствах она никогда не прячется у подруг – слишком горда.

Дверь хлопнула, Татьяна Николаевна скрылась.

Искатели сперва шли все вместе, потом начали расходиться в разные стороны; Штофреген – один из первых; ему хотелось остаться в одиночестве. Он не последовал указаниям и не пошел ни к церкви, ни к прудам, а вместо этого углубился в парк возле монастыря.

Здесь все было неухожено и неприбрано, может быть, нарочно, чтобы монастырская жизнь протекала как можно тише, в полном спокойствии от гуляющих. Хрустели сухие ветки, приходилось все время светить себе под ноги, чтобы не угодить в какую-нибудь яму и не свернуть себе шею. Одуряюще пахли прошлогодние листья.

Медленно, шаг за шагом, обходил Штофреген маленький участок парка, не спеша приближаться к монастырю. Ему казалось: вот-вот – и ему откроются все тайны мира, погребенные под толстым слоем старой листвы и сплетенных корней. В каждой складке коры ему виделись глаза или брови, а то и искаженные кривой улыбкой губы. Что-то здесь происходило, в глубокой тайне, непрестанно, какая-то творилась важная работа.

Тихий звук колокола протянулся, как нить, через всю ночь. Одиннадцать. Штофреген остановился, поднял голову. Кокошкин с Павловским наверняка уже в казармах. Интересно, отыскали они Стефанию?

Он уселся на поваленное бревно, поежился. Вдруг стало очень тихо, как будто все вокруг насторожилось, осознав близкое присутствие человека. И в этой длившейся всего мгновение тишине Штофреген не столько услышал, сколько почувствовал близость чьего-то дыхания.

Он встал, сделал несколько шагов и посветил фонариком.

В гнезде из опавшей листвы и содранной с бревна коры спала Стефания. Она свернулась клубком, поджав под себя тонкие ноги и подложив под щеку шелковые бальные туфельки. “Она не похожа на человека, – подумал Штофреген. – Боже мой, как они все могли так заблуждаться! Нет ничего более ошибочного, чем обращаться с подобным существом как с обыкновенной двенадцатилетней девочкой…”

Он осторожно наклонился над ней и коснулся ее плеча. И тотчас она зашевелилась, ожила; она ничуть не была испугана и как будто ожидала этого прикосновения, что еще больше убедило Штофрегена в правильности своей догадки.

– А, это вы, – пробормотала она. – Где вы были?

– Искал вас.

Она потянулась совершенно как зверюшка:

– До-олго-о… – И вдруг уселась, обхватив колени руками. Ее белые локти светились в темноте. – Уже ночь!

– Да, – сказал Штофреген.

– Ужас. Мне попадет. Меня запрут в чулане с пауками и оставят без пищи и воды на три дня.

– Ничего, я думаю, они будут так счастливы видеть вас целой и невредимой, что…

– Ах, вы ведь совершенно не знаете их! – перебила она, обращая к нему узкое лицо с выступающими скулами. – Они бывают очень жестоки. Да-да, все их любезности – сплошное притворство. На самом деле они чудовища. Особенно Ольга Вильгельмовна. Она – злой гений. Вы не знали? Она из рода алтайских шаманов. А мой народ всегда таких разоблачал. Я Татьяне не родная сестра, между прочим. Я ей вообще не родня. Я приемыш.

Штофреген уселся рядом, предчувствуя интересный разговор.

– Потушите ваш фонарик, – сказала девочка, морщась. – Если уж мы с вами попали в самый эпицентр ночи, никакого фонарика не нужно. У ночи довольно собственного света, чтобы скрыть все тайны. Вы не знали?

Снова еле слышный, отдаленный звон поплыл по воздуху: било полночь на часах городской думы, очень далеко отсюда.

– Тайна лучше всего прячется не в прямых солнечных лучах, в отвесных, – продолжала девочка быстро и тихо. – Там, в сердцевине света, ничего не разглядишь, сколько ни смотри. Только глаза себе сожжешь. Но и у тьмы есть свой свет. Вы когда-нибудь думали об этом?

– Иногда, – признался Штофреген. – Но не слишком часто.

– Я об этом постоянно думаю, – объявила девочка. – Мой народ знает об этом все, и я тоже знаю – инстинктивно, хотя меня ничему не учили. Вам они, конечно, ничего не расскажут, но когда-то, много лет назад, женщина неземной красоты оказалась на улице возле нашего дома с ребенком на руках. Она отдала ребенка Ольге Вильгельмовне и ушла. А Ольга Вильгельмовна сразу поняла, кто я такая, и хотела бросить меня в реку, но тут явилась Татьяна, и Ольга Вильгельмовна не стала совершать своего злодейства при ней. Татьяна приняла меня за куклу и попросила подарить ей. Так и вышло, что я оказалась в ее семье.

Стефания подобрала с земли листок и принялась медленно разрывать его.

– Я не плакала и не просила есть, поэтому меня долго считали куклой. И только потом они поняли, что я живая. Делать было нечего, поэтому меня оставили в доме и решили выдавать за родную сестру Татьяны… Как там господин Сурик? Истек кровью?

– У него царапина под глазом, – сказал Штофреген.

– Наверняка придает ему глупый вид, – заметила Стефания.

Штофреген вынужден был признать, что это именно так. Стефания тихонько рассмеялась.

– Они все влюблены в мою сестру, – сказала она. – Это тоже очень глупо.

– Глупо ухаживать за девушкой, которой ты не нужен, – ответил Штофреген задумчиво. – Я никогда не тратил времени на подобные вещи. К тому же с Татьяной Николаевной вполне можно дружить. Мужчины в такое не верят.

– Дураки, – зло сказала Стефания. – Знаете, какой я буду, когда вырасту?

– Очень хорошенькой.

– Не смейте мне льстить! Наш народ не переносит лжи и лести и всегда разоблачает таковых. Вас, например, я буду разоблачать.

Штофреген обнял ее за плечи и прижал к себе. Девочка, вопреки его опасениям, совсем не замерзла. Ее руки оказались теплее, чем у Штофрегена.

– Ну, коли взялись, так покажите мне мою подноготную! – поддразнил ее Штофреген. – Что же вы замолчали?

– Думаю.

Некоторое время они сидели рядом безмолвно, потом поблизости громко крикнула ночная птица. Стефания вздрогнула и сказала:

– Вы были влюблены в вашу няньку. Она вам казалась идеалом жены. Все мужчины, похожие на вас, непременно мечтают о медсестричке. Чтобы колола вас иглой и приносила вам кашку. Это позволяет вам воображать себя мужественным. Ну что, угадала?

Штофреген рассмеялся:

– Теперь мой черед разоблачать вас, Стефания. Вы не знали, что мой народ тоже склонен к этой игре?

– Ваш народ? – переспросила она недоверчиво и, как послышалось Штофрегену, ревниво.

– Я ведь остзейский барон, фигура наполовину комическая, наполовину зловещая, – сообщил он. – Так что вы попались; слушайте! Все эти бредни про “медсестричку” вы переняли у вашей сестры, досточтимой Татьяны Николаевны… Впрочем, она отчасти права. Но только не в отношении меня. Теперь – насчет вас. В одного из поклонников Татьяны Николаевны вы тайно влюблены…

Она дернулась, пытаясь вырваться.

– Не смейте! – вскрикнула она.

– Ну уж нет! – засмеялся он. – Наговорили мне гадостей, так извольте слушать. К тому же я ваш друг, и оба мы происходим от таинственных, любящих разоблачения народов.

Она зло засопела в темноте. Потом пробормотала:

– Ну, пустите же… Я устала и спать хочу.

– Стефания, – заговорил после недолгого молчания Штофреген, – мне вы можете верить. Я никогда не предам вас.

– И что с того? – шепнула она.

– То, что в трудную минуту разыщите меня, и я найду способ вам помочь.

– Ладно, – сказала она, зевая. – Так и сделаю. Вы отведете меня сейчас домой?

– Да.

– А еще лучше – отнесите, я спать буду.

Он поднял ее на руки и понес к дому Терентьевых-Капитоновых. Дорога из леса оказалась куда короче, чем дорога в лес, а девочка, мирно спящая на руках, казалась легкой, точно кошка. Скоро небольшая суматоха, поднятая возвращением Стефании, улеглась, окна погасли, и Штофреген остался на темной улице один. Это одиночество было для него веселым и желанным, и он, напевая под нос, бодро зашагал к казармам – навстречу выволочке и гауптвахте.

– Вы, Татьяна Николаевна, умеете лазить по деревьям? – спросил Штофреген, подавая своей спутнице руку, чтобы она не споткнулась в темноте парка.

Этот разговор происходил спустя почти месяц после бегства и поисков Стефании; Штофреген отбыл все свои дополнительные дежурства и даже сумел взять увольнительную на целых два дня. Татьяна Николаевна упросила отвести ее в то место, где была найдена Стефания. Верный обещанию не предавать доверия девочки, Штофреген ни словом не обмолвился насчет всех тех историй, которые она ему рассказывала. Впрочем, в присутствии Татьяны Николаевны вряд ли какая-то посторонняя мысль вообще могла посещать Штофрегена; он думал только о той, что шла сейчас рядом с ним.

Угадав в ее молчании улыбку, Штофреген сказал:

– Будь вы обезьянкой, мы бы с вами сейчас безопасно пробирались поверху, перескакивая с ветки на ветку.

Под его ногой хрустнул сучок.

– Осторожнее, здесь, кажется, яма… А вы любите обезьян? – спросила Татьяна Николаевна.

– Обожаю! – с жаром ответил Штофреген.

– В таком случае вам бы стоило обратить больше внимания на Аннет… – заметила Татьяна Николаевна.

– Аннет? – Штофреген споткнулся и едва не рухнул в ту самую яму, о которой его только что предостерегали. – Господь с вами, Татьяна Николаевна, какая же она обезьяна? Обезьяны все прехорошенькие, и среди них много умниц, и они ценят доброту и силу, в то время как Аннет, насколько я успел заметить, предпочитает мужчин слабых и…

Узкая душистая ладошка быстро коснулась его губ и отдернулась, уколовшись о жесткие светлые усы.

– Нет, лучше уж молчите! – прошептала Татьяна Николаевна. – Вы злословите как девчонка!

– Это комплимент, – сказал Штофреген. – Никто не умеет злословить так замечательно, как девчонки! Да и вообще среди них встречаются чудесные экземпляры…

Он подумал о Стефании и улыбнулся.

– Я тоже люблю обезьян, – непоследовательно сказала Татьяна Николаевна.

Они остановились. В темноте ясно было слышно журчание невидимой воды. Перед ними, очевидно, простиралась канава.

Штофреген вынул из кармана фонарик и посветил. Деревья на другом берегу, вырванные из мрака маленьким желтым лучом, показались чужими, инопланетными. Штофреген погасил свет, возвращая мир в первозданную черноту.

– Здесь не пройдем, – сказал он. – Слишком широко. Вам не кажется, что мы заблудились?

– Дальше, по-моему, была переправа, – заметила Татьяна Николаевна, не отвечая на последнюю фразу.

Они двинулись вдоль канавы, ничуть не огорченные этой задержкой. Татьяна Николаевна говорила сперва о землянике, потом об отваре шиповника – что это гадость на вкус, а польза от него преувеличена гомеопатами и по большей части она только психологическая. Затем Татьяна Николаевна перешла к разбору книжки некоего современного автора и явила себя достойным потомком одного из ядовитых мемуаристов, прославивших род Терентьевых-Капитоновых.

Штофреген больше слушал голос и дыхание, нежели слова, и дважды был в этом уличен, особенно во второй раз, когда невпопад признался в том, что счастлив.

– Счастливы? – переспросила Татьяна Николаевна чрезвычайно строго. – И чем же вы счастливы? Тем, что господин Баландин написал дрянную книгу?

– Да? – рассеянно сказал Штофреген. – Ну и что? Вам-то есть ли нужда ее читать, да еще с таким жаром пересказывать?

– Но ведь это часть литературного процесса.

Она задохнулась, и в наступившей тишине опять стало слышно журчание воды. У Штофрегена что-то екнуло в самой глубине сердца, и он ощутил вдруг собственное всемогущество. Это длилось лишь мгновение, но Штофреген знал, что такого мгновения хватило бы для создания новой вселенной.

Он потянулся к Татьяне Николаевне и осторожно поцеловал в висок. Она вздрогнула:

– Да вы меня совсем не слушаете!

– Да, – пробормотал он.

– Вы – обезьяна!

– Да, – повторил он.

Она постояла немного, прижавшись к его боку и подставляя под его губы то висок, то макушку, потом уселась на бревно – едва ли не на то же самое, где отдыхал Штофреген во время поисков Стефании. Штофреген тоже сел рядом.

– Мы в ловушке, – сказала Татьяна Николаевна. – Канава везде. Мы – на необитаемом острове.

Штофреген опять посветил фонариком. Пейзаж, их окружавший, был фантастическим и диким. Здесь охотно верилось в то, что Стефания родом с другой планеты и что Татьяна Николаевна несколько недель принимала ее за куклу. Здесь верилось во все, даже в невозможное. Сновидения бродили поблизости, не менее реальные, нежели гигантские леопарды или допотопные птицы размером с башенный кран. Под лучиком фонаря оживали попеременно то шевелящийся лист, то черный провал между кустами, то растопыренный пень с явно зловещими намерениями.

– Вы заметили: сегодня совсем колокола не слышно? Наверное, ветром относит, – сказала Татьяна Николаевна. – Вы замечали, что ветер всегда знает, когда нужен колокольный звон, а когда человека следует лишить его? И это не наказание, нет, но какой-то урок…

“Она права, – подумал Штофреген. – Когда я был здесь со Стефанией, колокола звонили, и часы на башне били, мы слышали их так явственно, словно находились на центральной площади, а не в лесу. Колокол означает, что человек дома. А отсутствие его означает, что человек забрел очень далеко от родного дома, невероятно далеко… опасно далеко…”

– Какая странная ночь! – продолжала Татьяна Николаевна. – Если угадать, какая в ней музыка, то можно все. Вы это чувствуете? Если только не ошибиться, то в награду получишь всесилие. – Она выгнула спину, запрокинула голову к небу. – Нужно только уловить, чего ожидает от нас ночь.

Штофреген боялся теперь даже вздохнуть. Он сидел на краю бревна, ощущая близость Татьяны Николаевны, – иногда она непроизвольно касалась его коленом или локтем.

Она говорила:

– Я сейчас заканчиваю курсы медицинских сестер, но хочу учиться дальше и действительно стать врачом. На курсах мне сказали, что у меня способности. Я и сама ощущаю. Не способности, может быть, но склонность. Но вообще я еще не решила. Есть дальние территории, колонии, там, наверное, случаются эпидемии… или даже колонии прокаженных… Когда я о таком думаю, я пьянею. – Она глубоко вздохнула и засмеялась. – Это совсем не то, что я вам рассказывала про бедного господина Чельцова, хотя и то – отчасти правда. Нет, мне представляется нечто куда более грандиозное! Я думаю о кордонах, о заграждениях из тяжелых машин, о солдатах с пыльными лицами, о больных в продуваемых ветром палатках… И только врачи по-настоящему живы среди всего этого, только им внятен смысл происходящего. Это их мир. Только их! И в этом страшном мире они – добрые боги, раздающие жизнь и спасение всем, без разбора личности, чина и звания.

У Штофрегена вдруг закружилась голова. Он покачнулся и неловко ухватился рукой за бревно, но все же не удержался и упал на землю.

– Вот черт, – сказал он.

Татьяна Николаевна лениво повернулась к нему.

– Что же вы не встаете? Сыро – вы простудитесь.

Штофреген продолжал лежать неподвижно. Его рубашка быстро пропитывалась влагой.

– Хотел бы я заболеть чем-нибудь заразным. Вы бы тогда меня лечили.

– А симулянтов я бы расстреливала.

– Я не симулянт, – сказал простертый среди сырой травы Штофреген. – Впрочем, убейте меня…

В любом городе всегда найдется место, которое за века, сколь много бы их ни протекло, не претерпевает никакого изменения, ни внешнего, ни содержательного. Подобно тому, как в одном семействе постоянно рождаются уроды со вздернутым плечом или одной короткой ногой, так и в каком-нибудь здании, даже при частой перемене владельцев, может существовать только трактир. И если заведется там, к примеру, шляпный магазин, то сразу же разорится; а верни на место трактир – и дела необъяснимо пойдут на лад.

К таковым зачарованным местам, несомненно, относился царскосельский трактир “Пятница”, расположенный неподалеку от передвижного зверинца (уже лет пять как обосновавшегося и явно не предполагавшего передвигаться куда-то еще). В зверинце этом не только показывали плененных животных, но также по субботам устраивали представления с дрессированными питомцами, а в иные дни недели проводили научные лекции.

Аркадий Рындин, племянник известного архитектора, подвизался там на роли обезьяньего укротителя, как он значился на афишах, хотя в семействе, и особенно на обедах у дядюшки, он носил имя ученого-биолога, специалиста по приматам.

С молодыми офицерами Аркадий сошелся в упомянутом трактире “Пятница”, где те вкушали горячие щи с чесночком и сметаной.

– Позвольте к вам подсесть, – молвил Аркадий, возникая вдруг возле их стола.

Оба друга воззрились на него удивленно.

– А что, – сказал наконец Кокошкин, – других мест свободных нет? Нам не слишком удобно ваше общество.

Аркадий добродушно развел руками.

– Увы. – И добавил: – Да я бы ушел в другой трактир, но времени нет: голоден до смерти, а через полчаса смотр генеральной репетиции.

Кокошкин невольно поддался обаянию Аркадия и отодвинулся на скамье, давая тому место.

– Вы, позвольте узнать, актер?

Аркадий проворно уселся, и половой тотчас поставил перед ним цыпленка в горшочке.

– Нет, я не актер, – сказал Аркадий, приступая к цыпленку. – Я биолог.

– В таком случае желаю вам удачно одолеть эту курицу, – сказал Кокошкин.

Штофреген вдруг заинтересовался:

– Биолог? Вы какую фауну исследуете?

– Обезьян, – с достоинством отвечал Аркадий.

– Голубчик! – вскричал Штофреген, пораженный до глубины души какой-то новой мыслью. Крик его прозвучал так неожиданно, что Кокошкин поперхнулся щами. – Голубчик! Обезьяны! Вас-то мне и надо! Позвольте теперь узнать ваше имя.

В изумительно короткий срок Аркадий успел назвать свое имя и имя профессора биологии, у которого он обучался полтора семестра; рассказать про дядю-архитектора, лауреата нескольких премий в области градостроительства; про то, что биологические интересы вообще в роду у всех Рындиных (так, означенный дядя увлекается коллекционированием жуков и бабочек); и даже про то, что в нынешнем сезоне должны были выступать дрессированные пингвины, но случился казус: императорский пингвин перегрелся на солнце, взбесился и покусал дрессировщика. Поэтому в последнюю неделю номер заменили и призвали Рындина с орангутангом.

– Нам раз и навсегда следует осознать, что обезьяна – почти совершенно как человек, но только чище, – говорил Рындин. Было очевидно, что он напал на вопрос, занимавший его давно и очень серьезно. – В сопоставлении с клонами или андроидами обезьяна не в пример нравственнее, потому что имеет естественное происхождение и биологически предрасположена к заботе о потомстве, о партнерах по стае. В данном случае – включая и дрессировщика.

– Иными словами, в обществе орангутанга вы находите душевное отдохновение, которого лишены, имея дело с другими человекообразными? – уточнил для чего-то Штофреген, странно блестя глазами. И заказал водки.

Рындин принялся рассказывать о замечательных свойствах своего питомца, о некоторых завистниках, которые этого не понимают и даже препятствуют народному просвещению, а также о том, что дядюшка наотрез отказался дать в долг три тысячи. Кокошкин скоро соскучился слушать все эти разговоры и, видя, что Штофреген не отзывается на знаки прекратить и уйти, покинул трактир в одиночку. Впоследствии он очень корил себя за недостаток терпения; да прошлого не переделаешь!

Аркадий от водки утратил четкость черт, все его лицо расплылось и сделалось неопределенным. Зато речь, напротив, стала более связной и последовательной. Количество мыслей уменьшилось, и они все выстроились в ряд, представая перед Штофрегеном одна за другой. Три тысячи. Орангутанг. Беспредельные возможности дрессуры.

Расстались они довольные друг другом – после второго графинчика и ровно за пять минут до начала генерального смотра номера на замену – после оскандалившегося пингвина.

Несколько недель протекло решительно без всяких происшествий; Аркадий выступил перед комиссией, и удачно; его номер был утвержден и шел с большим успехом. Штофреген весь отдавался делам службы и время от времени получал короткие записки от своего друга Стефании, которые прочитывал с большим вниманием, а затем предавал огню.

Петр Кокошкин страдал от любви и даже начал было читать романы, но затем соскучился и бросил, а вместо этого взял билеты на оперу в Мариинский и пригласил сестер Терентьевых.

Штофреген в этот вечер имел свидание возле каменной девы с разбитым кувшином. Деву эту Штофреген почему-то упорно именовал русалкой, отчего время от времени у него возникали недоразумения с окружающими; однако тот, кому назначено было это свидание, безошибочно опознал цель и явился точно в срок.

Штофреген ждал, присев на влажный камень, но, заслышав шаги, тотчас встал. К нему быстрой походкой приближался юноша в наряде, представлявшем собою нечто среднее между формой корнета N-ского полка и карнавальным костюмом пирата Железный Крюк.

– Стефания! – воскликнул Штофреген. – Да вас не узнать!

Девочка сморщила нос.

– Как бы еще я сумела удрать незаметно? Вы же знаете, что мое положение в доме странное, и к тому же в последнее время за мной следят.

– Кто?

– Не знаю. Это мне предстоит выяснить. Впрочем, полагаю, что это Аннет. Госпожа Роговцева. Та, которая носит все розовое и воображает, будто это делает ее моложе.

– Вы злая, Стефания, – посмеиваясь, произнес Штофреген. Ему не нравилась Аннет.

– Злая? – Девочка вздернула плечи. – Так многие говорят; да ведь вам это, кажется, пришлось по вкусу.

– Да, потому что со злым человеком легче дружить…

– Аннет уже старая, ей уже двадцать пять, а между тем она продолжает кокетничать и уводить чужих женихов, – безжалостно продолжала Стефания.

– Вы не обо мне говорите? – на всякий случай спросил Штофреген и с удовлетворением увидел, как изменилось выражение лица Стефании: из язвительного и напряженного оно вдруг сделалось удивленным.

– Вы? – Она уставилась на Штофреген так, словно видела его впервые. – При чем здесь вы? Я в основном говорю о вашем друге, о господине Кокошкине…

– А чей он жених? – настороженно поинтересовался Штофреген.

Его маленькая приятельница ответила:

– Да уж не моей сестры, понятное дело! Он воображает, будто влюблен в нее так, что и жить уж не сможет, если она ему откажет. Но это заблуждение. Судьба предназначает его для совершенно иной женщины. Для той, которая не боится слабости в мужчинах.

Штофреген слушал затаив дыхание, как будто боялся спугнуть ящерицу.

– Все они, и Аннет первая, воображают, будто все им в возлюбленном будет сладко, – продолжала Стефания, – но они глупы и заблуждаются на свой счет. Ничто так не пугает женщину, как слабость ее избранника! Я – знаю. Я нарочно возьму себе слабого в мужья и вот так буду его держать, – она показала стиснутый кулачок. – Уж он у меня счастлив будет!

– Не сомневаюсь, – пробормотал Штофреген.

Тут она посмотрела на него широко раскрытыми, ясными глазами и совершенно другим тоном спросила:

– А для чего вы меня захотели видеть?

Она оперлась ладонью о влажное плечо бронзовой девушки.

– Запиской спрашивать побоялся, – признался Штофреген, – а дело большой важности, и я должен знать все наверняка. Скажите, вы с сестрой завтра будете на “Фаусте”?

– Я – точно буду, – заявила Стефания. – Мне нравится, как ведьмы в четвертом отделении пляшут, музыка потом так и скачет в ушах целый день, и ты сама потом не ходишь, а подпрыгиваешь! От этой музыки бодрость, и для меня это важно, потому что бо́льшую часть жизни я ужасно вялая.

– Мне нужно, – сказал Штофреген, – чтобы вы с сестрой завтра непременно были на “Фаусте”. И чтобы досидели до конца, а не ушли после второго действия.

– Я прослежу, – обещала Стефания.

Она подняла голову; над ними неподалеку, на террасе, имелись еще статуи; их тонкие черные руки застыли в патетических жестах на фоне блекло-голубого неба. Они напоминали собрание, где каждый говорит свое, не слушая соседа. Штофрегену показалось вдруг, что им со Стефанией непременно нужно рассудить этих бронзовых людей, поскольку свои безмолвные речи статуи направляли именно к ним.

Стефания присвистнула коротко и лихо, и тотчас среди статуй ожила одна фигура. Она побежала вниз по склону, взмахивая и подпрыгивая. Скоро Штофреген узнал юного Венечку Зудина. На нем был костюм, сходный с одеянием Стефании.

– Здравствуйте, господин Зудин, – приветствовал его Штофреген.

– По всем правилам я должен был поздороваться с вами первым, – заметил Венечка.

– А, ну что ж, извольте.

Венечка насупился и ничего не сказал.

Стефания произнесла:

– Нам нужно успеть вернуть одежду в костюмерную. Веник устроился работать в театр на полскрипки…

– На полставки, – скрежетнул зубами “Веник”. – Во втором составе, когда это требуется.

– Что ж, поздравляю, – произнес Штофреген. – Костюмы замечательные. Странно, что вас ни один патруль не остановил.

– Это невозможно, – сказал Венечка. – Меня все в Царском знают. Я ведь на всех вечеринках и балах играю, а еще на днях рождения, крестинах, именинах и даже два раза на свадьбу позвали.

– Да, такого не остановишь, – согласился Штофреген. – Вы провожаете Стефанию до дома?

– Да, – важно молвил Венечка. – Дама в мужском костюме, да еще с тайной за душой, очень уязвима.

– А как же Сидор Петрович? – поддразнил Штофреген. – Он ведь узнает, что Стефания выходила из дому, да еще в таком причудливом виде.

– Нет, – ответила Стефания, – я ему в чай снотворного подсыпала. Он сейчас спит.

Штофреген смотрел им вслед, когда они поспешно удалялись. Венечка шел, чуть опустив голову и глядя себе под ноги, а Стефания что-то быстро и сердито ему говорила.

– Только не подведи, – тихо обратил мольбу к ней Штофреген. – Смотри, чтобы она не ушла после второго действия!

Терентьевы-Капитоновы Малый театр предпочитали Мариинскому, о чем Штофреген разведал, разумеется, загодя. Во-первых, в годы молодости г-н Терентьев-Капитонов обожал в Малом одну балерину, во-вторых, этот театр был уютнее и с меньшей претензией, нежели Мариинский, а в-третьих, имел в репертуаре только классические постановки. “Я, знаете ли, человек старый, консервативный, – высказывался, молодясь перед зеркалом, г-н Терентьев-Капитонов, – и не люблю гадать, высовываясь из ложи, которое существо на сцене Эсмеральда, а которое – Квазимодо. И если декорация представляет терем, то пусть она будет похожа на терем, а не на космический корабль после неудачного старта”.

В частности, он осуждал игры с гравитацией, при помощи которых в Мариинке ставили эпизоды с ангелами, ведьмами и призраками.

– Если это театр, то пусть сохраняются все условности театра, – говорил он, отбрасывая газету с очерком об очередной триумфальной премьере в новаторском театре.

– Но, папа, ведь развивается не только искусство, но и сценическая техника, – пыталась возражать старшая дочь, которой ужасно хотелось как-нибудь попасть в Мариинский. (Об этом Штофреген, разумеется, тоже знал, поэтому и билеты на “Фауста” добыл именно в этот театр.) – Подумайте сами, кругом космический век, новые технологии, а балерину по сцене таскают на свисающей с потолка цепочке!

– В том и состоит вся прелесть театра, – безапелляционно отвечал отец. – Театральному искусству должны быть присущи условности. Оно должно беречь эти условности! Вот, положим, из того, что люди летают на другие планеты и устраивают там колонии, еще не следует, что надо отменить пение дуэтов. Хороши бы мы были, если бы в угоду новшествам изменили оперу на декламацию!

– Папа, вы смешиваете оперное и драматическое…

Господин Терентьев подобные споры оканчивал всегда одинаковым способом: он хлопал ладонью по столу, затем улыбался и просил дочь принести ему трубку и табачок, с непременным прибавлением “милая”.

Так что на “Фауста” сестры отправлялись без родителя, исключительно в сопровождении господ Кокошкина и Штофрегена.

Впрочем, последний отчего-то задерживался, так что решено было в конце концов идти без него. Кокошкин сиял от нескрываемой радости. Куда бы ни запропастился Иван, доброе дело он сделал: оставил Татьяну Николаевну наедине с ее верным поклонником. В полумраке ложи, под волшебную музыку, легче будет признаться. И непременно мороженое и шампанское в антракте!

Стефания вела себя очень смирно, чего от нее даже ожидать было нельзя. В экипаже они докатили до театра меньше чем за час. Сидор Петрович, бывший у штурвала, остался в экипаже, наотрез отказавшись входить в “новомодный театр”. “Будь это Малый, – добавил преданный слуга г-на Терентьева, – я, так и быть, посмотрел бы постановочку, но Мариинка – увольте”.

Мариинка сияла легкими огнями в сумраке несуществующей ночи. Тонкая сетка светящихся диодов опутывала старинное зеленое здание, превращая его в подобие хрустального шара, опустившегося на площадь откуда-то из космической дали.

Сезон в нынешнем году закрывался в середине июня; стоял конец мая, и тепло разогретого за день булыжника проникало сквозь подошвы тонких туфель. Возле входа Татьяна Николаевна остановилась и в последний раз огляделась по сторонам, но Штофрегена нигде не было. Со вздохом она нырнула в прохладный яркий холл. Кокошкин приблизился к билетеру и предупредил о том, что, возможно, с опозданием явится офицер Царскосельского гусарского учебного полка.

Девицы уселись в ложе, прочитали незнакомые имена в программке. Стефания облокотилась на бархатные перильца и принялась рассматривать туалеты.

Спектакль начался. Он был расточительно роскошен, и все в нем представало излишеством: каждая нота, каждое замысловатое движение, каждый причудливый костюм, то сливающийся с декорацией, то выпукло выделяющийся на ее фоне. Лиц не было; от людей на сцене остались только голоса – волшебный тенор, волшебное сопрано, зловещий бас, – помещенные внутрь вороха парчовых, атласных, бархатных тканей, свернутых под немыслимым углом.

В первом антракте Стефания измазала мороженым свое театральное платье, кремовое, с жемчужным шитьем на лифе, и, рыдая, скрылась в дамской комнате. Оттуда она вышла с большим мокрым пятном на груди. Вызывающе вздернув голову, она сообщила, что выбросила свой носовой платок и не желает больше об этом говорить. Кокошкин отвел ее в ложу и вручил ей свой бокал шампанского, чтобы она успокоилась, а сам вернулся к Татьяне Николаевне.

Она стояла на блестящем старинном паркете, в самом центре широкого ковра. Театралы прогуливались по этому ковру, описывая круг за кругом, как было здесь заведено, и зеркала в капризных рамах подхватывали то одну, то другую фигуру. Все здесь скользило по поверхности, и люди, и разговоры, все было невесомым и незначительным; музыка нестройно и таинственно зарождалась уже в глубине оркестровой ямы.

Вальсовые плечи Татьяны Николаевны матово поблескивали. В этом мире искусственности они выглядели слишком естественными: чересчур явственно можно было представить себе, как чьи-то губы прикасаются к ним поцелуем.

Она угадала приближение Кокошкина и повернулась к нему, красиво изогнув шею. Он подхватил ее под руку, и они влились в поток гуляющих по ковру.

– Что же Штофреген? – спросила Татьяна Николаевна.

– Не пришел, – ответил Кокошкин.

– Это странно; уж не случилось ли с ним беды? – спокойно проговорила Татьяна Николаевна.

Кокошкин покосился на нее. “Откуда такое спокойствие? – подумал он тревожно. – Не оттого ли, что она к нему равнодушна?”

Ему хотелось бы порадоваться этому обстоятельству, но он не мог. Он знал, что Татьяна Николаевна считает Штофрегена своим другом. За друга она бы беспокоилась. Скорее, здесь нечто иное: если бы с ним действительно что-то случилось, она почувствовала бы это на расстоянии.

Мысль о том, что между Штофрегеном и Татьяной Николаевной может существовать нечто вроде телепатической связи, очень не понравилась Кокошкину.

– Вы не думаете, что с ним беда, – сказал Кокошкин не без потаенной горечи.

Тут прозвучал звонок, и они отправились в ложу, не докончив разговора.

Стефания встретила Кокошкина пустым бокалом.

– Я все выпила, – сообщила она. – Кстати, это уже не в первый раз. Попросите убрать.

Кокошкин выставил пустой бокал на столик перед дверью в ложу. Татьяна Николаевна, шурша платьем, уселась и перевела взгляд на сцену. По всему было видно, что ей очень хорошо.

Штофреген прибыл только к четвертому отделению. Его не сразу заметили, потому что он прошел не в ту ложу, где находились его друзья, а в другую, на третьем ярусе.

Татьяна Николаевна указала на него биноклем:

– Смотрите, господин Кокошкин, вон наш друг. Явился наконец!

– Почему он не с нами? – Кокошкин нахмурился. – Странное опоздание! Он так мечтал об этом спектакле… Две недели только о нем и говорил. Боялся, что кто-нибудь из нас заболеет и не придет.

– Он не один. – Татьяна Николаевна опять кивнула на ложу третьего яруса. – С ним какой-то незнакомый тип.

Стефания вытащила из сумочки огромный полевой бинокль с устройством ночного видения, – она признавала только это чудовище и от души презирала “перламутровую безделушку”, которую держала в руках ее сестра.

Включив устройство ночного видения, Стефания отчетливо разглядела своего друга Штофрегена: тот был встрепан, в безупречном партикулярном платье, с шейным платком в горошек и, насколько видела Стефания, в атласных панталонах, натянутых опасно туго. Вид у Штофрегена был весьма озабоченный.

Рядом с ним восседал незнакомец большого роста, с плоской физиономией и крохотными бегающими глазками. На незнакомце был дурно сидящий фрак. Он горбился и то и дело скреб пальцами то рукав, то спину, – его замечательно длинные руки позволяли ему дотягиваться почти до самых лопаток.

– Что там? – нетерпеливо спросила Татьяна Николаевна и потянулась к биноклю сестры. – Дай посмотреть!

Стефания опустила бинокль между колен и сжала их.

– Ну вот еще! – ревниво сказала она. – Ты сама надо мной смеялась, что я ношу с собой такого армейского монстра, а как выяснилось теперь, я была права! Никогда не знаешь, когда тебе пригодится подобная вещь. Но ты ведь пришла в театр, у тебя подобающий перламутровый карлик, – ну так и смотри себе в него, увеличение в целых полтора раза!..

Татьяна Николаевна едва удержалась от того, чтобы щипнуть ее. Кокошкин тем временем недоумевал и почти не слышал размолвки сестер.

Занавес поднялся, началось четвертое отделение и не замедлили последовать те самые знаменитые пляски, для которых использовались трюки с гравитацией.

При первых же звуках этой музыки спутник Штофрегена насторожился. Он заерзал на месте, затем глянул на Ивана, как бы вопрошая его о чем-то. Штофреген покачал головой и накрыл его руку своей. Некоторое время незнакомец тихо сидел рядом с ним в ложе, но затем лихорадочная решимость овладела им. Он вскочил, оттолкнул Штофрегена и прыгнул на перила ложи. В последней попытке удержать своего беспокойного спутника Штофреген вцепился в фалды его фрака, но тот дернулся изо всех сил, фалды оборвались, и незнакомец, вцепившись пальцами в сеточку на краю перил, повис над партером. Ноги его мерно раскачивались.

Он вытянул губы и издал несколько громких звуков, а затем, замечательно ловко перебирая руками, помчался вдоль всего третьего яруса.

Несколько человек, боясь, что на голову им упадет массивное тело, вскочили с кресел и бросились к выходу. Шум, впрочем, был поначалу слабый: в большом темном зале, завороженном тем, что происходило на сцене, не сразу заметили скачущего господина в оборванном фраке.

Господин же этот метнулся в воздух, плавно взмахнул руками и ногами и повис на перилах лож второго яруса.

Громко завизжала какая-то дама и захлопала программкой по пальцам незнакомца. Он поднял к ней лицо и, шевеля вытянутыми губами, быстро прокричал несколько бессвязных слов.

Затем он с пугающей ловкостью подтянулся и спрыгнул в эту ложу, прямо на колени даме. Она, впрочем, не успела даже испугаться, потому что он сразу же сиганул обратно, и вот уже он, перебирая руками, летит на уровне бельэтажа. Еще миг – и незнакомец очутился на сцене.

Музыка продолжала звучать, танец исполнялся в воздухе, и незнакомец, подпавший под власть гравитационных трюков, вполне подчинился их законам и взмыл над сценой. Он ликующе закричал и раскинул руки и ноги. Сейчас, в ярком свете прожекторов, стало видно, что они равной длины.

Зная причуды главного режиссера-постановщика Мариинского театра, многие из зрителей совершенно не удивились происходящему, напротив – сочли это очередной находкой.

Вереща и подпрыгивая в воздухе, незнакомец, приведенный Штофрегеном, начал хватать танцовщиц за ноги. Он тянул их вниз и сдергивал с них разноцветные шелковые юбки.

Висящие под потолком танцовщицы отчаянно отбивались. Демоническая музыка гремела вокруг них, так что поневоле все они каким-то образом попадали в такт. Танец ведьм был страшным, поистине дьявольским, а господин, избавившись от фрака, предстал лохматым гигантом – истинное воплощение темной силы.

Те малодушные из партера, кто было дезертировал, замерли в проходе возле дверей, а затем один за другим тихонько, стыдясь позора, возвратились на свои места.

– Это же обезьяна! – восхищенно прошептала Стефания.

Татьяна Николаевна опустила бинокль и замерла, сцепив руки. Даже в темноте видно было, что она очень бледна.

Штофреген куда-то исчез, из ложи его не было видно.

Растерявшийся машинист сцены не нашел ничего более удачного, чем выключить антигравитационное поле, так что все танцовщицы и разошедшийся орангутанг с грохотом попадали из театрального поднебесья. Несколько девиц сразу убежали, другие остались сидеть, поглаживая ноги и пытаясь убедиться в том, что с ними ничего не случилось. Орангутанг остался полным властелином сцены. Он принялся скакать, то взбираясь по декорациям, то раскачиваясь на них, то прыгая на пол. Затем он стукнул себя в грудь и испустил дикий ликующий крик.

Занавес рухнул. Овация сотрясла зал. За опущенным занавесом шла сокрытая от посторонних глаз борьба: на орангутанга набросили сеть, повалили его и связали. “Все-таки полное торжество темных сил – это как-то… неправильно, – услышала Татьяна Николаевна из соседней ложи. – И у Гёте такого нет”. – “Кто сейчас следует идеям Гёте? – ответил второй незримый собеседник. – Смысл в том, что…”

Они вышли. Зал постепенно пустел, свет из огромной люстры померк и утратил сверкающую праздничность.

Татьяна Николаевна все не могла заставить себя двинуться. Ложа третьего яруса, на которую она смотрела, не отрываясь, была мертва.

Стефания деловито засунула свой бинокль обратно в сумочку и заметила:

– По-моему, вышло эффектно.

Кокошкин заботливо увел обеих дам.

В комбинезоне с нашивкой горнодобывающей компании “Балясников и Сыновья” Штофреген казался почему-то меньше ростом. Стефания так и высказалась:

– Какой-то вы щуплый. Я прежде не замечала.

– Гусарская форма зачастую служит вместо мясов, – сказал Штофреген, невесело улыбаясь девочке. – Сняв ее, мужчина лишается большей части своей мускулатуры.

– Иногда она также служит вместо мозгов, – добавила Стефания безжалостно. – На вас глядеть отвратительно! Почему вы не писали мне с гауптвахты?

– Мне не давали чернил.

– Вздор! Можно писать своей кровью, было бы желание… Или вот я читала про одного узника, он макал перо в паука. Протыкал и обмакивал. У пауков чернильная кровь.

– Я бы проткнул собственную шею, но от этого не было бы ровным счетом никакой пользы, – искренне сказал Штофреген, косясь на спутницу Стефании.

Татьяна Николаевна стояла рядом с сестрой и молчала. Это был первый раз, когда они со Штофрегеном увиделись вновь после того случая с обезьяной в театре. Татьяна Николаевна не хотела расплакаться, поэтому лицо у нее было суровое, губы поджаты. Для этого свидания она выбрала деловой костюм с наглухо застегнутой кофточкой и большой брошкой под горлом.

– Ладно, – продолжала Стефания, – а что пилка в пироге? Вы получили ее?

– Да, – сказал Штофреген. И показал косо обломанный зуб. – По-вашему, я мог бы перепилить решетки пилкой для ногтей?

– Она с алмазным напылением, – надулась Стефания.

– Можно я поцелую вас? – спросил Штофреген.

Татьяна Николаевна вздрогнула и посмотрела на него со строгим удивлением, но он обращался к ее сестре. Стефания запрокинула к нему лицо и закрыла глаза. Штофреген осторожно прикоснулся губами к ее опущенным векам.

– Вы очень хорошая, – прошептал он ей.

Она тотчас открыла глаза.

– Я такая хорошая, что отойду сейчас полюбоваться птичками, чтобы вы могли пошептаться с Татьяной наедине? – проницательно осведомилась она.

Штофреген пожал плечами.

– Это не обязательно, – сказал он.

Татьяна Николаевна чуть сощурилась, и он не без удовольствия заметил, что все-таки рассердил ее.

– Сядем, – предложил он.

Они встречались в ресторане, на втором этаже большого здания, принадлежащего компании “Балясников”. Штофреген как служащий этой компании имел право на роскошный обед раз в полгода. Сейчас в ресторане никого не было. Из панорамного окна открывался вид на ярко-синий купол Измайловского собора. Купол вызывал в мыслях не церковь, а почему-то цирк шапито. Фонтанка пряталась между домами, и только изредка на серой или желтой стене вдруг вспыхивал блик, перескочивший на камень с воды.

Птицы, пережившие брачный сезон, лениво цвиркали в большой клетке, стоявшей в углу между окнами.

Татьяна Николаевна даже не глянула на лакея, когда тот вырос возле столика, а Штофреген быстро велел принести бутылку вина получше, сухого печенья и коктейль-мороженое для Стефании.

Когда лакей ушел, Татьяна Николаевна спросила:

– Неужели это был единственный способ?

Штофреген пожал плечами. Жест был рассчитан на тяжелые эполеты, поэтому получился неловким.

– Мне однозначно дали понять, что скандал замнут только в том случае, если я выйду в отставку и покину Землю. Служба в охране у Балясникова – наилучший выход. Все одобрили.

– Я не об этом, – сказала Татьяна Николаевна. – Я об обезьяне…

Он удивленно уставился на нее поверх бокала.

– Но вы ведь сами говорили, что любите обезьян!

– Люблю – однако не в Мариинском театре…

Штофреген медленно покачал головой.

– Если любишь – то любишь всегда и везде, – проговорил он. – И на Земле, и на Этаде, и на Варуссе…

– И в мундире, и в кандалах, – добавила Стефания. – Как Мария Волконская.

– Мария Волконская в первую очередь любила кандалы и уже во вторую – своего мужа, – сказала Татьяна Николаевна, морщась. – И потом, Стефания, какое это имеет отношение к орангутангу?

– Похоже, никакого, – признал Штофреген. – Но Аркадий-то каков!..

Аркадий Рындин, хозяин и дрессировщик орангутанга, при разбирательстве дела все вины переложил на господина офицера и фактически вышел сухим из воды. Его дядюшка, архитектор и собиратель бабочек, оплатил символический штраф, а Аркадий украсил свою афишу изображением орангутанга в опере и соответствующими надписями, отчего и сборы возросли в три раза.

– Аркашка хотя бы мог предупредить, – продолжал Штофреген, который, очевидно, совершенно не был зол на дрессировщика за то, что тот сдал его с такой легкостью и охотой, – что Жюльен выступает под музыку из “Фауста”. Так нет же, каналья, смолчал! Жюльен – действительно умница. Видели, как он фрак носит? Не всякий надворный советник с эдаким изяществом носит!.. Он и сидел смирно. Я ему мороженого купил. А билетер ничуть не удивился, завидев меня с приятелем. “А, – говорит, – господин царскосельский гусар, насчет вас меня предупреждали…” Все бы прошло наилучшим образом, если бы не “Фауст” проклятый… Жюльен как заслышал знакомую музыку – весь напрягся, бедный: его же за это хвалят, угощают… Разве удержишь орангутанга? Он и вырвался…

– Скажите, – перебила Татьяна Николаевна, – для чего вы это сделали? Если отвлечься от любви к обезьянам. Зачем?

Штофреген помолчал немного.

– Если я скажу, что обезумел от любви к вам, вы ведь не сочтете причину достаточно уважительной, – проговорил он наконец. Он опустил голову и долго смотрел на скатерть, а потом поднял взгляд на Татьяну Николаевну и улыбнулся. – Но если отбросить подробности, то вот вам самый прямой ответ.

– Глупости! – Она вспыхнула.

Тут опять возник лакей с огромным коктейлем для Стефании. Мороженое всевозможных цветов, усыпанное орехами, тертым шоколадом, цукатами и свежими фруктами, громоздилось в форме витой башни. Стефания взяла ложку и смело порушила самое основание башни.

Штофреген грустно смотрел на Татьяну Николаевну.

– Согласен, это было глупо, – признал он, – но я ведь только что объяснял, что обезумел от любви. Я как будто переместился в совершенно другой мир, где действуют иные законы, для обычной жизни неприемлемые. Положим, ваш папенька…

Татьяна Николаевна протянула ему бокал, чтобы он налил ей еще вина.

– Я не успеваю за вашей мыслью, – сказала она. – Она скачет, как орангутанг. При чем здесь мой папенька?

– Ваш папенька вряд ли одобрил бы поползновения на ваш счет со стороны подпоручика, пусть даже Царскосельского гусарского – но все-таки учебного – полка. К тому же я не просто остзейский барон, а фальшивый остзейский барон. То есть еще более двусмысленная и зловещая фигура, чем это могло бы показаться. Так каким же образом я мог завоевать его симпатию? Только какая-нибудь резкая, экзотическая выходка, которая говорила бы о сходстве наших вкусов!

– Выражайтесь яснее, – приказала Стефания и вернулась к сосредоточенному разрушению башни.

– Господин Терентьев полагает, что Мариинский театр являет нам символ вырождения классического искусства, – продолжал ободренный Штофреген. – Стало быть, всякий, кто разделяет его воззрение, может надеяться на некоторую симпатию с его стороны.

– И что вам мешало подойти к папеньке во время какого-нибудь приема и заговорить с ним на эту тему? – осведомилась Татьяна Николаевна.

Штофреген и Стефания поглядели на нее с двух сторон с совершенно одинаковым выражением удивления на лицах.

– Превосходно! – иронически воскликнул Штофреген и залпом допил вино. – За кого вы меня принимаете? За человека, лишенного всяких понятий? По-вашему, я во время приема подхожу к господину Терентьеву и произношу такой текст: “А кстати, господин Терентьев, я тоже против вырожденцев из Мариинского…” Да? Он смотрит на меня сквозь пенсне, – Штофреген очень похоже передразнил привычный жест господина Терентьева, – и пожимает плечами. Ибо примет меня за дурака. И не без оснований. Так, по-вашему?

– И вы сочли, что лучше… – начала было Татьяна Николаевна.

Штофреген наклонился к ней через стол и жарко схватил за руку, но тотчас, опомнившись, выпустил.

– Только вообразите себе: весь город заговорит о том, что на “Фаусте” в Мариинском в ложе сидела обезьяна и никто на это не обратил внимания. Как будет скомпрометирован театр! Разве ваш батюшка не одобрил бы этого? Разве не признал бы, что я молодец?

– Он так и сказал, – брякнула Стефания, не обращая внимания на пронзительный гневный взор старшей сестры. – Сложил газету и рокотал на эту тему больше получаса. Сидор Петрович вполне разделил с ним это мнение. “Я, – говорит Сидор Петрович, – видал, как они через задний ход орангутанга тащили, очень в духе новомодного искусства”.

– Вы перестарались, – сказала Татьяна Николаевна, обращаясь к Ивану Штофрегену.

– Военная карьера окончена, – согласился Штофреген, – но это еще не означает, что окончена самая жизнь. Вы будете писать ко мне на Этаду?

– Запаситесь сборниками старинных писем! – сказала Татьяна Николаевна. – Недавно издали целое собрание. Читайте и плачьте!

– А если серьезно? – настаивал он.

– Сперва вы напишите. Пришлите адрес. – Она встала. – Нам пора. Стефания, заканчивай! Не провожайте нас, господин Штофреген.

Он встал и взял ее за плечи. Она изо всех сил нахмурилась, и тогда он поцеловал складочку меж ее бровями.

– До свидания, Татьяна Николаевна.

– Экспедиция не могла раствориться бесследно! – сказала Татьяна Николаевна.

Они с сестрой сидели в небольшом уличном кафе под легкими белыми зонтиками. Ветер с Невы то и дело налетал на них и беспощадно трепал эти зонтики, особенно лютуя насчет фестонов, но почему-то щадил посетительниц, – должно быть, довольствовался одной только своей привычной добычей.

Если бы этот ветер рисовал художник, то использовал бы на картине широкие мазки: вся панорама была расточительно просторной, и крохотный желтый дворец Александра Меншикова на противоположном берегу Невы выглядел игрушкой.

– Странно, – сказала Стефания, – мы вроде бы на открытом пространстве, – она махнула рукой в сторону Сенатской площади и титанической арки Сената– Синода, а затем кивнула на необъятную Неву, – но здесь почему-то уютно. Вероятно, лето так действует. Лето – приятный теплый домик для всех людей.

– Тебя совершенно не беспокоит то, что могло случиться с Иваном Дмитриевичем? – спросила Татьяна Николаевна.

– Штофреген предупреждал, что могут быть перебои с почтой, – ответила сестра, пожимая плечами. – Электронная связь из-за особенностей атмосферы Этады невозможна, а бумажная почта, по своему обыкновению, весьма ненадежна. В этом ее экстремальная прелесть, если угодно. Я в состоянии оценить подобное. Не понимаю, почему ты недовольна.

– Я не… недовольна, – выговорила Татьяна Николаевна. И всплеснула руками: – Как к тебе относиться, Стефания? Ты уже не ребенок, а ведешь себя… как чудовище!

Стефания подняла глаза от вазочки с мороженым, где учинила, по своему обыкновению, страшный разгром, смешав белое, розовое и ореховое:

– Господин Гюго утверждает, что нужен особый талант для того, чтобы быть чудовищем. И у меня он есть. Не завидуй так явно – это неприлично.

Татьяна Николаевна, как ни сердилась, против воли залюбовалась сестрой. Стефании исполнилось уже тринадцать; на ней были открытое летнее платье из “хорошенького ситца”, с легкими голубыми цветами по палевому фону, и соломенная шляпка с бархатным бантом. Нынешним летом Стефания начала взрослеть, грудь ее округлилась, и медальон на тонкой цепочке это подчеркивал: цепочка красиво изгибалась, спускаясь вниз, к вырезу платья.

Сестры приехали погостить у Аннет и полюбоваться разводкой мостов; но истинная причина их визита была совершенно другая. Ни Стефания, ни Татьяна Николаевна ни словом о ней не обмолвились в разговорах с отцом и с Аннет, когда устраивалась эта поездка.

От Штофрегена после нескольких писем вначале не было ни слуху ни духу. Все запросы по связи ни к чему не привели: Татьяна Николаевна все время наталкивалась на автоответчик, который всегда сообщал разное.

– По крайней мере, тебе не приходится, запинаясь, объяснять, что ты – его “знакомая”, – утешала сестру Стефания. – Или врать, будто ты ему приходишься тетушкой. Или тетушкой его крестной матушки. Или еще что-нибудь глупое.

– Что бы там ни говорили о ненадежности бумажной почты, – сказала Татьяна Николаевна, – а все-таки это ненормально. Прислать три письма вначале – и потом молчок почти восемь месяцев!

– Видимо, не было транспорта. Иван Дмитриевич много сетовал на то, что плохо ходит транспорт, – сказала Стефания, наслаждаясь своей осведомленностью.

– Возможно, было бы лучше, если бы ты все-таки позволила мне прочесть, – помолчав, произнесла Татьяна Николаевна.

И посмотрела на панораму университетского берега Невы.

– Ты завидуешь! – Стефания вспыхнула. – Уже который раз ты это говоришь! Будто я не знаю зачем! Тебе просто покоя не дает то, что мне он написал, а тебе – ни полсловечка, да? Так вот, дорогая моя, он – мой друг, а друзей не предают! И я вовсе в него не влюблена, как тебе могло бы подуматься в твоем воспаленном мозгу, потому что я люблю совсем другого человека! И мы с Иваном Дмитриевичем обсуждаем наши сердечные дела.

– Ты можешь обсуждать их и со мной, – мягко заметила Татьяна Николаевна.

Стефания пожала плечами:

– Какой в этом смысл? Ты – женщина, как и я. Что ты можешь знать полезного о мужчинах, чего я не знаю? Нет, в том и прелесть, чтобы иметь во враждебном стане своего человека… Понимаешь?

– Я всегда, кажется, старалась дружить… – начала Татьяна Николаевна запальчиво, совершенно позабыв о том, что разговаривает с младшей сестренкой.

Стефания засмеялась.

– Твоя дружба с мужчинами – самое большое лицемерие на свете и с их стороны, и с твоей, – объявила она.

– А твоя? – спросила уязвленная Татьяна.

– Я ребенок, у меня плоская грудь, и меня никто всерьез не принимает, – ответила Стефания. – Поэтому если кто меня принял всерьез, то это по-настоящему. А ты хорошенькая, и в этом твоя беда. Красивых женщин никто не слушает, ими только любуются.

Татьяна Николаевна допила свой лимонад.

– Ты готова? – спросила она.

Сестры дошли до здания, которое принадлежало торговому дому “Балясников и Сыновья”, и увидели там табличку “Продается”. Несколько витрин на первом этаже были замазаны краской, и поверх нее кто-то нарисовал красавицу, пронзенное сердце и приписал: “Татьяна ́ Онегин”. Рядом имелись другие картинки и надписи, куда менее изящного свойства, но тоже в своем роде классические.

В доме шел ремонт. Татьяна Николаевна, а за нею и Стефания вошли и застали там нескольких рабочих в бумажных шапках, в заляпанных комбинезонах. Они тащили куда-то очень грязные козлы. У одного в кармане истошно орал передатчик:

– Лагуткин! Ответьте! Лагуткин!

– Твою мать, всегда ведь не вовремя, – ворчал Лагуткин добродушно, даже и не думая брать передатчик и отвечать на вызов.

– Простите… – заговорила Татьяна Николаевна. Рабочие бухнули козлы возле окна и разом повернулись к красивой девушке. – Это дом принадлежит компании “Балясников и Сыновья”?

– Балясников? Да он разорился, – сказал рабочий, нахально рассматривая барышню. – В газетах было.

– Я газет не читаю, – высокомерно сказала Татьяна.

Рабочий сощурил глаза с явным одобрением и подтвердил:

– Разорился, точно. И дом этот продал.

– Где же его найти?

– Да нам почем знать?

– Может быть, номер подрядчика есть? – настаивала Татьяна Николаевна.

Второй рабочий с неудовольствием вмешался:

– Работать будем или болтать?

– Да тебе-то что? – обернулся к нему первый. – Тебе не за сделанное платят, а повременно, ну так и не мешай людям общаться.

– Следовательно, господин Балясников разорен и теперь недоступен?

– Приблизительно так.

Стефания прошла несколько шагов, осторожно ступая в аккуратных туфельках среди разбросанного строительного хлама. Наклонилась, взяла в руки какой-то обломок.

– Лепнину-то зачем? – спросила она. – Здесь лепнина была. – Она показала на потолок. – На втором этаже, где ресторан, такая же. Ящерки и хризантемы, я помню.

– Возьмите на память, – предложил рабочий. И снова заговорил с Татьяной: – Так что, чем вам помочь, не знаю. Придется вам по адресной книге искать.

Татьяна Николаевна поблагодарила и вышла. Стефания вышла следом, важно держа в руке гипсовую ящерку, чудом уцелевшую от разгрома.

При виде этой ящерки – единственного свидетеля, к несчастью безмолвного и к тому же с наполовину отломанным хвостом, – Татьяна Николаевна едва сдержала слезы.

– Итак, мы узнали, что Балясников разорился, – хладнокровно произнесла Стефания. Она убрала ящерку в свою сумочку из легкой белой кожи.

Сумочку эту выбрала для сестры Татьяна Николаевна – в тон туфелькам; Стефания предпочитала сумки более крупные и обладающие большим сходством с солдатским вещмешком. Теперь хорошенькая вещичка, предназначенная исключительно для ношения дамских безделушек, раздулась, и один бок у нее оттопырился, как у беременной скинии.

– Мы ведь даже не знаем, где они находились, – вздохнула Татьяна Николаевна. – Обратного адреса на Этаде нет.

Вся переписка шла через контору “Балясников и Сыновья”.

– Это потому, что исследования были секретными, – объявила Стефания. – Он ведь писал об этом.

– Он писал об этом тебе, – напомнила Татьяна Николаевна, – я ничего толком так и не знаю. Только с твоих слов.

– Я понимаю твой намек, – сказала Стефания, – но мой ответ: нет. Это личные письма, и они адресованы лично мне. К тому же я уже вклеила их в мой интимный дневник.

– Боже мой, какой у тебя может быть “интимный дневник”! – неосмотрительно проговорила Татьяна Николаевна, за что тотчас была наказана гневным взором и поджатыми губами сестры.

Стефания дернула плечом и отвернулась.

– Прости. – Татьяна Николаевна коснулась ее руки. – Я не то хотела сказать.

– Он писал, что Балясников запрещает своим сотрудникам рассказывать о цели исследований. Все остальное в его письмах касалось наших с ним личных чувств. Если хочешь знать, мы оба влюблены. – Она посмотрела на сестру с вызовом. – И советовались насчет наших действий. Я ему советы давала, он – мне.

– Понятно, – покорно молвила Татьяна Николаевна.

Улица Морская обступила их, вильнула поворотом, и скоро обе сестры совершенно были поглощены ею.

Петр Андреевич Кокошкин в чине подпоручика прибыл с Варуссы Успенским постом. Лето в Петербурге успело постареть и выцвесть, оно вздыхало от утомления, вздымая на тротуарах тучи пыли.

Где-то в лесах горел торф; то и дело над городом повисал горький запах костра. И хоть этот запах возвещал отдаленную беду, ощущалось в нем нечто уютное, как будто весь город внезапно был приглашен на дружеский пикник.

Петр Андреевич явился к сестрам Терентьевым-Капитоновым, сияя новыми эполетами и исключительно ладно сидящим на талии мундиром. Он зашел в кабинет их папеньки и засвидетельствовал почтение, после чего, вполне отпущенный на волю, засел в гостиной и принялся любезничать.

Стефания сидела возле маленького стола с раскрытым альбомом, куда подклеивала какие-то картинки. Татьяна Николаевна распорядилась насчет чая и сама уселась возле самовара.

Сияя, Кокошкин принял из ее рук крохотную чашечку и осторожно отпил. На его лице появилась блаженная улыбка.

– Ничто так не возвращает в прошлое, как вкус чая!

– Запах, – не поднимая головы, произнесла Стефания.

Кокошкин повернулся к ней:

– Вы имели в виду?..

– Запах. – Стефания уставилась на него с вырезанной картинкой в одной руке и тюбиком клея в другой. – Научно доказано, что запах является наилучшей машиной времени для любителей вспомнить былое. Жаль, что у меня не завалялось среди реликвий былого какой-нибудь особо потной рубахи господина Штофрегена – я дала бы вам понюхать, чтобы освежить вашу память.

– Стефания! – резко произнесла Татьяна Николаевна.

Кокошкин поднял брови, изумленно глядя на девушку.

Стефания хладнокровно наклеила последнюю картинку и отложила альбом, чтобы просыхал.

– Я сказала что-то непристойное? – осведомилась она. – Кажется, наш разговор начал принимать мемуарный оттенок, вот я и указала на некий предмет, представляющийся мне вполне уместным.

– При чем здесь Иван? – продолжал удивляться Кокошкин. И вдруг забеспокоился: – А разве он не вернулся? Ведь Балясников, кажется, разорился, так что работы на Этаде завершились сами собою, естественным, так сказать, порядком… Я думал, Штофреген давно уже в Петербурге. Хотел спросить у вас адрес.

– Ах, какое недоразумение! – воскликнула Стефания, источая яд. – Господин Штофреген бесследно пропал более десяти месяцев назад. Все наши попытки разыскать хоть что-то о нем завершились бесславным провалом. Господин Балясников, совершенно очевидно, скрывается: его следы затерялись, и ни в Петербурге, ни в Москве, ни на планете Земля их не сыскать. Возможно, сейчас на Варуссе появился какой-нибудь владелец лавки или фальшивый кочевник, открывший под таким видом фальшивую гадательную лавочку на краю пустыни, – кто знает!

– Какая еще гадательная лавочка?

Когда красивое, правильное лицо Петра Андреевича Кокошкина искажала мучительная дума, оно делалось, по мнению Стефании, очень смешным. “Я буду часто его дразнить”, – подумала она. И улыбнулась ему.

– Все поиски господина Балясникова не привели ровным счетом ни к чему, – пояснила Татьяна Николаевна. – У нас нет даже адреса, по которому можно послать запрос.

– Очевидно, Балясников действительно прячется, – заключил Кокошкин с озабоченным видом. – Но что же Иван? Ни одного письма?

– Целых три, однако Стефания их скрывает.

– В этих письмах нет никаких зацепок, – сказала Стефания. – Почему вы мне не верите?

– Оставим это, – поспешно произнесла Татьяна Николаевна, видя, что Стефания опять разволновалась. – Судя по всему, там на самом деле нет ничего существенного.

– Кроме личных чувств, – добавила Стефания. – Но это как раз к нашей проблеме не относится. Это затрагивает только его и меня.

К ее разочарованию, Кокошкин пропустил последнюю фразу мимо ушей. С чашечкой в руке он прошелся по комнате. Татьяна Николаевна следила за ним глазами.

– Значит, Иван так и не возвратился, – задумчиво повторил Кокошкин. – И не дает о себе вестей. И где его разыскивать, неизвестно.

– Вы с исключительной полнотой обрисовали ситуацию, – улыбнулась Татьяна Николаевна бледненько. – Папенька уже обращался по нескольким инстанциям, но везде отказали, поскольку господин Штофреген не числится на государственной службе.

– Стало быть, разыскивать его надлежит частным порядком! – горячо проговорил Кокошкин.

– Но для этого придется самим лететь на Этаду, – заметила Татьяна Николаевна. – Частные экспедиции на такие отдаленные планеты – дело дорогостоящее, да и хлопотное: власти без удовольствия взирают на подобные предприятия.

– Деньги для Штофрегена я соберу по подписке, – сказал Кокошкин. – Это можно устроить без большого труда. В полку многие о нем сожалеют, да и выходка с обезьяной пришлась по душе – о ней повествуют не без восторга. – Он вздохнул и обезоруживающе улыбнулся. – А я-то ни сном ни духом ни о чем не подозревал, когда все затевалось; теперь же меня выставляют вторым по значимости лицом всей комедии, и я поневоле купаюсь в чужой славе!

– Господин Штофреген вам не чужой, – кратко заметила Стефания. – Стало быть, купайтесь на здоровье.

Она снова придвинула к себе свой альбом, и Кокошкин успел разглядеть надпись над картинкой: “Виды пустынных местностей Этады, срисованные с натуры г-ном *** нарочно для Межпланетного географического вестника”.

Появление корабля в лагере встретили с радостью, которая, впрочем, скоро сменилась разочарованием: ни писем, ни посылок корабль этот не доставил и привез исключительно пассажира и с ним несколько ящиков личного багажа, а также объемное рекомендательное письмо к господину Пафлагонову. Нанятый частным порядком кораблик взял только письма, у кого были готовы, и, отказавшись ждать сколько-нибудь долго, почти сразу же после посадки взлетел.

Долгушин с Семыкиным перетащили багаж новоприбывшего на базу. Он остановился возле лаборатории, благосклонно щурясь и озираясь по сторонам с видом весьма довольным. Он как будто нарочно для того и прилетел, чтобы оглядеть наличествующие здесь жилища и людей и выразить свое одобрение.

Господин Пафлагонов с распечатанным письмом в руке приблизился к новичку и покровительственно положил руку ему на плечо.

– Рекомендую: специалист по приматам Рындин, – обратился он к остальным членам экспедиции.

– Аркадий, – с мягкой улыбкой поправил новичок и оглядел собравшихся. Внезапно его улыбка остыла, и в глазах показалось настороженное выражение: он заметил Штофрегена.

Следовало отдать Аркадию должное: если он и сконфузился, то лишь на короткое время. Приятное выражение скоро вернулось на его лицо.

Тем временем г-н Пафлагонов произнес:

– Ну, поскольку свободных мест у нас в лагере ровно одно, то есть в домике господина Штофрегена, то и новичка поселим у него. Так будет приличнее всего.

Штофреген побледнел, а Аркадий глянул на него победоносно и вместе с тем чуть виновато.

В ящиках, которые Долгушин с Семыкиным безропотно доставили в домик, оказались личные припасы Аркадия: домашний хлеб, десяток бутылей хорошей наливки, квадратный штоф водки и рыбные консервы. Он любовно установил их под свою кровать, затем уселся на покрывало и снял сапоги.

Штофреген вошел было в домик, но, завидев соседа, сразу двинулся к выходу.

– Погодите! – в спину ему произнес Аркадий. – Останьтесь же. Если вы будете меня избегать, то путного ничего не получится: похоже, нам с вами судьба провести несколько дней под одной крышей.

– Возражать господину Пафлагонову я не дерзаю, – отозвался Штофреген с порога, не поворачиваясь, – но и жить с вами в одном доме мне как-то не с руки. Попробую на дикарский манер соорудить себе шалашик в лесу.

– Да погодите же! – умоляюще повторил Аркадий. – Надо объясниться.

– Для чего? – Штофреген все-таки повернулся к нему и пожал плечами. – Разве между нами остались неясности? Да и кроме того, не в вашей личности дело, а в том, что мне угодно было жить одному, без соседей. Я люблю поздно не спать, писать, читать книги, иногда сам с собой разговаривать. Вы мне будете мешать, а я – вам.

– Я не желал вашего погубления! – сказал Аркадий, надевая домашнюю обувь вместо сапог и накидывая на рубашку халат. – Это произошло под давлением обстоятельств.

– Я ведь сказал уже, кажется, что не держу на вас зла. – Штофреген поневоле вынужден был вернуться и занять место напротив собеседника.

– Это хорошо, потому что я тоже, знаете ли, из-за вас едва не пострадал, – обворожительно улыбнулся Аркадий. – А теперь судьбе угодно было забросить нас на одну планету.

– Как это вышло?

– Вижу, вам интересно… – Аркадий устроился поудобнее. – После того недоразумения, когда мне пришлось сказать, что обезьяну вы украли для собственной надобности, – я был вынужден, иначе меня выгнали бы из цирка! – прошло несколько времени. Мы с Жюльеном выступали и имели большой успех. Но затем характер у Жюльена испортился. Он, что называется, вошел в возраст и превратился в матерого самца, а это у многих животных опасно. Орангутанг начал выяснять, кто в стае самый сильный самец, быстро установил, что превосходит меня в физической мощи, и наотрез отказался подчиняться. Пришлось отдать его в питомник, где он уже, несомненно, приискал себе сговорчивую молодую особу одного с ним вида и благоденствует. Что ж, моя участь оказалась после сего не так счастлива, и мне пришлось подыскивать для себя нового примата, чтобы выступать с номерами. Как назло, ни одного подходящего на находилось: все либо заняты, либо стары, либо позарез нужны в зоопарках!

– Как же вам удалось выхлопотать разрешение на Этаду? – полюбопытствовал Штофреген. – Видите ли, я должен знать, поскольку отвечаю здесь за безопасность. И если во вверенном мне лагере существует канал, по которому секретные сведения утекают во внешний мир, я сочту свою миссию выполненной недостаточно.

– Нет, никакого канала не существует, – заверил Аркадий. – На Этаде водятся приматы – это общеизвестный факт. В географических обозрениях печатают снимки, весьма забавные. Они ведь на лемуров похожи?

– Точно. Да если вы здесь задержитесь, то увидите. На базе живет один, его госпожа Шумихина изучает.

– Они ведь мирного поведения, эти лемуры?

– Строго говоря, они не лемуры, и госпожа Колтубанова будет весьма недовольна, услышав подобное название, да еще от человека, претендующего на близость к научным кругам. Но если судить по внешности, то – да, похожи. Веселые и общительные зверьки ростом с десятилетнего ребенка. Они бывают агрессивны, но только во время гона.

Аркадий поморщился:

– Ох уж этот гон! Одни только неприятности из-за инстинкта размножения.

– Полагаю, многие приматы, включая разумных, сейчас с вами бы согласились, – ответил Штофреген. – Впрочем, я не из их числа.

– Но вы вообще особенный человек, – проговорил Аркадий просто, без всякой подспудной интонации: он имел в виду ровно то, что сказал.

Штофреген криво пожал плечами и поглядел в потолок, где висела пыльная паутина. Снять ее было недосуг, да к тому же и бесполезно: через день появится новая.

– Дядюшка имеет знакомства, – намекнул Аркадий. – И средства. Так что, когда он обратился с просьбой, господин Балясников не нашел возможным отказать. Для чего посылать отдельную экспедицию для ловли лемура, если уже существует русская экспедиция на Этаде, и как раз в связи с лемурами? Кстати, это правда, что вы их здесь расчленяете?

– Нет, кроме десятка погибших лаборанток, здесь никого не расчленяют, – сказал Штофреген очень спокойно.

“Растворившиеся, взорвавшиеся, мутировавшие… какие еще были лаборантки? – припоминал он свои письма к Стефании. – Надо бы еще описать. Скажем, лаборантка, от негодной воды раздувшаяся в пузырь, лаборантка, поросшая лишайником, лаборантка, похищенная лемурами и ставшая королевой их племени… нет, про лемуров писать не стоит…”

– И все-таки? – прищурился Аркадий.

– Да ладно, все равно ведь выведаете, – сдался Штофреген. – Ничего особенного. Дело в том, что печень здешних приматов выделяет вещество, которое способно восстановить иммунную систему человека. Полностью восстановить, поднять с нуля. Любое заболевание фактически лечится собственными силами организма.

Аркадий присвистнул:

– Да здесь миллионы!

– Ага, – сказал Штофреген. – Что может быть проще: наловил лемуров, вынул у них внутренние органы, сделал вытяжку – и продавай за бешеные деньги!..

– А что? – удивился Аркадий. – Вы не этим занимаетесь?

– Господь с вами, да как вам такое в голову пришло!

– Мне пришло в голову первое и самое логичное…

– Второе еще более логично: никогда хищническое истребление животных не приносило людям пользы. Думайте дальше.

– Разводить лемуров нарочно?

– Как куриц? Да, идея хороша, но дело в том, что лемуры – приматы, к тому же инопланетные; не доказано, что они не обладают разумом, и уж тем более не доказано, что они не обладают душой. Убивать их ради наживы, даже выведенных в питомнике нарочно, никто не позволит. – Он помолчал, явно раздумывая, стоит ли продолжать, но все-таки сказал: – Я бы первый не позволил, если уж на то пошло. Вы поймете, когда их увидите.

– Следовательно, остается третье: синтезировать вещество, – заключил Аркадий.

– Точно!

– Балясников откупил лицензию на это исследование?

– Подозреваю, вложил в предприятие все свои деньги и еще занял; но в случае успеха он обогатится неслыханно.

– А вы? – Аркадий с любопытством уставился на своего собеседника.

– Во-первых, мне здесь интересно, – зевая, произнес Штофреген. – Другая планета, новые знакомства… Работы никакой. Перечитал всего Шекспира и вчера осилил в оригинале “Повесть о Петре и Февронии”. Гуляю по лесу. Слежу за поведением наших рабочих – чтобы не поубивали друг друга.

Он с удовольствием заметил, как Аркадий вздрогнул.

– Мне они не показались такими опасными.

– Они опасны только в период гона, – сказал Штофреген.

Аркадий облегченно вздохнул:

– Вы шутите!..

– Я никогда не шучу с приматами, – сказал Штофреген очень серьезно.

Аркадий улыбнулся кривовато.

– Я знаю, что вы до сих пор на меня сердитесь. Это ваше право, я не в обиде.

Штофреген встал:

– А теперь я все-таки пройдусь. Душно сидеть в помещении. На дворе освежающий дождик. Когда туман сгущается, я воображаю себя в Петербурге, который сам по себе является болотным мечтанием. Здесь одно дерево растет на краю леса – в сумерках имеет пугающее сходство с Петропавловским собором.

– Если бы я не знал вас, Татьяна Николаевна, то никогда не решился бы открыть вам то, что узнал. – С этими словами Кокошкин приступил к разговору, состоявшемуся через несколько дней после первой его встречи с сестрами Терентьевыми. – Но вы мужественны и умны, поэтому…

– Сомнительный комплимент для женщины, – ответила Татьяна Николаевна, улыбаясь через силу.

Кокошкин глянул на нее озабоченно, как мать на ребенка, которому предстоит узнать о том, что у него не обычное расстройство желудка, но нечто вроде небольшой холеры, так что всякие прогулки с друзьями и поход в цирк отменяются на неопределенный срок.

– Несколько месяцев назад на Этаду летало частное судно, – сказал Кокошкин. – Это мне удалось выяснить без больших трудов: через родственников в военном ведомстве я запросил все полеты в том направлении за последний год. Кораблик маленькой компании “Галатея” отвозил туда пассажира и небольшой груз. Согласно летным документам, посадка производилась дважды: в начале и в конце сентября прошлого года.

Татьяна Николаевна совершенно по-мужски хрустнула пальцами и чуть смутилась.

– Продолжайте, Петр Андреевич. Простите – я волнуюсь.

– Да я сам разволновался! – Кокошкин развел руками. – “Галатея” садилась там дважды – и пилот наверняка Штофрегена видел, даже разговаривал с ним, я уверен. Иван ведь не мог пропустить посадку незнакомого корабля.

– Да-да, – сказала Татьяна Николаевна.

– Имя пилота я установил. Некий Товарков Григорий. – Он перевел дыхание и заключил: – Завтра мы с ним встречаемся.

Татьяна Николаевна ахнула и заключила его в объятия.

Григорий Товарков оказался широкоплечим, широколицым мужчиной лет тридцати пяти. Твердый ремень поддерживал его талию, не позволяя ей расплываться. На его ногах красовались ботинки-убийцы, не подпускающие к владельцу ни жару, ни холод и при случае способные нанести сокрушительный удар по колену или ребру предполагаемого противника.

Товарков сидел на скамье в парке и нервно глядел перед собой. Появление гусара в компании молодой дамы и вертлявого паренька заставило его шевельнуться, втянуть воздух ноздрями и переменить позу: он заложил ногу за ногу.

– Вы Товарков? – заговорил с ним Кокошкин. – Мы договаривались о встрече.

Товарков поднял голову и посмотрел на него пристально. Потом встал и протянул руку.

– Здравствуйте.

– Это Татьяна Николаевна и Стефания Николаевна, – представил Кокошкин.

Товарков покосился на дам, Татьяну Николаевну удостоил того, что сам Товарков считал поклоном, а Стефании лишь кивнул.

Стефания надулась.

– Между прочим, если вы меня за мужчину считаете, то могли бы поздороваться за руку, а если за женщину – то поклонились бы, – пробурчала она себе под нос.

Стефании пришлось выдержать маленькую баталию с сестрой, которая решительно протестовала против переодевания в мужской костюм.

– Это ведь тайная встреча! – уверяла Стефания. – Если за нами следят, мы должны сбить врага с толку.

– На твой костюм все будут обращать лишнее внимание, – сказала Татьяна Николаевна. – Впрочем, никто за нами не следит, так что одевайся как тебе вздумается. Ты уже достаточно взрослая, а за ношение мужской одежды не штрафуют.

– Жанну д’Арк за это сожгли, – сказала Стефания.

– Ее сожгли не за это, – возразила Татьяна Николаевна.

Сестра облачилась в штаны и куртку, оставшиеся от Венечки, убрала волосы под кепку и стала точь-в-точь как актриса, играющая “Петера”.

Ее немного задело равнодушие Товаркова. На протяжении всего краткого разговора Товарков обращался исключительно к Кокошкину, а женщинам снисходительно дозволял слушать.

– В компании нам сказали, что вы дважды садились на Этаду, – начал Петр Андреевич.

– Точно. Между прочим, я это уже рассказывал: сперва дознавателю из отдела внутренних расследований, а потом одному частному лицу. Теперь вот вам рассказываю. Потому что подписку с меня не взяли, кстати.

– Внутреннее расследование? – переспросила Татьяна Николаевна.

Товарков чуть покосился в ее сторону, но ответил Кокошкину:

– Производилось, точно. С моей стороны – никакого состава преступления. Дело туманное.

– Рассказывайте по порядку, – попросил Петр Андреевич, сжимая руку Татьяны, чтобы она молчала.

Стефания брела рядом, загребая ногами, и сердито слушала.

– “Галатея” доставила на Этаду пассажира и груз. Груз – личные вещи, книги, я думаю, и еда. Он очень капризный был, то не ел, этого не хотел, все рассказывал про щи со сметаной, про кисель из свежей земляники… Какая ему в полете свежая земляника? В самом лучшем случае – из холодильника; а у нас вообще грузовые перевозки. Если он такой нежный – летел бы пассажирским лайнером.

– А почему он выбрал вашу компанию? – спросил Кокошкин.

– Во-первых, выбирал не он. За него все другой человек решал. Тот, который платил. Во-вторых, у нас дешевле. В-третьих, по-моему, им не нужна была огласка. На Этаду “пассажир” летает хорошо если раз в полгода, и то на другой континент.

– Ясно, – проговорил Кокошкин.

– Если ясно, то продолжу. Доставили мы пассажира на базу. База у них там в лесу, – пояснил он. – Судя по всему, занимаются какими-то исследованиями. Лаборатория, научные женщины – знаете, эдакие, себе на уме, на лицо страшненькие, строгие, и руки как у прачек, а по всему остальному виду – знатные барыни-сударыни.

– Ну а кроме барынь вы там кого-нибудь видели? – осведомился Кокошкин.

– Начальник базы, – начал перечислять Товарков. – Основательный господин. Упитанный, но умный, по глазам видно. Начальник охраны – этот щуплый, в чем душа держится. Самая значительная часть его фигуры – лучевой пистолет, все остальное не стоит внимания. Ну, выправка вроде военная, но в такой одежде, как у него, не поймешь: комбинезон кого хочешь изуродует, даже Аполлона Бельведерского.

Блеснув таким образом, Товарков на время замолчал и вытащил портсигар.

Дождавшись, пока он закурит и выпустит первый дым, Кокошкин спросил:

– А волосы у этого охранника какие были?

Товарков глянул на него с веселым изумлением:

– Ну вы даете! Волосы какие! Да разве он женщина, чтобы я его волосы рассматривал? Белобрысый вроде бы. Невидный, неказистый. Я и следователю его так описал.

– Штофреген, – утвердительно произнес Кокошкин. – Вы ведь знали, кто финансирует экспедицию?

– Ну, прямо об этом не говорилось, – протянул Товарков, – но мы, конечно, знали. О таких вещах рано или поздно слух просачивается… К тому же и дознаватель подтвердил, так что уж теперь…

– Балясников? – сказал Кокошкин.

Товарков кивнул и вздохнул.

– “Балясников и Сыновья”. Они теперь разорились. Следствие в основном по их делу велось. Пропали люди. И сам Балясников, и двое сыновей. Ну, один был, положим, полупараличный, он больше по санаториям разъезжал, так его и не ищут. Лечится где-то. А вот Кондратий Павлович и Павел Кондратьевич – этих очень даже ищут. У них большие долги остались.

– Стало быть, вы высадили пассажира, – вернул Товаркова к изначальной теме Кокошкин.

– А, высадил и улетел. Через две-три недели должен был забрать его обратно. На том мы и разошлись. М-да.

И он принялся жадно курить.

Татьяна Николаевна, видя, что молчание затягивается, коснулась руки Кокошкина, и тот опять реанимировал беседу:

– И что, вернулись вы через две недели?

– Через три, – сквозь зубы ответил летчик. – Задержался в одном месте – по делу, хоть и пустячному, – и вернулся через три. Судьба! Кто знает, поспешил бы, так кое-кто сейчас жив был бы…

Стефания подобрала камешек, рассмотрела его со всех сторон и бросила в кусты.

Увлеченный своим рассуждением, Товарков заговорил громче:

– Вот что у меня из головы не идет! Иногда ночь не сплю, все думаю… И хоть не из-за меня погиб человек, а все же… Мог бы спасти жизнь. А я лица его даже толком не помню, моего пассажира. Помню, что злился на него. До чего человек был приставучий и вредный! А теперь вот нет его… Судьба.

– Да говорите же толком, злодей! – закричала вдруг Татьяна Николаевна. – Что нам за дело до ваших переживаний! Я вам денег дам, только скажите всё: вы вернулись на Этаду? Что вы там застали? Как погиб ваш пассажир?

Товарков посмотрел на нее удивленно, затем медленно побагровел.

– Простите ее – она беспокоится. – Кокошкин поспешно отстранил Татьяну Николаевну и закрыл ее собой.

– Я не ради денег, – оскорбленно проговорил Товарков. – Я бескорыстно помогаю. Тем более что не давал подписки. Но я бы и с подпиской вам сказал, потому что вижу – вы близки. Они ведь только родственникам сообщают, а иные родственники бывают куда отдаленней от человека, чем друзья или товарищи по полку.

– Чистая правда, – сказал Кокошкин.

– Да, я вернулся туда, – молвил Товарков торжественно и медленно. – В тот лагерь, к исследователям. Через три недели.

Он помолчал и совсем просто завершил:

– Там все брошено, дома заросли дикими растениями, и люди исчезли. Следствие считает, что все они мертвы.

– Вы читали последнюю книгу господина Юганова? – спросил Аркадий у своего соседа.

Штофреген оторвался от маленького атласа “Лагерь и окрестности”, который составлял в последний месяц. Подобно старинной пиратской карте, этот атлас был населен странными фигурами: г-жа Колтубанова в окружении лемуров – на том месте, где она наблюдает их на стоянке; таинственные зеленые пузыри, внутри которых сидят в безнадежных позах плененные лаборантки – в болоте; лианы, охотящиеся с деревьев на беспечного ученого, что бредет по лесу и записывает свои мысли на ходу в блокнотик.

Этот атлас Штофреген изготавливал для Татьяны Николаевны. Почему-то он не мог заставить себя написать ей. Когда он брал листок и выводил “милая Татьяна Николаевна”, ему начинало казаться, будто он пишет испаряющимися чернилами. Слова выцветали через мгновение после того, как появлялись на бумаге. Он сминал листок и бросал его в печку.

Атлас – другое дело. Там не было слов, кроме самых простых, рабочих: “место, где я заблудился”, “место, где я думал о Вас”, “место, где мы провалились в болото”, “здесь кусаются”, “камень для мечтания”…

– Между прочим, господин Юганов – один из самых модных и перспективных сейчас прозаиков, – продолжал Аркадий. – Его трактовки самых простых вещей просто поразительны.

Штофреген не отвечал, но рисовать в атласе ему расхотелось, и он отложил толстый блокнот. С досадой глянул на Аркадия.

– Если я вам докучаю, так и скажите, – с достоинством произнес Аркадий.

Штофреген сразу устыдился.

– Нет, это ничего, – пробормотал он.

– Я пытаюсь говорить на интересную тему, – сказал Аркадий.

– Интересную?

– Обсуждать новую книгу популярного писателя – всегда интересно. Все знают, о чем идет речь, и у всякого есть мнение, которым он готов поделиться. Это интересно.

– Боже, кто вам наплел такой чуши! – не выдержал Штофреген. – Во-первых, не все знают, о чем идет речь. Половина из нас, во всяком случае.

– Вы что же, книг не читаете?

– Практически не читаю.

– Все не читают, но вы первый сознались.

Штофреген помолчал немного, пытаясь найти в себе силы для проявления справедливости по отношению к Аркадию. Но не смог. Наверное, он на любого соседа реагировал бы так болезненно. Штофреген боялся вдаваться в подробности. Никогда не следует заглядывать в собственную душу слишком глубоко, потому что на самом дне может оказаться чудовище.

– Мне сейчас нужно выйти, – сказал наконец Штофреген и поднялся, вкладывая лучевой пистолет в кобуру.

– Пистолет-то зачем? – лениво поинтересовался Аркадий.

– Полагается к форме, – огрызнулся Штофреген и тотчас мысленно устыдился сам себя.

Несколько минут он стоял на пороге домика, наслаждаясь одиночеством и свежим воздухом. Отсутствие Аркадия подействовало на него опьяняюще. “Особенно этот переход, – размышлял Штофреген. – Только что был Аркадий – и вдруг его нет рядом. Контраст разительный”.

Он оглядел лагерь, по привычке делая себе заметки о местонахождении своих “подопечных”. Г-жа Шумихина, несомненно, в лаборатории – вон мелькнула в окне. Вчера Штофреген узнал случайно, что она, оказывается, была замужем и диссертацию написала, уже овдовев; на Земле у нее двое внуков.

Г-жа Колтубанова, по своему обыкновению, сидит на дереве в нескольких верстах от лагеря. Смотрит в бинокль и ведет свои наблюдения. Вслепую бегает тонкими пальцами по клавиатуре. У нее уже два кристалла памяти заняты этими заметками. Художественно пишет. Она сама как-то рассказывала, что для удобства наблюдений каждому лемуру дала имя, так что ее дневники напоминают роман. Нечто вроде семейной саги. “Карамелька опечалена – Красавчик предпочел Рыжегривку. У Отилии приболел малыш. Я еще не решила, как его назвать. Отилия носит его на руках и время от времени издает высокие всхлипывающие звуки. Подруги Отилии полны сочувствия…”

Г-н Пафлагонов наверняка у себя. Начальник экспедиции всегда у себя. Он даже к обеду не каждый раз выходит. Сидит за столом и постоянно пишет отчеты, сметы и еще бог весть что. Вообще Пафлагонов во многом оставался для Штофрегена загадкой: чем занимался этот человек прежде, какие мотивы побудили его согласиться на должность начальника подобной экспедиции?

Долгушин с Семыкиным не в лагере, но где-то поблизости. Штофреген сам слышал, как г-н Пафлагонов отправил их утром в лес на заготовку дров. Вообще основной источник энергии в лагере был, разумеется, другой, но для кухни требовались дрова. Вакх отказывался готовить на “адском топливе” и требовал традиционных колотых поленьев.

Вакх сейчас тоже отсутствует: перед тем, как приступить к изготовлению обеда, он “набирает дыхание”: медитирует над толстым сборником поэзии, для чего отправляется в лес, на излюбленную свою полянку. Штофреген однажды подсмотрел за ним, но ничего интересного не узрел: Вакх сидел на корточках, как огромная костлявая лягушка, перед ним на земле лежала раскрытая книга, и Вакх, покачиваясь из стороны в сторону, нараспев декламировал в нос стихи. “Это наполняет меня ритмом”, – рассказал он как-то в присутствии Штофрегена Катишь Волобаевой.

Супруги Волобаевы выпросили у г-жи Шумихиной “суточный отпуск для устройства супружеских дел”. Катишь при этом имела фальшивый вид, лицемерно опускала глаза и вздыхала, намекая на то, что обычно подразумевается под “супружескими делами”. Шумихина, хоть и была замужем, дала себя провести. Спросила только: “Что, стенки у домика прозрачные?” – и разрешила отсутствовать до ужина.

Штофреген, однако, смотрел при этом разговоре не на Катишь, а на ее супруга и по нетерпеливой улыбке Сергея догадался: Волобаевым всего-навсего охота пострелять в цель из новосозданного арбалета, но делать это в присутствии всего лагеря они стесняются. Ну еще бы! Опять этот Штофреген будет их высмеивать, а Семыкин с Долгушиным наговорят благоглупостей.

Штофреген невольно улыбнулся, думая об этом, и тут увидел Катишь, грустно сидящую на пороге их с Сергеем домика.

Штофреген подошел к ней:

– Что случилось?

Она подняла к нему голову.

– Ничего. – И добавила тихо: – Если бы вы не только от несуществующих опасностей нас охраняли, но и от глупых ссор, от ненужных слов, от всего, что так мешает!..

Штофреген сел рядом, глянул на ее обиженный профиль.

– Все, наверное, думают, что мы – идеальная пара, – продолжала она с горечью.

– Так и есть, – сказал Штофреген. – Сергей ушел в лес?

– Да. – Она слабо улыбнулась. – Вы пасете нас, как собака. Такая лохматая.

– Точно. И если вы попробуете разбежаться, я начну покусывать вас за бока и сбивать обратно в отару.

– Не старайтесь меня насмешить. – Она тряхнула серыми косичками. – Пойду мыть колбы. Шумихина каждый день изводит ужасное количество чистых колб. Но формула близка. Это она так говорит. Вы верите в невозможное, Штофреген? Потому что без такой веры наука невозможна.

Из своего домика вышел Пафлагонов. В руках он держал тетрадь со своими записями и на ходу встряхивал ею, как будто желая таким образом потуже пригнать друг к другу буквы и цифры, разбросанные по всем страницам.

Он направлялся к лаборатории. Но не успел он сделать и десяти шагов, как вдруг надломился и упал. Держась обеими руками за тетрадь, он выбросил их далеко вперед, как неопытный пловец в учебном бассейне с пластиковой доской, помогающей держаться на воде.

Мгновением позднее, словно желая объяснить случившееся, до слуха Штофрегена и Катишь донесся негромкий присвист лучевого пистолета.

Она посмотрела на упавшего Пафлагонова, затем перевела взгляд на Штофрегена.

– Но ведь это… – сказала Катишь бессмысленно.

Штофреген схватил ее за руку и потащил за собой. Они обогнули домик Волобаевых и сразу же столкнулись с двумя совершенно незнакомыми людьми. Чужаки успели подобраться совсем близко и теперь разглядывали мужчину и женщину, которых считали своими жертвами, без любопытства и с оскорбительной неспешностью.

Катишь уставилась на них, широко раскрыв глаза. Она держалась с бесстрашием непуганого животного: дикий зверек, который еще не уяснил для себя, что человека с пистолетом следует бояться.

Не выпуская ее руки, Штофреген метнулся в сторону и дернул ее за собой. Катишь споткнулась, побежала. Выстрел из лучевика пробуравил дырку в тонкой стене домика.

Штофреген повернулся и выстрелил дважды. Затем, пнув по дороге кадушку, которую еще третьего дня “сронили” на этом месте Долгушин с Семыкиным, да так и не удосужились поднять, очутился возле своего домика.

– Аркадий!

Звук нового выстрела, совсем близко, – как будто некто давился свистом сквозь зубы.

– Аркадий!..

Аркадий с зубной щеткой за щекой возник на ступеньках. Штофреген толкнул его в сторону, и новый луч застрял в картинке, видневшейся сквозь раскрытую дверь на стене: мальчик с морской свинкой на руках.

Едва не подавившись зубной щеткой, Аркадий умело побежал зигзагами. Штофреген опять повернулся, закрывая собой Катерину, и пальнул. На сей раз он точно попал: он видел, как рослый мужчина отлетает в сторону и падает, с силой ударившись спиной о стену бывшего пафлагоновского жилища.

Катишь висела на его локте, тяжелая, с заплетающимися ногами.

Штофреген глядел на здание лаборатории, а Катишь с тревогой глядела на Штофрегена. Она вдруг стала угадывать его мысли: сейчас он прикажет ей одной бежать к лесу и там прятаться, а сам бросится к лаборатории – спасать Шумихину. Но Катишь боялась бежать одна. Она впилась в локоть Штофрегена и мелко затряслась от страха и напряжения.

– Не пойду!

Он вдруг неприятно дернул ртом и выстрелил снова. Человек, в которого он целил, отскочил за угол лаборатории и там присел.

– Бегите к лесу, за Аркадием, – сказал Штофреген, отцепляя от себя пальцы Катишь. Пальцы послушно отцеплялись, но другие, уже снятые с рукава, впивались вновь.

– Не пойду!

Штофреген заметил в ее глазах смертный ужас. Катишь, словно стесняясь этого, опустила веки, и это все решило. Штофреген пробежал с нею вместе между домиками и выскочил к высокому дереву, которое в туманные и особенно мечтательные дни напоминало ему петропавловский шпиль. Под этим деревом стоял еще один чужак.

– Сколько их!.. – тихо вскрикнула Катишь.

Штофреген пальнул на ходу, даже не удостоив замедлить бег.

– Ой, – сказала Катишь, изо всех сил тряся косичками. – Ой-ой.

Штофреген указал рукой в сторону деревьев.

– Бегите к Колтубановой. Живо, слышите? Пусть слезает с дерева и убирается подальше от своих лемуров. Прячьтесь с ней в том месте, которое она отметила на фальшивой карте. Вам ясно?

– А Аркадий?

– Аркадий будет жить очень долго, – непонятно сказал Штофреген. – Если увидите в лесу чужих – падайте и застывайте. Хоть в лужу лицом. И не дышите. Ждите, пока уйдут. Все, мне некогда.

Он подтолкнул Екатерину в спину и, больше не оглядываясь на нее, нырнул в проход между домиками.

Пафлагонов по-прежнему плыл по своим незримым морям, бездвижный и величавый. Возле лаборатории стояли трое чужаков, озираясь настороженно; один из них был ранен, нехорошо, в левую сторону груди. Второй показывал рукой в том направлении, куда скрылась Екатерина.

Штофреген, не раздумывая, выстрелил в него, но промахнулся. Тотчас все трое обратились против Штофрегена, так что он еле сумел уйти за угол домика. Лучи упорно, с ненавистью, какая бывает иногда присуща неодушевленному миру, лупили в одну точку пространства, и угол домика постепенно начал дымиться.

Штофреген упал на землю и снова высунулся. “Сколько же их? – подумал он. – Я убил одного или двоих. Одного – точно убил”. Он прицелился и провел лучом по горлу врага, стоящего прямо напротив. Одновременно с этим окно лаборатории лопнуло, и оттуда выпали несколько папок и большая стойка с колбами. Вырвался и с дикими криками умчался лемур, у которого Шумихина брала кровь для исследований.

А затем из раскрытой двери вышла сама Шумихина. Она сделала несколько коротких шагов, взялась обеими руками за плечи одного из бандитов и повисла на нем. Тот сердитым рывком освободился и сбросил ее на землю.

Шумихина упала элегантно, с достоинством, казалось бы, невозможным при подобных обстоятельствах. Она была причесана так туго, что ни один волосок из ее прически не растрепался.

Штофреген смотрел на нее – как ему самому казалось, непростительно долго, совершенно выпав из общего хода времени, – и с каждым мгновением старел, словно находился в зачарованном холме, и над его головой в считаные секунды пробегали целые века.

“Обезьяна в театре, – думал он. – Скандал, отставка, но без ущерба для чести. Теперь – все. Я убил самого себя. Я допустил гибель двух человек. Я потерял их”.

Шумихина не двигалась безнадежно, и вдруг из тугого узла ее волос выпала шпилька, и тотчас одна прядка вышла на волю. Ветер зашевелил их, и это был Штофрегену сигнал: пора подниматься и уходить.

Он осторожно отполз назад, под укрытие дымящегося угла. Пластик вонял неприятно и отекал вниз тяжелыми черноватыми каплями, как плачущая свеча. Смерть женщины отвлекла врагов совсем ненадолго, и при первом же движении Штофрегена они вновь принялись стрелять.

Больше не таясь, он вскочил на ноги, метнул последние несколько лучей и побежал. За ним погнался только один, но Штофреген так непредсказуемо скакал, мечась из стороны в сторону, так приседал и подпрыгивал, что ни один луч его не задел. И только на входе в лес враг наконец мазанул его по ноге. Рыча и всхлипывая, Штофреген ввалился в чащу и там упал, скатившись в канаву.

Он знал это место. Под вздыбившимся корнем там имелась крохотная сырая пещера, и человек, особенно небольшого роста и щуплый, вполне мог в ней укрыться.

Штофреген так и не понял, что произошло дальше: то ли преследователь счел его убитым и попросту поленился идти в лес, то ли он все-таки побывал там, но, не найдя своей жертвы, вскоре вернулся.

Спустя какое-то время Штофреген выбрался наружу. Он вовсе не отдавал себе отчета, как долго просидел во мху. Достаточно долго, чтобы вымокнуть и замерзнуть.

Он прислушался. В лагере было тихо – должно быть, чужаки ушли оттуда. Лес мерно дышал, наполняя воздух привычными звуками. Птицы кричали бесстрашно, вдалеке журчала вода.

Штофреген перевязал себе ногу. Попытался представить Татьяну Николаевну в белой косынке с крестом и со шприцем в руке. Шприц стеклянный, в нем устрашающая жидкость. Игла – очень длинная. На лице Татьяны Николаевны – мечтательная улыбка.

Но картина рассыпалась. Просто болела нога.

Он взял палку и захромал к стоянке лемуров – подбирать оставшихся.

Колтубанова встретила его на тропинке. Катишь, измазанная жидкой грязью с головы до ног, то затихала, то вновь принималась плакать, но даже жгучие слезы не могли очистить ее лица.

– Я насчитал человек семь, – сказал Штофреген вместо приветствия. – Не знаю еще, кто они, но выясню.

– Я знаю, – сказала Колтубанова. Она нахмурилась, отчего ее сросшиеся брови сломались и пошли зигзагом. – Это браконьеры.

“Самый логичный путь, – вспомнил Штофреген разговор с Аркадием. – Набить лемуров, набрать свежей сыворотки из их крови и печени – и улететь…”

– Если они браконьеры, то нам следует уходить отсюда как можно скорее, – проговорил Штофреген. – Потому что они первым делом явятся на стоянку.

– Не раньше, чем мы разгоним приматов, – твердо заявила Колтубанова.

– Как мы это сделаем?

– Подожжем лес.

– Здесь не будет гореть.

Колтубанова показала маленькую плоскую шашку, которую сжимала в ладони.

– Я все продумала. Эта штука горит при любой сырости и жутко воняет.

– И отменно привлекает к нам наших врагов.

– Я не оставлю приматов браконьерам.

И неожиданно для себя Штофреген покорился. Еще мгновенье назад он был готов спорить с Колтубановой до последнего издыхания – и вдруг переменился. Она знает, чего хочет. Знает почему. И знает, как добиться. Зачем он спорит? Он потерял двух человек. Он не может потерять еще и лемуров.

– Поджигайте, – сказал он.

Колтубанова вернула брови на прежнее место – в одну прямую линию.

– Так вы больше не возражаете?

– Вы правы, – проговорил он просто. – Мы успеем спастись. Только знаете что? Я думаю, что их больше семи. Их человек пятнадцать.

– Об этом позаботимся потом. Что в лагере? Катерина сказала, что господин Пафлагонов убит.

– И госпожа Шумихина. Ее застрелили у меня на глазах, – сказал Штофреген. – Ну давайте же поджигайте и пойдем отсюда. Нужно еще отыскать остальных. Как бы Вакх не попался. За прочих я не так беспокоюсь – они наверняка не спешат в лагерь, а вот Вакх намеревался скоро заняться обедом…

Колтубанова запалила шашку и бросила ее с неожиданной силой через болото. Всю низину заволокло отвратительным дымом. “Вероятно, так пахнет в аду, – подумал Штофреген. – В аду, где сыро и холодно и воняет серой”.

Сперва лемуры не понимали, что происходит. Приподнимались, принюхивались и вдруг, хватаясь длинными четырехпалыми руками за головы, с пронзительным визгом устремлялись прочь. Другие удивленно провожали их взглядами, но вот и до скептиков долетали влажные серные пары, и они в свою очередь спасались бегством. Стая распадалась: разбежавшись в разные стороны, лемуры редко сходились вместе. Каждый будет теперь искать для себя нового прибежища среди новых родственников.

– Это временная мера, – сказала Колтубанова. – Надеюсь, вы понимаете. Скоро браконьеры отыщут другое стойбище.

– Да, я понимаю, – отозвался Штофреген. – Я все сделаю.

– Пятнадцать человек, вы говорите?

– Приблизительно.

– Семыкин спит в лесу, вон там, за поваленным деревом, – сказала вдруг Екатерина. – Я его видела, когда сюда добиралась, но не стала будить.

– А Долгушин?

– Наверное, рубит где-то дрова. Не знаю.

– Вы случайно не знаете, где ваш муж? – спросил ее Штофреген.

Екатерина покачала головой горестно:

– Мы поссорились, и он ушел стрелять. Может быть, он уже мертв…

– Нет, он жив, – успокоил ее Штофреген. – Если бы с ним что-то случилось, вы бы почувствовали. У вас ведь внутренняя связь.

Екатерина просияла:

– Как вы угадали?

Колтубанова сказала Штофрегену:

– Можете называть меня Фарида. Без отчества. Как скоро вы предполагаете перебить браконьеров и вернуться к привычной жизни?

– Петр Андреевич, отворяйте, – я знаю, что вы дома!

Денщик уныло слонялся вокруг Татьяны Николаевны и произносил “нету их” и “не велено” с одинаковой неубедительностью. Татьяна Николаевна не обращала на него ровным счетом никакого внимания и продолжала звонить и стучать в дверь.

– Безнадежно, – обратилась она к Стефании, которая сопровождала сестру, и опять в мужском наряде.

– Вот я и говорю, нету их, без надежности, – подхватил денщик обрадованно (он был новый и еще не знал ни Татьяны Николаевны, ни Стефании). – Зря только ходили. И мальчонку с собой таскали.

Стефания удовлетворенно хмыкнула и обтерла нос кулаком – точь-в-точь как это сделал бы, по ее представлению, истинный представитель племени “мальчонок”.

– Спускаемся, – предложила Стефания. – Я через окно влезу по трубе. Там скобы крепкие.

Денщик позеленел.

– Да нету же их!

– Вот и поглядим, как это их “нету”, – передразнила Стефания. Не дожидаясь возражений, она бросилась вниз по лестнице и скоро действительно поднялась по нескольким скобам водосточной трубы на уровень второго этажа.

Теперь к денщику присоединился дворник. Кокошкин снимал на короткий срок частную квартиру – здесь он предполагал провести месяц своего отпуска, а затем, по выходе в отставку, поселиться основательно где-нибудь на Петроградской. Поэтому-то Кокошкин и не успел здесь обжиться, и дворник ничего не знал ни об обычаях Кокошкина, ни о том, какого рода его знакомые и друзья.

– А ну слазь! – завопил дворник, пытаясь достать Стефанию метлой.

Стефания прилипла к трубе, как кошка к древесному стволу. Спускаться она боялась, подниматься наверх – не понимала как, потому что выше две скобы отсутствовали и труба слегка отходила от стены.

– Слазь, кому говорят! – надрывался дворник. Метла пару раз, подлетев, мазанула Стефанию по ногам.

– Ой! – взвизгнула Стефания.

В дверях показалась Татьяна Николаевна и, увидев дворника, атакующего ее сестру, ни мгновения не колебалась. Она метнула в него своей сумочкой – очень тяжелой сумочкой, поскольку в ней лежал новый роман г-на Юганова, – и гневно воскликнула:

– Вы не имеете никакого права!

Сумочка ударила дворника по руке, и он удивленно выронил метлу.

– Негодяй! – наступала на него Татьяна Николаевна. – Немедленно отдайте мою сумку! И подберите эту вашу отвратительную метлу!

– Я на муниципальном жалованье, – сказал дворник, однако сумку подобрал и ошеломленно вернул ее Татьяне Николаевне. – Вы производите смущение.

– Коли такой застенчивый, так нечего вам делать на муниципальном жалованье! – сказала, вися на трубе, Стефания. – Смущают его!.. Больно вы нежный для дворника!

– А вы больно разговорчивы, – не остался в долгу дворник. – Ну, слезайте!

– Мне никак, – созналась наконец Стефания. – Я боюсь вниз, а наверху крепления нет.

– Безобразие! Могли бы следить за креплениями! – опять возмущенно заговорила Татьяна Николаевна.

– Снимите меня! – закричала Стефания. – Она шатается!

Дворник плюнул и ушел за приставной лестницей.

Тут окно на третьем этаже распахнулось, и оттуда высунулась лохматая голова Кокошкина.

– Хватит шуметь! – страдальчески произнесла голова. – Сколько можно! У человека виски разламываются…

– Петр Андреевич! – обрадовалась Татьяна Николаевна. – А мы к вам стучим-стучим, вы не отворяете, и денщик ваш ровным счетом ничего не знает…

– Каналья! – сказала, исчезая в окне, голова Кокошкина.

Стефания величаво спустилась по подставленной лестнице, которую держал дворник, и на прощанье одарила его гривенником.

– Вот вам за труды, – молвила она. – Присовокупите к муниципальному жалованью.

С этим сестры Терентьевы опять вошли в дом и проникли наконец на квартиру Кокошкина.

Кокошкин в растерзанном халате, тяжко похмельный, стоял посреди и угрюмо смотрел на них, а Татьяна Николаевна, приподняв брови, озирала открывшийся ей беспорядок. Стефания уселась на подоконнике и выглянула во двор.

– Высоко! – сказала она. – Хорошо, что меня сняли. Могла бы повредить себе что-нибудь при падении. А что вы заперлись и не отвечаете? Мы ведь должны были вчера встретиться на аэродроме и вылетать.

При последних словах, таких простых и произнесенных так бесхитростно, лицо Кокошкина передернулось, точно от сильной боли. Татьяна Николаевна со строгим лицом села в кресло возле окна и открыла фрамугу, потянув за шнур.

Денщик мимолетно мелькнул в дверном проеме, но тотчас скрылся.

– Петр Андреевич, – сказала Татьяна Николаевна, – вам нет нужды от меня таиться. Вы уже признавались как-то раз, что я обладаю выдержкой, умом и… чем-то там еще, необходимым для принятия самых тяжелых испытаний. – Она улыбнулась. – Помните?

Он не отвечал, тупо рассматривая какой-то одному ему понятный узор на стене.

Что тщился он прочесть в таинственных линиях, образованных пролитым кофе и потугами фабриканта обоев на изящество? Какая карта представала ему в эти миги, куда уносился он в мыслях?

– Прошу меня извинить, – вдруг произнес Кокошкин и надолго скрылся в ванной комнате.

Татьяна Николаевна переменила позу в кресле, протянула руку и взяла с пола открытую бутылку. Затем преспокойно глотнула оттуда два раза и отшвырнула ее в угол.

– Он вчера напился, – сказала сестре Стефания. – Я в первый раз вижу такое. Безобразно пьяного, отвратительного мужчину.

Татьяна Николаевна сжалась и стиснула пальцы.

– Я бы хотела, – сказала она, – привести его в чувство, а затем связать и вколоть ему сыворотку правды. Чтобы он рассказал все. Весь вывернулся наизнанку.

– Судя по звукам, он и так выворачивается наизнанку, – заметила Стефания.

– Фу, Стефания, как ты можешь!..

Девочка пожала плечами:

– А как он может? А ты сама как можешь, Татьяна? Ты сидишь на квартире у офицера, который шумно блюет с перепоя!

– Я жду от него объяснений.

– Жди.

И Стефания снова выглянула во двор. Теперь там было пустынно.

Явился Кокошкин, смертельно бледный. Опять замер на прежнем месте. По его виду было понятно, что он воротился на лобное место и готов еще некоторое время терпеливо сносить пытку.

– Вы можете говорить? – спросила Татьяна Николаевна.

– О чем? – глупо пробормотал Кокошкин.

– О том, что произошло. Мы собрали деньги по подписке, – начала Татьяна Николаевна, – для нашей экспедиции. Это вы помните?

Он кивнул и поморщился.

Стефания с любопытством наблюдала за этим допросом. Ей было и интересно, и неловко, как бывает, когда в пьесе герои говорят заведомые глупости и делают поступки, которым не суждено привести ни к чему хорошему, – о чем зритель отменно осведомлен, в отличие от самих героев.

Официальное следствие по делу об исчезновении экспедиции было закрыто. Все участники признаны погибшими. Летчик Товарков предоставил исчерпывающую информацию: он заснял все увиденное на стерео, так что картина открывшегося ему в лагере полностью находилась в распоряжении следствия. Домики для лагеря были сделаны из специального экологически безвредного органопластика. Если этот пластик регулярно не обрабатывать особым веществом, он сам собою плавится и превращается в кучу обычного компоста. Товарков застал пластик на средней стадии этой трансформации, что говорило об отсутствии людей по крайней мере на протяжении трех недель (эти объективные данные совпадали с показаниями самого Товаркова).

Поиск трупов на Этаде был признан делом безнадежным, поскольку бурно функционирующая флора именно этой части континента перерабатывает любую органическую материю менее чем за неделю.

Ни сигналов бедствия, ни каких-либо признаков уцелевших людей. Ничего.

Спустя месяц после того, как все члены экспедиции были признаны погибшими, в Константинополе был найден убитым Балясников-старший. Он был опознан и доставлен для похорон в Россию. Балясников-младший до сих пор скрывается. К его полупараличному брату, проходящему лечение на одном из курортов Швейцарии, приставлена охрана.

Намерение Кокошкина и сестер Терентьевых организовать частную экспедицию встретило понимание лишь у частных лиц. Родственники Петра Андреевичав военном ведомстве выхлопотали разрешение на этот полет. В полку и среди знакомых Терентьевых-Капитоновых поспешно собирали деньги.

В последний момент к Татьяне Николаевне явился с визитом представительный господин, чье округлое добродушное лицо было украшено невиданной по красоте двухвостой бородой – эдакое летучее серебро, снизошедшее опуститься на человеческую образину.

Визитеру предшествовала карточка с вензелем, переходящим в абрис дворца или, лучше сказать, резиденции: казалось, из здания вырастает некий подвижный хвост, который вдруг сам собою завивается в буквы: “Рындин, архитектор”.

Татьяна Николаевна приняла его любезно, хотя и не без настороженности: она всегда так держалась по отношению к незнакомым людям.

Рындин сказал, что не задержит надолго. Он выложил перед Татьяной Николаевной пачку купюр.

– До меня дошли слухи, что вы намерены лететь на Этаду и для того собираете средства.

– Это правда, – ответила Татьяна Николаевна с достоинством и даже не посмотрела на купюры.

– Что ж, я рад, что не ошибся. Позвольте внести мой вклад.

– Это чрезвычайно любезно с вашей стороны, однако могу ли я задать вполне закономерный вопрос…

Тут вошла Стефания и сразу увидела деньги. Ее глаза жадно загорелись.

– Ух ты, сколько тут деньжищ! – сказала девочка. – Эдак мы уже завтра вылетаем!

– Ты остаешься на Земле, – отрезала Татьяна Николаевна. – Это вопрос решенный, и мы его больше не обсуждаем. – Она повернулась опять к гостю: – Это моя сестра, Стефания Николаевна.

– Что ж, я рад, если угодил, – ответил Рындин. – Дело в том, что… Я предвосхищаю ваш вопрос, досточтимая Татьяна Николаевна, и сразу объясню, почему жертвую так много. На Этаде остался мой племянник, Аркадий. Вы, верно, помните его: он выступал с орангутангом по имени Жюльен. Случай скандалезный, но вместе с тем и курьезный. Не знаю, как вы к нему относитесь.

Татьяна Николаевна пожала плечами и аккуратно вписала имя Рындина в подписной лист.

– Сейчас не время поминать обиды, господин Рындин. Ссориться и выяснять отношения будем после, когда спасем наших близких.

– Воистину, мудрая дева! – сказал Рындин, обмахиваясь носовым платком. – Счастлив был нашим знакомством.

Он поцеловал ручки обеим барышням и удалился.

Татьяна Николаевна проводила его глазами.

– Не знаю, насколько этично брать его деньги, ведь этот Аркадий…

– Да Аркадий, может быть, уже мертв, – бессердечно заявила Стефания. – А деньги необходимы, чтобы спасти Штофрегена. Ну и других, если кто еще жив. Бери и не забивай себе голову. В голове женщины не должно быть места для этических проблем. Эти отсеки у нас уже заняты – магазинами дамских безделушек и благотворительными концертами.

– У меня не так, – слабо улыбнулась Татьяна Николаевна.

– Никому не рассказывай, иначе тебя не будут считать за настоящую женщину.

– Откуда ты знаешь столько глупостей, Стефания?

– Из газет, – сказала Стефания. – Папа никогда не читает колонку “Советы житейские и другие” и выбрасывает, а я…

– Ничего не хочу слышать, – оборвала Татьяна Николаевна. – Учти, Стеша, я ничего не слышала.

“Стеша” вспыхнула и выбежала из комнаты.

На другой день Татьяна Николаевна вручила Кокошкину деньги – толстую пачку наличных, – и с этой суммой Кокошкин отправился к некоему Степану Качурову, опытному пилоту, человеку во всех отношениях надежному: его рекомендовали сразу трое человек, которым Кокошкин доверял.

Качуров взял деньги и сказал, что корабль уже присмотрел: через четыре дня все будет готово для отлета на Этаду. Нужно уладить последние формальности, уплатить пошлины, страховку, выписать пропуск в таможне, загрузить топливо – ну и заплатить за аренду корабля, разумеется. Встречу он назначил прямо на аэродроме.

Его рукопожатие понравилось Кокошкину – твердое, спокойное. Надежный человек, симпатичный.

Сам Петр Андреевич лететь не мог: у него заканчивался отпуск, а просить о продлении отпуска он не решался. Да и Татьяна Николаевна воспротивилась, когда Кокошкин заикнулся было об этом. “Еще чего! Вы не должны жертвовать карьерой, когда дело и без вас будет улажено наилучшим образом, – сказала она. – Я все вам отпишу. Вы очень много сделали. Никто из нас не сделал бы больше”.

На Этаду собиралась лететь сама Татьяна Николаевна – в качестве врача (хотя она только начала учиться, но уже хорошо умела оказывать первую помощь); ее сопровождали двое молодых офицеров, бывших сослуживцев Штофрегена по Царскосельскому полку (для чего оба взяли долгосрочный отпуск), и Тимофей Анисимович Бородулин, учитель биологии из гимназии для девочек, взятый в качестве эксперта (рекомендация Стефании).

И…

Ничего.

Ни корабля, ни Качурова, ни следа корабля или Качурова. На аэродроме никто ничего не знал о готовящейся экспедиции. Такого корабля – “Ариадна” – попросту не существовало. Он не числился ни в каких списках. Проверили несколько раз, по двум базам, а затем еще по рукописному журналу.

Пилот по фамилии Качуров, в противоположность кораблю, имел место, однако не на Земле, а на Варуссе, и там он пребывал уже достаточно долгое время, совершая небольшие местные рейсы между Варуссой и некоторыми ее спутниками.

Гимназический учитель иронически поблагодарил Стефанию Николаевну за удачно произведенный розыгрыш и удалился, гневно стуча тростью. Стефания бежала за ним – очевидно, с обещанием, что все в ближайшее же время разъяснится и что случилось недоразумение, – но он только отмахнулся от нее. Девочка вернулась к сестре, глубоко огорченная.

– Теперь точно двойки будет ставить, – сказала она с озабоченным видом.

Господа царскосельские гусары предложили сестрам ехать домой, обещав взять на себя объяснение с Кокошкиным, который устроил дело с кораблем и пилотом. По дороге в Царское Татьяна Николаевна призналась в экипаже Стефании, что не находит себе места.

– С Петром Андреевичем наверняка что-то случилось.

– Отчего же с Петром Андреевичем? – не поняла Стефания. – По-моему, что-то случилось с пилотом…

– Нет-нет, Стефания, беда с Петром Андреевичем. Какой несчастный год! Сперва Штофреген, потом Кокошкин…

Стефания глянула на сестру сбоку. Профиль Татьяны Николаевны был трагическим, с опущенным уголком рта, с большими опечаленными глазами, в которых не было слез, но сгущалась темнота.

Неожиданно Стефания поняла – а поняв, рассмеялась:

– Ты, никак, полагаешь, Татьяна, что Кокошкин для чего-то забрал все деньги, а корабль и пилота выдумал?

Татьяна Николаевна не ответила, но мрак в ее глазу, обращенном к сестре, стал еще глубже.

Стефания взяла ее за руку и многозначительно сжала.

– Это неправда, Татьяна, – то, что ты думаешь. Кокошкин так поступить не мог.

– А если у него какие-то непредвиденные обстоятельства? Мы должны все выяснить. Мы должны найти оправдание.

– Нет никаких оправданий, потому что нет и никаких обстоятельств.

Татьяна Николаевна не ответила.

Сестры провели беспокойную ночь. Стефания читала книгу, пытаясь найти утешение, погружаясь в мир бредовых фантазий г-на Юганова.

– Это все равно как очутиться вдруг в картине Босха, а потом выйти наружу и порадоваться солнышку, – объяснила она сестре.

Та отобрала у нее роман и зачем-то сунула к себе в сумку со словами:

– Тебе рано читать такие вещи – они написаны для взрослых и про взрослую жизнь.

– Взрослая жизнь – это тот самый кошмар, который снится младенцам и от которого они плачут, – сказала Стефания. – Я давно уже вижу этот сон наяву. Учти, я помню все, что мне снилось со времен младенчества.

– Это невозможно, – машинально отозвалась Татьяна, прикалывая шляпку и пытаясь запудрить темные круги под глазами.

– Невозможно для обычного человека, – возразила Стефания, – но я отличаюсь от других. Ты сама это не раз признавала. Куда ты собираешься?

– К господину Кокошкину. Я намерена задать ему несколько вопросов.

– Ты не предполагала, Татьяна, что, во-первых, эти вопросы ему уже задали господа царскосельские гусары, а во-вторых, являться на квартиру к холостому офицеру…

– Мне все равно, – сказала Татьяна Николаевна.

– Я поеду с тобой, – заявила Стефания. – И не возражай. После книги господина Юганова меня не устрашит ровным счетом никакое зрелище. Погоди, я переоденусь в мужское. Должен же кто-то защищать твою репутацию!

– Ты погубишь мою репутацию.

– Ну да. Между прочим, я погубила себя самое в глазах нашего гимназического учителя, а ты трясешься за свою репутацию! – непоследовательно сказала Стефания.

…И вот они сидят и смотрят на несчастного Кокошкина, такие похожие между собой и с такими разными взглядами, а Кокошкин мечтает только о том, чтобы оказаться в одиночестве.

Он повернулся к Стефании, которую почему-то счел менее “страшной”, чем ее сестра, и встретил ее взгляд, ясный и почти веселый.

– Этот пилот был на самом деле фальшивый, – сказала Стефания. – Я догадалась еще вчера. А что еще было вчера?

Кокошкин медленно покачал головой.

– Не мог же я объявить себя “жертвой обстоятельств” или, того лучше, “жертвой жульнического обмана”! – вырвалось у него. – Я думал, вы благополучно взлетели после нашего прощения… Я уже собирал вещи, чтобы возвращаться на Варуссу, в полк, когда ко мне явились Зудин и Бобков. У меня и в мыслях не возникло… Только удивился немного – отчего они здесь, а не там, – он махнул рукой на потолок, имея в виду небо. – И тут Зудин мне объявляет… Я так и сел, разинув рот. Выглядел преглупо и сам это сознавал. – Он стиснул пальцы, избегая смотреть на Татьяну Николаевну. По ее спокойному лицу, которое Кокошкин все же улавливал краем взгляда, он догадывался, что она ему не верит.

А вот Стефания – та верила.

– Вы на Татьяну не коситесь, – преспокойно посоветовала она.

Он встрепенулся, как застигнутый врасплох поедатель варенья, и чуть покраснел.

– Я не…

– Да бросьте, я все вижу. Вы мне рассказывайте, – предложила Стефания. – Я умею дружить с мужчинами. Вообще – с людьми. Даже с родной сестрой, учтите. И главное, я в вас не сомневаюсь.

– Почему? – пробормотал он, чувствуя себя все глупее и глупее.

– Положим, у меня есть причина… – таинственно ответила Стефания. – Говорите!

И она стукнула кулаком в стену.

– Бобков сразу обвинил меня в жульничестве. Прямо в глаза. “Вы – мошенник!” Мол, потому все так ловко и подгадал, чтобы успеть сбежать на Варуссу. Бог знает что они наговорили! А я только слушал. Мне все казалось, что я сплю.

– Увы, Петр Андреевич, сны похожи на романы господина Юганова, как недавно было установлено наукой, а вы очутились посреди нарочно устроенного бреда – и этот бред наяву, – сказала Стефания.

Кокошкин явно не расслышал этой фразы – а если и расслышал, то вряд ли она дошла до его сознания.

– Зудина почему-то особенно рассердило, что я молчал, – продолжал Кокошкин отрешенно. – А я как представлю в воображении, что сейчас скажу: “Прошу прощения, господа, но я сам – жертва”, так к горлу что-то подкатывает. Мещанская драма с деньгами, зашитыми в наволочку! Так они и ушли.

– А вы что?

– По русскому обыкновению… – презрительно выдавила Татьяна Николаевна. И толкнула ногой пустую бутылку, которая с беспомощным звяканьем стукнулась о стену.

– Я в отставку подал, – сказал Кокошкин. – После такой истории, даже если ты невиновен и действительно “жертва”, служить уже невозможно. Вот и сестрица ваша такого же мнения.

Он криво и нервно дернул головой, указывая в сторону Татьяны Николаевны.

– Да, – с завидным хладнокровием произнесла Стефания, – русский офицер никак не может быть “жертвой”.

– Пойдем отсюда, – молвила Татьяна Николаевна. – Здесь спертый воздух. Дышать невозможно.

Она встала и направилась к выходу. Стефания спрыгнула с подоконника. Она подбежала к Кокошкину, сжала его вялую руку и шепнула: “Помните – я ваш друг!” – после чего побежала вслед за сестрой.

Кокошкин наконец остался в одиночестве.

Лагерь браконьеров лежал в удобной ложбине в девяти приблизительно верстах от бывшего лагеря экспедиции. С того места, откуда наблюдали Штофреген с Колтубановой, лучше всего виден был их корабль – обтрепанный и побитый, похожий на игрушку, которой после старшего брата играло еще несколько младших.

– Вы сколько человек насчитали? – спросил Штофреген.

Колтубанова хладнокровно ответила:

– Одиннадцать.

– Не ошиблись? Они одеты похоже, и двигаются все одинаково.

Колтубанова посмотрела на Штофрегена удивленно:

– Я полевой биолог, вы не забыли? На Этаде я по целым дням наблюдала за лемурами. По-вашему, я не сумею отличить одну особь от другой, даже если они похожи друг на друга?

– Одиннадцать, – задумчиво повторил Штофреген, не отвечая на упрек своей спутницы. – Мы могли бы захватить их корабль. Вы умеете пилотировать?

– Нет.

– Я мог бы попробовать. Мы немного летали – в училище.

С неожиданной силой Колтубанова сжала его руку.

– Но ведь никуда мы не полетим, пока здесь эти нелюди.

– Да, – сказал Штофреген. – Мы не бросим в опасности лемуров. Я имел в виду – потом, когда все будет закончено… Нам нужно просто выйти из атмосферы и подать сигнал бедствия. И дождаться помощи.

– Это все потом. – Колтубанова снова повернулась к лагерю браконьеров.

Штофреген усмехнулся и впервые подумал о Фариде как о привлекательной молодой даме, с которой – при других обстоятельствах – он с друзьями любезничал бы напропалую. “Мазурка? Полька? Не вальс – точно. И не галоп, – соображал он, поглядывая, как Колтубанова удобнее устраивается на ветке высокого дерева и прикладывает к глазам бинокль. – В театры ходит редко. По движению видно. Уверенно, но совершенно без изящества… Возможно, менуэт, – неожиданно для себя решил он. – Что-нибудь с плавными хождениями, приседаниями и раскланиваниями. Без сложных па. Фигурка у нее тяжеловата, для реверансов – в самый раз”.

– Вон двенадцатый, – неожиданно сказала Фарида. – Видите?

Она показала рукой на человека, вышедшего из-за деревьев.

– Итого двенадцать.

– Вы уверены, что застрелили двоих?

– Возможно, один ранен. Это сейчас не важно.

– Согласна. – Фарида тряхнула головой. – Меня беспокоит Аркадий.

– А меня – нет.

– Он до сих пор не нашелся!

– Аркадий найдется.

– Почему вы так уверены?

– А почему он вас так беспокоит?

Фарида задумалась. Ее круглое лицо оставалось безмятежным, только глаза приняли необычайно красивое, глубокое выражение.

– В самом деле почему? – произнесла она. – Просто привычка всех держать в поле зрения?

– Возможно, вы добры, – сказал Штофреген. – И вам небезразличен даже Аркадий.

– Вам он тоже, похоже, небезразличен, – проницательно заметила Колтубанова.

– Это так сильно бросается в глаза? – Штофреген хмыкнул и забрал у нее бинокль. – Как вы полагаете, эти браконьеры сюда прилетели в первый раз?

– Уверена, что нет, – ответила она. – В их поведении очевидны опыт, слаженность. Многое совершается привычно, без задействования лишних умственных процессов. Каждый точно знает свое место и выполняет свою задачу.

– Вакх, – сказал Штофреген, опуская бинокль и проглатывая ругательство.

– Что? – не поняла Фарида.

– Они его все-таки захватили.

– Чем это грозит?

– Возможно, ему – ничем. Он все-таки повар, такие люди ценят хорошую стряпню… Но он почти наверняка ответит на их вопросы. Расскажет, сколько нас, какое у нас оружие, и, вполне вероятно, поделится соображениями насчет того, кто из нас на что способен.

– В таком случае нам остается только одно: удивить наших врагов, – сказала Фарида, нехорошо улыбаясь. – Как по-вашему, насколько мы на такое способны?

Их новый лагерь был разбит в четырех верстах от прежнего места и в пяти – от лагеря браконьеров. С самого начала Штофреген настоял на полной определенности: браконьеры должны быть истреблены до последнего человека.

Супруги Волобаевы, воссоединившиеся после размолвки при столь экстремальных обстоятельствах, попытались возразить. Очень слабо. Катишь сказала:

– Но ведь это безнравственно: брать на себя роль судьи и палача.

Фарида, отвернувшись, гневно засмеялась.

– А что вы предлагаете, госпожа Волобаева? – поинтересовался Штофреген у Катишь и тронул себя пальцами за пояс. – Построить тюрьму и, переловив мерзавцев живыми, арестовать их?

Катишь опустила глаза.

– Но соображения гуманизма…

– Господин Волобаев, – Штофреген перевел взгляд на супруга Катишь, – позвольте поинтересоваться: какие книги вы дозволяли читать вашей жене?

Катишь вспыхнула:

– Я читаю книги, не спрашивая разрешения!

– Я обратил свой вопрос не к вам, а к вашему мужу! – перебил Штофреген.

Волобаев пожал плечами:

– Я не следил нарочно, но…

Катишь широко раскрыла глаза и уставилась на “Ласкаря” с испуганным изумлением.

– Ты ему отвечаешь? На подобный хамский… на такой вопрос!..

– В моем вопросе ничего не было хамского, – сказал Штофреген. – И я попрошу вас впредь выбирать выражения. А теперь помолчите, пока мы разговариваем.

– Ну, Екатерина много читает… – промямлил Волобаев.

– В таком случае потрудитесь сделать так, чтобы свои идеи ваша супруга впредь держала при себе, – сказал Штофреген. – Теперь о вашем арбалете. Сколько стрел вы сможете изготовить за ближайшие два-три дня?

– Сотню сделаю, – обещал Волобаев, расцветая. Метафизический “мамонт”, несомненно, возник перед его внутренним взором. Укрощенная Катишь, поразмыслив, прильнула к мужу и тихо вздохнула.

– Эх, – сказал Долгушин, – а ведь я когда-то довольно лихой был парень. Много всякого накуролесил, пока за ум не взялся; а теперь, похоже, судьба мне снова обернуться к тому, с чего начал. – Он помолчал и добавил, обращаясь больше к себе самому: – Может, эдак и молодость вернется.

И, сказав так, стремительно начал стареть.

А Семыкин какой был, такой и остался. На таких ни войны, ни космос, ни одиночество, ни тюрьма, ни женитьба, ни голод, ни пьянство – ничто не действует. По сорок лет пребывают в неизменности, а потом незаметно переселяются в гроб, и что с ними дальше происходит – неизвестно. Однако замечено также, что именно такие, как Семыкин, могут неожиданно вернуться с того света и подать дельный совет непутевому потомку или предостеречь от чего-либо.

А откуда конкретно они возвращаются – никогда не говорят. И выглядят точно так же, как всегда: неказистые, росточка невидного, с мятым личиком и понимающим взглядом.

Дело с питанием на первое время решилось просто: Колтубанова разыскала и разорила лемурьи запасы за зиму – эти зверьки умели заготавливать плоды и коренья, чтобы пережить дождливое и холодное время года, когда лазить по деревьям и вообще выходить из укрытий никому не хотелось. В кладовке нашлось целое море орехов, крупных вяленых фруктов, похожих на дыню, и белых, похожих на жирных червей, корешков, которые по вкусу напоминали сладкую булку с корицей.

– Вы уверены, что у них нет поблизости хлебопекарни? – спросил Штофреген у Колтубановой, разламывая “булку” и протягивая ей половину.

Фарида качнула головой:

– Вам тоже кажется, что они обладают разумом? Когда долго наблюдаешь за животным, начинаешь так хорошо его понимать, что оно в конце концов представляется совершенно разумным существом. Здесь важно не совершить ошибку, – она подняла палец, – и не слишком одушевлять зверя. С другой стороны, мы имеем дело с приматами, обитающими на другой планете. Мы многого о них не знаем. Возможно, они все же обладают разумом. К тому же вопрос о душах животных…

– Звери, конечно, прекрасны, но они по своей ценности несопоставимы с людьми, – вмешалась Катишь.

Фарида даже не посмотрела в ее сторону. Штофреген тоже не сразу ответил, но наконец сказал:

– Из-за человека вся тварь мучается; а если человек еще и истребляет животных так варварски…

– Лично я, если вопрос стоит таким образом, сперва предпочту спасти животное, а уж потом человека, – перебила, не выдержав, Фарида.

Катишь хотела было что-то добавить, но сникла и ушла в шалаш. Штофреген сразу выбросил из головы ее грустный образ.

– Вот что я выяснила, – сказала Фарида. – Сейчас они разведывают новую стоянку лемуров. Действуют уверенно. Идут по тем же следам, что и я. Методы похожие. – Она скрипнула зубами. – Наверняка среди них есть биолог. Думаю, живые лемуры им не нужны. Как только они отыщут стоянку и поставят ловушку.

– Если бы этим биологом были вы, – начал Штофреген.

Фарида дернула уголком рта:

– Я уже думала над этим. Я бы выкопала яму и на дне разлила бы специальную эссенцию. Видите ли, женские особи, готовые к любви, вырабатывают особый запах…

К удивлению Штофрегена, Колтубанова покраснела. “Определенно менуэт, – подумал он. – Впервые встречаю. Редкий экземпляр, редчайший! Биолог – и застенчива…”

– Этот запах должен приманить доверчивых молодых зверей, – завершил Штофреген. – Очень просто.

– Предлагаю воспользоваться их же методом, – сказала Колтубанова, постепенно избавляясь от румянца. – В их яму следует посадить пару зверей, которые своими криками приманят наших браконьеров. А когда те провалятся, – сделать с ними то, что они собирались сделать с животными.

Из шалаша донесся тихий голос Катишь: она разговаривала сама с собой. Должно быть, она и прежде имела эту привычку, но до разгрома базы об этом не знали. Штофреген, впрочем, не считал беседы с самим собой признаком помешательства.

Фарида покосилась в сторону шалаша и заключила:

– Роль попавшегося лемура готова сыграть я. Я умею подражать их крикам.

– Не сомневаюсь, – ответил Штофреген, внимательно глядя на нее. – Вы отдаете себе отчет в том, что это опасно?

– А вы отдаете себе отчет в том, что́ именно вам предстоит сделать?

– Я буду думать о том, что они сделали бы в противном случае с вами, так что моя задача существенно облегчается.

Фарида вытянула свои полные губы и вдруг испустила негромкий курлыкающий звук. Затем, не меняя тембра голоса, пояснила:

– Вот так они нежничают между собой.

Неожиданно из-за кустов донесся похожий призыв. Фарида вскочила.

На маленькую поляну выбрался лемур – молодой самец, по человеческим меркам подросток, с мягкой палевой шерстью и розоватыми ладошками. А следом за ним шел, пригибаясь и пружиня… Аркадий Рындин.

Завидев лемура, Фарида перестала обращать внимание на Штофрегена. Она присела на корточки и, не переставая курлыкать, протянула к зверю руки. Он быстрыми прыжками переместился к ней и ткнулся головой в ее плечо, а она положила подбородок ему на макушку.

Штофреген встал.

– Здравствуйте, Аркадий.

Рындин глянул исподлобья и вдруг расцвел немного слезливой улыбкой.

– Живы!.. – всхлипнул он. – Все живы!..

– Знаете, господин Рындин, я почему-то рад вас видеть, – признался Штофреген.

Аркадий вздохнул и, не таясь, утер лицо.

– А я прятался по лесам… Далеко зашел, между прочим. Меня лемуры нашли. Я в первую минуту испугался, когда они меня окружили, а потом подружился… У них стоянка – вон там. – Он показал рукой. – Я сперва чуть к браконьерам не вышел. Это ведь браконьеры, вы знаете? Я как увидел их орудия…

– Вы близко их видели? – спросил Штофреген.

– Мы с Клавдием, – он указал на лемура, – прошли по деревьям прямо над ними.

– У вас талант, – сказал Штофреген. – Вы дрессировщик изрядный.

– Это Клавдий отличный дрессировщик, – слабо улыбнулся Аркадий. – Он совершенно явно принимал меня за слабоумного лемура и обучал всему, что знает. С такой радостью, знаете, обучал!

– Рассказывайте про орудия лова, – перебила Фарида.

Аркадий послушно перешел к этой теме, куда менее для него интересной:

– Гарпуны с крюками и сети. Самое неприятное у них в лагере: стол и наборы ножей. Несколько холодильников – наверняка для контейнеров с внутренностями…

Фарида зажала уши ладонями. Штофреген вздохнул и сказал ей прямо в ладонь, почти касаясь губами костяшек ее обветренных пальцев:

– Так ведь им все это не пригодится. Никогда, слышите?

Она кивнула, но ладоней не отняла.

“Иногда мне ужасно жаль, что мой атлас потерялся, – думал Штофреген. – Жаль, что Татьяна Николаевна никогда не увидит эту планету и все эти места, где я только одним делом и занимался: ждал ее. Думал о ней. Каждое мгновение думал о ней, даже когда писал письма к ее сестре. Особенно – когда писал к Стефании!.. Интересно, в кого она влюблена? Впрочем – нет, не интересно, сейчас ничего нет интересного, даже этого… Хорошо, что атлас потерялся, потому что в противном случае мне пришлось бы вписывать в него новые достопримечательности: „другая стоянка лемуров“, „место, где нас отыскал Аркадий“, „ловушка, которую устроили браконьеры для лемуров“, „ловушка, которую Семыкин с Долгушиным выкопали для браконьеров“…”

Клавдий скакал где-то поверху, на деревьях. Время от времени он негромко повизгивал – звал к себе Аркадия и очевидно огорчался из-за того, что ученик его оказался таким неспособным и, главное, ленивым.

– Вы бы шли к Клавдию, – сказал, не выдержав наконец, Штофреген. – Зачем его нервировать?

Аркадий дернул плечом и сделал вид, что принимает слова Штофрегена за остроумную шутку.

Волобаев успел за минувшие несколько дней расцвести. Теперь очки его блестели воинственно, осанка сделалась горделивой, а плечи – и как только этого никто прежде не замечал? – словно для того и были предназначены самой природой, чтобы на них покоился грозный арбалет!

Долгушин, напротив, начал сутулиться и глядеть в землю. А Семыкину по-прежнему ничего не делалось.

Катишь осталась в лагере. Это было опасно – Штофреген вообще предпочитал не разделять свой маленький отряд, – но после того, как г-жа Волобаева заявила, что “лучше быть жертвой, чем палачом”, вынужден был согласиться.

– Сидите тихо и не высовывайтесь, – предупредил он, уходя. – Если сюда придут, не вздумайте бежать. Они ничего с вами не сделают, даже если схватят. А вот если побежите, выстрелят в спину.

– Меня могут изнасиловать, – предупредила Катишь.

– Значит, будете жертвой, – безжалостно ответил Штофреген.

Тропинка, едва заметная в лесу, ближе к лагерю браконьеров становилась шире и суше. Затем местность стала подниматься, и болота почти совершенно исчезли. В дождливый сезон здесь тоже все тонет в воде, но сейчас было сухо.

Спустя час быстрой ходьбы Фарида подняла руку.

– Мне кажется, это здесь… Держите Клавдия!

Но было поздно: молодой зверек уловил призывный запах еще раньше, чем г-жа Колтубанова, которая все-таки не была ни самцом, ни лемуром, – и бросился прямо в ловушку. Колтубанова, не колеблясь ни мгновения, прыгнула за ним следом.

– Проклятье!..

Штофреген подбежал к краю большой ямы, кое-как замаскированной листьями. В провале видны были Клавдий, ошеломленно скачущий по яме в поисках обещанной самки, и Фарида, стоящая прямо под отверстием с поднятым кверху лицом.

– Фарида, как вы?

– Со мной все в порядке.

– Простите, – сказал Штофреген, садясь рядом на корточки и стараясь приглушить голос. – Я вынужден спросить вас кое о чем.

– Спрашивайте. – Фарида опять начала краснеть, догадываясь, каким будет вопрос.

– Клавдий… Он…

– Я для него слишком большая, – гордо объявила совершенно пунцовая Колтубанова.

– А, ну хорошо. – Штофреген встал и отошел, чтобы дать ей успокоиться, да и самому перевести дух. Застенчивость Фариды действовала на него парализующе: он и сам начинал болезненно пугаться собственных слов.

Аркадий между тем удалился и скрылся между деревьями. Волобаев снял с плеча арбалет и выжидающе посмотрел на Штофрегена.

Штофреген обернулся к своим рабочим.

– Копайте здесь. Работайте быстро и не очень пачкайте. Всю землю сбрасывайте к Фариде. Только не закопайте ее.

– Мы аккуратно, – заверил Долгушин.

Пилы на бесшумной тяге без малейшего труда вспороли почву, оплетенную мириадами корней. У Долгушина кубики земли получались аккуратные, у Семыкина – кривобокие. Вынутую землю переправляли в первую ловушку, так что скоро она оказалась засыпана больше чем наполовину. Разочарованный Клавдий выскочил наверх и взлетел на дерево, откуда разразился целым потоком лемурьих ругательств.

– Я его понимаю, – сказал Штофреген сам себе.

Фарида из ямы сдавленно хихикнула.

Между деревьями показался Аркадий.

– Скоро? – спросил он. – Я тут уже целую кучу камней заготовил.

– Вы намерены побивать их камнями?

– Как древнееврейских блудниц, – подтвердил Аркадий. – Но это я так, на всякий случай. Я читал, что забить человека камнями довольно трудно.

– Уйдите, теоретик! – рассердился Штофреген.

Аркадий пожал плечами:

– Я хотел быть полезным.

– Балаган! – сквозь зубы процедил Штофреген, чувствуя себя идиотом.

Аркадий скрылся.

Вторая ловушка была готова через час. Она была идеальна: яма глубиной в два человеческих роста, с отвесными стенами, – настоящая могила, глухая и безнадежная. Сверху ее закрыли ветками и листьями и забросали землей.

Штофреген развернул Волобаева лицом к лесу, и оба они засели между корнями деревьев в укрытиях, предоставленных самой природой Этады. Единственным неудобством подобных убежищ была сырость, но эту неприятность Штофреген считал наименьшим из зол.

Семыкин с Долгушиным ушли чуть дальше – так, чтобы в случае непредвиденных обстоятельств подойти и помочь.

Они восприняли свое удаление с полным равнодушием, и скоро до слуха Штофрегена донесся характерный стук, с каким яичная скорлупа разбивается о дерево: должно быть, кто-то из двоих разжился яйцами и втайне от остальных участников экспедиции сварил их на обед. Хорошо бы еще, чтобы они не потравились: кто ее знает, эту местную фауну!

– Долго еще ждать? – прошипел (полагая, что шепчет) Волобаев.

Штофреген покачал головой, одновременно приказывая не шуметь и показывая, что не знает.

Волобаев опять застыл в напряженной, неудобной позе.

Фарида для пробы начала покрикивать. Получалось жутковато. Звук доносился гулкий и отчаянный, как будто в погребе с пустыми винными бочками заперли страждующее привидение.

С дерева вдруг успокаивающим курлыканьем отозвался Клавдий. Фарида испустила длинную трель и опять принялась вопить на все лады.

Штофреген не знал, долго ли все это тянулось. Мысленно он писал письмо Стефании и совершенно погружался в мечты, а когда возвращался к реальности, то видел, что ничего не изменилось.

А потом все переменилось в единый миг и никогда больше не стало прежним.

На тропинке показались люди. Высокие, как на подбор, крепкие. Штофреген даже сопоставлять себя с ними не стал: они превосходили его по всем измерениям. Другое дело, что гусарский мундир на таковых сидит преотвратно.

Сперва шли трое, за ними – еще двое. Они переговаривались, посмеивались. Те двое, что шли сзади, несли мешки. У других были гарпуны с тонкими иглами на самом конце. Очевидно, там снотворное, соображал Штофреген. А потом, когда зверь заснет, его вытащат крюками. Чтобы не было мороки.

Да, Аркадий прав: браконьеры – люди опытные, и занимаются своим ремеслом не первый год. Сноровистые малые.

Пятеро из двенадцати. Для начала.

Фарида тоже услышала чужие голоса и завопила еще громче. Штофреген вытащил лучевик, чуть переместился к выходу из своей тесной пещерки, но Волобаеву, который внимательно следил за каждым движением своего командира, сделал знак не шевелиться.

Еще несколько шагов.

Плохо, что между первыми тремя и теми двумя такое большое расстояние. Придется все делать одновременно.

Еще одно осторожное движение, и Штофреген высвободился из пещерки. Теперь можно стрелять.

Он чуть выглянул из-за ствола дерева, за которым сидел. Прицелился в ближайшего из двоих.

Фарида взвизгнула и затихла. В наступившей паузе донесся приглушенный мужской смех, а затем адски затрещали ветки, и все трое ухнули с головой в яму. В тот же миг Штофреген скосил лучом одного из оставшихся, вскочил, метнулся к дороге и зацепил второго.

Этот второй, раненый, покатился по тропинке и, превозмогая боль, потянулся к оружию. Штофреген выбежал перед ним на дорожку и, замерев на миг, выпустил последний заряд ему в голову. Затем наклонился и вытащил из руки убитого лучевик.

– Волобаев, идите сюда, – позвал он.

Сергей появился. Он приседал при каждом шаге и оглядывался. Неожиданно он показался Штофрегену похожим на одного из комических балетных персонажей. На Санчо Пансу, например.

– Умеете пользоваться лучевиком? Берите.

Сергей покачал головой и показал на арбалет.

– Наверное, он вам сейчас не пригодится, – сказал Штофреген.

Он подбежал к краю ямы. Те трое уже похватали оружие и готовы были обороняться. С нависшей ветки в яму вдруг посыпался целый град камней. Один угодил Волобаеву в плечо, другой зацепил Штофрегену кисть правой руки. Штофреген поморщился и переложил лучевик в левую.

– Аркадий, довольно! – крикнул он и снова заглянул в яму.

Теперь трое пленников уже не выглядели готовыми к обороне. Один из них наклонился, подбирая оружие, и Штофреген пустил луч прямо ему в шею. Второй все-таки выстрелил, но промахнулся, и Штофреген оставил ему отметину между глаз. Третий почти выбрался наружу – Семыкин оставил-таки выступ, который мог быть использован как ступенька; но арбалетная стрела пригвоздила ладонь браконьера к земле, а выстрел из лучевика заставил его вместе со стрелой упасть обратно в яму.

Штофреген вдруг ощутил слабость и сел прямо на землю. Он потер ушибленную кисть, потом закрыл глаза и подставил лицо слабому солнцу, едва выбившемуся на миг из-за туч. Казалось, светило сделало это лишь для того, чтобы хотя бы малость утешить Штофрегена.

– А вы говорили, что камни не пригодятся! – произнес у него над ухом Аркадий.

Солнце скрылось, снова утонув в тучах, как будто голос Аркадия его спугнул.

– Я ничего такого не говорил… – устало ответил Штофреген.

– Эй, вытащите меня! – закричала Колтубанова. – Все кончено? Вытаскивайте!

– Вы слышали? – все так же с опущенными веками произнес Штофреген, сам не зная, к кому сейчас обращается, к Аркадию или к Волобаеву. – Помогите госпоже Колтубановой выйти наверх.

Он наконец открыл глаза. Все оставалось по-прежнему. Предстояло забраться в яму и взять оружие. Штофреген перевалился через край и рухнул вниз, стараясь упасть так, чтобы не оказаться на чьем-нибудь трупе. Разумеется, ему это не удалось. Тело оказалось мягким, противным. “Желе, а с виду казался таким мускулистым, – подумал Штофреген брезгливо. – Не мужчина, а тысяча столовских порций студня, упакованных в полевую одежду”.

От собственной фантазии его едва не вытошнило. Он взял все три лучевика и выбросил их из ямы на тропинку. Затем подошел к выступу на стене ловушки, взялся за него рукой, подтянулся и попробовал вскарабкаться наверх.

Над краем появился Аркадий.

– Вот вы где! – как ни в чем не бывало обрадовался он. – Сговорились вы тут, что ли, в ямы падать. Давайте руку.

Всех пятерых похоронили в одной яме. Сровняли с землей, засыпали хорошенько и утоптали, чтобы остальные подольше ломали себе голову – куда подевались их приятели.

Катишь, за время ожидания мысленно подвергшаяся тысячам опасностей и бед и все их благополучно пережившая, встретила отряд всхлипываниями и рассказами о своих воображаемых испытаниях. Волобаев покровительственно гладил ее по волосам.

– Что теперь? – спросила Фарида, поглядывая то на счастливых супругов, то на Штофрегена.

Он покачал головой, пригладил слипшиеся светлые волосы.

– Бог знает, Фарида, что нам теперь делать. Я так думаю, отдыхать, только часовых надо выставить. На нас скоро начнут охоту.

Фарида блеснула зубами:

– Они – на нас, а мы – на них.

– Очень увлекательно, не находите? – устало проговорил Штофреген.

– Съешьте, – приказала Колтубанова, протягивая ему горсть орехов. – Вам нужны силы.

– Я бы лучше поспал, – признался Штофреген.

– Сперва поешьте. – Колтубанова была непреклонна.

Штофреген пожевал немного и заснул с орехами за щекой.

Лагерь сняли и перенесли на десяток верст в глубь леса, где Колтубанова присмотрела чудесное непроходимое болото.

– Нам придется менять места обитания, – сказал Штофреген. – Так что не обживайтесь и не привыкайте.

Аркадию были выданы лучевик и приказание: сидеть на дереве и охранять лагерь. Сам Штофреген с Фаридой отправились на поиски браконьеров.

– Я все думаю о корабле, – призналась Фарида, пока они пробирались по трясине.

Колтубанова, проявляя недюжинную интуицию, выискивала безопасные проходы сквозь самые безнадежные топи. Штофреген просто шел за ней следом, доверяя каждому ее шагу.

– И что вы думаете о корабле?

– Пытаюсь понять, удастся ли нам захватить его.

– У меня сомнений нет, что мы его захватим, – сказал Штофреген.

Он понял вдруг, почему сейчас устает так сильно. Причина заключалась вовсе не в моральной усталости, не в чувстве вины, которую, по мнению Катишь, должен был испытывать убийца. Нет, корень в ином. Просто весь мир вокруг Штофрегена стремительно переделывался, перестраивался, и эпицентром этого мироустроительства сделался он сам, Иван Штофреген. В новом мире именно Штофреген отвечал за каждого человека, за каждого лемура, за корабль, за лагерь, за орехи и прочие припасы, за каждую единицу оружия. Ощущение было непривычным, странным, тревожащим. Штофреген заранее знал, что справится, но до того момента, когда все завершится, ему предстоит много работать. Работать и держать на плечах весь мир, чтобы тот не рухнул. Атлант тоже не сомневался в том, что справится, но ноша от этого не становилась легче.

Штофреген вспомнил каменных юношей, на чьих согбенных плечах лежал Новый Эрмитаж в Петербурге. Их юные печальные лица, их вечную, отполированную в граните неволю. Сам он просто находил их красивыми, но Татьяна Николаевна сказала ему как-то, что, глядя на них, осознает всю тягостность и несправедливость рабства. “Подумайте только, эти юные полубоги могли бы обнимать сейчас каменных нимф, или бросать в свое удовольствие диски, или брызгать вином из чаши, – а они держат небо… Просто потому, что кто-то должен был исполнять это служение и выпало – им”.

Штофреген посмотрел в спину Фариды, шагавшей враскачку по болоту.

“Я мог бы сейчас гулять по царскосельским паркам с Татьяной Николаевной, но это был мой собственный выбор – очутиться здесь. Я мог бы сейчас сидеть на дереве с лучевиком и охранять лагерь, ожидая, что кто-то другой за меня придумает, как перебить семь или восемь крепких мужчин и угнать их корабль… Но я ни за что не поменялся бы ни с Волобаевым, ни с Аркадием, ни даже с Фаридой. В этом весь фокус. Палец всегда указывает на того, кто не поменялся бы ни с Аркадием, ни с Волобаевым… ни даже с Фаридой. Ни с кем”.

В этот миг мир окончательно переустроился, и все в нем встало на свои места.

Штофреген сказал:

– Остановимся здесь.

И Фарида послушно замерла.

– Вы хотите устроить засаду в этом месте?

– Смотрите. – Он указал на большое дерево с густой кроной. Оно росло одиноко посреди единственной сухой поляны, окруженной со всех сторон топями. – Если мы засядем на этих ветках, то сможем просматривать вон ту тропу. – Он безошибочно махнул в сторону тропы, ведущей от лагеря браконьеров к стоянке лемуров. – Лучевик как раз бьет на это расстояние, если поставить на максимум.

– Не слишком большой расход энергии? – нахмурилась Фарида (ее брови чуть наползли друг на друга, сминаясь на переносье).

– Не слишком, если бить без промаха… К тому же в случае успеха мы заберем еще несколько лучевиков, а эти можно будет смело утопить в болоте.

– Продолжайте. – Она одобрительно усмехнулась, все меньше и меньше похожая на человека: круглое лицо, черная густая полоса над глазами, губы в форме бледно-розовой бабочки. – Мне нравится.

– Они, конечно, заметят, откуда ведется стрельба, – заключил Штофреген. – Но по болоту не смогут до нас добраться. Ни у одного из них – я надеюсь – нет вашей интуиции.

Им пришлось потратить немало усилий на то, чтобы занять позицию на дереве. Фарида забралась выше, Штофреген – по другую сторону ствола, пониже. Штофреген достал бинокль.

– Видите их? – спросила Фарида.

– Дорогая госпожа Колтубанова, мы ведь не в театре, – напомнил Штофреген. – А то вы, кажется, воображаете себя в Мариинском. Уселись в ложе – и тотчас взлетает занавес…

– А неплохо бы, – сказала она, и они оба засмеялись.

Это сблизило их еще больше. Они сближались не постепенно, а рывками, от случая к случаю.

“Сейчас Фарида мне ближе, чем Кокошкин, – подумал Штофреген с удивительно теплым чувством и по отношению к Фариде, и по отношению к далекому Кокошкину. – А скоро она, быть может, сравняется со Стефанией… Но, с другой стороны, никто на свете не может по-настоящему сравняться с несравненной Стефанией!..”

Эта мысль утешила его.

– Идут! – сказала вдруг Колтубанова, хотя она и была без бинокля.

Штофреген быстро глянул и убедился в ее правоте. Зоркий глаз наблюдателя высмотрел на тропинке трех человек, еще едва заметных. Они шли осторожно, все время озираясь по сторонам. То и дело они сближались, обмениваясь быстрыми знаками.

– Ссорятся и боятся, – удовлетворенно заметила Фарида. – Удивительно, как люди похожи на других приматов. Особенно издалека, когда слов не слышно. Жесты бывают абсолютно идентичны.

– Можете снять того, что слева? – спросил Штофреген, прикидывая, какого из оставшихся взять на себя. Наверное, все-таки того, что в центре, решил он.

– Могу. – Фарида прицелилась и повела “своего”.

“Приматы, – подумал Штофреген, сидя на дереве, и вдруг до самой глубины души ощутил себя царскосельским гусаром, подпоручиком. – Не слишком умные, не слишком быстрые”.

Один жестяной человечек опрокинулся, и почти сразу же вслед за ним упал и второй. Кто-то из детей неловко двинул рукой, и солдатики попадали, разрушая игру. Последний из оставшихся расставил ноги, поднял лучевик, умело прикрываясь локтем, и повернулся в сторону дерева. Он нырнул под выстрелом и побежал к месту засады – к болоту.

Штофреген просто ждал, когда случится неизбежное. И оно произошло: жестяной солдатик, совсем плоский и несуществующий, застрял. Он погрузился по пояс, но даже и теперь его лицо ничего не выражало. Оно оставалось дурно раскрашенным, кустарным, и сделалось очевидно, что он был куплен на ярмарке подвыпившим дядюшкой и преподнесен племяннику на день рождения – к неудовольствию отца, который потом, тоже выпив, шипел на младшего брата: “Когда ты поймешь, Густав, что мои дети не должны играть балаганными игрушками? Когда ты научишься понимать достоинства хорошего вкуса?” А дядюшка, подвыпив еще больше, просто смеялся и говорил о том, что любит племянников, особенно старшего, Иоганна.

Солдатик еще раз дернулся и ушел в болото глубже. Непонимающими глазами он смотрел вокруг себя, а затем вдруг оскалил зубы и начал бессмысленно палить в дерево. Фарида выстрелила в ответ, и он обмяк, уронив лицо на грудь, как будто его жестяную шею переломили.

– Знаете, что я думаю? – сказала Колтубанова хладнокровно. – Что он хотел расстрелять все заряды, чтобы нам не досталось оружие.

И вдруг она разрыдалась. Она плакала долго. Штофреген молчал, не стараясь ее утешать. И в конце концов Фарида вытерла мокрое лицо и слезла с дерева, а следом за нею спустился и Штофреген.

– Я не могу дать денег на сомнительное предприятие. Ты должна меня понять и больше не настаивать. – С этими словами г-н Терентьев-Капитонов прошелся по своему кабинету, приблизился к холодному камину и выколотил трубку. Затем повернулся к дочери и поразился тому, какой она стала.

Перед ним сидела, выпрямившись в кресле, незнакомая молодая женщина. Она больше не была его ребенком. Она больше не принадлежала ему. Он даже не в состоянии был предположить, что может быть у нее на уме. Выражение ее лица, ее поза – все казалось ему чужим.

Он положил трубку и переставил на полке с места на место несколько фарфоровых собачек – просто для того, чтобы успокоиться и собраться с мыслями. Разумеется, ничего общего нет между Татьяной Николаевной и тем милым существом, которое г-н Терентьев-Капитонов держал на руках двадцать лет тому назад. Но что же нужно этой странной просительнице?

– Папа, – сказала Татьяна Николаевна, – вы ведь соглашались, что господин Штофреген – подходящая для меня партия?

– Гм… Господин Штофреген – приятный молодой человек, – пробормотал отец. – Царскосельский гусар. Театрал и со вкусом, м-да… Немного эксцентричен, но это тоже признак вкуса – в своем роде. И любил тебя. По сравнению с этим, с поэтом… как его… – Он звонко щелкнул сильными, толстыми пальцами. – Забыл имя! Ну, ты меня поняла, Таня. По сравнению с поэтом гусар, несомненно, предпочтительнее. Хоть и остзейский барон. М-да.

– Вот видите, папа. Вы тоже так считаете.

– Но теперь он пропал без вести, и – ничего не поделаешь, Танечка, с этим надо смириться. У тебя ведь, кажется, остался в запасе господин Кокошкин. Партия, совершенно аналогичная господину Штофрегену.

– Папа! – Татьяна Николаевна стиснула пальцы. – Вы шутите?

– Почти. Почти шучу, Танечка. – Он озабоченно смотрел на нее, гадая, что еще она вытворит. – Но после всего, что произошло… Второй скандал, и опять замешано твое имя.

– Вас так заботит мое имя?

Господин Терентьев-Капитонов слегка удивился:

– А тебя разве нет? Ты ведь намерена рано или поздно выйти замуж, не так ли? И если при одном только упоминании о тебе люди будут пожимать плечами и говорить: “А, это та Терентьева, с которой вечно связаны скандалы… Кажется, какие-то похищенные деньги…” Ну сама посуди, на что это будет похоже?

– Тот, за кого я собираюсь замуж, безразличен к подобным разговорам.

Господин Терентьев-Капитонов с болью смотрел на дочь. Сейчас она на миг показалась ему прежней.

– Ну хорошо, положим, ты станешь врачом и вообще не выйдешь замуж… Но Стефания!..

– Стефания слишком хорошо знает, чего хочет. Не бойтесь вы так за нас, папа! Мы обе не пропадем.

– Это очевидно, – пробормотал он.

– Так вы дадите денег на экспедицию?

– Танечка… – осторожно сказал отец.

Она взвилась, как петарда:

– Вы отказываете?

– Танечка, но ведь от этого Штофрегена больше года нет никаких вестей… Он пропал, Таня, он погиб на этой планете – как там она называется… Его больше нет, и тебе предстоит смириться с этим.

– Я не намерена смиряться, – сказала Татьяна Николаевна презрительно, – и уж тем более с тем, чего не знаю наверняка. Откуда такие сведения, что он погиб?

– Он пропал без вести, а это…

– Ровным счетом ничего не значит! – перебила Татьяна Николаевна и повела плечами.

“Хороша, – думал отец, глядя на дочь. – Ошеломительно хороша. И эти белые кружева… Царевна-лебедь. И достанется какому-то остзейскому проходимцу, которого за глупость выгнали из гвардии… Будь я проклят. И Стефания – кот в мешке. Котенок. Очень царапучий и скрытный котенок, и вороватый к тому же”.

– Папа, – заговорила Татьяна Николаевна более спокойным голосом (как умело взяла себя в руки!). Она снова села. Изящная, уверенная в себе. – Папа, посудите сами: после того, как господин Кокошкин проявил себя полным ослом и потерял собранные по подписке средства, меня никто не ссудит.

– И я не стану этого делать, Таня, – сказал отец. – Это безрассудство.

– Я буду вести все дела сама. А в качестве консультанта возьму Стефанию. – Она говорила, как о чем-то решенном, и если бы господин Терентьев не держал постоянно в уме то обстоятельство, что перед ним – его дочь, он бы, вероятно, поверил в успех.

Но эта странная незнакомка была – была! – тем крохотным, нежным комочком неосмысленной плоти, который лежал на руках господина Терентьева двадцать три года назад. Как он мог дать столь значительную сумму этому комочку? Как он мог допустить даже самую мысль о том, что маленькая Таня, носившая, обхватив ручками поперек живота огромную куклу по имени Аванжалина, – что эта самая маленькая Таня полетит на Этаду и будет там рыскать по джунглям в поисках пропавшего подпоручика?

Невозможно.

– Вы отказываете? – спросила Татьяна Николаевна с легкой горечью. – Решительно и бесповоротно?

– Да, Танечка, и так будет лучше…

– Вы были моей последней надеждой, – сказала Татьяна Николаевна.

Она вышла из кабинета отца, оставив его в недоумении. В том, как она шла, не ощущалось отчаяния и надлома. Напротив, она шагала уверенно, как будто окончательно утвердилась в каком-то давно принятом решении.

– Теперь нужно действовать быстро. Быстрее, чем раньше. Потому что теперь они знают о нас почти все.

Штофреген говорил и одновременно думал о тех, кому он это говорит. Один за другим они проходили перед ним, когда он вызывал их из небытия, задерживаясь глазами то на Волобаевых, то на Аркадии, то на Долгушине с Семыкиным. Ему не нужно было смотреть только на Фариду – в ней он был уверен. Прочие то колебались и малодушничали, то вновь собирались с силами. И для того, чтобы они вернее собрались с силами, он на них и смотрел.

– Идем сейчас к их лагерю.

– Это опасно! – всполошился Аркадий.

– Опасно сидеть и ждать, когда они сами придут к нам, – возразила Фарида.

Пока все смотрели на Фариду, у Штофрегена появилось несколько минут для того, чтобы перевести дыхание. И когда эти минуты прошли, он заговорил совсем спокойно:

– Колтубанова права. – Он сам не заметил, как назвал ее запросто по фамилии, словно она была царскосельским корнетом. – Если мы затянем дело, будет хуже. Что с того, что опасно? Опасно сидеть на месте и ждать, пока нас перебьют. Браконьеров осталось человек пять, может быть, шесть. Численного перевеса у них нет, оружием мы обеспечены. Не вижу причины для нашего поражения.

– У них Вакх, – сказал Семыкин и вздохнул, жалея Вакха.

– Задачи решаем последовательно. – Штофреген поднял руку. – Волобаев, нужен ваш арбалет. Будем действовать по старинке, как индейцы. Подожжем их жилища. Пластик отменно хорошо горит. Аркадий… – Он посмотрел на Рындина и едва заметно поморщился, но тут же снова разгладил лицо. – Аркадий стреляет плохо, но пусть стреляет!

– Чем больше паники, тем лучше, – обрадовался Аркадий. – Я могу еще камнями кидаться и кричать.

– Все сразу, – разрешил Штофреген.

– Жаль, нет петард, – мечтательно произнес Аркадий.

– Вы прирожденный мастер цирковых эффектов, – сказал Штофреген без улыбки. – Оставляю на ваше усмотрение. Производите шум и сейте панику. А если еще и убьете кого-нибудь – так совсем хорошо.

Аркадий приосанился и победоносно покосился на Волобаева.

Штофреген перехватил этот взгляд и позавидовал. “Вот, стало быть, что чувствовала мама, когда отправляла нас с братом спать и изгоняла дядюшку из детской, – подумал он. – Ей наверняка тоже хотелось пускать в тазу бумажные кораблики, но с турнюром это делать, конечно, было бы затруднительно”.

Он коснулся пистолета, который находился в кобуре как раз на том самом месте, где маман носила турнюр, и отдернул руку. Надо будет об этом Стефании рассказать. Она посмеется и назовет Штофрегена“тонким психологом” и “истинным знатоком женщин”. То-то было бы славно.

– Долгушин, стрелять будете? – обратился Штофреген с вопросом к угрюмому рабочему.

Тот очнулся от своей задумчивости и удивленно воззрился на командира.

– А что, надо?

– Придется, Долгушин.

– Ну, я постреляю, – решил Долгушин со вздохом.

Семыкин покивал с озабоченным видом.

– Да, придется, придется. И я постреляю. Я как-то зайцев стрелял, эх.

– О сколько нам открытий чудных… – сказал Штофреген. – Договорились. Кстати, Волобаев, – вспомнил он и вернулся к бывшему лаборанту, – ваша супруга пойдет с нами?

– Да, – сказал Волобаев. – В лагере одной слишком опасно.

– Я тоже могу стрелять, – заговорила Катишь, блистая глазами. – В оборонительных целях.

– Дайте ей пистолет, – распорядился Штофреген, – и научите не размахивать попусту.

– Ага, – сказал счастливый Волобаев.

Они подошли к лагерю браконьеров в самом начале сумерек, когда и без того печальный день окончательно сделался плаксивым и скис. Дождь все время сыпал с неба, воздух был густым, так что трудно стало дышать.

В плитке под навесом скучно горело синеватое пламя. Корабль ожидал в стороне от лагеря – пелена дождя и тумана скрыла его от глаз почти совершенно.

Штофреген рассчитывал увидеть возле плитки Вакха, но там стоял один из браконьеров и длинной ложкой размешивал какое-то варево. От котла совершенно не распространялось никакого запаха. Наверное, синтетическое блюдо готовят – нарочно, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Невкусно, зато зверье не распугивает. Да, Фарида права: эти люди очень хорошо подготовлены для своей работы.

– Интересно, где Вакх? – проговорил Семыкин рядом с Штофрегеном.

Вместо ответа Штофреген показал Семыкину на трех человек, стоявших возле стола с “пыточным инвентарем”.

– Не выпускайте их из виду.

Долгушин ответил вместо Семыкина:

– Да уж поняли.

До Штофрегена донесся странный звук, и, обернувшись, он увидел, что что-то нехорошее происходит с Аркадием: оскалив зубы, он цедил низкий горловой стон.

– Что еще? – прошептал Штофреген. – Тише вы!

– Клавдий!.. – сказал Аркадий, вдруг перестав стенать.

Штофреген пригляделся, и точно: на столе перед браконьерами лежал пойманный и усыпленный лемур. Кровь аккуратно стекала по желобку в специальную склянку. Над темным телом хлопотал человек в чистом светло-голубом халате, которого прежде Штофреген не заметил – настолько он, сероватый, синеватый, сливался с сумерками.

Фарида громко закричала и выстрелила прямо в него. Она промахнулась, и тотчас трое, стоявших рядом с вивисектором, развернулись в сторону нападающих и открыли ответный огонь.

– Клавдий! – заклинающе выкликал Аркадий. Он бежал прямо на стреляющих, не обращая никакого внимания на опасность.

Штофреген выругался, не стесняясь присутствием Фариды. Он прежде не употреблял грязных слов, а сейчас они вдруг хлынули потоком, и он больше не переставал браниться. Он и приказания отдавал только этими словами, как будто никакие другие не имели больше силы.

Повинуясь крику, исходившему с пеной с губ Штофрегена, Волобаев зажег стрелу и пустил в навес, а затем перебежал на новое место. Тот, что готовил обед возле плитки, метнулся к палаткам. “Оружие не взял! – подумал Штофреген, прицеливаясь ему в спину. – Пошел варить кашу и забыл про пистолет! С очень хорошо подготовленными всегда так бывает. На каше горят”.

И махнул Волобаеву, чтобы тот поджигал палатку.

Кашевар рухнул возле палатки. Одежда на его спине дымилась от выстрела. Он дернулся, пытаясь проползти хотя бы малость. “Для чего эти предсмертные потуги довершить начатое? – пришло на ум Штофрегену. Мысль как неуместный гость вызвала досаду, и он скорее выставил ее за дверь, довершив беседу банальным: – Лучше бы о душе позаботился. До свидания”.

Палатка занялась неохотно и вдруг разгорелась. Оттуда выкатился человек с забинтованными левой рукой и половиной груди. “Раненый, – злорадно подумал Штофреген (вот эта мысль была кстати!). – Недобиток. Довершить начатое. Мертвому следует умирать, но живому надлежит довершать начатое. Как это будет по-немецки? Черт! Забыл. Как это будет по-остзейски?.. Никогда не знал!”

Не обрывая мысли, Штофреген растянул бледные губы в нитку и пустил луч прямо в голову раненому. В сгустках тумана луч был виден: тонкий, белый. Как будто Штофреген взял на себя роль судьбы и указал на раненого пальцем: теперь ты.

Раненый дернул ногой и угас.

Штофреген не успел подумать ничего по поводу этой ноги, потому что увидел смысл этого брыкания: последним усилием раненый оттолкнул от себя некий предмет цилиндрической формы. Предмет, очевидно, должен был угодить прямо в нападающих, но из-за того, что наклон в другую сторону оказался более крутым, цилиндр вдруг изменил направление и покатился прямиком в сторону корабля.

Штофреген метнул взгляд на Аркадия, но не увидел его – Аркадий куда-то исчез. Катишь стояла совсем близко от стола, на котором убивали лемура, и визжала. Этот звук висел над лагерем непрерывным фоном. Катишь смотрела на кровь и раскрывала рот широко и старательно. Один из браконьеров ударил ее по скуле, но она не перестала визжать.

Все пошло не так. В этом театрике только занавес поднялся вовремя, но сам балет разыгрывался просто отвратительно. Танцоры выглядели неумелыми, их движения вызывали одно лишь омерзение. Они дергались и подскакивали, они трясли руками, размахивали оружием, вертелись во все стороны и стреляли как попало. “Все оттого, что они – мужланы, – думал Штофреген, пытаясь снять выстрелом одного из троих (какое неправильное чудо, что все они до сих пор невредимы! и куда подевался Аркадий?). – Никто не станет стреляться на дуэли с денщиком. Просто потому, что денщик не умеет красиво встать, выгнуть спину, поднять пистолет, с достоинством принять победу, не моргнуть, когда в него прицелились… Вот Семыкин это понимает. Поэтому я уважаю Семы…”

Он не додумал мысль, потому что один из троих браконьеров все-таки упал. Кто убил его, Штофреген не видел и допытываться не желал. Оставались еще двое, дьявольски верткие.

Фарида мелькнула между деревьями, приближаясь к врагам. Один посмел выстрелить в нее, и Штофреген опять пустил длинный луч-палец, но на сей раз тщетно. Он подбежал поближе, несколько раз споткнувшись. Вдруг он понял, что стал хуже видеть. Очевидно, стемнело.

И тут, как будто мысль Штофрегена вызвала к жизни новый источник света, тьма рассеялась, и все фигуры обрели объем и четкие очертания.

Штофреген встретился глазами с одним из браконьеров. Взгляд был неожиданным, и Штофреген испугался. Все мысли разом вылетели из его головы, теперь он просто боялся. На него смотрел человек, который точно знал, что сейчас убьет. Не желал этого, не предполагал, но обладал таинственным знанием убийцы.

Штофреген выругался и ответил на этот взгляд выстрелом. Он промахнулся, однако опасное наваждение спугнул. И побежал дальше.

Взрыв маленького блестящего цилиндрика, укатившегося к кораблю, поджег несколько деревьев и кустарник; пламя скакало по мху и разогревало его; вода, таившаяся подо мхом, среди сплетенья корешков, закипала, и струйки пара плясали над стремительными оранжевыми змейками.

Ощущая жар под подошвами, Штофреген изо всех сил мчался к кораблю. Он видел, что пожара ему не опередить, но все-таки бежал.

Письмо улетало из мыслей подобно тому, как разлетаются клочья сожженной бумаги под первым же порывом ветра. Легкий прах исчезает в пространстве – от непорочной белизны сгоревшего листка не остается ничего, даже едва различимого пятнышка.

“Дорогая Стефания, корабль взорвался…”

В горящем мире, где каждый вдох отравляли тлеющие мхи и воняло химикатами, обычные, добрые, домашние слова утратили смысл и силу. Здесь пылало все. Штофреген услышал два взрыва внутри корабельного корпуса. Но взрывы были не фатальными, это он тоже уловил, подобно тому как врач улавливает близость смерти в хрипах больного и точно может предсказать, выздоровеет он или же “следует готовиться к худшему”.

Там, внутри корабля, есть огнетушители. Еще можно успеть, пока пламя не добралось до двигателей. Штофреген видел открытый вход. “Почему я решил, будто не успею? Я успею…” – подумал он.

И споткнулся о громкий крик.

Между двумя деревьями был привязан Вакх. Его руки были растянуты крестообразно. Из-за того, что их удерживал толстый металлический трос, они казались непомерно длинными. Вакх изгибался всем телом, задирал босые ноги, пытался поставить ступни не на землю, а на ствол дерева, но пламя кусало его отовсюду. Время от времени Вакх принимался кричать, но по большей части он просто хрипло, устало выдыхал.

Штофреген остановился. “Вот теперь я точно не успею”, – понял он. И тотчас пророческое предчувствие неминуемого опоздания вернулось к нему. Он еще раз посмотрел на горящий корабль и побежал к Вакху.

Трос уже раскалился. Штофреген пережег его лучом, подхватил падающего Вакха и потащил за собой. Вакх хрипел ему в ухо и бормотал по-гречески. Вакх был ужасно тяжелым и неудобным – костлявым.

За их спиной снова бухнуло внутри корабля. Из последних сил Штофреген выбрался на вершину небольшого холма, бросился вместе с Вакхом на землю и покатился вниз. То он наваливался на Вакха, то Вакх наваливался на него, а потом они оба разом ударились о вкопанный в землю стол вивисекторов – тут и дух из обоих вон: на короткое время оба потеряли сознание.

Меркурий Перелыгин опасался экзальтированных барышень. Одна из таких нередко показывалась на аэродроме: у нее был частный звездолет, и она возила компании приятелей веселиться. Эта барышня щеголяла в заляпанном комбинезоне и носила берет. Она курила и пыталась разговаривать с другими пилотами на “их языке” – по мнению Перелыгина, попросту коверкала речь. С точки зрения Меркурия, просто чудом было то, что она до сих пор не угробила свой корабль и не погибла сама.

– Я знаю, что ты женоненавистник… – так начал разговор с Меркурием приятель. Он сказал об этом, как о чем-то само собой разумеющемся.

– Я? Женоненавистник? – искренне поразился Меркурий. – С чего ты взял?

– Да брось, все об этом говорят…

– Ничего я не… – Меркурий оборвал сам себя. – Да какое это имеет значение! Давай к делу.

– Женщина хочет купить у тебя полет.

– Ну, – сказал Меркурий. – Видишь, я спокоен.

– На Этаду.

– Я все еще спокоен.

– Она хорошо платит.

– Я спокоен и в хорошем настроении.

– Она здесь.

– Я немного разволновался, но по-прежнему в хорошем настроении.

– Она хочет вылетать завтра.

– Следи за моим лицом. Я сохраняю хладнокровие.

– С ней летит сестра.

– Хорошо.

– Младшая.

– Хорошо… Погоди, а сколько лет младшей? – спохватился Перелыгин.

– Четырнадцать или пятнадцать.

Перелыгин помолчал немного, а затем сказал:

– И сколько платит старшая сестра за полет? Видишь, я сохраняю позитивный образ мышления.

– Она говорит, что готова отдать восемь тысяч в золотых рублях.

– Она или глупа, или очень богата, или не знает, куда девать деньги, или полет на самом деле не на Этаду, и вообще все гораздо опаснее, чем представляется.

– Сохраняй позитивный образ мышления, Перелыгин, – сказал приятель, подмигивая.

Он вышел, и почти сразу же вслед за этим в летную контору ступила молодая женщина.

Она остановилась, огляделась по сторонам. Контора находилась на краю аэродрома; комната, которую Перелыгин делил с еще несколькими частными пилотами, была просто обставлена дачной мебелью, на полке – бумажные кружева и чашки, в углу – самовар и корзина с шишками для растопки; компьютер и бумажный журнал полетов на отдельном столике.

Сам Перелыгин восседал на диванчике с пестрой обивкой; гостье он предложил плетеное кресло, в которое она и уселась.

Меркурий Перелыгин понравился Татьяне Николаевне сразу. Длинный, тощий, нескладный, с волосами неопределенного цвета, он обладал обаянием того рода, которое заставляет женщин в его присутствии чуть нервничать и самую малость заискивать. Понравиться ему было бы лестно, но кокетничать с ним – опасно, хотя и очень хочется.

Татьяна Николаевна, впрочем, была так поглощена собственной заботой, что даже не подумала о “стратегии поведения”. Она села в кресло, сложила руки на сумочке и сказала:

– Вам Леонтий Леонтьевич уже передал мою просьбу.

– Да, но я не вполне… – начал Перелыгин.

– Простите, я повторю все еще раз. Мне нужно, – она принялась загибать пальцы в тонких белых перчатках, – чтобы вы отвезли на Этаду меня и еще двух человек. Там мы пробудем неопределенное время. Затем вернемся. Я заплачу за все сразу вперед, если хотите. Мне так даже удобнее, не нужно будет больше беспокоиться о деньгах. В деньгах есть что-то неприличное, не так ли? У меня с собой.

– Восемь тысяч в золотых рублях?

– Да, в кофре. С ними остался для охраны Сидор Петрович – это наш дворецкий, как теперь принято говорить.

Она произнесла все это так просто, что Перелыгин растерялся.

– Вы приехали на аэродром с такими деньгами?

– Здесь ведь есть банк, кажется, или сейф? Вы можете забрать сразу, если согласны.

– Эта да… – задумчиво произнес Перелыгин. – Это не вы ли несколько месяцев назад пытались нанять корабль, когда один проходимец назвался пилотом и исчез со всеми вашими деньгами? – И вдруг – о чудо! – Перелыгин смутился. – Простите, кажется, я попал пальцем в небо…

– Да, это меня тогда обманули, – сказала Татьяна Николаевна. – Сейчас мне пришлось продать бриллианты – мое наследство. Папа не смог меня остановить… Вот еще вопрос: сколько человек вы сможете взять на корабль при обратном полете? Десять?

– Пятнадцать. При условии, что вы согласны на синтетические продукты.

Она встала, порозовела.

– Мы договорились?

Меркурий покачал головой, улыбаясь.

– Да, – сказал он, – мы договорились.

Экспедиция состояла из сестер Терентьевых и Тимофея Анисимовича Бородулина, учителя биологии из гимназии для девочек: в последний момент он все-таки сменил гнев на милость и согласился участвовать. Ему было любопытно.

Меркурий с Татьяной Николаевной сразу взяли тон двух взрослых людей, приставленных к двум детям: они заботились о том, чтобы Стефания и Бородулин вовремя кушали и не испытывали во время полета неудобств. Татьяна нравилась Перелыгину, чего он и не скрывал; впрочем, она едва замечала это и только улыбалась ему усталой и благодарной улыбкой. Она уважала его симпатию, он – ее выбор; между ними ничего не говорилось о чувствах.

С каждым днем Татьяна Николаевна выглядела все более усталой. Это было более всего заметно, когда она пыталась “встряхнуться” и “быть молодцом”. Перелыгину хотелось сказать ей, чтобы она не мучила себя, но он не решался. Ему казалось, что это ее отпугнет и разрушит их маленькую дружбу.

Стефания бо́льшую часть времени проводила с толстой тетрадью и карандашами. “Что можно писать в таких количествах? – спрашивала Татьяна Николаевна. – Здесь ведь ровным счетом ничего не происходит!”

“У меня сложный внутренний мир, в котором я пытаюсь разобраться, – снизошла как-то раз Стефания. – Я пишу полный отчет о моем состоянии. Что ощущает мое тело и как это воздействует на мою душу. И вообще – может быть, я люблю одного человека!..”

Высказавшись таким образом, Стефания окончательно замкнулась в себе.

Этада стала видна на шестой день пути, и Перелыгин позвал Татьяну Николаевну в рубку:

– Смотрите – вот она.

Татьяна Николаевна приникла к панорамному окну. Планета приближалась: точка, потом шар, все увеличивающийся в размерах. Казалось невероятным, что один человек может отыскать другого человека в таком огромном пространстве – в бездне космоса, на одной из мириад планет.

“Никакая личность во Вселенной не может быть заменена иной, якобы аналогичной, – подумала Татьяна Николаевна. – Как важен, как ценен человек, один-единственный, этот, конкретный, если все богатство мира не в состоянии восполнить его утрату! И как мы сильны, если в состоянии найти друг друга: в Царскосельском парке, в космосе, на планете… Как уютен и мил наш земной мир, – прибавилась спустя минуту еще одна мысль, – ведь в парке встретиться бываеттруднее всего. Теперь я понимаю, что это шутка. Это то, что неопасно, то, что возможно только дома… И скоро мы будем дома”.

Она ничего не сказала отцу о бриллиантовом колье. Он вообще полагает, будто дочери отправились в Москву на две недели – погостить у кузины ***. Не то чтобы Татьяна Николаевна прямо солгала – она сказала, что отбывает со Стефанией на две недели; г-н Терентьев предположил – в Москву, вероятно, к кузине ***, а Татьяна Николаевна ничего не ответила, предоставив отцу толковать молчание дочери, как ему вздумается.

Разумеется, это была ложь. Но папа как-нибудь простит.

Татьяне предлагали заложить колье, но она хотела, чтобы денег хватило наверняка, и потому продала. Безвозвратно.

Но она не жалела.

– Ты ведь не скажешь Штофрегену, что выкупила его на свои бриллианты? – спросила безжалостная Стефания, естественно посвященная во все подробности авантюры.

– Стеша! – вспыхнула Татьяна Николаевна. – Господин Штофреген не в рабстве у падишаха пребывает и не на галерах, о которых ты читаешь в книгах г-на Сабатини, а в джунглях, и его ни у кого не требуется выкупать, так что оставь свои романтические бредни.

“Стеша” поджала губы, а потом мстительно ответила:

– Ты сама знаешь, что все это неправда и что тебе именно пришлось выкупать его за бриллианты.

– Считай как хочешь, – сдалась Татьяна Николаевна.

Стефания кивнула:

– Я буду так считать, потому что так – правильно. И от таких мыслей как будто кто-то щекочет прямо по сердцу.

– Иван Дмитриевич – мой друг, – Татьяна Николаевна попыталась защититься в последний раз, – а ради друзей мы готовы расстаться не только с бриллиантами.

– Я это запомню, – сказала Стефания, – и когда настанет мой черед жертвовать ради дружбы – не смей меня останавливать!

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, Стефания, – удивилась Татьяна Николаевна.

– И не поймешь, пока не случится того, что я предвижу, – но когда это случится!.. – Стефания подняла палец. – Учти, одно только слово мне поперек – и я все расскажу Ивану Дмитриевичу про бриллианты!

– Обещаю поддержать тебя, что бы ты ни затеяла, – сказала Татьяна Николаевна, обнимая Стефанию.

Та вырвалась.

– Что это с тобой?

– Ничего. Просто хочу, чтобы ты не сомневалась в моей дружбе.

– Я и не сомневаюсь – незачем ради этого душить меня…

Покончив таким способом со сценой, грозившей перейти в сентиментальность, Стефания разом повеселела.

Татьяну Николаевну немного смутили намеки сестры, но скоро она выбросила все из головы. Она могла думать сейчас только об одном: ее цель с каждым часом все ближе.

И вот Этада появилась в окне и начала расти.

– Атмосфера действительно плотная, – озабоченно проговорил Перелыгин, проверяя показания сканеров. – Невозможно пробиться сквозь верхние слои. Я не вижу, что под нами. Не вижу, куда садиться.

– Войдем в атмосферу и там уже сориентируемся, – предложила Татьяна Николаевна.

Он покосился на нее и чуть улыбнулся, растянув левый уголок рта.

– Попробуем.

– У нас есть координаты того места, куда высадилась первая экспедиция, – продолжала Татьяна. – Так что, я думаю…

Она замолчала. Перелыгин даже не обратил внимания на это – ни на ее слова, ни на ее молчание: он весь был поглощен предстоящей посадкой. Татьяна Николаевна сидела рядом в кресле. Он ощущал ее близость, и ему от этого было спокойно. Неожиданно Меркурий понял, что ему, в общем и целом, не столь важно, встретит она своего одичавшего подпоручика или нет, выйдет за него замуж или решит с ним расстаться. Татьяна Николаевна была, существовала, дышала, и этого Меркурию Перелыгину довольно для радости.

Он установил координаты и начал снижаться.

Бывший лагерь экспедиции выглядел так, словно здесь никогда и не обитали люди. Строения “возвратились к изначальному праху”, то есть ушли в землю и разложились, сделавшись частью питательного гумуса. Травой заросло то место, где когда-то была лаборатория; не осталось и могил. Ничего, что указывало бы на человеческое жилье.

Корабль опустился чуть в стороне, и несколько часов Стефания и Татьяна Николаевна бродили по пустой поляне. Перелыгин сидел на земле, наслаждаясь чистым воздухом и открытым небом и решительно ничего не делая. Господин Бородулин быстро срывал различные травинки и листики и складывал их в особую коробку под пресс, чтобы высушить и вклеить потом в альбом. Он намеревался собрать небольшую коллекцию и демонстрировать ее ученицам.

Татьяна Николаевна опустилась на траву и вдруг разрыдалась. Стефания остановилась над ней и посмотрела на дрожащие плечи сестры. Потом произнесла:

– Ты не можешь успокоиться?

Татьяна Николаевна покачала головой.

Стефания, подумав, села рядом на корточки.

– Почему?

– Я устала, – выговорила Татьяна Николаевна с трудом. – Здесь никого нет… И не было. Я не знаю, что с ними случилось. Возможно, это вообще другая планета… – Она помолчала, губы ее прыгали, но все-таки она произнесла то, чего страшилась больше всего: – Может быть, нас опять обманули…

Стефания глянула из-под локтя на Перелыгина. Меркурий выглядел беспечным и совершенно спокойным. Ну, может быть, чуть встревоженным из-за того, что Татьяна плачет. Но он, кажется, понимал происходящее и не считал нужным лишний раз беспокоить свою пассажирку. Пусть выплачется.

– Нет, – сказала Стефания уверенно, – Меркурий нас не обманул. Это невозможно, он не такой.

– Может быть, приборы напутали…

– Приборы в полном порядке.

– Значит, тут никогда не было никакой экспедиции! – закричала Татьяна Николаевна. – И наврал кто-то еще! Кто-то на букву “Ш”! Чтобы скрыть свои похождения!

– Глупости, – объявила Стефания. – Как ты знаешь, Татьяна, некоторые предметы разлагаются позднее других.

– Что? – Татьяна Николаевна была так ошеломлена новой темой, что даже перестала плакать. – О чем ты говоришь?

– О том, что одни предметы разлагаются быстро, например экскременты или остатки пищи, другие – медленнее, например ткани. Синтетический пластик практически вечен. Есть и другие долговечные предметы. Их рекомендуется сжигать, чтобы…

– Это из курса экологии, – сказала Татьяна Николаевна, невольно посмотрев в сторону Бородулина, который сейчас подкручивал очередную пластинку своего походного пресса для сушки растений. – К чему ты это говоришь мне?

– К тому, что бумага разлагается медленно, а если писать на ней карандашами, то и надписи сохраняются приблизительно в течение года. Невзирая на сырость.

– Очень хорошо, – произнесла Татьяна Николаевна. В ее тоне вдруг прорвалось раздражение.

В руке Стефании вдруг появилась небольшая тетрадка. Татьяна Николаевна уставилась на этот предмет, не веря собственным глазам: только что никакой тетрадки не было.

– Что это?

– Я нашла.

– Дай!

– Осторожно: порвешь. Думаю, это дневник или что-то вроде альбома. Нужно отделить страницы друг от друга и положить под пресс, чтобы высушить. Тогда мы сможем прочитать. Это документ!

Стефания откровенно торжествовала. Татьяна Николаевна оживала прямо на глазах. Теперь самое страшное – подозрение в роковой ошибке или даже в злонамеренном обмане – отошло, и она ощутила огромное облегчение.

– Меркурий Андреевич, идите сюда! – позвала Татьяна.

Стефания удивилась:

– Его-то зачем?

– Показать!

Меркурий встал, чтобы подойти, но Татьяна Николаевна подбежала к нему первая.

– Смотрите! Стефания нашла тетрадь!

– Стало быть, координаты были верны, – заметил Меркурий. – Это очень хорошо. Если члены вашей экспедиции живы, то они не должны были уйти далеко. Они ведь знают, что искать их будут именно здесь.

– Да-да, – повторила Татьяна Николаевна рассеянно и нетерпеливо.

Стефания отобрала у нее тетрадь и пошла договариваться с Бородулиным насчет пресса.

Меркурий проводил ее взглядом.

– Приготовлю поесть, – решил он. – Вы мне поможете, Татьяна Николаевна?

Помощь заключалась в том, чтобы нажать на кнопку “разогреть” в приборе для разогревания готовых синтезированных блюд. Татьяна Николаевна отправилась “помогать”.

Листки высохли к вечеру. Ночевать путешественники решили прямо в корабле, чтобы не возиться с устройством лагеря: они не предполагали оставаться на Этаде долго. Поэтому они собрались в кают-компании, зажгли лампу и разложили на чисто вытертом столе десяток хрупких страничек с блеклыми карандашными рисунками и подписями.

На одном листке было изображено несколько деревьев, десяток лемуров, занятых разными делами и на ветке – существо с очень пышными черными волосами.

“Здесь Колтубанова обычно сидит на дереве”, – было приписано внизу.

– Это его почерк! – сказала Стефания тоном эксперта.

Татьяна Николаевна покосилась на сестру.

– Откуда Стефания Николаевна знает, чей это почерк? – спросил Перелыгин.

– Штофреген писал ей письма, – ответила Татьяна Николаевна.

Перелыгин ничего не сказал, просто отметил в уме еще одну странность “дикого подпоручика”.

– Думаю, перед нами атлас, – заметил учитель Бородулин, складывая листки. Он накрыл ладонью верхний с надписью “здесь мне приснились Вы”. – Своеобразный атлас, по которому мы многое можем понять.

– Кроме одного, – добавила Татьяна Николаевна упавшим голосом, – куда подевались люди.

– Предлагаю хорошенько выспаться и завтра с новыми силами… – бодрым голосом начал Перелыгин.

– Вы сами-то в это верите? – перебила Стефания, презрительно щурясь.

– Да, – чуть растерялся Перелыгин.

– Тогда хорошо, – заявила Стефания и встала. – Я иду спать. Завтра с новыми силами начнем. Да и свет будет получше.

Бородулин тоже клевал носом, истомленный новыми впечатлениями. Татьяна Николаевна так устала, что заснуть не могла, и Перелыгин остался с нею посидеть, сколько получится. Они смотрели сквозь окно на ночной лес, перечитывали атлас Штофрегена, обсуждали завтрашние планы. Он видел, что Татьяна полностью поглощена предстоящими поисками, и не настаивал на других темах для разговора.

Наконец сон сморил и Татьяну: она заснула прямо в креслах, и Перелыгин накрыл ее одеялом, принесенным из своей спальни.

Татьяна Николаевна проснулась первой. Лампа погасла, листки тускло белели на столе, в окне зарождалось робкое утро. Она встала, уронив одеяло, и прошла через кают-компанию. Пусто. На корабле все спали.

Татьяна Николаевна тронула рычаг у входного люка и спрыгнула в траву.

Ей вдруг показалось, что она в Царском. Было очень тихо – ни одна птица еще не проснулась. Густой туман окутывал все вокруг, купы кустов казались домами, более высокие деревья выглядели как церкви или шпили. Все замерло в ожидании солнца, и после исчезновения тумана, как после поднятия занавеса, декорация могла бы оказаться какой угодно.

Весь мир вокруг Татьяны был тайной, и она не торопила с разгадкой: каждый миг сейчас был наслаждением.

От вчерашнего настроения не осталось и следа. Она не помнила ни своих слез, ни подозрений, ни усталости, ни даже обиды на Стефанию, которая так и не дала ей прочесть ни одного письма от Штофрегена.

Впереди ее ожидало нечто чудесное. Оно скрывалось в тумане, и не следовало предпринимать ничего, чтобы ускорить приход чуда. Это как с временами года или с возрастами жизни: незачем выкликать весну или мечтать поскорее вырасти – все придет в свой срок.

Медленно, постепенно к Татьяне приходило будущее.

Туман наполнялся светом, розовато-жемчужным, потом он начал редеть и рассеиваться.

Призрачный город растворился. Сквозь пелену, все более прозрачную, проступали кусты, поляна, деревья. А на поляне стоял человек в сыром комбинезоне и смотрел на Татьяну Николаевну.

Его светлые волосы слиплись от влаги, глаза сузились, в углах рта привычно шевелилась улыбка.

– Ну вот и вы, – заметил он вполголоса, так буднично и мило, что она вдруг вспыхнула. – Я ждал вас, знаете?

Она шагнула вперед и побежала. Он стоял на месте, расставив руки, чтобы ей было куда бежать, и, когда она внезапно достигла цели, схватил ее и прижал к себе.

Комбинезон был грубый и царапал щеку, но все искупало теплое дыхание, которое Татьяна Николаевна ощущала на своей макушке.

– Вот и вы, родная, – донеслось до нее вместе с этим дыханием, – я вас очень ждал.

Стефанию едва разбудили – девочка так устала, что не хотела просыпаться ни за что! Наконец Татьяна, смеясь, вытащила ее из кровати.

– Что? – спросила Стефания недовольно.

– Нашлись! Нашлись! – повторяла сестра.

– Что нашлись?

– Экспедиция.

– Экспедиция – нашлась, люди – нашлись. Ты меня совсем запутала, Татьяна.

– Штофреген нашелся.

– Так бы и сказала… – Тут Стефания подскочила, размахивая необъятными белыми рукавами своей ночной рубахи. – Нашелся? Правда? Ох!

И она повисла на шее у сестры.

– Пусти, – отбивалась Татьяна. – Одевайся лучше и спускайся на планету. Познакомишься со всеми.

И она выбежала из каюты.

Штофреген рассказывал:

– У Балясникова был конкурент, родственник его покойной жены. Они крепко не поладили сразу после кончины госпожи Балясниковой, насколько я понял. Это было как-то связано с рождением младшего сына, калеки. Балясников при всей его деловой хватке никогда не догадывался о шпионаже, а между тем его родственник знал о каждом его шаге и выжидал удобного момента посчитаться. Контракт на исследования лемуров с Этады показался самым подходящим случаем; была предпринята экспедиция во главе с неким Кистеневским, биологом-недоучкой. Эти люди… – Штофреген помолчал немного, явно подбирая слова, а потом махнул рукой и сказал все как есть: – Они прилетели, чтобы “набить зверья”, как он выразился, забрать целебную вытяжку – и улететь. На этом можно было хорошо нажиться, а главное – создать Балясникову страшную репутацию. Кое-что пошло не так, знаете ли…

– Я не понял, – сказал Перелыгин, слушавший внимательно и спокойно, – куда подевались браконьеры? И где этот Кистеневский?

– А, браконьеры… – Штофреген посмотрел на мгновенье Перелыгину прямо в глаза и почти сразу же моргнул. – Они вынуждены были покинуть Этаду.

– Улетели? – уточнила Татьяна Николаевна.

– Да, улетели, – ответил Штофреген.

– Напрасно вы их отпустили! – произнесла Стефания, сжимая кулачок.

Перелыгин покосился на нее с легким удивлением. Но и Стефания, и Татьяна Николаевна, очевидно, поверили словам Штофрегена.

– Мы потеряли двух человек, – сказал Штофреген. – Я напишу об этом в рапорте. Они скончались от местных вирусов. К счастью, госпоже Колтубановой удалось вовремя создать вакцину, так что все остальные получили прививку.

– А что стало с лабораторией и исследованиями?

– Часть материалов мы восстановили после пожара – здесь был пожар, – добавил Штофреген, окончательно утверждая Перелыгина в его догадках, – а остаток работы госпожа Колтубанова намерена завершить уже на Земле. Кстати, с нами неожиданный гость – вы, Татьяна Николаевна, о нем слышали: Аркадий Рындин.

Татьяна гневно вздрогнула.

– Я очень вас прошу отнестись к нему добрее, чем он заслуживает, – поспешно заключил Штофреген. – Он не очень здоров. Неловко упал и повредил бок. Кажется, у него перелом. Нехорошо срослось, дышать больно.

– Когда мы улетаем? – спросила Стефания.

Татьяна повернулась к сестре:

– Тебе не терпится?

– Напротив, – хладнокровно отозвалась та. – Я бы на денек задержалась. Здесь интересно.

– Я бы тоже задержалась, – мягко произнесла Татьяна Николаевна и взяла Штофрегена под руку. – Мы нашли ваш атлас, Иван Дмитриевич, и я хотела бы посмотреть своими глазами все те места, что вы на нем отметили.

Они покинули Этаду через два дня. Колтубанова ревниво следила за погрузкой своих контейнеров с образцами – все, что удалось вытащить из-под развалин лаборатории. Аркадий в обществе лемура по имени Тиберий преимущественно болел, лежа на самой удобной кровати в самой большой каюте. Тиберий озабоченно бродил возле него, свесив длинные руки, и время от времени утешал – вытягивал губы и испускал нежные, воркующие звуки. Аркадий довольно умело имитировал ответ.

Вакх отправился на камбуз и устроил там погром. На все попытки Перелыгина восстановить былое аскетическое благолепие Вакх разражался громом греческих ругательств, и в конце концов Меркурий окончательно был изгнан Вакхом с камбуза. У Вакха остались полосы ожогов на руках и шее, и это окончательно убедило Татьяну Николаевну в том, что пожар действительно имел место: лаборатория, как и уверял Штофреген, сгорела.

Супруги Волобаевы, влюбленные друг в друга как никогда, строили планы написания сразу двух диссертаций и рождения сразу троих детей. “Вот бы тройняшки”, – мечтала Катишь, а Волобаев кивал и поглаживал свой арбалет. “Занимаемся спортом”, – пояснил он в ответ на вопросительный взгляд Стефании.

Стефания фыркнула и промолчала. Она сильно запрезирала Катишь и ее мужа за мечты о тройняшках.

После отлета с Этады Перелыгин заглянул в каюту к Штофрегену.

– Не спите, Иван Дмитриевич?

– Не сплю.

– Хотите коньяку?

– Ужасно хочу.

– Тогда пожалуйте ко мне, – пригласил Меркурий.

Они устроились – однако не у Меркурия, а в кают-компании, возле широкого окна, и опять лампа горела на столе.

– Она вас очень любит, Иван Дмитриевич, – сказал Меркурий, разливая коньяк.

– Да, – сказал Штофреген просто. – А вы?

– Я рад, что вы оказались таким.

– Каким?

– Можно я не буду произносить всяких слов? – взмолился Меркурий.

Штофреген засмеялся и проглотил первый наперсток коньяка.

– Превосходно… Тысячу лет не пил коньяка.

Перелыгин не ответил. Гонял коньяк за щекой, думал о чем-то. Наконец он поднял на Штофрегена глаза, как будто хотел спросить о чем-то, но не решался.

– Что вы так смотрите? – засмеялся Штофреген.

– Знаете, что вас называют “диким подпоручиком” – из-за того случая с обезьяной в театре?

– Приматы преследуют меня, – сказал Штофреген. – Но это только закономерно, ведь я и сам природный примат… Задавайте ваш вопрос – я отвечу на любой.

– Без обиды?

– Разумеется, без обиды.

– Что случилось с Кистеневским и остальными?

– Я ведь рассказывал, что они признались во всех своих преступлениях и улетели, оставив нас в покое…

– Иван Дмитриевич, – Перелыгин снова разлил коньяк, – мы ведь здесь с вами вдвоем. Без дам и без записывающих устройств.

– Я не подозревал за вами никаких записывающих устройств! – возмутился Штофреген. – За кого вы меня принимаете? За человека, способного принимать вас за человека, способного записывать разговоры?

– Я не принимаю вас за человека… – сказал Перелыгин и засмеялся. – У вас поразительная способность выставлять людей дураками.

– Людей не требуется никуда выставлять, они и сами горазды, – сказал Штофреген. – К тому же я примат, а мы, приматы, весьма изобретательны.

– Так где те люди, которые убили двоих ваших?

– Кажется, я рассказывал о пожаре лаборатории…

– Я уверен, что вы не запутаетесь в своих выдумках, но, пожалуйста, ответьте.

– Сперва они застрелили начальника нашей экспедиции, а потом – ведущего научного сотрудника, пожилую даму по фамилии Шумихина. Я отвечал за их безопасность, и их убили у меня на глазах, – сказал Штофреген. – Мы уничтожили их всех. Они немного покалечили Вакха – он всегда отличался вздорным, если не сказать эксцентричным, характером, а теперь и вовсе слегка повредился в уме. Но повар по-прежнему хороший, да и человек неплохой. Рындину переломали ребра. Как бы он не остался кривобоким… впрочем, это уже дело врачей.

– Ваше дело – то, что он жив?

– Вот именно.

– А Кистеневский?

– Не дает он вам покоя, этот Кистеневский… – Штофреген чуть улыбнулся, внимательно глядя на Перелыгина. – Он остался последним, и я с ним побеседовал. Он рассказал мне то, что вы уже знаете: про Балясникова, производственный шпионаж, попытку сорвать контракт на исследования…

– А потом?

– Вы действительно хотите знать, что я сделал потом? – удивился Штофреген.

Перелыгин пожал плечами и понял, что ему этого не хочется. Кистеневского нет.

– Я не верю в перевоспитание подобных типов, – сказал Штофреген. – Не в моих обстоятельствах. Я отвечаю за то, чтобы все мои люди оставались живы. Рисковать своими ради гипотетического – но почти невероятного – исправления чужого, да еще законченного негодяя… Нет.

Он сам налил коньяку и выпил, а выпив, твердо поставил стопку на стол, словно точку в длинной повести.

“Дикий подпоручик” обвенчался с Татьяной Николаевной по прибытии на Землю. Балясников-младший был обнаружен и введен в права наследства, а коварный его родственник разоблачен и взят под стражу.

Фарида Колтубанова продолжила работу, Аркадий Рындин вернулся в цирк, супруги Волобаевы родили одного ребенка (Катишь) и написали одну диссертацию (Сергей), Вакх устроился на работу в ресторан, где и процветал.

Перелыгин продолжал летать, учитель Бородулин продолжал преподавать в гимназии для девочек, Сидор Петрович продолжал следить за порядком в доме Терентьевых-Капитоновых.

Худо обстояло дело только у Кокошкина, который окончательно запил и едва не погиб…

На этом я был вынужден оборвать мои литературные труды, потому что во время последнего обхода врач сообщил мне, что нога моя совершенно здорова и я могу с чистой совестью возвращаться к моей военной службе.

Я распрощался со всеми моими товарищами по больнице, расцеловал сестричек, пожал руки докторам и вышел на свободу.

Перед отлетом на Варуссу я еще раз заходил в храм Богородицы с грошиками на Петроградской и опять видел там Кокошкина – на сей раз он стоял в церкви с супругой. Хоть и мудрено было узнать в дородной госпоже Кокошкиной Стефанию, но все же я так сжился с моею героиней, что мгновенно догадался о том, кого вижу перед собой. Странно было смотреть мне на ту, которая столько времени оживала под моим пером – и вдруг предстала мне воочию!

После службы Петр Андреевич представил меня супруге, и я приложился к крепкой ручке Стефании Николаевны. Этой ручкой она вытащила погибающего Петра Андреевича из той бездны, в которую толкнули его обстоятельства, а затем повела к венцу – и с тех пор твердо вела по жизни, чему он, кажется, был неизменно рад.

Скрывая волнение, я поклонился Стефании Николаевне как даме почтенной и практически мне не знакомой (о лицемерие!) – и поспешил уйти.

Они также вышли из храма и двинулись в сторону своего жилища. Я отошел подальше, но все-таки не выдержал и обернулся.

И что же? Стефания уже заходила за угол, но Кокошкин замедлил и посмотрел мне вслед. По его взгляду я вдруг понял, что он догадался о написанной мною повести – и, быть может, таково и было его намерение, когда он мне ее рассказывал.