"Победитель крыс" - читать интересную книгу автора (Кантор Владимир)Глава 7 ТроллейбусДорожка привела его к трамвайной линии. О ней Эмили ничего не говорила. Он приостановился: за линией виднелся табачный киоск, а за киоском дорожка вроде бы продолжалась, углубляясь в темноту росших вдоль нее деревьев. Прежде, чем перейти рельсы, Борис обернулся, случайно совсем, и «увидел вдали, на пригорке, поросшем аптечной ромашкой, трех всадников, едущих вдоль бетонных покосившихся столбов. „Значит, тем самым этих крыс шестеро“, — быстро подумал Борис. Они виднелись смутно, как в тумане, длинные копья были подняты вверх. Борис поспешил перейти трамвайную линию, миновал табачный киоск и вступил в проулок, продолжавший нужную ему дорожку, заросший пасмурными деревьями и изгибавшийся, как латинская буква S. Он шел проулком, но пасмурность атмосферы была большей, чем могли нагнать деревья. Он посмотрел на небо и увидел наплывавшую грозовую тучу. Стало сразу смеркаться, все притихло, притаилось, словно прижало уши, как собака в ожидании удара. И свет разлился какой-то странный и тревожный. „Вот отчего нет прохожих, — подумал Борис. — А я еще и без зонтика. Сейчас как рванет! Весь насквозь вымокну. Где же этот чертов восемнадцатый троллейбус?“ Говоря так себе, он вынырнул из-под деревьев на изгибавшееся, как и проулок, шоссе, по которому как раз плавно катил мимо него троллейбус под номером восемнадцать. „Где же остановка? Надо следом пробежаться…“ Но не успел он бодро затрусить вдогонку за троллейбусом, как тут же застыл. По шоссе (минуту назад они были прикрыты троллейбусом) так же медленно и неторопливо, как и те, в зарослях аптечной ромашки, ехали два всадника с поднятыми копьями. Они не смотрели по сторонам и никого не искали взглядом, держась чуть поодаль от троллейбуса — не то патрулировали дорогу, не то охраняли от кого-то троллейбус. Крысы верхом на крысах. У крыс-лошадей сбоку (теперь Борис это отчетливо видел) висел короткий меч. Во всей их повадке было что-то гадкое и низменно жестокое: всадники нахлестывали лошадей ударами хвостов, а те иногда отвечали им тем же, а иногда подхлестывали своими хвостами сами себя. Борис отступил в глубь проулка, прижался к забору (глухому, сплошному и непонятно, что за ним), тянувшемуся вдоль всего им проделанного пути от трамвайной линии. „А может, мне все это снится, — ему хотелось так думать, — и нет никаких крыс?.. едут на обыкновенных лошадях обыкновенные люди. И надо спокойно выйти и догнать троллейбус, и никто меня не тронет, ведь я по делу еду…“ Он заколебался. „По какому делу?“ — спросил он сам себя строго. — Ты зачем себе врешь?» И цепенящий, мокрый страх, разом обволокший руки, ноги и все тело, немедленно сказал ему, что перед ним отнюдь не люди. Даже трудно стало дышать, просто не вздохнуть, воздуха не глотнуть. «Конечно же, это крысы». А через минуту, когда всадники проехали, и он даже подумал, не от сгустившегося ли перед грозой воздуха так повлажнела кожа на всем теле, — он принялся довольно спокойно обсуждать сам с собой сложившуюся ситуацию. «Что делать?» Назад возврата тоже не было. Единственное место, где он мог хоть на что-то надеяться — на совет, на помощь, — была пресловутая Деревяшка. Но как туда добраться? Он тревожно огляделся — никого, ни одного человека не было на улице, кроме следом за троллейбусом скакавших уже далеко крысовсадников. «Да, конечно, это крысы», — снова механически отметил он, глядя им вслед. И тут снова прокатил мимо восемнадцатый троллейбус. В нем видны были люди: они сидели, прижавшись лицами к окнам, стояли, держась за поручни. А следом опять, не торопясь, скакал крысиный патруль — двое всадников с копьями наперевес (теперь Борис разглядел еще торчащие из-под забрала длинные жесткие усы) на таких же усатых лошадях. Таким образом, как понял Борис, они наблюдали каждого, кто садился в троллейбус. Надежды, добравшись незаметно до остановки, столь же незаметно войти в салон, не осталось. Кроме того, как ему пришло в голову, они тем более его заметят, что народу на улице никого. «Хотя, хотя, — искал он компромисса, — я же не здешний, я к ним не принадлежу, и ничего со мной не случится, — успокаивал он себя, — не должно. Я ведь, наверно, по другим законам устроен, и их законы по отношению ко мне недействительны. Мне бы только добраться до Деревяшки. Сесть в троллейбус и доехать. Ничем таким особенным я от других не отличаюсь. Только бы сесть незаметно. А там я буду похож на других, стало быть и не заметен. И ничего мне не надо, — продолжал он уговаривать себя, — никакого Мудреца, никаких Витязей. Пусть лучше домой мне дорогу покажут. К бабушке Насте… Они сами никуда не идут. Почему же это я должен?..» Стихи Эмили и вдохновение подвига он старался забыть. Ситуация возникла такая, что ему ужасно хотелось сидеть, как все, в троллейбусе и ничем от других не отличаться. Не выделяться. Пока он размышлял так, притаившись в тени-забора, под раскидистым деревом, напоминавшим обыкновенный дуб, хотя листья были какой-то другой формы, тело его то делало шаг вперед, чтобы рвануться к троллейбусной остановке, то, дрожа, оттягивалось назад. Он бы так, наверно, ни на что и не решился и простоял у забора, пока его не схватили, если б не случилось неожиданное происшествие. Сверкнула внезапно где-то вдали молния, следом грянул гром, и в этот момент новый, третий по счету, троллейбус номер восемнадцать остановился как раз перед ним: из-под его дуг, прислоненных к проводам, вылетела искра, одна из дуг отцепилась от провода и провисла, покачиваясь. Водитель открыл дверь, вышел и полез на крышу чинить неполадку. Раздумывать было некогда, это Борис почувствовал сразу, сейчас или никогда, больше такого случая не представится… И как будто в слегка приоткрывшуюся щель какого-то старинного — из волшебной сказки, из фантастики — каменного прохода, ведущего в таинственный тоннель или подземелье, щель, которая вот-вот закроется, — он протиснулся в набитый людьми троллейбус. Просто вышел из темного проулка и вошел в переднюю дверь. На него посмотрели удивленно, но он тут же принялся проталкиваться в глубину, к задним сиденьям, а там могли думать только одно: что он до сих пор стоял впереди, а теперь решил перебраться назад, где поменьше толкотни. Хотя, на самом деле, тесно было везде: и спереди, и сзади. Те же пассажиры, которые видели, как он вошел, тоже ничего необычного не заметили, занятые аварией. Да и вообще, как уже успел отметить Борис, местные жители старались ничего не замечать, чтобы ни во что не вмешиваться. Водитель поправил дуги, вернулся, закрыл дверь, и троллейбус тронулся. В заднее окно, склонившись, Борис увидел двух крысовсадников, следовавших на расстоянии за троллейбусом. Патруль? или конвой? Но теперь на какое-то время он был спасен. И, довершая его удачу, вдруг хлынул настоящий ливневый дождь. «Только бы он додержался до нужной мне остановки, — подумал Борис. — А когда я в дожде побегу, они меня и не заметят». Ливень заливал окна троллейбуса так, что улицы почти что и не было видно. Бориса притиснуло боком к жесткому, металлическому и блестящему поручню у задней двери; толпа наваливалась при каждом рывке троллейбуса, так что наш герой едва не падал на колени сидящих на последнем сиденье; левая нога у него затекла, а пошевелиться, сменить положение тела было трудно, не оттоптав при этом ноги соседям. Все стояли тело к телу, нога к ноге. Пахло мокрой одеждой, почему-то горелой резиной, какой-то мужик, улыбаясь собственным мыслям, обнажал коричневые прокуренные зубы — от него резко пахло табаком; от другого, в сером костюме с блестками, шел запах водки. Борис разогнулся от окна и, уцепившись рукой за поручень, осторожно развернулся лицом в салон, чтобы не дышать запахами водки и табака, неприятными в тесном помещении, затем перенес тяжесть на правую ногу и перевел дух. Троллейбус остановился, открылись двери. Очевидно, это была та остановка, на которой ему надо было садиться. «От какой остановки отсчитывать четвертую? Скорее всего, от этой. Вот и хорошо. Еще одна, вторая, третья, а там и четвертая. Совсем недолго». Механические мысли успокаивали. Никто не обращал на него внимания. И он почувствовал себя чуть не счастливым, странно счастливым, что существует как капля среди других капель в огромном водоеме толпы, неразличимо, каплею льется с массою. Еще одна остановка. По существу, первая из тех, что ему надо считать. Вошло несколько промокших насквозь людей: две женщины и мужчина. Их вымокшее платье липло к телу. По волосам, по лицу текла вода. У тех, с кем они соприкасались, оставались на одежде мокрые, черные пятна. По троллейбусу прошла глухая воркотня недовольства. — Осторожнее! — Куда прешь? — С зонтом ходить надо!.. — Да кто ж его знал, что такой дождь хлынет!.. — А надо бы заранее думать! — Да ладно вам, сами могли в таком положении оказаться! — Эт-то точно. — Хотя бы не терлись о других! — А куда им деваться? Вошедшие виновато ежились и отмалчивались. Но Борис вовсе и не думал ворчать. Он даже не возражал бы и даже был бы рад, чтоб к нему прикоснулись мокрые тела: это как бы окончательно сделало его таким, как все, словно метку посадило, удостоверяющую его принадлежность к этому миру. Чувство защищенности, безопасности было тем сильнее, что он знал, что сзади скачут, сопровождая троллейбус, мокрые крысы с обвисшими, наверно, хвостами, а он внутри, в тепле и сухости, и до него не добраться. А может, из-за дождя они вовсе бросили свое патрулирование и куда-нибудь укрылись, и тогда он и вовсе незамеченным, неприметным спокойно докатит до Деревяшки. А то и век бы не выходить отсюда. Некая поэтическая прострация вдруг охватила его. Ритм троллейбусного движения, внутренний ритм удачного проскока мимо крыс неожиданно стал обретать слова, и, подумав, а чем я хуже других, он принялся сочинять стихотворение, повторяя по нескольку раз одну и ту же строчку, чтоб не забыть ее, и жалея, что нет у него с собой карандаша с блокнотом. Сочинять стихи оказалось проще, чем он ожидал. Пиши, что думаешь, только попадая в ритм собственному настроению, и все в порядке. Вот что у него стало получаться: Троллейбус снова остановился, открылись с чмоком двери. Вторая остановка. На ней вошел кто-то один, укутанный в плащ с капюшоном. С него тоже текла вода, но в салон он подниматься не стал, а задержался на ступеньках, словно бы загородив выход. Неприятный холодок зазмеился у Бориса в груди. Но, стараясь пересилить себя, тем более, что незнакомец в капюшоне никаких враждебных действий не предпринимал, он попробовал сочинять стихотворение дальше. Не получалось. Тогда он снова прочитал про себя целиком последний куплет, и к нему удалось приделать еще один. Ритм зазвучал глуше, сочинение оборвалось, хотя он чувствовал, что стихотворение не закончено. Но какая-то тревога проникла в него. И связана была почему-то с молчаливо стоявшим на ступеньках в плаще с капюшоном. Смущало, что даже в троллейбусе он не снял капюшона. Кто он? «Скорее бы Деревяшка. Скорее, милый троллейбус, скорее!» На третьей остановке через переднюю дверь вошли еще двое в плащах с капюшонами, а через заднюю никто не вошел и не вышел. — Вы на следующей не сходите? — спросил кто-то Бориса. Он обернулся. Спрашивавший был высокий, рослый мужчина с огромными руками и широкой грудью. Под мышкой он держал свернутый плащ-болонью. Борис посмотрел на капюшон у задней двери и ничего не ответил, чтоб не выдать себя, не проговорить вслух до какой остановки он едет, только молча посторонился. А когда мужчина прошел ближе к выходу, как бы ненароком встал так, чтобы в удобном случае выскочить следом за ним. И так и стоял, ожидая, что будет дальше. Двое в капюшонах продвигались с передней площадки, в глубь салона, в его сторону. Борис чувствовал себя, как безбилетник, ожидающий, что вот-вот до него доберется контролер, а желанная остановка, на которой он может выскочить, все никак не наступала. И эта остановка — его последний шанс, чтоб его не оштрафовали за незаконный проезд. Правда, здесь речь явно шла о чем-то более страшном, чем штраф. Но предпринять хоть какие-то действия к своему спасению ему и в голову не приходило. Он даже пошевельнуться боялся. Он вдруг подумал, что пока он бормотал про себя возвышенные стихи Эмили, у него была и энергия, и сила для действия, он бежал, прыгал, лез, и все тело было исполнено ловкости и уверенности. Он попытался вспомнить хоть одно четверостишие, но ничего не вспоминалось. Только одно и оставалось ему в таком состоянии духа: сжаться и ждать, как ждешь во время какого-нибудь массового стихийного бедствия, — когда от твоей личной инициативы почти ничего не зависит, — что с тобой может быть не более того, чем и с другими. С тайной фаталистической надеждой, что не может же ничего плохого случиться с таким большим числом людей, что это же противоречит каким-то высшим законам, в которые человек почему-то всегда в отчаянные минуты начинает верить. Ведь людей в толпе так много, и если будешь держаться большинства, то и с тобой ничего не случится, как и с остальными. Но существа в капюшонах все приближались и приближались, осматривая и ощупывая пассажиров, словно власть имеющие, и никто не сопротивлялся, и ни с кем, и вправду, ничего плохого не происходило. А те, в капюшонах, шли все дальше и дальше. И вот они уже в середине салона. И тут великое сомнение и страх охватили Бориса. «А почему, собственно, я решил, что и ко мне отнесутся, как к другим? Но чем я выделяюсь? Я вроде бы и одет так, как все, и лицо, руки и ноги у меня, как у всех… Именем? Что имя? Пустой звук. Я же могу его и не называть!.. Скажу, что зовут меня Саша. А вдруг я одет как Шурик? Вдруг у Саш особые приметы?..» Но ни двинуться с места, ни придумать чего-нибудь спасительного он не мог, просто не в состоянии был. И только стихотворение ему удалось докончить. «Поди узнай, который!..» — несколько раз повторил он в отчаянии. И тут появился последний куплет. Ему, однако, опять повезло. Внезапно на задней площадке, у ступенек, состоялся следующий разговор. — Вы сейчас не сходите? — это рослый мужик обратился к существу в капюшоне. Однако капюшон не ответил, даже движением не среагировал на вопрос и уж, конечно, не посторонился. — Вы что не слышите? — Тебе что за дело! Стой, где стоял, — ответ был произнесен хриплым, грубым и наглым голосом. — Я выхожу, сейчас моя остановка. — Ничего с тобой не случится, если и лишнюю проедешь! — А коли мне надо, что тогда?! — Надо через переднюю дверь выходить! Правил не знаешь? — Ах ты, гнида! — взорвался вдруг мужик. — А твои дружки как вошли? Через переднюю? Так через нее входить тоже нельзя, а только выходить можно. — Ладно. Разболтался. Стой, где стоял, пока цел! — Ты с кем связался? Офонарел? — шепнул кто-то, стоявший рядом с Борисом, рослому мужику. Тот замер. А Борис подумал, что теперь потеряна его последняя надежда, последний шанс, и что он пропал окончательно. Но мужик, видно, замолчал, собираясь с духом. И взревел: — Да что за заразы! Совсем от вас житья не стало! Мало, что жрать нечего! Теперь еще распоряжаться, откуда мне выходить!.. Да пошли вы все!.. Откуда хочу, оттуда выхожу! Троллейбус остановился. Мужик, схватив капюшон за грудки, так шмякнул его о металлический поручень, что крыс-сыщик ослаб и осел. Тем временем дверь отворилась навстречу ливню, брызги и запах дождя залетели внутрь троллейбуса. Борис краем глаза видел, как двое б капюшонах, работая локтями, пытались пробиться к ним. Но уже в следующую секунду он выскочил за мужиком под такой густой ливень, что тут же потерял из виду своего спасителя. Но ливень так же, очевидно, укрыл и его самого. Вжавши голову в плечи, ничего не видя, только слыша, что троллейбус отъехал, он бросился в нужном ему направлении. И в два прыжка оказался перед деревянной дверью в многоэтажном каменном доме. Дверь располагалась на углу, и к ней были подходы с проезжей части и из переулка. «То есть, — успел подумать Борис, — если погоня, если нападут, то могут с этих сторон блокировать выход, и тогда только или вознестись или под землею». Но размышлять было некогда, дождь лил, и Борис, промокший до нитки, рванул на себя дверь и вскочил внутрь. Дверь резко за ним захлопнулась. |
||
|