"Империя страха [Империя вампиров]" - читать интересную книгу автора (Стэблфорд Брайан М.)

7

Ноэл помог Кристель лечь на лавку, служившую ей кроватью. Прикрыть ей спину не осмелился. Ее руки были холодны, и это тревожило. Жаровня стояла рядом, и он надеялся на ее тепло.

Она была в сознании, но казалась изнуренной. Злоба, с которой женщина смотрела на своего мучителя, прошла. Ноэлу стало ясно, власть вампира над болью не безгранична. Кристель прикладывала определенные усилия, чтобы контролировать себя.

– Не бойся, – обратилась она к нему, – я не обижу тебя.

Ноэл улыбнулся, показывая, что не чувствует страха, хотя на душе скребли кошки.

– Помочь чем-нибудь? – спросил он, думая о воде или мази. Мази не было, но фляга с водой стояла рядом.

– Больше всего, Кордери, – сказала вампирша мягко, – мне нужна порция твоей крови.

Юноша смутился, подумав, что она смеется над ним, но темные глаза глядели вполне серьезно, и он понял не шутит.

– Я не понимаю этого, – прошептал он. Через мгновение прибавил: – Кровь ведь не накормит вас.

– Она мне необходима, – так же шепотом сказала женщина. – Я так нуждаюсь в ней, что даже говорю об этом с трудом. Я не буду заставлять тебя, ты был приветлив со мной, но клянусь – опасаться нечего. В этом нет никакого риска.

Если бы дверь была открыта, Ноэл ушел бы, чтобы скрыть растерянность. Помедлив, подобрал с каменного пола один из ножей Лангуасса.

– Не уходи, Кордери, – быстро сказала она, не зная, что дверь заперта. – Ты не знаешь, что сделали с Мэри? Они могли ранить ее.

– Думаю, они оставили ее в покое.

Ему было стыдно из-за невыполненного обещания защитить девушку. Он даже не знал, что с ней. Ее могли ранить. Показалось подозрительным, что не слышно шума в камере рядом.

Ноэл отодвинул второй нож ногой, затем поднял, хотя тот еще был горячим. Отбросил оба ножа в угол мрачной клетки. Свет фонаря мерцал, отбрасывая на стену танцующие тени, как будто сообщая о появлении демонов – злых духов над распростертым телом намеченной жертвы.

– Они не пустят ко мне Мэри, – сказала Кристель еле слышно. – Когда она закричала, Лангуасс приказал своим людям заставить ее замолчать. Как бы она не умерла.

Вампирша медленно села, одеждой прикрыв наготу.

Ноэл поморщился от мысли о боли, причиненной ей ударами по спине, но тут же обругал себя, вспомнив, что она может терпеть удары и ожоги. Ей вряд ли больно от прикосновения шерстяной одежды. Даже если так, черты ее лица заострились, и было трудно поверить в отсутствие страданий.

«Откуда мы знаем, как она может чувствовать. Можно ли чувствовать боль в полной мере и не признавать это в силу долга», – размышлял Ноэл и решил, что это невозможно. Ни одно существо, независимо от его сущности, не в состоянии сдержать крик, если его пронзил огонь раскаленного докрасна ножа. Но кто, кроме самого вампира, может сказать, что чувствует вампир, когда его кожу рвут или жгут? Кристель чувствовала себя плохо: неужели Лангуасс был прав, и ее можно заставить говорить, если она действительно знает что-то ценное?

Ноэл смотрел на нее, не зная, что сказать.

– Не надо извиняться, Кордери. Не надо меня жалеть. Если Ричард схватит тебя, его обращение с тобой будет таким же, как обращение пирата со мной.

– Почему? – спросил вдруг приободрившийся Ноэл. – Из-за моего родства с человеком, убившим женщину его двора, или потому, что я знаю, как сделать микроскоп?

Она неподдельно удивилась вопросу:

– Причем здесь эта игрушка? – спросила она.

Ноэл понял: следует поостеречься. Нельзя сказать наверняка, что будет с ней, если Лангуасс увезет ее из аббатства. Их любопытство сплелось в странной игре.

Она была не прочь поговорить, может быть, для того, чтобы забыть о своих ранах и жажде, утоляемой кровью.

– Мой отец полагал, что прибор может многое рассказать об организме и жидкости в нем, – сказал Ноэл. – Он знал, Ричард хотел убить его, опасаясь, что отец откроет природу человеческой плоти и плоти вампира.

Кристель смотрела на него внимательно, хотя ее лицо еще оставалось бледным. Истощенная, она меньше походила на вампира, кожа ее слегка потускнела, но теперь Кристель опять держала себя в руках, самообладание почти вернулось к ней.

– Эдмунда Кордери следовало арестовать за его тайное предательство, – сказала она. – Какому тщеславию он поддался, поверив в вероятность узнать что-то для себя с помощью странного прибора для подглядывания? Разве человеческие души можно разглядеть, как мышцы? У Ричарда есть магический кристалл, которым пользовались Дэлон Ди и Эдвард Келли; я смотрела в него и думала, что увидела ангельское воинство, но даже этот прибор не может научить Келли, как стать бессмертным.

– Это не волшебство, – возразил Ноэл. – Отец не верил, что в появлении вампиров участвует магия: просто необходимо понять процесс.

– Все это стремление механика, – сказала она и усмехнулась с легкой иронией, – представить мир и живую ткань как машину. Но чего он хотел? Надеялся на смерть вампира или мечтал сам стать одним из них?

Ноэл не был уверен в ответе, но притворился, будто знает его:

– Он сумел убить одного вампира. Со временем, с помощью микроскопа, зная мир клеток и частичек, смог бы убить вас всех.

– Он был глупцом? – ответила Кристель. – Кроме Кармиллы Бурдийон, вампиры не умирали, но обычные мужчины и женщины постоянно умирают на лондонских улицах. Об этой болезни идет дурная слава, ею болеют больше обычные люди, чем вампиры.

– Но Кармилла Бурдийон мертва, – возразил Ноэл.

– Ты гордишься этим, Кордери? Жестоко покончить с милым созданием, которое могло существовать тысячу лет. Знаешь ли ты, сколько ей было лет?

– Четыреста пятьдесят, – сразу же ответил Ноэл, сообразив слишком поздно, что мог раскрыть свое знакомство с «Вампирами Европы» – запрещенной книгой, хранившей истории многих вампиров.

Но она только улыбнулась:

– Ты, наверное, считаешь, будто можешь понять, что значит жить, как мы, в тени вечности. Думаешь, это похоже на твою собственную жизнь, только дольше, и все. Полагаешь обычным делом, что мы можем жить без печали, боли, гнева. Но не можешь представить, насколько мы в самом деле разные. Ты не имеешь понятия о нашей природе, нашем прошлом, бедный мотылек… короткий блик в тени жизни.

– Я понимаю, почему вы так жестоки, – сказал он. – Понимаю, как ваша невосприимчивость к боли заставляет страдать других, поэтому во всей Галльской империи пытки – обычная вещь. Я слышал истории об Аттиле, Дракуле. Вы, галльские вампиры, думаете, что вы – лучшие существа, соблюдающие рыцарский кодекс Шарлеманя, с его скромностью, благородством и великодушием. Но даже в Тауэре творятся вещи, позорные для его строителей, все виселицы в Лондоне переполнены жертвами. Почему я должен считать вас или другую вампиршу лучше Эржебет Батори, принимавшей ванны из крови детей, чтобы стать прекрасной и сделаться царицей Востока? Я знаю, порок живет в вас, поэтому не заблуждайтесь относительно того, что я хотел для вас сделать сегодня ночью. Возможно, моя вина в том, что проделки Лангуасса мне не по душе.

Эта вспышка гнева озадачила Кристель.

– Наша жестокость не безрассудна, – сказала она с напускной искренностью. – Эржебет Батори была осуждена за свои преступления даже в империи Аттилы. Ее замуровали в собственном замке – разве не знаешь?

– Но не ответили ее же собственной монетой, – произнес Ноэл с досадой. – Она не страдала, как заставляла страдать других. В могиле она просто уснула и может проснуться в любое время, готовая вернуться к жизни. Через какое время она умрет, по вашему мнению? Или может голодать вечно?

– Я не знаю, – сказала Кристель. – Но она платит за свои деяния по закону. Закон поддерживает равновесие, а если бы миром правили обычные люди, имения были бы разорены и законы соблюдались бы с трудом. Разве у мусульман нет палачей? Разве они славятся своей добротой? Даже сотой части страданий не существовало бы в мире, если бы обычные люди удовлетворялись тем, что им дал Бог. Если бы они жили, как должны, у них было бы бессмертие в раю.

– Лицемерие! – воскликнул Ноэл. – Вампиры не следуют Христу по-настоящему и любят жестокость больше, чем простые человеческие существа. Отец рассказывал мне, как вы обошлись с Эдвардом Дигби за его участие в «Пороховом заговоре». Его протащили лошадьми по улицам, повесили, кастрировали и четвертовали. Представляете ли вы себе, что люди могли сотворить такую пакость, если бы он пытался убить обычного князька? Ваша жажда человеческой крови и человеческих страданий – ужаснейшая вещь на земле, и, что бы ни говорил ваш марионеточный папа, Бог не может такого позволить. Разве Христос разрешил вам пить человеческую кровь?

Она туже завернулась в одежду и опустила глаза:

– Кровь, что я пила, мне давали по желанию. Большей частью по любви или, по меньшей мере, со лживыми обещаниями любви. Кордери, а ты бы не дал свою кровь, если бы любил? Ваш Спаситель не стеснялся кровоточить ради любви к людям, и вы пробуете эту кровь при причастии, не так ли?

– Это разные вещи, – возразил Ноэл.

Она опять посмотрела на него, будто готовясь пронзить взглядом. Усталости и уныния больше не было в ее лице, да и голос совсем изменился.

– Если бы ты любил меня, Ноэл Кордери, – сказала она, – разве ты не предложил бы своей любимой в дар собственную кровь? Разве ты не предложил бы ее с радостью, как Эдмунд Кордери Кармилле Бурдийон? И отказывая мне в ней, разве ты не пытаешь меня по-своему, как это делал грубый и злой пират?

Ее взгляд завораживал, к чему она и стремилась, Ноэл не мог оторвать от нее глаз. Разве он мог отрицать, что Кристель лучше любой обычной девушки? Как он сам мог избавиться от желания? Выбора не оставалось: желание бушевало, как ветер из ада, желание сверхъестественной силы. Он все же не был монахом, и если вампирша взбудоражила его больше, чем цыганская так называемая «принцесса» или бедняга Мэри Уайт, не отражался ли в этом весь мир? Прав ли Лангуасс в том, что ее красота – чудовищная ловушка, а она – сирена, сатанинская девка? Так это или нет? Что должен думать, чувствовать и делать человек?

– Я не люблю вас, – ответил он сдавленно и сразу понял, как неловко звучит ответ, повторивший ее тон. Он перекрестился, но не демонстративно, а застенчиво и незаметно, как бы ища в кресте свою защиту.

– Кармилла Бурдийон могла бы любить тебя, – сказала женщина, – как любила твоего отца. Ты мог бы найти такой покой в ее объятиях, что возненавидел бы жизнь, которая предстоит тебе. В этом покое Эдмунд Кордери не отказал себе, даже когда намеревался убить ее, теряя многое сам.

Юноша попятился назад перед этим странным наступлением, чувствуя угрозу в словах, а не движениях. Опомнился он у каменной стены, будто прикованный к ней своим изумлением.

Но Кристель не смеялась над его тревогой. Она опять стала мягче и смотрела с невинностью ребенка:

– Пожалуйста, Ноэл, пожалей меня, подари немного крови.

– Нет, – ответил он хрипло, – не могу. Я не стану. – Ноэл отвернулся, прислонившись лицом к двери, желая, чтобы та открылась.

Когда наконец он повернулся, Кристель не была настроена обращать на него внимание. Она подобрала ноги под себя, свернулась клубком, будто устраиваясь на столетний сон вампиров, пробуждающихся, только когда кто-нибудь омочит их иссохшие губы кровью.

Под черными прядями на бледном лице больше не было шрама от ножа Лангуасса. Со временем исчезнут раны на ее спине, как будто их и не было. Шрамы и рубцы, без сомнения, остались на спине Лангуасса, причиняя ему боль при всяком прикосновении. Они, вероятно, так врезались, что не исчезнут, даже если ему удастся стать бессмертным. У некоторых рыцарей Ричарда, обращенных в вампиров в пору зрелости, остались знаки старых ран, которые уже нельзя удалить. Лангуассу было все равно, как выглядеть: он был горд рубцами – следами боли, из которой черпал свободу.

«Настанет ли конец, – думал Ноэл, – кровавой дани, собираемой вампирами с простых людей, – не только ручейком, текшим в свободной любви, но потоком из-под кнута палача, меча воина?» Все правление вампиров, казалось, измерялось шрамами и грабежами шрамами на избитой спине Лангуасса, шрамами на измученной груди Эдмунда Кордери, грешными рубцами на душах бессмертных, не спешащих встретиться со своими судьями и создателями.

«Я не хочу шрамов», – сказал про себя Ноэл так страстно, что эти слова чуть ли не прозвучали вслух.

Сказав это, он почувствовал грех Адама в груди невыносимое желание, освободить от которого могла только кровь.

– О Квинтус, – пробормотал он, садясь в угол, втискиваясь между стеной и дверью, – в конце концов я только горсть плоти?! Я бы помолился и попросил Бога изменить меня, но прекрасно знаю, Он не сделал бы этого, если бы даже мог.