Владимир Аренев Карандаш с полустертой надписью

Поезд уже полчаса как укачивает меня в своей прокуренной плацкартной колыбели. Я один, остальные три места пустуют. В боковушке — тоже никого.

Начинаю дремать, но вот на какой-то промежуточной станции являются попутчики. Здороваются со мной, распихивают сумки, садятся.

«Уфф!» «Уфф! Жарко сегодня!» «Ага!» Один — худой пожилой почти-старик в видавшем виды коричневом костюме, с тертой шляпой. Шляпу он кладет рядом с собой и некоторое время глядит в немытое окно. За окном — лес, лес, лес…

Второй — мужчина-здоровяк, из тех, что в любой компании становятся неиссякаемым источником энергии. Добродушен, простоват, но только на первый взгляд. Этот, отдышавшись, достает сумку, раскладывает на пластиковой столешнице припасы.

Почти-старик немного суетливо следует примеру здоровяка. Пытаются пригласить меня — (взбулькивает бутылочка домашнего, клацают, соприкасаясь со столешницей, неизменные вареные яйца) — я, понимая, что обидятся, все-таки отказываюсь. Мол, уже поел. «Ну извини…» — «Да ничего. Приятного аппетита» — отворачиваюсь к стенке. Пытаюсь заснуть.

Попутчики говорят о войне. Все правильно, война сейчас на втором месте после жары. «Будет — не будет?» Здоровяк вспоминает Нострадамуса, мол, тот как раз нечто подобное предсказывал. И как раз на август.

Еще выпивают, жуют, вздыхают.

— А слышали, — снова оживляется здоровяк, — в России вроде как открыли новую возможность использовать ядерные бомбы. Чтобы результат при этом был только в определенном месте. «Точечные удары» называется.

Почти-старик вздрагивает, нервно смеется (напуган):

— Ну что вы. Если бы в Америке или там в Японии — я бы еще поверил. Но в России… Там же (впрочем, как и по всему бывшему Союзу) разгильдяйство — у кого-нибудь непременно хватит ума поставить на пульт управления валенок. Нет, сомневаюсь.

— В чем именно сомневаетесь? Что придумают?

— Что получатся у них эти «точечные удары». Чего-то напортачат и взлетим всей планетой на воздух.

Хмыкает и поправляет себя:

— То есть, не на воздух, а в космос. Хотя, какая в сущности… Вы вот лучше скажите, что там Нострадамус — на самом деле обещал войну?

Здоровяк кивает, во рту у него утвердительно хрустит огурец: «Обещал».

Некоторое время молчат.

Выпивают, закусывают, выпивают, закусывают. За окном проносится встречный, на несколько секунд заслоняя солнце.

— Скажите, — решается почти-старик, — вы верите, что одному человеку дано изменить историю?

Встречный проехал, в вагоне посветлело.

Здоровяк недоуменно пожимает плечами:

— Так ведь примеров — тьма. Возьмите Христа. Возьмите Магомета. Возьмите, наконец, Гитлера. А почему вы?..

— Я ведь почему спрашиваю, — перебивает его почти-старик. — Эта война. И жара эта дурацкая. Все одно к одному, — он вытирает рукой вспотевшее лицо, откидывается. — Все одно к одному. Но ведь не может быть, чтобы… — вздыхает и наклоняется к собеседнику: — Представьте себе: карандаш. Обыкновенный такой карандаш, черный, с золотистыми буквами на одной из граней. Буквы, правда, не все читались, краска стерлась. Можно было разобрать только «кар…д…ш вол…ный». И все. Нашел я его на почте — валялся на столике, рядом с бланками. Я подписку оформлял, сел, значит, взял сначала карандаш, потом сообразил, что нужно ж ручкой заполнять — ну и сунул его в карман. На автомате, мне ж он триста лет не нужен, что я, вор, что ли? Но заметил только дома. Выложил на тумбочку рядом с телефоном, собирался занести обратно на почту. На буквы внимания поначалу не обратил. Приготовил себе ужин (я один живу, вот уже два года будет, как жена умерла), ужин, значит, приготовил и сел телевизор смотреть. А тут — телефонный звонок. Оказывается, старинный приятель — и мы с ним болтаем несколько часов кряду. А я, знаете, люблю, когда по телефону говорю, всякие узоры на бумаге выводить. У меня даже специальные лежат листочки, чтобы было где. И вот я разговариваю с Петрпалычем, разговариваю, а сам малюю всякие там заборы и прочую дребедень. Малюю-малюю, потом ладонью на минутку прикрыл — и чувствую: заборы вроде выпуклые стали! Посмотрел — точно, как настоящие.

Я сначала списал на тени, на сумерки — в комнате как раз потемнело, а потом мы договорили-таки, попрощались и я включил свет. И вот, представьте, лежит на листке бумаги самый настоящий заборчик высотой в спичечный коробок, а длиной — сантиметров десять. Из досочек, но без гвоздей — поэтому когда я попробовал его поднять, он и распался на эти досочки. Вот что бы вы подумали?

— То есть? — не понял здоровяк. Кушать он давно перестал, ополовиненную бутылку предусмотрительно отодвинул подальше от соседа и смотрел на него настороженно: вот, мол, ведь как бывает — угостишь человека, а у того крыша и едет, не спросясь разрешения.

— Ну если бы с вами такое случилось, — уточнил почти-старик.

— Со мной такое не случается, — со значением произнес здоровяк.

— Думаете, напился и голову вам задуриваю? А представьте, что я думал, когда этот заборчик в руках держал! Я ж выпить люблю, но не злоупотребляю. Один раз на дне рождения сестриного мужа наклюкался, проснулся — ни черта ни помню. И с тех пор меру знаю и никогда выше планки не перескакиваю. А тут — такое. Я — разглядывать досочки. Настоящие, как будто китайское миниатюрное дерево… — («Бонсаи», — на автомате подсказал здоровяк), — …распилили. И пилили ровно, по клеточкам — прям как я рисовал, так и пилили. И тут догадался я еще чего-нибудь намалевать. Изобразил цветок. Гляжу — твою дивизию, точно! — лежит цветок, размером вот с мой мизинец, но с лепестками, шипиками, все как положено. Ну, я не растерялся, цветок в ладонь и — к соседям напротив. У них сын, Димка, зверьем увлекается, всяких пташек-букашек в дом волокет; ну-ка, говорю, скажи мне, что за растение такое. Он цапнул с полки словарь, полистал, сяк-так цветок мой поразглядывал; смотрю: в глазах искорки зажглись. Можно, спрашивает, до завтра оставить «экземпляр». А чего ж нельзя? можно. Завтра является ко мне и с порога заявляет, мол, нету в природе такого растения, вы, дядь Сеня, новый вид открыли. Ну, цветок я у него отобрал, на кой мне лишние хлопоты? Тем более, что к тому времени я уже кое-какие эксперименты провел и знал, откуда такие цветы на свет появляются.

Он замолкает, мимо нас проходят два паренька в футболках «Динамо-чемпион» — покурить в тамбур.

— Значит, карандаш, — то ли здоровяк поверил, то ли решил подыграть.

— Он самый! Оказалось, что им ни нарисуешь, все… овеществляется, что ли… Главное нужно рукой или чем еще накрыть рисунок, всего на мгновение — а потом поднимаешь, и оно уже… существует.

— Да-а, знатная штуковина была бы…

— Вы считаете? Я тоже поначалу решил: вот так да! Повезло неслыханно. Как думаете, что нарисовал после цветка?

Здоровяк пожимает плечами: ему жарко и скучно от выдумок попутчика, к тому же он еще не докушал, но хрустеть огурцом неудобно, приходится терпеть и слушать.

— Вентилятор! — признается почти-старик. — У меня в комнате всегда духота, вот и решил… давно мечтал, между прочим! Любовно так вырисовал лопасти, корпус, кнопочки «быстрее-медленнее», шнур, вилку. Вентилятор, само собой, овеществился. Я вилкой в розетку тычу — не всовывается. Расстояние между штырьками маленькое. Я замерял, перерисовал. Воткнул, включил. Не работает. Думаю: в механизме какие-то неполадки. Разбирать корпус — а корпус, (хоть и наполовину — пластик, наполовину — метал) не разбирается!

Ну, разбил я его в конце концов молотком. Разбил, сунулся поглядеть, в чем там дело — все детали на месте! Ну все, до одной (я ж немного в технике разбираюсь, знаю, что говорю). И — на работал, хоть ты тресни!..

Болельщики-«динамовцы» возвращаются, вынуждая почти-старика в очередной раз прерваться. Прошли.

— Ну ладно, с вентилятором не сложилось — и бес с ним. Так я, дурень, слоненка нарисовал… Вот вы когда-нибудь пытались нарисовать слоненка? Не мультяшного, настоящего?

— А зачем вам понадобился слоненок?

Почти-старик краснеет:

— Думал внучке подарить. Ну, она как-то книжку прочитала, и с тех пор это ее мечта: иметь живого слоненка. И я — нарисовал. Хобот, уши, глаза (бивней не стал — у слонят, кажется, нету бивней), ноги, хвостик. Все как положено. Знаете, что с ним случилось?

— Издох ваш слоненок, — угрюмо произносит здоровяк. — Наверняка издох.

— Да, — почти-старик сокрушенно вздыхает, — так оно и было. Хотя пару секунд жил… Как он кричал!.. Как!.. Но я о другом, знаете. Я много еще потом перепробовал всякого овеществлять, и ничего у меня не выходило. Потому что я с детства не умею рисовать, да, не умею. А…

— Простите, при чем тут изменения в истории? — устало спрашивает здоровяк и тоскливо косится на дверь в тамбур.

— Ну, это же так просто. Ведь если б я умел рисовать по-настоящему, чтобы нарисованное работало, я бы мог, скажем, овеществить сотни тонн продуктов, возвести дома, я бы…

— Бумаги б не хватило, — презрительно бросает здоровяк.

— Вот, — произносит почти-старик тихо-тихо, его слова становятся едва слышны на фоне перестука колес и разговоров в соседних плацкартах, — вот именно. Но у каждой медали есть и обратная сторона. Представьте, я когда услышал про войну, сразу и подумал: ведь я мог бы остановить ее… мне так кажется, по крайней мере.

— Как? Нарисовать «мир во всем мире»?

Почти-старик качает головой и произносит всего шесть слов, но на здоровяка они действуют убийственно: он бледнеет и перестает дышать.

— Стирательная резинка на другом конце карандаша.

— …

— Да-да, стирательная резинка. Я случайно себе ею стол продырявил, — горько усмехается. — До сих пор кто приходит — удивляется: как ты так сподобился!

Здоровяку явно не по себе:

— Так… карандаш…

— Я сжег его.

Они молчат, я молчу, катается по пластиковой столешнице несъеденное вареное яйцо.

— Почему? — спрашивает наконец здоровяк. — Неужели только потому, что не умел рисовать?

Почти-старик качает головой:

— Нет, не поэтому.

Он цокает языком и начинает невыносимо долго расправлять мятую занавеску на окне.

— Не поэтому. У меня ведь времени было — вагон. Полно у меня было времени. Да-а… Я научился рисовать — так, чтобы и работало, и… Понимаете, я научился рисовать… Вот почему.

Мы все куда-то едем, едем. Соседи больше не произносят ни слова. Я просыпаюсь.