"Матрешка" - читать интересную книгу автора (Соловьев Владимир)

3

Придя из колледжа, обнаружил на автоответчике ту самую мамзель Юго, которая мучила меня вопросами в кемпграунде. Что делать — перезвонил, тем более «коллект колл». Чтобы ехать на место происшествия, не может быть и речи — так ей и выложил. Она сказала, что у нее важные находки и ряд вопросов ко мне. Важная находка может быть только одна, не сказал я ей, имея в виду тело. А сказал, что слушаю, имея в виду вопросы. Она: предпочла бы задать их лично, при встрече. Я: чтоб сверлить меня своими черными глазелками (не сказал). Она: хотела бы переговорить также и с вашей дочкой. Я: в моем присутствии, с правом отводить вопросы, которые сочту неуместными для детского слуха. Договорились на завтра, сразу после занятий. Вместо того чтобы встретиться на нейтральной территории, имел глупость пригласить ее домой: рукам волю не давала, но взглядом рыскала по квартире в поисках улик.

Хоть она и пытала меня минут пятнадцать в кемпграунде, по-настоящему разглядел только в Нью-Йорке. Большие, слегка затененные очки ей очень шли, раза два она их нервно снимала и глядела на меня с близорукой беспомощностью — по контрасту с ее въедливой, иезуитской манерой допрашивать, а иначе как допросом наш разговор назвать нельзя. Небольшого роста, субтильная, привлекательная. Лет, наверное, еще меньше, чем я предположил поначалу, — легко представил ее своей студенткой, хотя больше она походила на студентку Сорбонны времен моей молодости, когда провел там год по «фулбрайтовскому обмену».

Мне не терпелось перейти к делу, но она вела себя у меня дома как в музее, хотя музейного в нем разве что несколько морских экспонатов: диковинные раковины (подобраны в дальних странствиях), стеклянный поплавок в сетке и клеть для лобстеров (куплены в Нью-Брансуике), ржавый якорь (найден в Новой Шотландии), просмоленный корабельный канат (подарен на день рождения коллегой), треснувший деревянный поплавок начала века (украден со стены брошенного рыбацкого дома в Мене) и прочие атрибуты морской романтики, к которой я приохотил Лену с Танюшей. Лена, правда, считала клеть и поплавки орудиями убийства, а после того как я ей показал загон под пристанью, где копошились тысячи смертников с зажатыми резинками клешнями, напрочь отказалась их есть, хотя ничего вкуснее не знаю. Была уверена, что в растительном мире есть заменители любой животной еды: неотличимый от белого мяса куриный гриб, высушенные на солнце водоросли, dulse, напоминающие по вкусу селедку, и прочее. От вегетарианства ее удерживала только нелюбовь к ханжеству: «Что пользы? Курица, которую я не съем, все равно уже зарезана». — «А как же индусы?» — «Русские — самая трезвая нация в мире». — «А как насчет общенационального порока?» — «Ты же понимаешь — я не об алкоголизме. Потому и пьют, наверное, что невмоготу такая трезвость. А вегетарианство — это иллюзия». — «А сама жизнь не иллюзия?» — подал я старческую реплику. Танюша и тут взяла моя сторону и уже довольно ловко управляется с лобстером.

— Сколько у вас книг! — сказала мадемуазель Юго и, подойдя к полкам, удивилась еще больше, что библиотека у меня трехъязычная: помимо русских и английских, еще и итальянские книги — в основном по искусству. Я пристрастился к Италии, как пьяница к бутылке. Признаюсь в этой банальной страсти — многократно объездил эту страну от Венеции до Сиракуз, и даже медовый месяц мы провели с Леной в Италии. Нет-нет да жаль, что родился американцем, а не европейцем.

— А французский тоже знаете?

Я тут же перешел на язык моей юности, добавив, что читаю на нем редко и мало, и промолчав, что французский Для меня вдвойне язык любви — я изучил его в постели с такой вот, как она, девочкой, если только я родовые признаки не принимаю за индивидуальные. К примеру, для меня на дно лицо все китайцы. А француженки? Именно от них я узнал, какой из всех языков самый совершенный — это когда нужда в словах отпадает.

Мадемуазель Юго отвечала мне на квебекском наречии — язык Расина, нашпигованный американизмами.

Мое полиглотство, похоже, раздражало ее.

— А дома на каком языке изъяснялись? — перешла она на английский.

— Сначала по-русски. А потом мне стало вдруг мало. Решил, что отсутствие взаимопонимания — из-за недостатка у меня нужных слов. Но ее английский, к тому времени безукоризненный, делал ее проще, банальней, чем она есть, — это был совсем другой человек. У нее безупречный английский для коммуникаций, но я ее полюбил, когда она говорила по-русски. В том числе за ее русский. Вот мы и вернулись к тому, с чего начали, хоть она была против. Ей казалось, что если уж рвать с прошлым, то прежде всего с языком. Хотела начать в Америке жизнь заново. Когда родилась Танюша — перешли обратно на английский. Иногда она вкрапляет в английский русские жаргонные словечки, до которых я большой охотник, а их у нее большой запас. У ее брата — еще больше, зато английский на нуле. У меня уже набралась солидная коллекция. Руки не доходят — неплохой бы словарь вышел. Если и говорим иногда по-русски, то чтобы скрыть что-нибудь от Танюши, — сказал я, исчерпывая тему нашего семейного двуязычия.

В последнее время мы делали это так часто, что Танюша, с ее любопытством, боюсь, освоилась с русским. Зря старались, если так.

— А что такого было в прошлом вашей жены, что ей хотелось порвать с ним? — выудила мадемуазель Юго главное из моего рассказа.

— Не допрашивал. Она — человек скрытный, я—не любопытный. Знаете анекдот о женихе, который предупреждает невесту: «Чтобы никаких измен!..» И добавляет: «В прошлом!» Так вот, ее прошлое меня не касается, — соврал я. — Я знал ее скорее в профиль, чем в фас.

— Видите ли, нам нужны хоть какие-то зацепки, — объяснила она свое любопытство. — А вы что-то темните. Либо делаете вид, что темните.

— Ничем не могу помочь.

— Кстати, о тех русских, которые повстречались вам на тропе. В регистрационных листах не обнаружено ни одной русской фамилии. Могли быть, конечно, и разовые посетители — платят за въезд в парк, но в кемпграунде не останавливаются. У вашей жены есть родственники, кроме брата?

— Отца не знала, а мать погибла в авиакатастрофе, когда была возраста Танюши. С братом — от разных отцов. Звать Володей. Где-то здесь сшивается, месяца два ни слуху ни духу.

— Они как-то были связаны?

— Сызмальства. А учитывая, что сироты, то связь, так сказать, на утробном уровне.

— Вы не очень его жалуете.

— Третий — лишний. Точнее — четвертый, если считать Танюшу. Свалился как снег на голову полгода назад. Последние ссоры — из-за него.

— Часто ссорились?

— Часто.

— Чем он занимается?

— В том-то и дело: ничем. Точнее — неизвестно чем. Из-за того и ссоры — подкармливала его. Нахлебник и паразит. Да и помимо денег — наша семейная ячейка как бы разомкнулась в его сторону,

— Ревность?

— Если хотите. С небольшим уточнением: ревность как реакция на общую невнятицу жизни. Реальных оснований, возможно, и не было.

Спросила Володины координаты, я заглянул в записную книжку Лены, но сказал, что уверенности никакой, шальной тип, из породы перекати-поле, неизвестно, где подвизается и проживает в данный момент.

— Вам понадобится квалифицированный переводчик, — Добавил я. — Ни французского, ни английского, да и русский — далеко не общедоступный.

— А с ним самим у вас бывали ссоры?

— Я же сказал: с ней — из-за него. С ним — никогда. Кто он мне, чтобы ссориться? Ссорятся с близкими. Милые ссорятся — только любятся. Русская поговорка, — пояснил я.

— Он должен беспокоиться за сестру.

— Надеюсь, это не единственный источник его существования.

— Вы что, совсем исключаете родственные чувства?

— Вовсе нет. Не удивлюсь даже, что он исчез вместе с ней.

— Подозреваете что-нибудь конкретное?

— Не подозреваю, а допускаю. Я потерял жену задолго до того, как она исчезла. А чужая душа, как говорят опять же русские, — потемки. Тем более русская душа.

— Не очень-то переживаете.

— Никому нет дела до моих переживаний. Не скрываю, последние месяцы наша семейная жизнь превратилась в ад. Сейчас у нас с Танюшей передышка. Временная.

— Не думаете, что ваша жена погибла?

— Не сторож жене своей, — сказал я, но вышло двусмысленно. — Я знаю то же, что и вы: она исчезла.

— Мы прочесали все ближайшие окрестности…

— Да, но труп вы тоже не нашли, — перебил ее я. — Что легче найти — живого или труп? Это же не иголка в сене.

— Иголка в сене?

— Еще одна русская поговорка: искать иголку в сене. Но вам все-таки повезло — вы что-то нашли в вашем стогу.

Мадемуазель Юго открыла сумку и протянула мне целлофановый пакет.

— Где вы это обнаружили?

— На галечном пляже во время отлива. Застрял между камней. Заметили случайно, с вертолета. Пляж дикий, на первый взгляд недоступный — крутая скала. Однако в обход скалы туда ведет заброшенная тропинка. Вся обросла травой и кустарником, ее трудно обнаружить. Другого пути на пляж нет. По ряду признаков судя — примятой траве, разорванной паутине, сорванной с кустов малине, — этой тропой кто-то недавно пользовался.

Никак было не оторваться от того, что просвечивало сквозь целлофан. Помедлив самую малость, вернул пакет мамзель.

— Узнаете?

Я молчал.

Тогда она вынула из целлофана рюкзак, а из него носовой платок, расческу, несколько канадских долларов да парочку засоленных океанским приливом боровичков, которые привели бы следопытшу в замешательство, не объясни я заранее, что к чему. Я и сам до знакомства с Леной был убежден, что съедобные грибы — только те, что выращиваются на фермах и продаются в овощных лавках: шампиньоны. Порадовался за Лену — мы с Танюшей в тот день нашли только несколько сыроежек и лисичек. Вел себя безукоризненно — признал рюкзак, поделился благоприобретенным опытом в фунгологии и ответил отрицательно на поставленный вопрос:

— Нет, плавать не умела. Хотя все равно русалка!

— Но воды не боялась, — добавил я. — Бесстрашная.

— Хуже всего. Особенно здесь. Коварное место этот дикий пляж. Во время прилива полностью заливает, в том числе спуск тропинки. Воды здесь два человеческих роста как минимум, выбраться невозможно. К тому же подводное течение: с одной стороны — прилив, с другой — подводный отток. Ваша жена исчезла, как раз когда начался прилив — прибрежная полоса уходит под воду в полчаса. Океан коварен.

— И молчалив. Молчание моря.

— Обмен банальностями.

— Не совсем. Я хотел сказать, что море не выдает тайн — ни своих, ни чужих.

— Вот на что вы надеетесь!

— Сами знаете, надеюсь я на другое.

— Не хочу вас пугать, но если ваша жена оказалась на этом пляже во время прилива, есть несколько возможностей. Это могло быть чем угодно — самоубийством, убийством, случайной смертью. Положим, она пряталась там от вас, в это время начался прилив, а тропинку она потеряла. А находка возвращает нас к вашим семейным отношениям, на которые вы пытаетесь наложить табу. Вот мы и блуждаем во тьме.

— Мне казалось, наоборот — я с вами откровенен. В пределах разумного, конечно.

— Если это откровенность, то почему мы больше узнаем о ваших семейных ссорах со стороны, а не от их непосредственного участника?

— Вы все про тех соседей в кемпграунде, которые повышенные голоса приняли за скандал?

— Не только. Соседи по лестничной площадке рассказывают, что из вашей квартиры часто доносились крики, а однажды они даже вызвали полицию, потому что слышали, как вы обзывали жену и грозились ее убить.

— Не убил же!

— Тогда.

— Собираете на меня компру?

— Ее и собирать не надо — прет отовсюду.

— Семейное убийство часто оправданно, — сказал я.

— Как и любое другое. Кроме случайного. У убийцы всегда найдутся причины. А понять — значит простить. Только я так не думаю.

— Женщина будит в мужчине зверя. Не только в постели. Женский обман может свести с ума.

— Ну как же — во всем виновата жертва. Так можно далеко зайти. Мужчина, который не может простить убитой им женщине, что она вызвала его на убийство.

— Этого я не говорил.

— Вы вообще предпочитаете о многом умалчивать. И вдруг мне неудержимо захотелось расколоться. Кому еще, как не этой француженке, прелестной во всех отношениях, кроме разве одного: она была следователем и вела дело об исчезновении моей жены.

— Лена вашего приблизительно возраста, — сказал я. — Если сложить два ваших возраста, получится мой. Отсюда вечный страх, что с ней что-нибудь случится. Боялся ее потерять. Была мне как дочь. Так и думал про обеих: мои девочки. Стоило ей, не предупредив, запоздать на час-другой, дико нервничал. И всегда удивлялся, когда появлялась цела-невредима. Пока не пропала в Фанди.

— На час-другой? Не больше? — продолжала давить мне на подкорку мамзель Юго, не заметив, насколько я был близок к исповеди. — А те же ваши соседи говорят, что она уходила от вас.

— Случалось, — признал я с неохотой. Совсем другое хотел я ей поведать. Но она меня как-то расхолодила.

— Надолго?

— Бывало и надолго.

— И где была?

— Без понятия.

— И не полюбопытствовали?

— Представьте, нет.

— Почему?

— Не хочешь, чтобы тебе солгали, ни о чем не спрашивай. А есть кое-что похуже, чем ложь.

—Что?

— Правда. Иногда лучше мучиться незнанием, чем знать все как есть.

Говорил совсем не то, что думал.

— Вы часто ссорились?

— В последнее время — да.

— Из-за чего последняя ссора?

— На почве ревности, — сказал я, не вдаваясь в подробности.

— Из-за брата? Я молчал.

— Мне надо поговорить с вашей дочкой. Позвал из другой комнаты Танюшу. По первой реплике судя, подслушивала:

— Папа ни в чем не виноват. Мама его доводила! Последнее слово было из моего словаря — как часто, Должно быть, кричал Лене: «Не доводи меня!» «Сам не заводись», — отвечала Лена. Как я уже говорил, ее раздражало, что Танюша неизменно берет мою сторону.

— Никто ни в чем не винит твоего папу, — успокоила мадемуазель Юго Танюшу.

— А зачем тогда вы приехали?

— Чтобы найти твою маму.

— Маму надо искать не в Нью-Йорке, а там, где она потерялась, — в лесу.

В логике Танюше не откажешь. Точно так же вмешивалась она в наши супружеские контроверзы, пытаясь внести хоть какую-то связность в обвинения, которыми мы с Леной обменивались. Больше всего от нее доставалось именно Лене. А может, дети и вовсе не эмоциональны?

В любом случае зря беспокоился за Танюшу — не мадемуазель Юго ее, а она смущала мадемуазель Юго. На этот раз та, однако, нашлась:

— Вот мы и хотим узнать, что произошло в лесу перед тем, как твоя мама потерялась.

— Кто это «вы»? — спросила моя Танюша, оглядевшись в поисках коллег мадемуазель Юго.

— Мы — это люди, которые ищут твою маму, — охотно объяснила ей мадемуазель Юго. — Я — только одна из них, Наша цель — понять, что произошло в тот день, когда твоя мама исчезла.

— Мама утонула, — не моргнув глазом сказала Танюша. Мадемуазель Юго оторопело глядела на мою дочь, а потом перевела взгляд на меня, ища помощи. Сочувственно улыбнулся, но промолчал.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что в лесу она была как зверь, а плавала плохо.

— Когда ты последний раз видела маму?

— Когда она нас подвезла к началу тропы. Папа накричал на маму, взял меня за руку, и мы ушли.

Мадемуазель Юго глянула на меня не без торжества. Мне все равно — я дал слово не вмешиваться. Да и кто из мужей время от времени не обзывает жену последними словами, кои они заслужили? Оскорбление — еще не убийство.

Более того, если знать силу слов и умело ими пользоваться, то и убивать не надо. Все убийства — на почве косноязычия. Танюшу я явно недооценил.

— А потом она спрыгнула в океан, и океан ее поглотил.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что когда я обернулась, мама глядела нам вслед. Будто в последний раз.

— Последний раз?

— Да, последний. Ведь она нас больше никогда не увидит.

— Откуда ты знала, что она так думала?

— Догадалась, — сказала Танюша и самодовольно улыбнулась.

— А мама с папой часто ссорились?

— Часто. Мы с мамой — еще чаще. Но я ее не убивала. И папа не убивал. Она сама убилась, потому что была некрофилка.

— Некрофилка? — Мадемуазель Юго нервно сняла очки и снова надела.

— Так папа ей говорил.

— А ты сама знаешь, что такое некрофилка?

— Знаю. Это тот, кто умереть хочет больше, чем жить, чтобы поскорее встретиться с другими мертвецами.

— И с кем же хотела встретиться твоя мама?

— Со своей мамой. А папа ей говорил, что ее мама умерла двадцать лет назад, да и при жизни от нее было мало толку.

— У вас умная дочка, — сказала мадемуазель Юго, поднимаясь.

— Пойдет в школу — поглупеет.

— Я вас, наверное, еще раз побеспокою. В самом недалеком будущем, — порадовала меня мадемуазель Юго, прощаясь.

— А тебя посадят на электрический стул? — спросила Танюша, когда мы остались одни.

Вот чего, оказывается, не хватает моей Танюше для полного кайфа.

Странно, что мамзель не догадалась спросить Танюшу о Володе.

Тот в самом деле мало способствовал укреплению наших семейных уз, хоть они и поизносились до его приезда. Но Володя усилил и перенаправил мои подозрения — пока что по поводу нашего семейного бюджета. Ревность пришла чуть позже, когда до меня дошло, что окутан ее ложью, в которой она сама запуталась. А я и вовсе перестал к тому времени понимать, на каком свете нахожусь. Любую ложь я раздувал в измену, в умолчаниях искал тайный смысл. Стал невыносим — сознаю это с опозданием и сожалением. Хоть и понимал, что бесполезно делиться своими сомнениями с женщиной, которую ревную, не удержался.

— Я же тебя не ревную, — уклончиво сказала она.

— Не даю повода, потому и не ревнуешь.

— Да сколько угодно! Телок вокруг тебя в колледже навалом. Мне все равно. — Ты не любишь меня, вот тебе и все равно. А мне не все равно.

— С каких это пор ревность стала показателем любви? Помнишь, что по этому поводу сказал Ларошфуко? В ревности больше самолюбия, чем любви.

— А у тебя ни самолюбия, ни любви!

Слово за слово, наш разговор переходил в скандал. Как всегда. А теперь все чаще и чаще. Скандал стал у нас семейным ритуалом. Ей — как с гуся вода, а у меня — мощный выброс адреналина, перехват дыхания, дикое сердцебиение. Скандалы — не по возрасту мне. Или это у нее неосознанное Стремление к независимости — стать поскорее вдовой, сведя мужа в могилу?

До меня не сразу дошло, что ее сущность — не ложь, а тайна. Потому, собственно, и ложь, чтобы скрыть тайну, которую я просто обязан был вызнать, чтобы окончательно не свихнуться. Ложь для нее была эвфемизмом реальности, которая в голом виде была для нее невыносима — вот она и убегала от нее в мир фантомов. Ведь даже ее мнимое, как потом выяснилось, еврейство — не только практическая выдумка, но и мечта о счастливом детстве, а у нее не было даже сносного. По самой сути своей она была эскаписткой. Но ничего этого я тогда не понимал.

В очередной раз, когда поймал ее на лжи, она мне прямо так и выложила:

— Ты же и заставляешь меня лгать, следя за каждым шагом, за каждой тратой.

— Опять я виноват! Поразительная у тебя способность — с больной головы на здоровую.

— У нас общий счет в банке, общие кредитные карточки…

— Да, но зарабатываю я один!

— Хорош! Попрекаешь меня своими заработками! А кто с утра до вечера возится с твоей дочкой? На ком все хозяйство? Готовка? Кто подает его величеству завтрак, ленч и обед? Согласна — давай махнемся: ты будешь заниматься домашней работой, а я — зарабатывать.

Тут я не выдержал:

— Где и как?

— Да хоть в притоне! Блядью!

— Блядью? — повторил я ошалело.

— А по-твоему, брак — не узаконенная проституция на выгодных для мужчины условиях?

— Тебя никто не неволил, — рассердился я, но ее уже понесло.

— Единственное отличие профессиональной проституции от непрофессиональной под названием «брак» — что жена предоставляет мужу разнообразные услуги, включая сексуальные, задаром.

— А как насчет любви? — поинтересовался я у этой взбесившейся фурии с матримониальным статусом моей жены и феминистскими заскоками.

— Любовь? — как-то уж совсем грубо расхохоталась она. — Мужская выдумка, чтобы меньше платить либо не платить вовсе!

— Ты говоришь с чужого голоса, — сказал я, разумея ее братана и зная по прежним скандалам, что выяснять с ней отношения — пустое времяпрепровождение, сотрясение воздуха.

— Хочешь знать, я — настоящая шлюха. И не в фигуральном смысле, а в самом что ни на есть прямом, — продолжала она наговаривать на себя. — Предпочитаю в таком случае притон. Какая ни есть, а независимость. Все лучше, чем выслушивать твои мелочные попреки.

— Ничего себе мелочные! Лучше скажи, куда ты просвистела те семь тысяч?

Тут она схватила свою сумочку и грохнула дверью. Всю ночь места себе не находил, хотел звонить в полицию, но что-то меня удержало. Во всем корил себя. Дал слово: если вернется жива-здорова — ни одного упрека. В смысле денег слово свое сдержал, тем более таких значительных снятий со счета больше не было.

Явилась на следующий день к вечеру, когда я уже был в полном отчаянии. Был так рад, что даже не поинтересовался, где провела ночь. Уложили Танюшу, а сами миловались — ну как в первый раз. Такого рода ссоры, если только не кончаются кромешным разрывом, укрепляют постельные отношения. В ту ночь она впервые была не просто ласковой, а страстной. Или имитировала страсть. Теперь уже не знаю.

В постели она обычно была простушкой, вся инициатива исходила от меня, мне было приятно чувствовать себя профессором любви, а ее ничтожный и к тому же насильный опыт я приравнивал к нулю. Развращал я ее в меру, никаких особых изощрённостей, а тем более извращенностей в нашей любовной жизни не было: возраст у меня не тот, да и есть все-таки некоторое различие между женой и блядью, считал я.

Так вот, в ту ночь она была совсем иной, чем знал ее прежде. Впервые— раскованной: перехватила инициативу, проявив изобретательность и продемонстрировав ухватки и приемы, мне неведомые, несмотря на возраст, многобрачие и дюжину женщин, с которыми имел дело. Чего ханжить: мне было очень хорошо, но наутро мой рассудок уже рыскал в поисках объяснений. Либо бабы изначально опытнее мужиков — либо…

С той ночи и началась моя ревность и сосредоточилась на ее брате: если она крутит на стороне, то с ним. С кем еще? Тут я и понял вдруг, что их физическое несходство и разные фамилии могли быть, а могли и не быть следствием того, что у них одна мать, но разные отцы. А что, если они вовсе не брат и сестра? Литературные прецеденты сыпались как из рога изобилия — начиная с притворившихся в Египте братом и сестрой Авраама и Сары и далее. Подозревал в них давних любовников, которые возобновили отношения после нескольких лет разлуки. Мне казалось, что их тела знают друг друга, и никуда было не деться от этого преследующего меня кошмара.

Я готов был простить ей прошлое, но не настоящее. Но и для того, чтобы простить прошлое, надо знать его. Нельзя простить незнамо за что.

Может, Лена и покончила с прошлым, выйдя за меня замуж, но появился лжебрат и тянет ее обратно, по любви или шантажируя — не все ль равно! В любом случае он превосходил меня в своем знании Лены: в отличие от него я не был допущен в ее прошлое, а то как раз и составляло ее тайну. Точнее, их совместную тайну! Вот что меня сводило с ума.

Подозрительным казалось теперь и то, что я так редко сталкиваюсь с Володей, — Лена предпочитала с ним встречаться tete-a-tete либо на прогулках с Танюшей. Да и дыру в нашем бюджете чем еще объяснить, как не денежными подачками мнимому брату. Альфонс! Жиголо! Натурально, я не мог высказать свои подозрения прямо, чтобы не выглядеть в глазах Лены полным идиотом в случае ошибки. А ревность, загнанная внутрь, гложет еще сильнее. Вот уж действительно, зеленоглазое чудище, повреждение ума: ревность не от того, что любишь, но потому, что хочешь быть любимым.

Мне катастрофически не хватало ее любви, а здесь как раз и подвернулся Володя.

Я понял, что не обрету покоя, пока не раскрою ее тайну, чего бы мне ни стоило, а потому решил предпринять келейное расследование.

Нет, я еще не докатился до того, чтобы нанимать частного сыщика, чтобы тот выследил Лену во время ее участившихся отлучек. Я пошел иным путем и решил заглянуть в ее прошлое. Узнать, в частности, брат ей Володя или нет. Некоторые возможности для этого у меня имелись.

В предыдущую эпоху — холодной войны и конфронтации двух супердержав, одна из которых с тех пор исчезла с карты мира и с лица земли, — я довольно часто ездил в Россию по культурно-университетскому обмену. Неудивительно, что раз-другой мне пришлось столкнуться с всемогущим тогда КГБ: однажды — на таможне, при перевозе в Москву нескольких книг, которые были в те времена под запретом; другой раз в Питере — во время посещения мастерской художника-нонконформиста, когда меня задержали и слегка припугнули. Не то чтоб струхнул, но при тогдашнем произволе властей мне могли пришить какое-нибудь дело. Знаю, русские часто корили иностранцев малодушием, но что делать; они привыкли к условиям своего существования, у них — своего рода иммунитет, которого у нас нет. Вопрос скорее физиологии, чем морали. Это как желудок: наш, избалованный американской стерильной едой, мгновенно реагирует на полную микробов пищу в странах третьего мира, да в той же России, в то время как привыкшим аборигенам — хоть бы , хны. Теперь-то я просек их психологический расчет: сначала запугать, а потом обласкать. Методом кнута и пряника. Короче, после хама и жлоба, который меня допрашивал, угрожая и шантажируя, я попал к другому следователю, который дружески со мной потрепался на общие темы и отпустил с миром, извинившись за не в меру ретивого коллегу. На этом, однако, наши отношения не кончились. В каждый мой приезд в Россию он звонил мне, и мы с ним встречались.

Конечно, я сознавал, что он меня прощупывает и снимает кой-какую информацию с наших разговоров, но успокаивал себя, что никого из моих русских знакомцев не выдал, не подвел, не скомпрометировал. Полагаю, нужен был ему для бюрократической галочки — еще, мол, один иностранец на крючке. Агент влияния, так сказать. Не исключаю также, что чисто по-человечески он испытывал ко мне некоторую симпатию. Я к нему тоже — не сразу, но привык и даже привязался. Как мышка к кошке (шутка). Был он мне интересен — не сам по себе, конечно, но как представитель мощной и таинственной организации. Мы как бы заключили молчаливое соглашение — за мой с ним безобидный треп власти смотрели сквозь пальцы на мои русские связи, в таможне я проходил без досмотра, мог везти в оба направления что хочу, чем и пользовался: туда — запрещенные книги, оттуда — рукописи и картины нонконформистов. Идеологический экскьюз для моего коллаборационизма. Не удержался и разок-другой переправил несколько псковских икон XVI века, имея с того некоторый гешефт. Звали моего питерского покровителя Борисом Павловичем.

Когда империя зла рухнула в одночасье, а с ней вместе и учреждение, в котором он служил, Борис Павлович мигом сориентировался и организовал частное сыскное агентство — благодаря прежним кэгэбешным связям крупное и престижное. Лично он прославился, обнаружив многострадальную «Данаю» Рембрандта, которую похитили из реставрационных мастерских, где ее чинили после того, как какой-то литвак продырявил ей лобок ножом и залил купоросом, протестуя против оккупации своей родины. Презабавная история, читал о ней роман эмигрантского писателя Владимира Соловьева, который живет по соседству со мной в Куинсе (шапочно знаком): там мой приятель является собственной персоной и под своим именем. И вот приезжаю уже в демократическую Россию, и Борис Павлович тут как тут: традиционно мне звонит, я с ним встречаюсь, но уже не подневольно, а из любопытства — как с одним из новых русских, которые уже обрастали мифами, пусть пока что в форме анекдотов. Он же мне их и рассказывал. Вот несколько образчиков: Заходит HP к ювелиру и спрашивает золотую цепь с крестом на шею. Рассматривает, примеривает, а потом говорит продавцу: «Только акробата с креста уберите».

Два HP встречаются в Париже. «Я тут галстук за полторы штуки зеленью отхватил», — хвастает один. «Ну и дурак! — отвечает другой. — Здесь за углом точно такой же продается за две».

Лежит в гробу HP — в дорогом костюме, на пальцах кольца, на шее толстая золотая цепь. Мимо проходит старушка, глядит на покойника и причитает: «Живут же люди…»

Короче, в новых условиях свободной России мы с ним сдружились на добровольной основе. Вот я и попросил его о дружеской услуге — выяснить все про российское житье-бытье моей жены и ее брата, если он ей брат. Готов был заплатить, но Борис Павлович наотрез отказался. Настаивать я, понятно, не стал, да и кто в наше время от халявы нос воротит? На эту тему тоже есть анекдот о HP, который сидит на презентации в новом банке напротив англичанина, а тот ничего не ест.

«Почему вы ничего не едите, сэр? — спрашивает HP. Ведь это все бесплатно».

«Спасибо, но мне не хочется».

«А почему вам не хочется, когда все бесплатно?» — настаивает HP.

«Наверное, потому, что я не голоден», — говорит англичанин.

«Вы хотите сказать, что едите, только когда голодны?»

«Совершенно верно».

«Ну ты, блин, как животное».

Борис Павлович обещал перезвонить недели через две — как только соберет необходимые сведения.

Однако события тоже не стояли на месте — вот что произошло, пока я ждал от него известий.

После очередной семейной разборки Лена снова исчезла — на этот раз вместе с Танюшей. На третий день ее отсутствия я догадался наконец, что она выполнила свою угрозу: рванула обратно в Россию. Хоть и нисколько не сомневался в этом, но решил все-таки проверить — ни на одном российском рейсе они не были зарегистрированы. Тогда я расширил поиски, и компьютер наконец выдал имя моей жены: билет был куплен на рейс Нью-Йорк — Париж пакистанской авиакомпании. Как ни странно, но билет заказан был еще два месяца назад, а дата проставлена совсем недавно. На этот раз мне крупно повезло — судя по этой дате, Лена должна была улететь в тот самый день, когда я все это выяснил. Времени в обрез, я помчался в ДФК[1]. В настроении был боевом: если бы мне и не удалось задержать Лену, то умыкнуть Танюшу я бы ей не позволил ни в какую, пусть даже пришлось бы прибегнуть к помощи полиции. Костьми бы лег, а Танюшу не отпустил!

Посадка была объявлена, но пуск еще не начался. Пассажиры на пакистанский рейс сбились в небольшом зале, я обошел их трижды, протискиваясь среди смуглокожих в чалмах, чадрах и паранджах, но Лену с Танюшей так и не обнаружил. Мелькнула некто похожая на мою присуху, бросился за ней, но она была как раз на выходе из этого мусульманского закутка, так и не нагнал: видел издалека, со спины — мог и ошибиться. Примостился у колонны, держа под наблюдением вход в закуток. Начался пуск, и когда пассажирская очередь пошла на убыль, подумал вдруг: потому и выбран пакистанский рейс, чтобы Лена могла улизнуть под чадрой. Но я мог ручаться, что Танюши среди галдящих детишек не было. В самый последний момент, когда посадка была закончена, увидел бегущую парочку — мгновенно узнал! Они Уже стояли у контроля, когда я их нагнал и резким движением развернул мужика в ермолке к себе: не ошибся — блеснул в меня золотой фиксой. Опознавательный знак. Зато женщина оказалась не та: молодая незнакомка, запуганное лицо, вижу первый раз.

— Где Лена? — крикнул я, хватая Володю за грудки. Подбежал полицейский и оттащил меня.

— Где Лена? — повторил я, с трудом сдерживая бешенство.

— Вам виднее, Профессор, — сказал Володя и странно как-то на меня глянул.

Я повернулся и побрел обратно несолоно хлебавши, гадая по пути, упустил я Лену или нет. А если Володя действительно не знает, где она?

А где Танюша?

Было еще рано, возвращаться в пустую квартиру тошно — вот и мотанул на Лонг-Айленд, где знал несколько таких райских местечек — малолюдных, укромных, особенно в мертвый сезон и в будни, что считаю их моим личным владением, которым еще в период жениховства поделился с Леной, и она, наложив табу на «багамский треугольник» на южной клешне между Саг-Харбором и Хамптонами, сама потом призналась, что Лонг-Айленд смягчил культурный шок и примирил ее с Америкой. Предпочитала мало-, а еще лучше и вовсе безлюдные места.

Я — тоже.

Как уже говорил, не чужд морской романтике, которая на самом деле морская реальность, а романтика только для сторонних. Много путешествовал, душа моя пропиталась солью дальних и ближних странствий. Знаю повадки океана, как мгновенно он меняется, каждый раз другой, словно не один он, а множество. И как меняется человек на океане, само его мироощущение. Куда дальше — если не смыть океанскую соль горячей струёй душа, всю ночь снятся кошмары: мне однажды — что я женщина и работаю в публичном доме. Может, и мое катастрофическое восприятие происходящего со мной и окрест в последнее время вызвано моей океанской, насквозь просоленной душой? Как мечтал в молодости переселиться с земли на воду и в качестве эксперимента пространствовал как-то больше года на яхте, ни разу не ступив ногой на сушу. Я и Лене предложил нечто подобное и она, хоть и не умела плавать, живо откликнулась. Нашим планам, однако, помешало появление Танюши, которую мы вовсе не планировали: Лена забеременела сразу же, в наш медовый месяц в Риме.

На этот раз я махнул к штатному парку Роберта Мозеса на Огненном острове, но, съехав с моста, свернул не направо а налево от фаллической башни — в сторону маяка, к которому проложен сквозь дюны деревянный пандус для пешеходов (изначально для калек). Не было случая, чтобы эта прогулка меня разочаровала, хоть я и совершал ее раз сто, наверное: сначала один, потом приохотил Лену, которая полюбила Лонг-Айленд, за упомянутым исключением, и я никак не мог понять почему, пока не выследил ее однажды там, а в Фанди она мне все выложила как на духу. И назавтра исчезла.

Чаще всего мы были здесь совсем одни, не считая летящих в Европу или возвращающихся из нее самолетов, один из которых — TWA — рухнул неподалеку без видимой на то причины. Если кто и попадался навстречу, то какой-нибудь чудак вроде нас, но не искажал ландшафт, а был такой же его законной частью, как лани, которые доверчивы, как дети, и, попрошайничая, подходят вплотную, а получив или не дождавшись, скачут прочь, высоко задрав задние копыта, с излишней, ненужной какой-то грацией. Даже пугливые зайцы здесь безбоязненны, и о них только что не спотыкаешься, а хитрый лис подпускает на расстояние каких-нибудь пяти — десяти шагов и сверлит взглядом, разгадать который никому не дано. Весной, по вечерам, мы с Леной слушали лягушачьи концерты, которые лично я предпочитаю птичьим: знаю два-три таких болотца в дюнах, которые ничуть не хуже соловьиного сада. Слушателей и поклонников эти сверхчуткие существа не жалуют, предназначая серенады исключительно своим прекрасным дамам: стоит приблизиться — один за Другим замолкают.

В заливе — а Огненный остров вклинился между океаном и заливом — мне попалась моя старая приятельница — одинокая голубая цапля: осторожно переступая с ноги на ногу и вытягивая змеиную шею, прохаживалась в прибрежном тростнике и выуживала что-то в водорослях, выделяясь своей фальшивой статуарностью и абсолютным безмолвием на фоне по-базарному или по-соборному крикливых, драчливых чаек. Похоже на ритуальный танец, пока она и вовсе вдруг не застывает как памятник самой себе. Я плохо разбираюсь в птичьих породах. Вот промелькнула парочка изумительных черных птиц с красными погончиками, которые только в полете и видны. С тревожными криками пролетела стая диких гусей. Проплыла небольшая флотилия — лебяжье семейство: белоснежные предки и неказистые серые детеныши. Ярдах в ста от берега, стоя на камне, проветривал свои крылья мазутно-черный корморан, потрясающий ныряльщик: так долго остается под водой, что нам с Леной часто казалось — утонул, пока не обнаруживали его мирно качающимся на волнах далеко-далеко от нырка.

Если меня больше всего занимали звери, а Лену — птицы, то Танюша была заворожена морской фауной. Было чем! Похожие на плавучие острова страшилища-скаты; гигантские медузы-инопланетяне, сквозь прозрачные купола которых угадываются таинственные миры; валяющиеся на песке голубые крабы, выеденные изнутри чайками; трупы морских коньков, ежей и звезд; утконосый осетр с каменистыми наростами по всему телу, на которого мы как-то наткнулись наконец, похожие на солдатские каски исполинские крабы с устрашающими шпагообразными носами, которые выползают парами на берег и зарываются в песок совокупляться. Их носы — это хвосты, по-русски так и зовутся мечехвостами, несмотря на страховитость, безобидны и беспомощны и совершают ежегодное коллективное самоубийство на манер религиозных фанатиков. Точнее — самоубийством кончают только самцы, исполнив свой долг перед природой. Да и вовсе это не крабы, а ископаемая родня пауку, но под панцирем, — какими диковинными, непредсказуемыми путями пошла эволюция, если только Великий Инкогнито не создал наш мир изначально как есть, зараз, в неполную неделю.

Жаль, взял себе выходной день — мир был бы совершеннее, если бы Бог работал полную неделю не покладая рук.

Однажды мы видели выбросившегося кита, а как-то наткнулись на шесть мертвых черепах, не сразу догадавшись, что они попали в сеть и задохлись под водой. Лена чуть не плакала над бедняжками. Ее сочувственный антропоморфизм распространялся и на тех несчастных, которых рыбаки вылавливают здесь вполне сознательно, — голубая рыба, камбала, маленькие акулы, угри, лобстеры и даже меч-рыба. Рыба здесь идет косяками, ее можно ловить голыми руками, она беззащитна перед человеком.

Я шел по берегу, вдыхая дивные запахи, — был вечер, природа приходила в себя от полдневного зноя; я — вместе с ней. Только не от зноя, а от всех обрушившихся на меня несчастий, — расслабился по полной программе. А настой этот незабываем, нерасчленим и неопределим, богат и сложен по составу: камыш, шиповник, жимолость, осока, боярышник, многообразные сорта малорослой хвои, пропитанные йодом морские водоросли, гниющие моллюски и черт знает что еще, включая соленый океанский ветер.

Подошел к маяку, который возвышается над плоской водно-дюнной ведутой[2] и зрительно держит ее горизонталь: толстенный черно-белый ствол прорублен редкими окошками с изящными голландскими переплетами, на самом верху — застекленная сторожевая вышка с крутящимся прожектором и шпиль над ней. Странным образом мощный этот маяк стоит не на берегу, а среди дюн, вырастая, как гигантский гриб либо фаллос, прямо из-под земли, в четырех с половиной милях от западной оконечности острова, где он был изначально поставлен полтора столетия назад. Нет, никто, конечно, не перенес его внутрь острова — это сам остров с тех пор двинулся так далеко на запад, намывая песок и удлиняясь, но одновременно сужаясь, вытягиваясь, как струна, и хоть на наш век, может, и хватит, но в конце концов волны сглотнут Огненный остров, океан и залив сольются, а на его месте будет гигантская отмель с торчащим над водой маяком, которой возвратит себе былое значение и будет указывать судам на опасность. Отнюдь не метафора: в каждый ураган, которые здесь случаются все чаще и чаще — с 1635 года около двухсот пятидесяти, а в этом сразу два — и местными жителями воспринимаются апокалипсически, океан наступает на сушу, отвоевывая пядь за пядью, меняя конфигурацию берега неузнаваемо. И никакие дренажные работы, которые регулярно ведутся, не остановят трансгрессию: экологически остров обречен, что придает ему прижизненную мемориальную ценность.

И вот эта его человеческая смертность, в отличие от остальной вечной природы, привязывает к нему еще сильнее, делает любовь к нему почти болезненной. Как и мою — к Лене

Этой весной, когда с ней и Танюшей возвращались из Москвы и самолет спустился с заоблачных высот и был уже виден изрезанный берег и бьющие в него волны, прильнул к иллюминатору и гадал: Гаспе? Новая Шотландия? Акадия? Тресковый мыс? — и только тогда узнал Лонг-Айленд, когда увидел внизу наш маяк.

Зачарованное место, скажу вам.

Сам не знаю почему, ни с того ни с сего взял и расплакался.

Я шел и шел по берегу на восток, минуя один за другим свайные городки, которые тянутся по всему 18-мильному клину Огненного острова, — после недавней бури дома стояли уже прямо в океане на торчащих из воды опорах и были недоступны ни для хозяев, ни для воров, если таковым случится здесь ненароком оказаться, но как это ни кощунственно, следы разрушений зрелищны, фантастичны и добавляют красоты здешним местам. Справа — сосновые гривы на дюнах, слева — океанские гривы. Прошел миль десять, наверное, — и столько же обратно! Проголодавшись, обдирал по пути кусты дикой сливы, которую Лена называла алычой. Раньше я и не подозревал, что эти ягоды съедобны. А Лена еще любила жевать плоды шиповника, из которого однажды сварила дивно пахучее варенье.

Ни одна жена не приносила столько горестей, как она, и ни одну не любил с такой отчаянной силой. На старости лет я познал, что такое настоящая любовь — когда любишь не благодаря, а вопреки тому, какова есть любимая. О этот горько-сладкий эрос! — со спокойной душой и чистой совестью краду образ у первой поэтессы на земле, если только дочь Соломона не сочинила первые книги Библии, как убеждают публику некоторые феминистки.

Слезы высохли на ветру, в душе было пусто и тоскливо.

И тут я почувствовал давно не испытанное мной возбуждение — мой член окаменел и рвался в бой. Это была не абстрактная, деперсонализованная похоть, как ночью во сне, когда все равно с кем — хоть в замочную скважину. И не старческая похоть, когда разгульное воображение разыгрывает постельную сцену хоть с заочной женщиной, которую ни разу в глаза не видел, а только договорился по телефону о сугубо деловой встрече: волнует юная плоть, а не ее конкретный носитель, то есть упругая девичья грудь, твердеющие от ласк соски, млеющее в твоих руках юное тело и как конечная цель — мускулистое, влажное, алчущее влагалище. Нет, это была конкретная страсть к конкретному объекту: к Лене. Хоть подзавожусь иногда от самых неожиданных вещей — к примеру, органная музыка действует на меня почище любого порно, но такое со мной впервые — чтобы встал на пейзаж! А по сути, не на пейзаж, а на воспоминание. Именно здесь у нас впервые с ней все произошло, и потом еще несколько раз — с самой роскошной постелью не сравнить! Над тобой небо, вокруг волшебные запахи, слияние полное, как никогда: с любимой, с землей, со всей вселенной.

Возвращался домой поздно, усталый, вымотанный, выжатый как лимон и, как ни странно, успокоенный. Или у меня больше не осталось физических сил на эмоции? Или они изверглись вместе со спермой?

В окнах у нас горел свет.

Не дожидаясь лифта, взлетел на пятый этаж.

Танюша бросилась мне на шею, а Лена как ни в чем не бывало сообщила:

— Тебе звонили из России. Какой-то Борис Павлович. Просил срочно перезвонить.

Тут меня наконец осенило — все эти дни она пряталась не от меня, а от своего братца. Вспомнил подозрительных типов, которые околачивались у дома и которых я приметил краем глаза, но не придал должного значения. А ссора со мной — всего лишь повод, и, только дождавшись, чтоб он улетел, вышла из подполья.

Это ее я приметил в аэропорту — не было еще случая, чтоб я ее с кем спутал. Я выслеживал ее, а она — своего братца, пока не убедилась, что улетел.

Все встало с ног на голову. Я уже ничего больше не понимал.

Единственная теперь зацепка — Борис Павлович. Не терпелось связаться с ним — там как раз утро. Решил дождаться завтра и позвонить с работы — без свидетелей.

В ту ночь нам снова было хорошо, как в первые дни нашей близости. Мы истосковались друг без друга. Ставлю местоимение «мы» — нисколько в ту ночь не сомневался. Но уже после разговора с Борисом Павловичем сомнения захлестнули меня с новой силой. И так с ней всегда! Заколдованный круг какой-то.

Недели через две после нашей встречи в Нью-Йорке мадемуазель Юго объявилась снова — сообщила по телефону, что неподалеку от Сент-Джон к берегу прибило труп молодой женщины двухмесячной приблизительно давности, и предложила немедленно прибыть для опознания. Мгновенно вспомнил двух русских, которых встретил в кемпграунде.

Прежде был уверен, что утопших выносит на берег через день-другой. Труп застрял в коряге милях в тридцати от Фанди — могло отнести волной, по мнению мадемуазель Юго. Отменив классы в Куинс-колледже и вызвав беби-ситтершу (студентка-негритянка на моем курсе «Два Набокова»), вылетел в Нью-Брансуик.

Заехал сначала в Фанди, спустился к воде, на меня, понятно, нахлынули воспоминания. Еще бы — именно здесь я видел ее в последний раз. В ночь перед исчезновением у нас состоялся крутой разговор — Лена во всем созналась. Передо мной открылась бездна, о которой я и предположить не мог. Все прежние подозрения — детские сказки по сравнению с тем, что узнал той ночью. Иногда мне казалось, что сплю и весь этот кошмар мне снится — как будто забыл смыть соль после океана. Мне еще надо набраться мужества, чтобы пересказать ее признания. Предпочел бы не знать ничего, клял себя за любопытство. Боюсь собственных слов — будто ее историю еще можно изменить, пока она не скреплена письменным словом. Так Танюша, совсем еще малюткой, закрывала ручками глазки — и думала, что спряталась. Я и есть ребенок, точнее, был им, пока не узнал ее тайну, которой сам домогался. О если б мне отказала память!

Лена исчезла на следующий день после ночного разговора. Во время утренней прогулки мы крупно повздорили, Танюша свидетель. Что она думает обо мне? И что — о Лене? Считает меня убийцей и тем не менее защищает? Океан в тот день сошел с ума, волны дыбились, грохот от их ударов о прибрежные скалы стоял пушечный, все было как на войне. Обезумев, низко над водой носились чайки, крича и стеная.

На этот раз океан спокоен. Время отлива: природа отступает, чтобы бросить на себя взгляд со стороны. Первозданный образ природы, первый день творения. Ну, второй-третий… По обнажившемуся илистому дну с ведрами и лопатами ходят сборщики моллюсков в высоких, по пояс, резиновых сапогах, а вокруг летают их соперники, черноголовые канадские чайки, и тревожно голосят.

Вдали приметил какую-то странную груду, а приблизившись, увидел, что шевелится. Оказалось — чайка: безнадежно запуталась в рыбачьем неводе. Вся мокрая, измазанная в чем-то, она билась в сети, как рыба, за которой скорее всего и нырнула, в надежде на халяву. Завидев меня, прекратила борьбу и глядела каким-то понимающим, как принято говорить, человечьим взглядом. Пусть и отходняк, но я все-таки вытащил швейцарский нож, который всюду таскаю с тех пор, как Лена повадила меня к сбору грибов, разрезал сеть и долго возился, чтобы вызволить подранка. Тяжело дыша, чайка неловко поковыляла прочь, попыталась взлететь, но рухнула, растопырив правое крыло. «Не жилец», —решил я. Однако со второй попытки чайке удалось взлететь — держалась сначала низко над волнами, а потом, тяжело ударяя по воздуху крыльями, набрала высоту, и я потерял ее вскоре из виду. Эпизод этот несколько поднял настроение. Чего мне меньше всего хотелось теперь, так это глядеть на разбухший от двухмесячного пребывания в воде женский труп, кем бы он ни был прежде.

— Вам знакомо такое понятие, как corpus delicti? — спросила мадемуазель Юго.

Предпочел услышать ее объяснение, чем рыться в запасниках моей стареющей памяти.

— Дословно: тело преступления. То есть совокупность улик. Какие бы подозрения ни были у следствия, пусть даже доказательства, обвинение в убийстве не может быть предъявлено, пока не найден труп.

— Вы подозреваете меня в убийстве? — сделал я большие глаза.

— Такая возможность не исключена. Даже очевидное самоубийство мы расследуем сначала как убийство. На всякий случай. Вы видели ее последним. Это в детективах убийцей оказывается наименее подозрительный. По принципу головоломки. В жизни — наоборот. Короче, считаю нужным вас предупредить.

Ничего не оставалось, как поблагодарить ее. Она повела меня в полицейский морг, пояснив по пути, что копы называют его «Сибирью». Меня как резануло—начало и конец ее жизни сошлись вдруг в одном этом слове. Вот кто самый великий в мире насмешник — случай, раскидавший на нашем пути аналогии и символы.

В морге и в самом деле холодновато. По стенам — морозильные камеры с маленькими дверцами, а в них круглые окошечки — похоже на сушилки в прачечных. Сопровождавший нас крючконосый патологоанатом открыл одну дверцу — оттуда повалил пар, потянуло холодом. Неслышно, на роликах, выскользнули носилки. Крючконос откинул простыню — распухшее голое тело желтого цвета, с проступающими на нем фиолетовыми пятнами, с биркой на большом пальце ноги — образ смерти более правдоподобный, чем скелетина с косой. Зрелище скорее жалкое, чем пугающее. Вспомнил почему-то капуцинскую часовню на Изоле Тиберине в Риме с обращением мумифицированных покойников к пока еще живым, которое приковало к себе Лену: «Тем, что ты есть сейчас, мы уже были, а тем, что мы теперь, ты еще будешь».

Повернулся к мадемуазель Юго, чтобы поделиться с ней впечатлениями, но она смотрела не на труп, а на меня, пытательно следя за выражением моего лица, по которому, надеюсь, судить было не о чем. Решил воздержаться от общефилософских замечаний и повернулся обратно к трупу.

Голова разбита напрочь, сплошное месиво, из которого кое-где торчали волосы, заплетенные водорослями.

Патологоанатом заверил меня, предъявляя тело, что женщина была еще жива, когда оказалась в воде, хотя, возможно, без сознания, но человек и в бесчувственном состоянии продолжает дышать: в легких и в левой части сердца обнаружена вода. Тело найдено голым, но это дело не рук человеческих, а морских волн, которые содрали с покойницы одежду. Голова избита о прибрежные камни, а те зубы, что не пострадали от механических повреждений, вымыты водой, что обессмысливает обращение к дантисту. Как и к дак-тилоскописту, но это уже работа морских стервятников: пальцы, в частности, были обкусаны сообщниками преступника, если таковой в данном деле имеется, — крабами; эпидермис безвозвратно утрачен, процесс идентификации затруднителен. Вспомнил, как пытался отучить Лену от дурной привычки — обкусывала ногти до мяса, когда нервничала. И когда не нервничала. Или всегда нервничала? В любом случае крабы — сообщники не только преступника, но и жертвы, если за ней водилась подобная привычка.

Глядя на разбухшее, облепленное песком и водорослями, объеденное морскими хищниками, обезображенное и неузнаваемое, скорее уже морское, чем земное, существо, мысленно сужал, уменьшал его до изначальных размеров — требовалась работа воображения, чтобы по этой вздутой от воды бесформенности представить конкретную женщину. Никогда мне не понять, что движет некрофилом. Или его возбуждают исключительно свежие трупы?

— Убийство, самоубийство либо случайное падение со скалы — сказать трудно, — просвещал нас с мадемуазель Юго хозяин трупохранилища, предоставляя нам выбор. — Если даже падению предшествовала борьба, то следов на «плывунчике» обнаружить не удалось. — И тут же извинился за профессиональный сленг: — Я имел в виду — на всплывшем трупе. Во-первых, фактор времени — тело пробыло в воде как минимум два месяца, а во-вторых, факт падения с большой высоты. Ни цвета глаз, которые разложились, ни цвета волос, которые выпали. С уверенностью можно сказать, что это молодая белокожая женщина. Скорее все-таки блондинка, судя по остаткам волосяного покрова на теле. Точно можно судить о росте — пять футов шесть дюймов.

— Совпадает, — встряла мамзель.

— Что касается возраста, то лет двадцать пять плюс-минус пара лет.

— Лене как раз и было двадцать пять, — сказал я.

— Что мы хотели у вас узнать, так это особые приметы. Если они были. — И мадемуазель Юго глянула на меня вопросительно.

Любой труп не имеет никакого отношения к живому человеку, а тем более этот вздутый, деформированный, неузнаваемый и не сопоставимый ни с одной живой душой на свете. Дико было представить, что эта засоленная человеко-туша была когда-то моей женой и принадлежала мне, если только ее обычно вялые ответные реакции можно счесть знаком принадлежности и собственности. Да и о какой собственности может идти речь после ее ночной исповеди! Всем и никому — вот как бы определил ее сексуальную принадлежность. В ее случае более индивидуальная сексхарактеристика невозможна. Что же касается особых примет, то я вспомнил россыпь родинок у нее меж грудей, прививку от оспы на правом предплечье, шрам в паху от операции аппендицита в детстве — и тут же почувствовал их форму и даже вкус на губах, словно покрывал поцелуями мгновение назад.

Крючконосый прозектор тем временем доступно объяснял, что и как меняется в теле в таких случаях. Как человек, у которого еще не совсем остыло любопытство к миру, прослушал его лекцию внимательно, пусть она уже не могла повлиять на мой ответ, который через несколько минут так удивит мадемуазель Юго, предупредившей меня о corpus delicti. Зачем она это сделала? Из симпатии к потенциальному убийце? Конечно, я понимал, к каким последствиям могут привести мои слова, но выбор у меня невелик. Точнее, никакого. Мог признать в этом трупе Лену, поставив себя в довольно сложное положение, а мог — не признать и, положившись на случай, ждать второго пришествия, когда волны выкинут на берег еще одну свою добычу. В сложившейся ситуации я должен исходить только из своих интересов, из собственной выгоды, тем более мадемуазель Юго не давила на меня, предоставив — в известных пределах — свободу выбора.

Вгляделся внимательнее в то, что когда-то, всего два месяца назад, было молодой женщиной, и обнаружил под левой пудью расползшееся пятно. Не бывшая ли это родинка? — спросил я. Судмедэксперт подтвердил. Тогда я сказал, что как раз в этом месте у моей жены тоже было родимое пятно. Уверен ли я? Посомневавшись для вида, сказал, что, хоть стопроцентной уверенности у меня нет, склоняюсь к тому, что это Лена: рост, возраст, родинка. Тут же поправился:

— Труп Лены.

Только произнес, передернуло от собственных слов. Будь суевернее, никогда бы не решился.

— Теперь, ввиду наличия corpus delicti, вы меня арестуете? — поинтересовался я у мадемуазель Юго.

— Вы этого хотите? — подивилась мамзель. — Не пойму, зачем вам?

— Так я арестован или нет?

— Видите ли, — уклончиво сказала мадемуазель Юго, — само ваше желание быть арестованным кажется мне странным, если не подозрительным.

— У меня такого желания нет. Я не мазохист, не самоед.

— Вы признали в трупе свою жену, хотя по всем параметрам труп неузнаваем.

— А родинка?

— Мало ли. Да и где гарантия, что вы сказали правду о родинке? А спросить больше некого.

«Как это некого!» — чуть не вырвалось, а вслух произнес:

— Если труп неузнаваем, зачем вы меня сюда вызвали?

— Потому и вызвали. Чтобы проверить — признаете вы в неузнаваемом, полуразложившемся трупе жену или нет?

— К чему все эти игры? — поморщился я.

— Вот это как раз мне и интересно.

— Ничем не могу помочь.

— Не можете или не хотите?

— Не обязан.

— Не обязаны, — согласилась мадемуазель Юго и развела руками. — Да, забыла сообщить — утопленница была беременна.

— В трупе обнаружен трехмесячный фетус, — подтвердил патологоанатом.

Голову даю на отсечение, что адреналин в этот момент подскочил у меня в крови, — неопознанный труп, невостребованное тело, а тут еще фетус! Но я и виду не подал.

— Тем более жаль, — сказал я.

— Что странно — у вас нет никакой реакции на смерть жены, — добавила мадемуазель Юго.

— И не считаю нужным ее симулировать. Сызмальства терпеть не могу театр — за версту несет фальшью. Да и какой из меня актер? Увольте — напускать на себя эмоции не стану. Если нас что и связывало последнее время, так только взаимное раздражение и рутинные скандалы. Это, однако, ровным счетом ничего не значит. К примеру, у нас с вами тоже натянутые отношения, но, как вы догадываетесь, я не собираюсь вас тюкнуть. Спасибо за corpus delicti, а я вам, в свою очередь, хочу напомнить о еще одном юридическом термине: презумпция невиновности. Я свободен?

— Свободны. Но не от подозрений.

— Я не убивал Лену.

— Убийства бывают разные, — неопределенно сказала мадемуазель Юго, сверля меня взглядом сквозь окуляры. — Умышленные и непредумышленные, сознательные и бессознательные, прямые и замаскированные. Есть еще множество других возможностей. Скажем, заговор.

— Заговор?

Мамзель не ответила на мой вопрос, предоставив самому отгадать, к чему она клонит и что разумеет под словом «заговор».

— Как насчет похорон? Через несколько дней вы сможете забрать тело.

— Я предпочел бы где-нибудь здесь, — сказал я, поражаясь собственному бесчувствию.

Домой возвратился поздно, но моя Танюша не спала — дожидалась. Как только спровадил беби-ситтершу, Танюша тут же спросила:

— Ты видел маму?

Мне стало как-то не по себе — тут же вспомнил беременный труп. Как рассказать обо всем Танюше, как подготовить мою малышку к смерти Лены? И тут только до меня дошло, что Танюша не могла знать о трупе, а говорила о живой Лене, уверенная, что та жива. И это несмотря на то что сама говорила мадемуазель Юго!

— Откуда ты взяла? Я ее не видел.

— Но ты был там, где она исчезла!

— Ты что, думаешь, мама эти два месяца гуляла в лесу и собирала ягоды с грибами? Так бывает только в сказках.

— А как же, когда она заблудилась в лесу маленькой?

— Несколько дней, а не два месяца.

— Но она вернется к нам?

Что мне ей ответить? Я мог бы, конечно, сказать, что «нет, никогда» или более обтекаемо «не знаю», но не посмел лишать мою дочурку толики надежды:

— Рано или поздно. Я надеюсь. А сейчас пора спать. Танюша тут же заснула, а я, хоть и принял лошадиную дозу снотворного, вертелся несколько часов кряду, а под утро мне приснилась беременная Лена в виде русалки, с косами и вплетенными в них водорослями. Она тянула ко мне руки и молила не убивать ее второй раз, а я все наступал и наступал, и внизу за ней буйствовал океан. В конце концов я столкнул ее со скалы, но в последний момент увидел, что это не Лена, а мадемуазель Юго. Экий бред! У Лены никогда не было кос — длинные, ниспадающие на плечи волосы: как стадо коз, спускающееся с горы, сказал бы анонимный автор всемирно известного произведения, если только это не ав-торша. А у мадемуазель Юго короткая прическа «под мальчика». И при чем здесь мадемуазель Юго! Не пора ли обратиться к психиатру?