"Паломничество жонглера" - читать интересную книгу автора (Аренев Владимир)ГЛАВА ДЕСЯТАЯПо спирали времен ожерельем имен мы струимся, как мед, позабыв слово «мертв», Но когда возвращаемся снова в тела мы, то беспамятны вновь! Отчего? — кто поймет… — Лисса, лапушка, что ж вы одна скучаете, в самом-то деле! — Гвоздь приобнял служанку графини за плечико и щелкнул пальцами разносчице, чтобы принесла рогаликов в меду. В «Блудливом Единорожце» колыхалась обычная предвечерняя неразбериха, но жест Гвоздя был замечен и правильно истолкован. за последние полчаса здесь уразумели, что новые постояльцы при деньгах и не жмотистые, так что отнеслись к ним со всею внимательностью. Миска с рогаликами и жбан с квасом оказались как нельзя кстати. Талисса сперва косилась на лестницу, что вела на второй этаж, к снятым комнатам, по графиня принимала ванну и спускаться не торопилась, поэтому «лапушка» кокетливо занялась угощеньями. Гвоздь галантничал, сыпал любезностями, цитировал поэтов (всё больше себя), наконец опустил руку с плечика пониже, и еще ниже, и еще — подруга дней дорожных не возражала. Со стороны, наверное, они смотрелись презабавно, точнее, презабавно смотрелся Гвоздь: в одних портках, рубахе да накинутом поверх плаще. Но что поделаешь, если остальное белье пришлось отдать прачкам — Дальмин понес и до сих пор не вернулся, верно, подыскал себе какую постарательней да помогает полоскать; поласкает и придет, хорошо, если не к утру, а то замерзнешь тут, в одной рубахе… — Экий вы талантливый, господин Кайнор! — сытой кошечкой промурлыкала Талисса. — Ну почитайте же что-нибудь еще, что-нибудь романци… — Она осеклась, заметив, как поскрипывает лестница, но увидела, что это всего лишь господин Туллэк, и замахала руками: — К нам, присоединяйтесь к нам! — А не помешаю? — Наоборот! — оживился Гвоздь. — Присаживайтесь. Как ваша нога, господин Туллэк? Подобное радушие удивило врачевателя, но виду он не подал. — Благодарствую, вроде угомонилась. — Где там наши спутники? Благородная графиня всё еще изволит плескаться в бадье? — М-м… полагаю, да. Во всяком случае, когда я проходил по коридору, Айю-Шун стоял на страже у ее дверей. — Снаружи?.. Ох, простите великодушно, привычка к площадным шуткам дает о себе знать. Выпьете чего-нибудь? Квас или что покрепче? Врачеватель решил ограничиться квасом и парочкой уцелевших рогаликов. — А еще, — добавил он, — когда я спускался, кажется, речь шла о поэзии. А ведь и вправду, господин Кайнор, вы бы напели что-нибудь. Гвоздь оглядел зал «Единорожца», заполненный больше, чем наполовину. У дальней стены бренчал на лютне худосочный, словно глист постящегося, юнец. Репертуар его — «Две псины и кот», «Ах рыцарь, рыцарь, кто тебя…» и «Платочичек мой» — вполне отражал нравы и вкусы здешних завсегдатаев: для дам-с, выражаясь языком Талиссы, «романцическая», для мужиков плясовая, для тех и других — похабная. Сейчас юнец настраивал инструмент, и обрывки мелодий меняли друг друга, как разноцветные шарики в руках умелого циркача. За столами гомонили, выпивали, играли в кости, наконец, спали, припав небритой щекой к влажной столешнице. Тут и там сновали дебелые девахи в фартуках и с подносами, обнося клиентов харчами и выпивкой, собирая деньги и ловко уворачиваясь от шаловливых рук. На полу, усыпанном лежалыми опилками, нет-нет да пробегали крысы, достаточно наглые и смышленые, чтобы и в живых остаться, и пропитание себе добыть. Чем-то похожий на этих крыс мальчонка-конюх как раз поднимался по лестнице на второй этаж, он перехватил изучающий взгляд Гвоздя, вздрогнул и поспешил дальше. — Напеть? — повторил Рыжий. — Можно и напеть. Он поднялся, пересек зал и кивнул тощему лютнисту — тот подыграть согласился, углядев в этом какое-никакое развлечение средь серых будней терзателя струн. Гвоздь напел ему мотив — музыкант уловил и развил, на удивление быстро. Первые же аккорды оказали на завсегдатаев действие, подобное вместительной кружке ледяной воды, выплеснутой за шиворот. И не потому, что мелодия была какая-то крайне изысканная — а просто новая, они новых лет пять, поди, в этих стенах не слыхали. Под шкварчание сковородок из-за неприкрытой кухонной двери и шорох крысиных лапок Кайнор запел: Единственный до сих пор похрапывавший посетитель «Единорожца» — широкоплечий бородач с кулаками-каменюками вскинулся и сонно уставился на Гвоздя, почесывая затекшую шею. «Лютнист ритм держит, молодец. Правда, инструмент у него не из лучших, ну так и не в королевском же дворце выступаем, чего ты хочешь. …О, а вон и графинька, помывшись, изволили снизойти нам, худородным. Ишь ты, встала на лесенке, глазенками сверкает песню, значит, слушает. Сейчас опять затянет « пре-елесть, пре-елесть»… Ну и пусть затягивает, мне-то что за дело! » Последний аккорд до неприличного долго дрожал в таверновом междозвучье; а потом… — Дяденька, отпустите, больно ведь! — Это, значит, вместо аплодисментов. Музыкант аж лютню свою выронил — с перепугу решил, наверное, что это она кричит. Но кричал мальчишка-конюх, чье ухо, цепко зажатое смуглыми пальцами Айю-Шуна, уже начало наливаться цветом спелой клубники. Чернявая резко повернулась к тайнангинцу: — В чем дело? Но ответил не он, а Маталь, выглядывавшая из-за плеча (точнее, из-за пояса) Айю-Шуна: — А правильно! А чего он?! — Кто «он» и что «чего»? — кажется, начала злиться графинька. — Этот мальчишка был в комнате господина Кайнора, — пояснил наконец тайнангинец. — Думаю, он собирался что-нибудь оттуда стащить. Айю-Шун тряхнул конюха, тот неловко взмахнул руками и выронил чашу, которую прятал под курткой. — Вот видите, госпожа! — Вижу. — Чернявая подняла чашу и повертела ее в руках: это была недорогая безделушка, изготовленная из кости, с резными фигурками по кругу и ручкой-змеей. Чаша принадлежала господину Туллэку, что тот и подтвердил приглушенным восклицанием. — Простите его, госпожа! — вмешался хозяин «Единорожца», вороватый и наглый тип по имени Патур Плешивый. — Я сам накажу мерзавца, он у меня неделю будет спать только стоя, вот увидите!.. — Надеюсь, не увижу, — холодно прервала его чернявая. — В наши намерения не входит задерживаться здесь столь долго. — И это правильно, — поддержал ее Гвоздь. — Не стоит повторно вводить мальчонку во искушение нашими сокровищами, а? Да и нам не пристало совершать подобные подвиги. Он подмигнул Талиссе и мысленно показал Патуру кукиш. Аукнется Плешивому тот день, когда он решил нажиться на труппе бродячих артистов — о которых небось уже и помнить забыл. — И вообще, — кашлянул Гвоздь, — не мешало бы, господин Туллэк, сходить наверх, проверить, не упер ли еще чего нашего кто-нибудь из здешней обслуги. Врачеватель как-то нервно дернул головой и отмахнулся: — Да у меня и воровать-то нечего, господин жонглер. Сами ступайте, а я вот лучше кваску выпью. Гвоздь пожал плечами: ну кваску так кваску. О том, что сказанное господином Туллэком прозвучало до крайности фальшиво и наигранно, Кайнор умолчал. Только хмыкнул напоследок: — Как заявится Дальмин с бельем, шлите его ко мне, а то я замерз уже в одной рубашке, ага? «Эй, Найдёныш, ты где? » «Найдё-еныш! » Голоса прокалывали туго натянувшуюся — вот-вот порвется! — холстину сна. Но она всё не рвалась, слишком прочная, всеохватывающая… «Найдёныш, ты куда задевался?! » Даже сквозь опущенные веки Фриний видел, как покачиваются под ночным ветром фонари на палках, как волнами ходят заросли крапивы, слышал во сне, как ругаются молодые монахи, которых отрядили искать потерявшегося Непосвященного. «Ну, попадись он мне… Найденыш, Дракон тебя испепели! Да где же ты наконец?!» Видел он и скорчившуюся фигурку в самом дальнем конце Крапивных Коридоров, и даже мельком удивился: сплю и вижу себя же спящего, но только в прошлом. «Просыпайся», — шепнул он худому мальчишке, прижавшемуся к плоскому камню и колыхавшемуся на поверхности дурного сна (как и он сам — сейчас). Фриний помнил: в том сне, куда он-Найденыш провалился, едва закончив наброски к картине «Фистамьенны», было невыносимо холодно, а еще там безмолвно грохотала такая пустота, что от одиночества и отчаяния хотелось превратиться в волка — и выть, выть, выть… Он тогда проснулся, потому что нос что-то щекотало, — это капли катились по шелушащейся, выгоревшей на солнце коже. Найдёныш так и не понял, плакал ли он во сне или только хотел заплакать. Капли были уже на щеках, на лбу, на траве и листьях, они продолжали падать с неба, словно камни, которыми, как пишется в «Бытии», зверобоги Тьфу на них, на такие сравнения! Вспомнится же!.. «Найдёныш! Най-дё-ны-ы-ыш! » Он вскочил с земли, огляделся, после взобрался на рисовальный камень, но увидел вокруг лишь черноту да где-то далеко, на самом горизонте, размытые пятна фонарей. «…ны-ы-ыш! » Сумраковый колокол давно уже отзвонил свое и теперь, наверное, выблескивает на колокольне влажными боками, наблюдая за тем, как двигаются по земле слетевшие с небес звезды (то-то на небе так темно сегодня!), слушает их странные, похожие на человеческие голоса. Кого-то ищут? Или играют в прятки?.. — А может, он сбежал? — Куда?! Куда он мог сбежать, этот… йо! ах-х-хой! Ну и крапива здесь! Давно выкосить пора, ты гляди, какая вымах… уй-й! не толкайся, слышь, Ретуль, она ж, зараза, через чулки жжет! — Ты б ругался или потише, или поменьше. А то отец настоятель услышит… — А я и так слышу, Ретуль. Крапиву, говоришь, Круйш, выкосить пора? Вот завтра и займетесь. А пока что, дети мои, не отвлекайтесь. Насколько я понял, успехи у вас не очень? — Да по правде сказать, отец Ог'Тарнек… — Еще и дождь тут этот… Про дождь, как с запозданием догадался Ретуль, он зря ляпнул. Поскольку отец Ог'Тарнек, настоятель монастыря, стоял без зонта, не обращая на оный дождь внимания, в обычной серой рясе и сандалиях на босу ногу, — и ничего. Даже капюшон на голову не набросил, а они и капюшоны натянули, и вообще… Зря, словом. — Да, — сказал отец Ог'Тарнек. — Дождь этот… Ну, дай-ка фонарь. — Он отобрал у обалдевшего (дождь… крапива!.. настоятель!..), втянувшего голову в плечи Круйша мокрый шест и зашлепал прямиком в жгучие заросли. Ретуль отвесил приятелю хорошего тычка и поспешил вслед за исчезающей фигурой отца Ог'Тарнека. Круйш вздохнул, поежился и побрел за Ретулем — не торчать же одному в темноте и мокрени! Так втроем они и выбрели к рисовальному камню. Найдёныш лежал здесь же, свернувшись клубком и клацая зубами, как приведение, по слухам, обитавшее в Травяной башне монастыря. Лихорадка поцеловала его в обе щеки, когда Найдёныш заметил огни от фонарей, да так страстно приголубила, что он буквально сполз в грязь, сотрясаемый ознобом. Не шевелиться, ни одного лишнего движения; холодно, холодно, так холодно не бывает!.. И кто-то смотрит из темноты, и шепчет: «Найдёныш, Найдёныш!..» — и глазами огнистыми играет, то сведет их близко-близко к невидимой переносице, то заведет один за другой, то вообще погасит… плачет, плачет беззвучно — только слезы повсюду, холодные, нечеловеческие. Теперь я знаю, каково быть фистамьенном! — У него жар, — сказал, коснувшись Найдёнышева лба и пощупав пульс, Ретуль. Он был способным мальчиком, хоть и растяпой; отец Ог'Тарнек знал, что паренек проявляет недюжинные успехи в искусстве врачевания. Хотя насчет жара и так видно. — Поднимайте и несите, — велел настоятель молодым монахам. — А как же фонари? — шмыгнул носом совсем раскисший Круйш. Он уже, кажется, мысленно пребывал в завтрашнем дне и косил крапиву. Зонтик его, изгвазданный в грязи, с погнувшимися спицами, был зажат под мышкой и казался сломанным крылом. — Один оставим здесь, — терпеливо пояснил отец Ог'Тарнек. — И зонтики свои оставьте здесь тоже. Потом за ними вернетесь. И не говори мне, сын мой, что не найдете, — я и то в детстве изучил Коридоры вдоль и поперек, и я был не из самых непослушных Непосвященных, Пестроспинная свидетель! И хватит ушами хлопать! — рявкнул он, чтобы привести их наконец в себя. — Мальчику плохо, а вы, прости Неустанная, как две рыбы снулые — только и знаете, что рты разевать да глаза выпучивать! Ну-ка, поживей, поживей, дети мои!.. Найдёныша подхватили и закачали голоса, один огнистый глаз остался позади, другой трепетал у него над головой, мигал, менял цвет, четыре бесплотных, но твердых ресницы-луча хлестали Найдёныша по щекам. «Опускайте», — сказал кто-то, и Найденыша стали опускать, всё ниже, ниже, ниже («в могилу», — отстраненно подумал он), а потом швырнули и он полетел, кружась, небо вдавливалось в лоб и в ямку под подбородком, натирало подмышки, ресницы-лучи-полосы волчком завертелись, но ни одна из них никак не могла поймать свой хвост. «Давно он так?» — «Да вот уже неделю». «Не надо меня делить! Не надо!» — стонал он, но голоса оборвались, съежились, уселись воронами на руки и ноги, чтобы не сбежал. «Не надо меня делить! Слышите! Не надо!..» — Бедный мальчик. — Это моя вина. Братья давно говорили, что он рисует и довольно неплохо; потом Жорэм… Я велел, чтобы мальчику не запрещали и не препятствовали, но не хотел пока вмешиваться. — Настоятель вздохнул и покачал головой, будто не верил, что такое могло случиться у него, в Тхалемском монастыре, посвященном Лягушке Пестроспинной. Его собеседник кивнул. Выглядел гость так, словно был не от мира сего, и этим резко отличался от отца Ог'Тарнека — плотного, начинающего лысеть мужчины, походившего на типичного главу семейства какой-нибудь деревенской семьи. Гость же был невысокий, внешне вроде и неприметный (каштановые волосы, обычные черты лица, телосложения не рыцарского, но и не хлюпик какой-нибудь — таких тысячи и тысячи!). Однако стоило ему заговорить, да просто начать двигаться — и у окружающих возникало такое чувство, будто человек этот В первую очередь — где-то еще. — Вы несправедливы к себе, отец Арьед, — слова прозвучали вполне искренне, хотя произнесший их, казалось, был занят не столько разговором, сколько рисунком, который он разглядывал, сидя вполоборота к столу. — Вспомните, я ведь сам просил вас по возможности не вмешиваться. Так что ошибся именно я, мне следовало предусмотреть… — Он махнул рукой: — Проще говоря, разгильдяй я, отец Арьед. Раз-гиль-дяй. За что и бываю время от времени наказан в назидание. Одно печалит душу: во-первых, я никаких выводов, кроме теоретических, из этого не делаю; а во-вторых, иногда из-за моего разгильдяйства страдают другие. Настоятель с легким удивлением покосился на гостя. Они были знакомы не первый год, да вот Ог'Тарнек никак не мог привыкнуть… — Когда он начал кричать, чтобы его не делили? — А? — Я спрашиваю… — Я понял, понял, Тойра. Просто… — Настоятель почесал подбородок, чтобы хоть как-то скрыть растерянность. «Этот человек всё время выбивает у вас почву из-под ног, как бы крепко вы на ней ни стояли. Причем выбивает безо всякого злого умысла, иногда даже не понимая, что делает». — Да вот, кажется, как принесли сюда, сразу и начал кричать. Это важно? — Не знаю, — соврал Тойра. Он по-прежнему разглядывал рисунок, измятый и подмокший, и хотя потом бумагу высушили, всё равно кое-где карандашные линии оказались смазаны. Впрочем, по мнению Тойры, от этого рисунок только выиграл. — Что говорят врачеватели? — Врачеватели не говорят, лишь разводят руками. Лихорадку-то они бы вылечили, они и лечат ее, но мальчик… дело не в лихорадке. Ему снится что-то, и это пугает его… «Пугает до смерти», — подумал, но не стал произносить вслух отец Ог'Тарнек. — У вас есть здесь какие-нибудь музыкальные инструменты? — Тойра отложил рисунок и наконец посмотрел в глаза настоятелю. «Обычный же взгляд, — почти с отчаянием подумал Ог'Тарнек. — Тогда почему каждый раз остается такое чувство, будто он заглянул тебе в самую душу? Причем заглянул так, походя, безо всяких злых намерений. Поглядел и забыл». — Только барабаны не годятся, — уточнил Тойра. — И колокольчики тоже. Лучше бы, конечно, флейту или свирель, если у вас таковые найдутся; ну, в крайнем случае что-нибудь из смычковых, хотя тогда нужен будет и игрок, я на них не потяну… а это хуже, лучше б, если я сам… — Он рассеянно отстучал большим пальцем по столешнице некий незамысловатый ритм. Потом моргнул и снова поглядел на Ог'Тарнека: — Ну так что? — Есть флейты, — кивнул тот. — Всё-таки псалмы полагается петь под музыкальное сопровождение. Я, правда, не понимаю, как вы собираетесь… — Вот именно с помощью музыки и собираюсь, — резковато произнес Тойра. — Но если мы не поспешим, это будет трудно сделать. Поэтому, прошу вас… — Да-да, сейчас… Отец Ог'Тарнек, смущенный, поднялся и Когда он вернулся в свои покои с флейтой в руке, в сопровождении брата Виккела, гость по-прежнему сидел на табурете и всё так же выстукивал большим пальцем некий ритм. — Ага, есть-таки, — оживился он и почти вырвал флейту из рук настоятеля. — Вот, — сказал тот, немного растерянно, — брат Виккел в нашем монастыре по праву считается лучшим флейтистом. Тойра с легким любопытством взглянул на худощавого, курносого монаха с, пожалуй, чересчур толстоватыми для флейтиста пальцами. — Да? Это очень кстати. Если я вам наиграю мелодию, сможете исполнять ее, скажем, часа два-три? — Смогу, — ничуть не удивившись, ответил монах. — Тогда приступим. Встряхнувшись, как встряхивается перед потасовкой с чужой стаей дворовый пес, Тойра прошел в соседнюю комнату. Здесь, укрытый одеялами, лежал Найдёныш. Бледное лицо его казалось ликом мраморной статуи, и только из приоткрытых губ доносился невнятный шепот. Но Тойра и так знал, о чем умоляет мальчик. «Поздно, — с легкой горечью подумал Тойра. — Поздно просишь. Теперь-то… разве что попробовать собрать тебя и то… » Он сбросил наконец дорожный плащ, в котором просидел всё то время, пока был у Ог'Тарнека в гостях, — явился Тойра сюда сразу же, как только добрался до монастыря. Мысленно перебрал то, что лежало в дорожном мешке: не пригодится ли что во время заговора; решил — своими силами обойдется. Вернулся в гостевую комнату, где стояли, дожидаясь, Ог'Тарнек и брат Виккел. — Вы уж простите меня, отец настоятель, но я бы просил вас уйти. Помочь вы ничем не сможете, зато лишние глаза могут помешать поневоле. — «Вообще-то, лишние — Как скажете, — развел руками тот. — Я буду в храмовне, брат Виккел. — Теперь вот что, — повернулся к монаху Тойра. — Я сейчас наиграю вам мотив, а вы внимательно слушайте. Если что-то не поймете, переспрашивайте. Потом, когда скажу, начинайте играть — здесь, за столом. И что бы ни доносилось из соседней комнаты… или войдет кто-нибудь вдруг — игру ни в коем случае не прерывайте! Брат Виккел в самом деле оказался талантливым флейтистом: ухватил мелодию с первого раза, повторил почти идеально; к тому же, что немаловажно, не лез с расспросами. Тойра со спокойным сердцем оставил его за игрой, а сам присел рядом с кроватью Найдёныша (точнее — рядом с кроватью Ог'Тарнека, которую тот уступил мальчику — и вот уже неделю спал на жесткой узкой скамье, не слушая увещеваний со стороны братьев-монахов). — Ну-ка… — Тойра прикоснулся ко лбу мальчика. Холодный. А ведь здешние врачеватели, как один, утверждают, что Найдёныш болен лихорадкой — подхватил ее от частого сидения на голой земле, эта болезнь так и называется: «земляная лихорадка». Коновалы деревенские! «Хотя, откуда им знать», — урезонил самого себя Тойра. И Ог'Тарнек, каким бы мудрым ни был, не способен предусмотреть всё на свете. Непосвященные всегда в свободное время убегают в Крапивные Коридоры, такие места есть в каждом монастыре, — и многие ли из ребят заболевали чем-то серьезнее обычной простуды? Да и тех монастырские врачеватели обычно ставят на ноги в два счета, для них такие пациенты — вроде сезонных работ для земледельца. Дело тут в ином. Пододвигая к кровати низенький колченогий табуретец Тойра вспомнил про рисунок — но не тот, что лежал на столе в соседней комнате, а про другой, в дорожном мешке, сложенный вчетверо и завернутый в тряпицу, чтобы не повредился в пути. На рисунке Жорэм, тогда еще никакой не Одноногий, сражается с тайнангинцами. Эту бумагу ветеран переслал ему с повелением немедленно явиться в монастырь. И приписка снизу: «Вспомни Трескунчика». Как будто Тойра мог забыть! В конце концов тот бой, который так искусно изобразил Найдёныш, оказался для Трескунчика последним; рана, загноилась, начался жар, Трескунчик бредил… он так и не пришел в себя. А в бреду кричал, захлебываясь собственным ужасом: «Не надо меня делить!» Тойра, в то время — армейский исповедник, год спустя вернулся в Иншгурру и занялся поисками Носителей. И главное: из всех, кто участвовал в памятном сражении у Гнутой Скалы (которая так четко изображена на рисунке!), умел рисовать — именно Трескунчик. Он был Носителем, но об этом не догадывался никто из его боевых товарищей, даже он сам — не догадывался. И когда заболел той проклятой лихорадкой — умер, хотя лечили Трескунчика не самые худшие врачеватели. Ибо Носитель, начавший вспоминать о том, что он только часть чего-то большего, — рано или поздно умирает. человеческое сознание оказывается не в состоянии «переварить» воспоминания Преданного Забвению — вот какой невеселый каламбур получается. Подобное происходило не только с Трескунчиком; вдоволь настранствовавшись по Иншгурре, Тойра узнал еше о двух случаях «лихорадки». С тем же исходом. Вот только потерять Найдёныша он не имеет права! Теперь, когда знает о Носителях едва ли не больше любого другого человека, в Отсеченном, когда начинает догадываться, что делать и с Носителями, и с Лабиринтом, — теперь нельзя ошибиться. Искать следующее воплощение Носитетеля бывшего когда-то Трескунчиком, возможно, придется слишком долго. Даже с учетом Тойриной догадки, что, вопреки легендам, Носители заново воплощаются в Ллаургине примерно в одних и тех же местах. Точек воплощения должно быть семь, он вычислил пока только три. Одна из них — Тайдонский округ, оттуда родом был Трескунчик, там же Тойра нашел мальчика, который сейчас безжизненно лежит на постели Ог'Тарнека. — Не надо меня делить! Из-за занавески, отделяющей спальню отца настоятеля от гостиной, доносятся звуки флейты — негромкие, баюкающие, умиротворяющие. И потому резкий, властный ритм, который Тойра начинает отстукивать на крышке махонькой тумбочки рядом с изголовьем кровати, кажется неуместным. Позванивает металлическая кружка, подпрыгивают священные статуэтки зверобогов — Тойра прерывает на мгновение стук, чтобы поставить кружку на пол и смести фигурки туда же; потом продолжает. Флейта за занавеской сбивается на пару тактов, но играть не перестает. Тойра улыбается («Молодец монах!») и принимается вплетать в рваный ритм стучанья слова — строчка за строчкой, купает за куплетом. Он придумывает их на ходу, увязывая одно слово с другим, как вяжет теплые носки любимому внуку бабушка: петли ложатся ровно, хотя где-то, возможно, нитка растрепалась, а где-то узелок попался. Но Тойре не до красивостей, в жесткий ритм он вплетает смысл, который должен просочиться через вязкую пелену Найдёнышевого беспамятства. Тойра почти кричит — и он видит, как губы мальчика, начинают подрагивать, а веки трепетать крыльями мотылька. «Давай, Трескунчик, давай! Держись! Возвращайся!» Удар ладони — громкий, как будто Тойра забивает последний гвоздь в дверь, в которую постучалась ночь из заговора. Всё. Теперь остается только ждать. Брат Виккел будет играть столько, сколько сможет, потом его сменит Тойра — еще кого-нибудь найдут — и так до тех пор, пока Найдёныш (именно Найдёныш, а не живущий в нем Носитель!), поддетый на крючок мелодии, не вынырнет сюда, в то, что люди называют реальностью. И если это произойдет, Тойра постарается, чтобы мальчик никогда не вспомнил о том, что привиделось ему в бреду: никогда в сознание Найдёныша не проберутся воспоминания Носителя. …Разве только иногда, в снах, которые, просыпаясь, он будет помнить весьма и весьма смутно. Тойра наклоняется и подбирает с пола разбросанные статуэтки Сатьякала, ссыпает их на тумбочку. Туда же ставит кружку. Вглядывается в бледное лицо, кажется, начинающее чуть розоветь, хотя, конечно, это обман: изменения, даже если они начались, не могут проявиться так скоро. И всё-таки… — Выживи, мальчик, — шепчет Тойра. — Выживи, не сдавайся. Да, я намерен сделать тебя своим орудием и оружием, но… я обещаю, я клянусь тебе, что не забуду о том, что ты не только Носитель, но и человек. И когда-нибудь — придет время! — я всё расскажу тебе. «Живой или мертвый», — добавляет он мысленно. Поднимается и выходит из спальни, оставляя Найдёныша наедине с мелодией флейты, с нечеловеческим прошлым и неопределенным будущим. …И из своего сновидения-бреда Фриний так и не сможет увидеть лица своего учителя — того лица, лица сорокапятилетнего Тойры, — учитель будет поворачиваться к Фринию спиной. Всегда — спиной. И Фриний-Найдёныш стонет во сне: там, на кровати, и здесь, в коридорах Лабиринта… Змея — толстенная, иссиня-черная, явно ядовитая — ждала за дверью. Гвоздь вполголоса ругнулся и присел, чтобы рассмотреть гадину повнимательнее. Ну да, точно ядовитая — у них у всех головы как бы треугольные, а в «щечках»-то как раз отрава и таится. Вот пакость! Кровь у змеи была, как и полагается, красной и вязкой и уже начала подсыхать. Натекло ее немало, и голова, отделенная от туловища, казалось, плавала в этой луже. Гвоздь поддел голову кинжалом, словно боялся (а что? — в глубине души действительно боялся!): вот сейчас возьмет да и оживет. Но нет, никаких чудес, никаких воскрешений, никакого священного сияния и пророческих слов — обычная дохлая змея. Другое дело, что совсем не обычен сам факт присутствия ее в комнате Гвоздя и господина Туллэка; а впрочем, только на первый взгляд необычен. Иначе с чего бы молчаливый тайнангинец вдруг оказался в этой самой комнате и застукал здесь конюха? То-то же. Значит, зашел, чтобы подложить свинью, то есть в данном случае — змею, подложил, заметил мальчонку и поволок за ухо на правый суд? Похоже на то. Почему подложил разрубленную? А это предупреждение. (Тут бы спросить: «О чем можно предупреждать таким образом?» — но разве ж разберешь этих тайнангинцев, к тому же господин Туллэк наверняка-то знает о чем). Откуда Айю-Шун змею взял? Да откуда их обычно берут — словил или купил у торговца змеями (и, выходит, держал, мерзавец, живой в одном из сундуков как минимум пару дней, позже у него случая-то купить или поймать не было). Теперь возможность подвернулась вот и подбросил. А пацану велел молчать — если тот вообще что-нибудь заметил, он небось о другом в тот момент думал. Гвоздю сейчас, кстати, тоже о другом подумать не мешало бы. Рыжий оставил в покое змею и шагнул к своей койке, пошарил под матрасом… да, есть! Вот он — плотный конверт с разломанной печатью! Молодец мальчишка, успел выполнить обещанное! Так читай поскорее, пока господину Туллэку не взбрело в его врачевательскую голову бежать спасать «господина жонглера» от возможных козней Айю-Шуна, Из-за плотно прикрытой двери в комнату просачивался негромкий гул, в зале на первом этаже давно забыли про «досадный случай», лютнист ужаривал раздумчивого «Рыцаря», слушатели внимали. Пожелай кто-нибудь прогуляться коридором, Гвоздь наверняка услышит скрип досок и успеет принять меры. Так что не будем обращать внимания на дохлую змею в углу и подсядем поближе к свече… ну-ка, о чем изволит писать покойный граф Н'Адер?.. Ишь ты, накатал целый трактат!.. «Мой дорогой друг! Поскольку вы читаете это письмо, значит, вы живы, а я уже отправился во Внешние Пустоты. Как сказали бы наши боевые товарищи, «сбежал под крыло Разящей», — хотя, подозреваю, там, где я нахожусь сейчас, когда вы читаете письмо, меньше всего мне захочется оказаться под крылом Цапли. Надеюсь, что этого и не случится, а также надеюсь, что вам, мой друг, удастся завершить начатое нами много лет назад. Ну, довольно лирики — перехожу к делу. Я решил ничего не рассказывать Флорине, вернее, не рассказывать ничего существенного. Я слишком хорошо знаю своего шурина, чтобы доверить девочке что-либо, кроме этого письма; да и его я обозвал малозначительным, сделал всё, чтобы она поняла: здесь только пара строк для вас, а остальное вы знаете сами. Опять же раз вы его читаете, значит, письму удалось избегнуть рук господина Фейсала. Так вот, девочка не знает ничего. Я сказал, что кое-что известно вам, а остальное ей сообщат уже в Храме, когда вы туда приедете. Но отдельных фактов может не знать и Смутный (или забудет вас с ними ознакомить) — вот они: — во-первых, Носители. Вы помните, как мы сперва смеялись над этими сказками тайнангинцев про недолюдей, которые являются частью чего-то большего, чем обычный человек, и всю жизнь ищут себя-целого, свои части в других недолюдях, — и почти никогда не находят? В последние годы мне впору было бы смеяться над самим собой — ибо я тоже искал и не находил. Хвала… (ну вот, не возблагодаришь же здесь Сатьякал! — а кого тогда? впрочем, не важно) к счастью, я сам Носителем не являюсь. Ничего такого мне не снится, да и рожден я был вполне обычным способом, а не найден в капусте. Увы, кормилица моя уже давно отправилась во Внешние Пустоты, равно как и родители, так что спросить, был ли у меня пупок с самого начала или же появился потом, не у кого, а это один из несомненных признаков Носителя. Ну да про признаки вы, кажется, в курсе. Теперь о количестве Носителей. Вы знаете, что книги «Не-Бытия» всегда неполны, однако в нескольких экземплярах указывается одно и то же число: семь. В действительности же их может быть в данный конкретный момент и меньше, если некоторых убили и души их отправились во Внешние Пустоты — и еще не успели заново воплотиться. (Здесь же уточню, что на новое воплощение, как свидетельствуют кое-какие мои исследования и догадки Смутного, уходит около года. То есть лишь год спустя после своей смерти Носитель снова может родиться в Ллаургине; однако не исключено, что иногда для последующего воплощения требуется больше времени. Не знаю, от чего это зависит, даже гадать не пытаюсь.) Так вот, семь Носителей. Мы со Смутным, как вы помните, предположили, что все они сейчас находятся в плотском обличье в пределах Ллаургина Отсеченного. В разном возрасте, разных сословиях, в разных, разумеется, местах. (Здесь надо бы об Узлах вспомнить, но это будет «во-вторых».) Смутный понимал, что собрать Носителей вместе почти невозможно, и вы поддерживали его. Я не упрекаю вас, в конце концов, вы, друг мой, и так совершили над собой значительное усилие, поверив в то, во что верить вам как бы и не полагалось…» В этом месте Гвоздь удивленно поднял правую бровь и велел себе после разобраться, что имел в виду покойный граф. «…А теперь я добавлю фактов, которые помогут вам удержать эту веру на плаву. Мы ведь действительно нашли Носителей! Точнее, большую часть нашел Смутный, сам либо с помощью своих людей. При этом мы выяснили, что (думаю, это вас позабавит) часть Носителей воплотилась уже после того, как мы занялись их поисками. Однако, увы, мы отыскали не всех. Согласно предположениям Смутного, здесь, по эту сторону Хребта, нам их найти и не удастся. Ибо Смутный считает, что Носители воплощаются в Ллаургине равномерно относительно некоей оси или центральной точки на материке. И полагает таковой (осью или точкой — он так и не решил) Лабиринт. То есть совершенно не обязательно, чтобы они появлялись рядом с Хребтом, просто часть из них обнаруживается в Тайнангине, а часть — в Иншгурре и Трюньиле. За тайнангинскими он намерен отправиться после того, как отыщет здешних и решит, как вообще поступить, когда соберет всех семерых. Вот тут-то самое время вспомнить про «во-вторых». во-вторых, Узлы. Вы знаете, что они частенько появляются в запеленутых районах, там ими никого не удивишь. Однако иногда Узлы падают и в других областях — и тогда считается, что падение Узлов вызвано особым вниманием Сатьякала к такому месту (или к человеку, в оном месте находящемуся). Иными словами, опосредованно, через Узлы, зверобоги пытаются влиять на Тха Реальный из Тха Внереального. Разумеется, самый живой интерес они проявляют к Носителям, если Сатьякалу удается отыскать таких (а это, как мы знаем, непросто даже для зверобогов). Так вот, согласно моим последним наблюдениям, при первой встрече двух Носителей почти всегда падает Узел. Точнее, не при встрече даже, а при их приближении друг к другу на некое критическое расстояние. (Я прочел об этом в одной из версий «Не-Бытия», которую чудом удалось раздобыть, она неполная, одна из самых «рваных», но при этом в ней обнаружились несколько раньше неизвестных и очень важных фрагментов. В том числе — и о об этом свойстве Узлов; а потом я на практике убедился, что книга не лжет). Поэтому прошу вас быть осторожнее. Насколько я понял, после первой встречи двух Носителей Узлы больше на них не падают (или падают, но не из-за самого факта повторной встречи). Однако, как вы понимаете, я ничего не могу утверждать наверняка; нам приходится руководствоваться сплошными догадками, а догадки в таком деле бывают весьма далеки от истины. И, добавлю, опасны. А в нашем случае они опасны вдвойне. Скоро начнется бег наперегонки со временем. Я еще не знаю когда; каждая из сторон накапливает силы — не в физическом плане, ибо в том, что мы задумали, мощь телесная, количество бойцов и пр. будут значить мало, почти ничего. Главное знания. Прежде всего — о природе Носителей, о том, что произойдет, когда они, все семеро, окажутся в одном месте. И что произойдет, если не окажутся. Ах, мне бы поговорить с кем-нибудь из паттов или настоятелей главных двенадцати монастырей! Увы, я так и не сумел подобраться ни к одному этих людей; были беседы с несколькими прозверевшими, но особой пользы от них не проистекло. А церковники низкого ранга, вроде жрецов и эпимелитов, о Носителях имеют представление весьма смутное, впрочем, как и о Преданном Забвению и «Не-Бытии». в-третьих, паломничество. Я настоятельно прошу вас отправиться к Ллусиму вместе с Флориной — даже не потому, что вы один из немногих, кто знает, что и зачем происходит. Дело в другом: я боюсь за девочку. Случайно мне удалось выяснить, что одним из Носителей является некто Кайнор из Мьекра по прозвищу Рыжий Гвоздь, жонглер, автор популярных в народе гвоздилок: я проследил его судьбу от рождения до нынешних дней (насколько, разумеется, это возможно). Его необходимо отвезти к Ллусиму, о чем я позаботился, написав соответствующее завещание. Но жонглер этот — человек опасный, и я бы просил вас приглядеть за ним. На первый взгляд он может показаться простым мужланом, хитрым, но не тонким — однако не полагайтесь на первое впечатление. Он будет ерничать и корчить из себя шута, но даже если он предъявит вам колпак с бубенцами, завизированный самим Суиттаром XII, не верьте, опасайтесь этого Гвоздя. (Кстати, добавлю: он является осведомителем моего шурина, хотя к запретникам, кажется, отношения не имеет.) Как заставить его отправиться в паломничество, повторяю, моя забота, вам же нужно лишь сопроводить жонглера и флорину до озера. Там вас будет ждать Смутный, и, надеюсь, он многое прояснит. Если lt;зачеркнутоgt; что-нибудь пойдет не так, постарайтесь хотя бы пробыть в Храме до конца встречи Собора двадцати Четырех. То есть девочка наверняка там останется до этого времени, я беспокоюсь лишь о жонглере: не дайте ему уйти. Это важно; Ну вот, кажется, всё в основных чертах я изложил. Надеюсь, не слишком длинно и пространно. Желаю вам долгих и безоблачных лет жизни, мой друг. И чистого неба над головой!» Дальше шли подпись и отпечаток всё того же герба с волком. Гвоздь поморщился: нельзя сказать, чтобы у графа были такие уж нелады со стилем, но сперва желать «безоблачных лет» и здесь же — «чистого неба»… Хотя у графа-то как раз «неладов» нет, ни со стилем, ни с жизнью вообще. «Сбежал под крыло Разящей», подонок. А Кайнора впутал Сатьякал ведает во что. Словно откликаясь на эти мысли, в коридоре заскрипели доски. Слишком близко от двери, чтобы Гвоздь успел хоть что-нибудь предпринять. Если это Айю-Шун вернулся убрать ненужного свидетеля… Дверь распахнулась. — А я и не подозревал, что вы способны так быстро и бесшумно ходить, господин Туллэк. Врачеватель пожал плечами: — Вы о многом не подозревали, не так ли? — Потом указал тростью на письмо в руках Гвоздя: — Прочитали? — Прочитал. Господин Туллэк присел на свою койку, как обычно, вытянув правую, хромую ногу. Оперся на трость обеими руками. Спросил: — Хотите поговорить об этом? «Тьфу ты, слова кладет, как какой-нибудь второсортный исцелитель душ! С другой стороны, он исцелитель и есть. Да и с кем говорить «об этом», как не с Туллэком?» — Почему нет? — по привычке хрустнул пальцами Гвоздь. — Поговорим. Фриний стонал во сне — здесь, в коридорах Лабиринта. Тень его — рваная, словно состоящая из отдельных лоскутов, корчилась на стенах и потолке. И как будто дразнясь, другая тень, похожая на осьминога, повторяла эти движения — хотя ей, многощупальцевой, висеть бы неподвижно, всё-таки она — барельеф… Или нет? Быстро и плавно существо скользит по потолку к стене, его когти едва слышно поклацывают, отыскивая малейшие неровности, цепляясь за каменные лица, стебли, кирпичные стены замков, завитки волн… — наконец прыжок, короткий, почти беззвучный, — и создание оказывается на полу. Сейчас оно напоминает крупную обезьяну, только с большим количеством конечностей — их шесть да плюс еще хвост, который вполне сойдет за седьмую. Во всяком случае, существо при передвижении по потолку пользовалось им не реже, чем лапами. Оказавшись на полу, шестилапое создание, похоже, чувствует себя неуверенно: поводит из стороны в сторону массивной гривастой головой, дышит, широко раздувая ноздри. Раздается невнятный то ли шепот, то ли шорох… Во-о-от они какие. Забавные. Отсюда — совсем другие, не то что сверху. Но еще они и опасные, ох. Каждый по-своему, а все вместе… ну, они-то как раз Но вряд ли у них это получится — быть вместе. Молчаливица — ну, с ней понятно. Пока не заговорит… Железноголовый… — слишком у него голова железная, через нее не пробиться мыслям, ни туда, ни оттуда. Горбратику скоро куклиться. А широкоротый вообще не тут живет, а в прошлом, спасибо Дуйнику. Ишь как за широкоротого взялся, ветреный! Продувает ему мозги — и правильно! Может, он хоть немного поумнеет, как Дуйник. …А Дуйник-то вправду поумнел: мы как-то раньше… Цепкий стал, ловкий. И папики вроде сильнее становятся. Это даже хуже, чем то, что Дуйник… Но — Значит, я — Носитель? Господин Туллэк кивнул. Смотрел он, как старый добрый дядюшка, который вынужден сообщить внучку о том, что он, внучек, скоро умрет. Врачеватель, так его! Душ целитель, растопчи его Сколопендра! — И как же это ваш граф-покойник вычислил? — Я знаю не больше вашего. Вам снятся сны? — Что ж я?!.. Конечно, снятся. Как и всем нормальным — Я имею в виду особые сны. Где вы падаете… летите… и небо всё в разноцветных полосах. — Господин Туллэк! — Гвоздь сжал кулаки, аж костяшки хрустнули. — Я, может, шут, но не дурак. Такие сны снятся многим, очень многим. А Носителей ваших всего семь штук по миру шляется, так? — Не по миру, только по Ллаургину Отсеченному, — уточнил врачеватель. — Но вы правы, семь. И вы — один из них, хотите вы этого или нет. Есть способы убедиться, кроме снов. Вы же читали. — Ах, Узел… Но, согласитесь, ваш граф сам признавал, что всё очень неточно, с Узлами-то. Господин Туллэк отвел взгляд. — В конце концов, — сказал он, — если вы не верите в то, что вы — Носитель, тогда вам и волноваться нечего. Совершите паломничество к Ллусиму и вернетесь обрати в свою труппу. — А если бы был? — Тогда на озере мы рассказали бы вам кое-что… важное. очень важное. И предложили бы кое-что. А так… выполните завещание покойного Н'Адера, получите причитающуюся вам сумму, и всё. — Вот так просто? — Вот так просто. — Щас! — процедил Гвоздь. И скрутил господину врачевателю большой и совсем не светский кукиш. — Хрен бы я с вами поехал, если б из письма не понял, что граф ваш и вы, милый мой костоправ, с Церковью не в ладах. Или думаете, никто, кроме вас, посвященных, никогда о Запретной Книге не слыхал? Да про этого вашего Низвергнутого в народе байки ходят с тех самых пор, наверное, как Книгу-то эту и запретили! И про то, что делают церковники с Носителями тоже, благодарствую, наслышаны-с! Правда, вот забавная штука: церковники о приметах вроде рождения из ниоткуда и «падающих» снов не в курсе. Хотя, кажется, не глупее вас или Н'Адера. И всё равно, диву даюсь, чего вдруг ваш граф назначил местом встречи именно Храм? Потому что под носом у служителей Сатьякаловой? Нехитрый трюк, только он не всегда срабатывает. А, ну да, вы же не своими жизнями рискуете, вы-то точно у нас не Носитель, м-м? Сны, господин врачеватель, вам не снятся, с полетами-паденьями? А другие сны, где вы ни в чем не повинных людей на смерть ведете? Слушайте, господин Туллэк, а вы вообще не боитесь попросту не доехать до озера? — Боюсь, — сухо промолвил тот. — А еще больше боюсь, что доеду и не обнаружу там человека, о котором писал покойный граф. — Смутного? — Смутного. Он единственный в Ллаургине, кто более-менее разбирается в вопросе с Носителями. Если по каким-либо причинам… даже думать не хочу, что тогда придется делать. — А вы бы лучше подумали, — посоветовал Гвоздь. — Если вдруг что — там ведь поздно будет. Да и потом… Что-то отвлекло его — не мысль, не звук, а некое постояннее ощущение, как будто взгляд за спиной… вот только там, за спиной, была глухая стена — им с врачевателем отвели угловую комнату, самую дальнюю по коридору. — Что потом? — напомнил господин Туллэк. — Да мало ли что может произойти потом, — пробормотал Гвоздь. Ладно, на сегодня хватит разговоров. Отчего вы письмо-то мне разрешили прочесть, а? — Понял, что вы рано или поздно попытаетесь это сделать, — признался врачеватель. — И подумал, что лучше рано. К тому же… помните, граф пишет о вас… — Мол, я хитрый и опасный? — Да, так вот… я счел самым правильным открыть перед вами карты. Гвоздь поднялся и направился к выходу. — Я это учту, — сказал он уже от двери. — Кстати, тут кто-то нам змею подбросил. Пойду велю, чтоб убрали. Он спустился в зал, где по-прежнему сотрапезничали чернявая в компании Матиль, Талиссы и Айю-Шуна. Как ни в чем не бывало присел к ним за стол: — Ну что, Дальмин так и не вернулся? Вещи? Нет, всё на местах, ничего больше не тронули. Некоторое время спустя, когда отслушали очередное исполнение «Двух псин и кота», Кайнор как бы между прочим спросил: — А что, конопатая, тебе когда-нибудь сны снились, где бы ты летала? — Знаешь, снились, — неожиданно серьезно отозвалась Матиль. — И еще там полоски такие разноцветные… ну, как если венок из разных цветов сплести, а потом на пальце быстро-быстро крутануть. А ты чего спрашиваешь? — Мне знакомый чародей сказал, — это первый признак того, что человек в будущем воплощении станет белой цаплей. Чернявая засмеялась: — Тогда, господин Кайнор, если верить вашему чародею, все люди в следующем воплощении должны стать исключительно белыми цаплями. Почти все видят такие сны, о которых вы спрашиваете. Талисса, тебе когда-нибудь снилось, что ты летаешь? — Не помню, — манерно закатила глазки та. — Кажется снилось… — И мне тоже, — не унималась графинька. — В детстве такое часто бывает, господин Кайнор, а у некоторых и потом, в зрелые годы. И что? Людей вокруг видимо-невидимо, а цапель белых маловато, не находите? — А-а, — махнул на них рукою Гвоздь. — Ну о чем с ними говорить, конопатая? Разве ж они что-нибудь в поэзии высокой понимают? Ладно, сидите, слушайте вон «Платочичек» — самое оно для вас. Он подмигнул Матиль и, залпом допив пиво, отправился наверх. Как любил говаривать Жмун, для циркача главное оставаться смешным, даже когда хочется завыть на луну от тоски. Вот, для Гвоздя сейчас — самое то! — И чего ты на ту кружку повелся? — злился поваренок Шерг. — Она ж никакая. И стоит гроши! Глиркин пожал плечами. Не станешь же объяснять, что не в кружке дело. Просто пару лет назад компания подвыпивших постояльцев заловила одного конюха в конюшнях же, ну и… то ли на девок у них денег не было, то ли оказались из тех уродов, которым больше мальчики по душе. Если бы не рыжий жонглер, разогнавший эту пьяную кодлу… — Дурак! — по-своему истолковал молчание Шерг. — На вот, матушка тебе мазь передала, для спины. Второй же день на животе спишь! Это да, Патур Плешивый слов на ветер не бросает. Высек от чистого сердца. Ну, он в своем праве — хорошо хоть, не выгнал. Жалко, что так всё получилось. Когда рыжий просил для него письмо стянуть, он сразу объяснил: «Скорее всего, выйдет гладко, никто не должен ничего заметить. Но если всё-таки вдруг… сделай вид, что собирался своровать какую-нибудь финтифлюху подешевле. Пойми, — добавил, — я б тебя не попросил, но это очень важно, может, от этого жизнь моя зависит». Письмо, как и договаривались, Глиркин сунул под матрас на правой от двери койке. И если бы не та змея… Глиркин взял мазь. Пахла она, как обычно пахнут все целебные мази, преотвратно, как бы в компенсацию за то, что целебная. — Поблагодари за меня матушку, ладно? — Да чего уж… — Глиркин! — гаркнули за стенкой. — Живо во двор, новые постояльцы прибыли! Их было четверо, трое мужчин и дама, все верхом на взмыленных, до предела измочаленных конях. Это ж как надо спешить, чтобы так загнать животину!.. Впереди мешком покачивался в седле узколицый и горбоносый трюньилец. Он скользнул взглядом по стенам «Единорожца», наконец кивнул, как будто убедился в чем-то. К нему подъехал другой, рослый, по виду — явно из знатных. Спросил: — Здесь? Узколицый еще раз кивнул и слез с коня. Вымотан он был не меньше, чем животные. Рослый заметил наконец Глиркина: — Эй, конюх! Вели, чтобы подготовили две двухместные комнаты, еду, бадьи с водой и прочее. Тот задорно (Патур требует, чтоб задорно) отозвался: «Бу сде…», — и метнулся в дом. Жокруа К'Дунель поглядел мальчику вслед и тоже спешился. — Вы уверены, Ясскен? Трюньилец лишь раздраженно дернул плечом: — Ни в чем я не уверен. Сейчас вернется конюх — спросите. Капитан на резкость внимания не обратил: эта скачка всем им далась нелегко. И если бы не Ясскен с его «способностями»… Услышав о том, что предстоит, трюньилец перепугался не на шутку. Вместе с остальными циркачами он находился в доме Н'Адеров на положении полугостя-полупленника. Как доложил К'Дунелю начохраны (предусмотрительно поставленный сюда господином Фейсалом — видимо, из заботы о племяннице), Ясскен вел себя тихо-смирно, только разок спросил, как долго продлится вынужденное заточение. На «тихо-смирно» Жокруа хмыкнул: судя по тому разговору в храмовне Разливчатых Ручьев, Ясскен ни на что «громкое» и не способен. А «долго ли продлится»… да вот как раз и возьмем на прогулку болезного. — Простите, что? — переспросил трюньилец. — Говорю, сударь, нам с вами предстоит прогулка. Ваше отношение к господину Кайнору, известному также как Рыжий Гвоздь, за последнее время не изменилось? — Я бы даже сказал, усугубилось, — осторожно произнес Ясскен. — Однако… — Вот и отлично. Я же обещал, что не забуду о вашем жесте доброй воли. Собирайтесь, время не ждет. — Но куда… — По дороге расскажу. Давайте-давайте, а то ведь ваш, с позволения сказать, антипод, уедет далёко — потом ищи-свищи. Кстати, господин Ясскен… как у вас с колдовскими способностями? Тот кашлянул: — Я не понимаю… — Ладно, это тоже по дороге выясним. Следующим пунктом было посещение таверны «Лысый пекарь», где капитана, по словам господина Фейсала, дожидались два его будущих спутника. Те самые, которые «не состоят в Братстве, но — абсолютно послушны». Оказалось, что пока в наличии имеется только один («Постояльцы из восьмой слева, что на втором этаже? — переспросил слуга в „Пекаре“. — Мужчина вон сидит за столом в углу, видите? А спутница его отлучилась куда-то, часа три назад»). Угрюмый коренастый бородач на слова-ключи ответил правильно, молча указал на лавку напротив. Ясскен с К'Дунелем сели. — Зовите меня Клином. — Голос у бородача был на удивление тихим, мягким… «Словно удавка профессионального убийцы», — подумалось Жокруа. Он представился сам и представил Ясскена. — Ну что же, отправляться мы готовы хоть сегодня, — развел руками Клин. — Только дождемся Элирсу. А вот, кстати, и она. Знакомься, — кивнул он высокой, одетой в охотничий костюм молодой женщине. — Это наши будущие спутники. Господин К'Дунель — за главного. — Элирса Трасконн, — представилась она, стягивая дорожные перчатки и опускаясь на скамью рядом с Клином. — Кое-что поменялось. Господин К'Дунель, вы в курсе, что господин Фейсал при смерти? — Глупости! Мы расстались с ним несколько часов назад, он был здоров, как… как бык. Элирса усмехнулась: — «Как бык», говорите? Вот бык его и поддел рогами. Рядом с площадью Горелых Костей, там еще эта уродливая статуя Бердальфа с веслом. Хорошо, позвали «драконов», те любопытных разогнали и отнесли господина Фейсала домой. Жокруа не сдержался — захохотал. Отсмеявшись, извинился и объяснил, что к чему. — Да, забавные совпадения случаются в жизни, — согласилась Элирса. — Только… вы поймите нас правильно, господин К'Дунель, у нас есть причина выяснить у господина Фейсала, остались ли в силе его прежние указания. — Причина — может быть. А времени — нет. Потому что, сударыня, человек, который нам нужен, отбыл из столицы несколько дней назад. Мы можем попросту потерять его след — и когда господин Фейсал подтвердит мои полномочия (вы ведь в них сомневаетесь, не правда ли?), — так вот, когда он их подтвердит, время будет безнадежно упущено. Или вы собираетесь ломиться к упомянутому господину прямо сейчас, даже если он лежит без сознания? Элирса переглянулась с Клином. Тот кивнул и поднялся: — Добро, господин К'Дунель. Пока мы поверим вам на слово и подчинимся. А со временем уточним насчет ваших полномочий. У нас есть свои способы. — Не сомневаюсь. — Тогда ждите нас через час у Кожевенных ворот. И они действительно прибыли туда ровно через час, минута в минуту. Жокруа как раз успел рассказать Ясскену то, что, по мнению капитана, ему следовало знать. А заодно выяснил, что трюньилец обладает зачатками колдовских способностей. Правда, пока прибегать к их помощи нужды не было. Хватило беседы со стражниками, которые знали капитана и охотно (за соответствующую мзду) поделились своими наблюдениями пятидневной давности. Да, была двуполка, сейчас в таких редко кто разъезжает, неудобно, знаете, по нынешним-то дорогам… да, с таким гербом, как вы описали… да, по северной, которая на Три Сосны… угу, и вам того же, господин. В средствах К'Дунель ограничен не был, так что коней не жалели. Да и на жалость времени попросту не оставалось — гнали, как бешеные, с редкими остановками на «перекусить», «поспать» и «купить новых». Попутно Жокруа выяснил, что Элирса, выражаясь по-книжному, греет Клину постель, и уже давно. Парочка подобралась странная, на первый взгляд — друг другу совсем не подходят, но К'Дунелю доводилось видеть и более парадоксальные союзы. Больше его волновал Ясскен, который по-прежнему вел себя тихо и вот за этой смиренностью, запуганностью Жокруа иногда чудилось что-то такое… Если бы не дикая, на пределе возможностей гонка, капитан непременно «прочесал» бы трюньильца и выяснил, что у того на уме; во всяком случае попытался бы. А так… «Да что он может! — сердился на себя К'Дунель. — И никуда он не денется. Потом, потом разберемся». Жонглер с каждой минутой уходил всё дальше, он, казалось капитану, учует погоню и потому может выкинуть один из своих фокусов, сбить со следа или навести на ложный след, или вообще попросту исчезнуть, раствориться безо всякого следа. И никак, ни за что нельзя было этого допустить!.. В один из дней, на очередной развилке Жокруа растерялся: две дороги из трех оказались достаточно широки, чтобы по любой из них проехала двуполка. И тогда Ясскен осторожно («я ничего не обещаю, вы понимаете…») предложил свою помощь. Сам, за миг до того, как к нему собирался обратиться капитан. Трюньилец долго сидел у обочины, приткнувшись спиной к какой-то ободранной осине, прямо на брошенном на землю плаще. Закрыв глаза, он двигал помертвелыми губами и шевелил вытянутыми перед собой пальцами осторожно, как будто касался едва зажившей раны. (Потом он объяснил: «У Гвоздя есть свисток, который я когда-то дал ему. По этому свистку я его и нашел».) Наконец, когда прошло часа два или три, Ясскен поднялся и указал на нужную дорогу: «Туда!» Потом они еще несколько раз прибегали к его помощи; чем ближе к Гвоздю, согласно расчетам К'Дунеля, они оказались, тем важнее было знать, где жонглер находится в данный момент сам. Меньше всего капитану хотелось, чтобы «господин Кайнор» заметил его. — Уже уехали, — сообщила, подсаживаясь за столик, Элирса. Едва заметно скривилась, оглядев завсегдатаев «Единорожца», и добавила: — Позавчера, с рассветом. Жокруа достал и развернул карту, хотя знал ее наизусть. На запад от Сьемтской переправы начинались сплошные леса с редкими вкраплениями замков не слишком богатых господ. «Ну что же, пора действовать, капитан». Он указал Клину на троицу мрачных молодцев, явно «лесных стражей», обсуждавших что-то у стойки. За старшего у них был чернобородый тип, у которого забавно оттопыривалось левое ухо, — но вряд ли кто-нибудь рискнул бы отпустить по этому поводу шутку-другую. — А пригласите-ка к столу этих господ, любезный, — казал Жокруа. — Думаю, у меня для них есть предложение, от которого они не смогут отказаться. |
||
|