"Похищение Данаи" - читать интересную книгу автора (Соловьев Владимир)

7. БЕЖИТ ВЕСНА ТОПТАТЬ ЛУГА ЭЛЛАДЫ

Представьте теперь человека, который после долгих колебаний решается продать душу, а покупателя не находит. В подобной ситуации оказался я, когда намеренно, зная, что умрет вместе с Никитой, проговорился ему о Янтарной комнате, которую вот уже полвека разыскивают профи и дилетанты, роя землю, сдвигая валуны, взрывая горы, вскрывая заброшенные штольни, — а Никита и ухом не повел. Искать ее еще и искать до скончания веков, а я ее видел собственными глазами у Наджи на Острове. Естественно, Наджи темнит, выдавая за копию, но пусть он очки втирает кому другому — благодаря опыту с древним оружием глаз у меня наметанный.

Не то чтоб я был большим любителем декоративного искусства — всегда предпочту ему статую, картину либо архитектурный объем, но в Янтарной комнате граница между искусствами неразличима, из реального мира тебя швыряет в сказочный, это настоящий шедевр ювелирной техники, сравнимый разве что с Pala d'Oro в базилике Святого Марка в Венеции, плюс, конечно, тайное родство золота и янтаря — через прародителя Солнце. Недаром янтарь кто-то прозвал солнечным камнем. Так и есть. Если б пришлось выбирать религию, стал бы солнцепоклонником, как Эхнатон с Нефертити; на худой конец — зороастритом: огонь, золото, янтарь, мед да еще греческий коньяк «Метакса» — сколки солнца, его полномочные представители на земле. Да и само чувство, что находишься в Янтарной комнате, которая бесследно исчезла во время войны из Царского Села, оставив после себя только тревожную легенду да десятки трупов, было очень сильным — вдобавок к эстетическим импульсам. Комната вся лучилась изнутри, и я ощущал себя ископаемым существом, застрявшим навеки в янтаре и причастным к великой тайне. Дав необходимые разъяснения, Наджи оставил меня одного, чтоб я как следует пропитался атмосферой его подземного музея, директором которого он предлагал мне стать.

А познакомились мы случайно — я прибыл на Остров, чтоб осмотреть место пришвартовки ящика с «Данаей» и младенчиком Персеем. Следов пребывания моей зазнобы я, понятно, не обнаружил, хоть и облазил Остров вдоль и поперек и даже поднялся в Палеохору, горный городок с двумя дюжинами средневековых церквей, где островитяне прятались от набегов сарацинов и прочих нехристей начиная аж с IX века (ни один пират так сюда и не залез). Вот уж действительно город-призрак, ни живой души, туристы вообще на Остров не высаживаются (ср., к примеру, с миллионом в год на семь тысяч местного населения в Санторини), а туземцы — говорю не только об островитянах, но и о греках как таковых — с завидным упорством игнорируют собственное прошлое, относясь к нему сугубо меркантильно и хищнически. Античные руины для них marmaria, то есть мраморные каменоломни, откуда они два тысячелетия подряд добывали материал для своих убогих построек, пока англичане, немцы и французы не втолковали им, что архитектурные объемы древности обладают некоторой ценностью — тот же, скажем, Парфенон. Так какое тогда отношение имеют неблагодарные потомки к гениальным предкам? У евреев связь с прошлым на генетическом уровне, а китайцы с конфуцианских времен не очень и изменились. Греки же, те и эти, хоть и называются одним именем — два разных этноса (то же с арабскими жителями в дельте и по берегам Нила, которые в никаком родстве с древними египтянами). Те греки — как и те египтяне — безвозвратно умерли, и смерть их цивилизаций для меня все равно что исчезновение динозавров и ихтиозавров. Может быть, это была месть богов за обманы, за плутовство с жертвоприношениями, которые греки тайком съедали сами? Боги мстительны — сколько раз еврейский Бог грозился извести под корень свой народ, а греческие в конце концов не выдержали, порушив какую-либо связь между двумя народами с одним именем. Впрочем, и имена разные: те звались эллинами, а эти — греки. Я бы удлинил известную формулу Шелли: «Все мы — греки, за исключением греков».

Таков общий абрис нашей первой беседы с Наджи, с которым судьба свела меня в одной из палеохорских церквушек — по углам висела паутина, на стенах зеленела плесень, Драгоценные фрески XVI века осыпались прямо на глазах, и вдруг невесть откуда явились ее новые обитатели и злобно атаковали незваного гостя. Кто-то схватил меня за руку и выволок из церкви. Голова низкорослого человечка была покрыта легким шлемом с марлевой сеткой на лице, как у пасечника. Судя по малому росту, смуглой коже, курчавости и средиземноморским чертам (когда он снял свой шлем), местный житель был приблизительно моего возраста, и я поднапряг память и израсходовал небогатый запас греческих слов, чтоб поблагодарить его за спасение от диких ос. Он тут же перешел на английский, который оказался значительно лучше моего, хотя и с мягким арабским акцентом. Надо же мне было повстречать его там, где с тех самых давних сарацинских времен, наверное, не ступала нога человека! Он удивился ничуть не меньше, застав меня в своих владениях. Поднимался я два часа, зато вниз мы сбежали, рискуя сломать шею; за каких-нибудь полчаса, которых оказалось достаточно для знакомства. В отличие от моего праздного любопытства интерес Наджи к Палеохоре был практическим — на предмет реставрации старинных церквей и фресок, но увидев, в каком плачевном они состоянии, он передумал. Я тоже изменил свои планы. Вместо того чтобы, переночевав на Острове, двинуться дальше, застрял на девять дней, а потом еще трижды встречался с Наджи: один раз в Нью-Йорке, другой — в Стамбуле, а в промежутке, три месяца назад, — опять на его Острове. Как легко сосчитает читатель, нынешняя наша тбилисская встреча была пятой. Лучшего собеседника не встречал и уже не встречу, а потому жалею, что Наджи — всего лишь побочный герой моего романа, но кто знает, может, я его еще вытащу за уши на страницы следующего, если решу продолжить это занятие, благо свободного времени у меня теперь невпроворот.

Уже на третий день моего пребывания в гостях я поделился своей детской страстью с этим единственным на Острове не греком. Его этническую принадлежность выясняю до сих пор, но очевидно, что авантюристом, игроком и космополитом такого высокого класса может быть только еврей, несмотря на то что родился в Багдаде, торгует турецким оружием, контролирует среднеазиатский график дурь-нар-коты, притворяется лютеранином, штаб-квартира у него в восточной части объединенного Берлина, а обитает в основном в Греции, где ему принадлежат несколько дворцов на материке и два острова. (Рядом с нашим, в пяти милях на юг, еще один — крошечный и необитаемый, фактически выпирающая из моря скала, но Наджи ухитрился установить на ней передаточную радиомачту и два мощных радара, которые сдает напрокат НАТО.) Греческие власти однажды его задерживали — не за наркотики, а по подозрению, что он скупает острова в Эгейском море, чтоб передать их Турции, но под давлением международных еврейских организаций спустя несколько дней — выпустили. На таком космополитическом уровне деятельности национальная привязка становится анахронизмом — в зависимости от обстоятельств Наджи был тем, кем ему было выгодно в данный момент. Будучи по натуре Протеем, вряд ли он сам помнил — если знал — о своем происхождении. В наших разговорах он упомянул Иосифа Флавия, который был фанатичным иудеем до того, как, сдавшись Риму, стал гражданином мира. Политическим идеалом Наджи были Римская и Оттоманская империи, с их веротерпимостью и суперэтносом. Его смущало, что греческие руины разбросаны по разным странам — в Италии, в Турции, в самой Греции. Коллекционирование художественных объектов было скорее его хобби, чем бизнесом.

Выяснилось, что Наджи в курсе хождений эрмитажной «Данаи» по мукам. В своем музее, в который я был допущен только во второе гощенье, когда мы уже все обговорили, он подвел меня к краснофигурной амфоре с изображением моей красавицы с гостеприимно, навстречу золотому дождю, раскинутыми ногами. Забавно, но исключительно с иконографической точки зрения. Если когда-нибудь моей «Данае» отведут отдельный зал, чего она, безусловно, заслуживает, По сторонам можно разместить тот же сюжет в исполнении Древних вазописцев и скульпторов, Тициана и Корреджо, да хоть партитуру последней оперы Штрауса «Любовь Данаи». Господи, как далеко этим Данаям до моей! То есть рембрандтовской.

А пока что амфора стояла у него в непристойном зале, рядом с другими фривольными изображениями: еще несколько ваз — как красно-, так и чернофигурных — с любовными сценами; две эллинистические гермы — бородатая физия наверху, а внизу мужские причиндалы в боевой изготовке; статуэтка Приапа с задранным членом; парочка сатиров с тем же атрибутом и в той же позиции; стела с птицей, вытянутая шея которой переходит в фалл — символ телесного бессмертия, согласно греческим верованиям; группа с рогатым Паном, обхаживающим Афродиту, а над ними, в качестве сводни, Амур; Леда, помогающая Лебедю овладеть ею; да еще мраморный Гермафродит, заснувший в весьма соблазнительной (для обоих полов) позе.

В небольшом коридорчике, ведущем в следующий зал с фрагментами античных статуй (кисть гигантского Аполлона с Делоса, прелестная головка Коры с отбитым носом, крыло Ники, безымянный мужской торс, неизвестно чья ступня и проч.), были размещены в двух застекленных витринах найденные во время раскопок мраморные пенисы, словно Наджи так и не решил пока, к какому разделу их отнести — к фрагментам или к непристойностям. Я понял, что моей первоочередной задачей, как директора музея, будет решение этого трудного, с точки зрения Наджи, вопроса.

Далее шли залы копий с утраченных шедевров, которые сохранились только в репродукциях или описаниях. Приковывал к себе Боттичелли — пятая иллюстрация к истории Настаджио из «Декамерона», хотя, если мне не изменяет память, известны только четыре этой, по словам Вазари, «pittura molto vaga e bella»: три в Прадо и одна в Лондоне, в коллекции Уатни. Была здесь и копия украденной перед войной панели Гентского алтаря, на которой в свое время погорел Никита, выдавая подделку за оригинал и охмурив бельгийского спеца, задержанного в таможне с лже-Ван Эйком. Вот бы свести их вместе — Наджи с Никитой: оба, похоже, не делали различия между копией и оригиналом. С другой стороны, где еще спрятать алмаз, как не среди прибрежной гальки, — Никита с Честертоном правы. За другие полотна не скажу, но «Ева» Кранаха в музее Наджи — безусловно, самая что ни на есть настоящая.

Пустая зала предназначалась, как я понял, для будущего шедевра, на месте которого я представил мою бесхозную, исстрадавшуюся Данаю, а потом шла Янтарная комната — гордость Наджи, который был не только гостеприимным хозяином, но и отменным гидом, пусть и на любительском уровне.

— …Касаемо пенисов меня консультировал Никое Ялурис, здешний археолог и большой по ним специалист. Это он обнаружил в Олимпии пенис, вокруг которого был такой спор, — в двадцати метрах от храма Геры, где столетием раньше был найден Гермес, единственная работа Праксителя, дошедшая до нас в оригинале, а не в копии. Статуя хорошей сохранности, но, как вы помните, без правой руки и без члена — одна мошонка. Вот Никое и предложил считать найденный пенис искомым, хоть тот подходил не идеально, недоставало какой-то мелочи на стыке, но это легко было заделать мраморным гипсом. Однако гипотеза была отвергнута коллеги решили, что член выполнен скорее в манере Поликлета, чем Праксителя. Конечно, изображение члена варьируется в зависимости от эпохи, от индивидуальности художника, даже от принадлежности — мощные стоячие стволы у всяких безобразников, типа Приапа или Сатира, и аккуратно уложенные, на мошонке мальчишеские пипирки богов и героев. Как у Праксителева Гермеса. А тот так и остался стоять с отвисшей мошонкой, но без корня. Вот этот пенис, атрибуция которого Праксителю была поставлена под сомнение.

Вежливо глянул на шедевр пенисной коллекции Наджи — член как член. Есть все-таки некоторая разница между отбитой головой или безголовым торсом, да хоть ступней — и членом: будучи самой выдающейся частью мужского торса, он чаще всего отламывался от статуй. Конечно, любое собрание безголовых, безносых, безруких, кастрированных статуй покажется профану анатомическим театром, но я давно уже научился ценить фрагмент сам по себе, а не только судить по нему о целом. И все же я не выделял бы коллекцию мраморных пенисов в отдельный предбанничек, но поместил бы обе витрины в зал обломков, в общем контексте, как бы между прочим. О чем прямо и сказал Наджи. «Надо подумать», — покачал он кудрявой головой, и у меня мелькнуло, а не педик ли мой новый друг, что мне без разницы. Из античных фрагментов он больше всего гордился кистью восьмиметрового Аполлона с Делоса, чья ступня находилась в Британском музее, — больше ничего от этой знаменитой в древности статуи не сохранилось.

Он счел нужным оправдаться за интерес к пикантным сюжетам.

— Взять те же гермы. Это не столько эротический, сколько апотропаический символ. Само собой, посвящены они были Гермесу, покровителю торговцев и странников — таких, как я, — добавил он, опустив почему-то, что Гермес покровительствовал также ворам и плутам, — а ставили их на перекрестках дорог, чтоб отвратить от опасности, от сглазу. Фалл на этих каменных столбах суеверный образ противостояния напастям. Вот разгадка встречающихся иногда герм с женскими лицами, но все равно с мужскими гениталиями — к сожалению, мне такую раздобыть не удалось. Зато посмотрите, что у меня есть. — И он подвел меня к склеенной гидрии, в центре которой был изображен огромный фалл с двумя глазами.

— Всевидящий х…! — предложил я свою трактовку. С вежливой улыбкой он отверг ее:

— У греков было два апотропаических символа: один — член, а другой глаз. Этот глазастый пенис — сдвоенный образ. Вот до какой степени заказчик боялся несчастья.

— Интересно, помогло или нет?

— Либо вот этот кратер.

На чернофигурной вазе были изображены два воина: один — поверженный, кверху голым задом, другой — наступающий на него с членом наперевес.

— Понятно, что сейчас произойдет, — хмыкнул я.

— Думаете, не сцена ли из жизни голубых? Всмотритесь в их доспехи. Наступающий — грек, а раскоряка — перс. И то, что сейчас произойдет, будет дополнительным унижением поверженного варвара.

Хоть я и не был уверен в такой трактовке, но спорить со своим работодателем не стал. Мой рассказ о Зубовском корпусе Екатерининского дворца в Царском Селе не только позабавил, но и заинтриговал его. Пришлось чуть подробнее рассказать о шлюхе на русском престоле, ее оргиях и сексуальных странностях. Его, однако, больше интересовали сами экспонаты, и я перечислил по памяти: фарфоровые пары в любовных сочленениях, позолоченные чайники с ручками в виде пенисов, той же формы дверные ручки, бычьи жилы, служившие когда-то презервативами, снадобья для задержки эрекции, кресла для женщин с особым механизмом — стоило на них сесть, как из сиденья выскакивал огромный фалл. Еще вопрос, что б он выбрал, будь у него выбор, — «Данаю» Рембрандта или фарфоровые фигурки в непристойных позах. А что, если и «Даная» интересует его вовсе не эстетически? Как и меня.

Наджи огорчился, узнав, что часть экспонатов этой коллекции уже растащили. Я его успокоил, сказав, что самый ценный экспонат Екатерининского дворца у него уже есть. Он сказал, что не совсем уверен в этом, и поведал мне удивительную историю Янтарной комнаты. Опускаю то, что общеизвестно — как в начале XVIII века она была изготовлена немецкими мастерами и спустя несколько лет подарена прусским монархом русскому.

— Она словно была создана, чтобы ее дарить — на мо-наршьем, понятно, уровне. Вот Сталин и решил преподнести ее Гитлеру в годовщину заключения с ним пакта о ненападении, а себе оставить копию. Ее изготовлял царский резчик по янтарю; хотите — верьте, хотите — нет, но его реплика вышла лучше оригинала: по соотношению янтарных тонов, по игре света — светлее, мажорнее и музыкальнее. Тогда Сталин потребовал, чтоб была сделана еще одна копия — точная. Работа затянулась, а когда заказ был выполнен и в Екатерининском дворце оказались сразу три Янтарные комнаты, необходимость в подарке Гитлеру отпала: он напал на Россию, получив возможность взять силой то, чего так и не дождался в качестве подарка. Царское Село было оккупировано, немцы упаковали Янтарную комнату в ящики и вывезли ее в Кенигсберг. Там она и погибла три года спустя, когда русские взорвали бункер, куда немцы ее припрятали. Вопрос в том — какая из трех? Оказывается, в самом начале войны в Кремль к Сталину прибыл Арманд Хаммер, который, кроме того что возглавлял «Петролеум», был еще страстным коллекционером, и от советских вождей — а он дружил со всеми, начиная с Ленина и кончая Горбачевым, — ему кое-что перепадало. К тому времени Гитлер уже подступал к обеим русским столицам, выбор у Сталина был невелик, и если он мог продать лучшие картины Эрмитажа Америке, чтоб осуществить индустриализацию страны, то тем более, чтоб спасти ее от Гитлера, мог пожертвовать Янтарной комнатой. Короче, Хаммер вернулся домой не с пустыми руками и сразу же приступил к лоббированию американского президента, чтоб тот начал поставку России английских истребителей «Спитфайр-1», которые в США выпускали по британской лицензии. Двигатель у «Спитфайра» был в полтора раза мощнее, чем у самых последних модификаций «Мессершмитта-110», а против пулеметов немецких истребителей «Спитфайр» был оснащен двумя пушками калибра 20 миллиметров. Американо-британские истребители были поставлены Сталину в срочном порядке и на безвозмездной основе, на крыльях были пририсованы пятиконечные звезды, и они круглосуточно зависли над Москвой и Ленинградом. Благодаря огневой мощи, высокой маневренности и силе двигателя «Спитфайров» и была обеспечена оборона обоих городов: немецкие бомбардировщики хоть и прорывались к целям, но вести прицельное бомбометание не могли, тратя горючее и силы на ведение воздушного боя. С моей точки зрения, Янтарная комната — не такая уж большая цена за спасение отечества.

— Тем более их у Сталина было три, — сказал я, скрыв удивление, откуда у Наджи все эти сведения: изготовление реплик Янтарной комнаты велось в строжайшей тайне, а о Сделке Сталина с Хаммером я и вовсе слышал впервые.

— Весь вопрос, какую из трех Сталин отдал Хаммеру, — сказал Наджи, не оставив сомнений, откуда у него Янтарная комната.

— Мне кажется, в таких делах Сталин был честен, — успокоил я его.

— У меня такой уверенности нет. Но я не огорчусь, если это окажется одна из моделей — точная или превосходящая оригинал.

— А почему тщеславный Хаммер не растрезвонил по всему свету, что Янтарная комната в его коллекции? Наджи улыбнулся:

— По той же причине, что и я.

— Если одна Янтарная комната погибла, а другая у вас, то где находится третья?

— Меня это как-то не очень волнует, — удивился моему вопросу Наджи. Лично мне еще одна Янтарная комната ни к чему, и я бы предпочел, чтоб мой экземпляр был единственным. Так что если вам попадется, уничтожьте немедля. Как-никак у нас теперь общие интересы.

Мы обговорили условия, включая мой взнос в его коллекцию. Его приятно поразило, что я могу отличить ойно-хойю от стамноса, а стамнос от скифоса, не говоря уже о лекифах, пеликах и киликах. Рассказал ему на эту тему студенческий анекдот — какими непристойными метафорами мы пользовались, идя на экзамен, чтобы запомнить отличия одной вазы от другой. Вообще хоть я и являюсь одним из трех главных мировых экспертов по древнему оружию, но эрудиции мне не занимать и в соседних областях искусствознания — благодаря не столько полученному образованию, сколько рано обнаруженным (спасибо «Данае») эстетическим склонностям. Мир художеств всегда привлекал меня сильнее, чем голая, необработанная реальность. Потому и влюблен в греков, что они с помощью архитектуры и скульптуры улучшали природу, считая ее недостаточно совершенной без человеческого вмешательства. Взять тот же Акрополь — пустой, безжизненный, лысый, заурядный холм, если б на нем не стояли Парфенон, Эрехтейон, Пропилеи и прочие рукотворные объемы.

Наджи меня слушал внимательно, но ему все это было, по-видимому, самоочевидно — какая там любовь к нерукотворной природе среди саудоаравийских песков, или откуда родом этот безродный космополит! Его коллекция несла на себе очевидный отпечаток личности ее владельца, о которой я мог судить исключительно по ее экспонатам. Вкус у него был эклектичный, потешный и лукавый. А в жизни он тоже шалун, этот еврей-лютеранин-мусульманин?

Мы поднялись с ним наверх. Лифт поражал своим размером — то ли специально Приспособлен под скульптурные объемы и полотна в рамах, то ли достался таким от бывших владельцев: Наджи переоборудовал под музей брошенные копи и штольни, купив их задаром. Я так и не понял, зачем было прятать коллекцию под землю, коли о ней все равно ползут по земле слухи. Романтический флер? Капитан Немо с Ближнего Востока? Менее всего походил мой будущий босс на романтика.

Угольные запасы Острова были, слава Богу, истощены уже к началу Второй мировой, а в брошенных шахтах скрывались присланные с Крита партизаны. После взрыва казармы немцы вызвали подмогу и, не найдя партизан, расстреляли двенадцать заложников из местных жителей. Прямо на пристани стоит памятник Сопротивлению, которое после этой истории прекратилось, а партизаны, по слухам, целы-невредимы тайком уплыли обратно на Крит.

Еще меньше на Острове следов от пребывания на нем-древних греков, а тем более Данаи с ее отважным сынком. Судя по торчащим из воды обломкам дорических колонн и заросшему дикими маками фундаменту перистиля, стоял здесь когда-то храм, а может, и не один, и Наджи полагает даже покопать, заручившись уже поддержкой своего приятеля Никоса Ялуриса, специалиста по античным х… Пока что это в стадии переговоров — надеюсь, археологи еще не скоро нарушат девственный покой Острова. А пока что на мраморных плитах резвятся ящерицы и саламандры, а иногда забредают блудливые козы — образ беспамятной вечности, то есть забвения. Весь Остров и окрестные воды обозримы со здешней горы, с которой Зевс будто бы лично наблюдал за жизнью крали и произрастанием сыночка и время от времени, когда тем грозила беда, вмешивался. Что меня всегда поражало Зевс, будучи отменным е…м и соответственно прозванный Geleios, то есть «дарующий зачатие», как ни был влюблен, бросив однажды палку, никогда больше к любовнице не возвращался, хоть и принимал посильное участие в дальнейшей ее судьбе (главным образом из-за потомства). Другой на моем месте сделал бы отсюда далеко идущие выводы, но я ограничусь констатацией факта.

На вершине этой мифологической горы вбит столб, но вокруг него гуляют такие злые ветры, что с трудом стоишь на ногах. Зато пониже — каменная ложбинка, где я и устроился однажды, обозревая с верхотуры окрестности: белоснежные домики, ветряные мельницы с соломенными крышами, сквозные звонницы, голубые купола церквей, буйная оргия маков, торчащие из земли и из воды мраморные обломки, козье стадо на косогоре, на пастушьих тропах благородные ослы с поклажей или седоками и — море, море, море. То самое одомашненное, ультрамариновое, а по Гомеру — винного цвета, из пены которого вышла Афродита, хотя на самом деле — из спермы Урана, когда его оскопил Кронос, пока тот развлекался с Геей, а корень выбросил в море, где тот и излился самопроизвольно, почему и пришлось слегка переиначить строчку Мандельштама в заголовке предыдущей главы.

Член же отца детородный, отсеченный острым железом, По морю долгое время носился, и белая пена Взбилась вокруг от нетленного члена. И девушка в пене той зародилась.

И тот же, кажется, пиит сравнил бесчисленные острова с лягушками на болоте, а с горы они мне показались разбросанными по воде огромными камнями.

О море!

Наджи я обязан расширением художественного кругозора за счет античных непристойностей, эстетическим импульсом от Янтарной комнаты и новой работой оклад в два раза выше, чем в Метрополитен, плюс сам себе хозяин, вице-король и наместник Острова, на который Наджи наведывался только изредка. Я уж не говорю о главном преимуществе.

Детали мы обговорили с ним в Тбилиси, где он находился, как сам пояснил, с гуманитарной миссией, хотя, с подсказки Бориса Павловича, я уже догадывался, что за гуманитарий мой будущий босс: по горным дорогам из Грузии в Чечню доставлялось оружие сепаратистам, а в обратном направлении шла наркота из Средней Азии. Наджи также упомянул строительство нефтепровода, по которому азербайджанская нефть потечет через Грузию на Запад, но я счел это излишней информацией. Коснулись мы в разговоре и пропавшей «Данаи», которую Наджи пытался легально выторговать у русских, но только ничего из этого не вышло. «Легче украсть, чем купить», — усмехнулся он. Рассказал ему о либеральных нравах на русско-грузинских таможнях, а он в ответ сообщил, что грузинско-турецкая граница и вовсе бестаможняя. Есть, оказывается, некая лазистанская деревушка Сарпи, расколотая надвое этой границей, а та проходит по грохочущей по камням горной речке. Так вот, жители этой деревушки не сеют и не жнут, а живут припеваючи — за счет поборов с контрабандистов. Лучшего перевалочного пункта, чем Грузия, где жизнь всегда шла в обход закону, — не сыскать. А что, если и мне переправиться через горный поток, минуя Питер и Нью-Йорк? Я знал, что не решусь, хотя, как оказалось, это был самый безопасный вариант.

Официальной целью моей поездки в Тбилиси была закупка старинного кавказского оружия для Метрополитен, в чем я также преуспел, уложившись в оговоренный бюджет (включая взятку в Министерстве культуры за разрешение на вывоз). Еле влезло в мой громадный чемодан, и, учитывая ценный груз и участившиеся случаи грабежей в российских аэропортах, дал Никите телеграмму, чтоб он меня встретил в Пулково. И в последний вечер в Тбилиси пустился в загул.

Разыскал несколько старых знакомцев, которые славились размахом дружеских застолий, а сейчас скулили по старым временам, ждали восстановления империи и боялись, что Грузию в нее обратно не примут. Мои надежды на грузинскую кухню, которая, на мой взгляд, лучше французской, оправдались не вполне — после недавних боев в Тбилиси жизнь еще не вошла в норму, лучший ресторан на Мтацмин-де, рядом с телебашней, лежал в руинах, но и те, что похуже, работали с перебоями или не работали вовсе. Решили попытать счастья в «Иберии», где я остановился, хотя она наполовину была забита беженцами из Абхазии, которая обрела независимость и выгнала всех грузин. Перед тем как усадить нас за стол, официант долго выяснял, как мы будем расплачиваться: рубли, которые я наменял в Питере с миллион, он принимать отказывался, временные купоны шли за ничто, а курс туземных лари был и вовсе произволен. Хорошо взял с собой доллары, хотя прежде ни один уважающий себя грузин не позволил бы гостю платить за угощение. Странным образом грузинское вино меня на этот раз разочаровало — наш калифорнийский «сухарь» лучше, но лобио-мобио, хачапури, цыплята табака были все-таки ничего, а сациви — отменное, хоть я и не спал потом всю ночь из-за орехово-чесночно-кинзового соуса, в котором были утоплены лакомые куриные кусочки. Поневоле задумаешься, как краток миг физических наслаждений — гастрономических и сексуальных. Та же еда исключительно пока ешь. А потом пучит живот, мучают газы и изжога, не говоря уж о том, во что все эти прекрасные ингредиенты, помноженные на чей-то кулинарный талант, превращаются в конечном продукте.

Компашка подобралась сугубо мужская, что и понятно: нет равенства между полами, женщина в Грузии — гетера либо богиня. Но гетеры нынче дороги, а богиня у меня только одна — вот именно! Тосты были длинны, как и прежде; если по Чехову краткость — сестра таланта, то для грузин, наоборот, — знак бездарности и непрофессионализма. В Кахетии однажды наблюдал, как соревнуются тамады: сидят друг против друга, как приклеенные, а хозяин только и делает, что бегает в марани (по-нашему — винный погребок), где сбивает глину и вскрывает чури и квеври, врытые в землю кувшины с вином, и ставит на стол новые графины и бутыли. Не просто соревнование в празднословии — они достигли в красноречии таких высот, на которых иерархии уже не существует. Не кто кого переговорит, а кто кого пересидит, перепьет, не опьянеет и не побежит отлить. Бывали случаи, когда азарт и гордость побеждали природу и тамада умирал от разрыва мочевого пузыря. Проиграть на родине Сталина — все равно что умереть. А что значит проигрыш для меня?

Традиционный тост за мертвых — надо пить до дна. Есть здесь нехитрая притча про двух мертвецов, старика и молодого: несколько лет подряд они пьют из одного кувшина, пока вдруг не обнаруживают, что вино в нем иссякло. Молодой удивляется, а старик объясняет: «Перестали за нас пить — забыли…»

Я выпил за обоих мертвецов, осушив бокал до дна.