"Дорогой богов" - читать интересную книгу автора (Балязин Владимир)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

знакомящая читателя со вторым рассказом голландского капитана Франса Рейсдаля, а также повествующая о том, как за воду было заплачено кровью, и в заключение дающая возможность узнать сравнительную ценность монет разных стран

Через три недели после отхода от Усмай-Лигона матросы и пассажиры, находившиеся на палубе галиота, заметили на горизонте черную громаду какого-то острова. Долго шел «Святой Петр» вдоль берега острова, и хотя шел он довольно быстро, при хорошем попутном ветре, но конца берегу не было видно, и южная оконечность острова все еще пряталась где-то далеко за горизонтом. Новый остров был еще прекраснее первого. Путешественники не могли оторвать глаз от невиданного великолепия красок и пейзажей, без конца сменявших друг друга. Галиот так долго шел вдоль берега, что штурман Чурин усомнился: не вышел ли корабль к берегу Китая? Но Беньовский, поколдовав над картой и подсчитав что-то на листе бумаги, коротко бросил: «Формоза!»

Формоза оказалась далеко не таким гостеприимным островом, как благодатный Усмай-Лигон: как только первая группа путешественников ступила на берег, из близлежащего леса двинулись на них воинственно кричащие толпы туземцев. Туземцы двигались решительно и скоро, полумесяцем охватывая высадившийся отряд. Не доходя до русских саженей тридцати, туземцы остановились, выстроились в два ряда и мгновенно смолкли. Наступившую тишину прорезал высокий и резкий возглас командира. Туземцы натянули тетивы луков. Русские кинулись в байдару и быстро заработали веслами. Туземцы, увидев, что пришельцы отступают, с пронзительными воплями кинулись к воде, на бегу стреляя из луков. Стрелы падали рядом с байдарой, две стрелы воткнулись в борт, одна попала в ногу гребцу Андрею Козакову. Но лодок у туземцев поблизости не оказалось, и они, добежав до воды, прекратили преследование.

Подняв байдару на палубу, Беньовский приказал уходить дальше на юг. Но ни на следующий день, ни еще через несколько суток высадиться путешественникам не удалось: по всей полосе берега за «Святым Петром», медленно шедшим к югу, внимательно следили вооруженные туземцы. Видно было, что от селения к селению, обгоняя тихоходный галиот, передается весть о приходе чужеземцев и воинственные жители острова готовятся в любой момент отразить десант иноплеменников.

Днем и ночью внимательно следил за всем, что происходит на берегу, и экипаж «Святого Петра». С восхода солнца и до заката все пассажиры галиота находились на палубе. Трудно было оторвать взор от прекрасного острова. Нежно-зеленые, порой голубоватые бамбуковые леса сменялись пышными банановыми рощами; невиданной красоты огромные пальмы и папоротники сбегали прямо к воде. В подзорную трубу были видны фикусы и лавры, о которых на Камчатке и во всей Сибири и слыхом не слыхали и которые в Европе попадались разве только в королевских оранжереях. Диковинные животные населяли Формозу: несколько раз к воде выбегали антилопы, можно было рассмотреть прыгающих с дерева на дерево обезьян, а однажды на опушке леса путешественники увидели большого черного медведя.

Беньовский объяснил Ване, что «Формоза» по-латыни означает «Прекрасная» и что остров назвали так открывшие его португальцы. Но когда мальчик стал расспрашивать учителя о том, кто населяет остров и почему жители так враждебно встретили русских, Беньовский сказал, что многого он о Формозе не знает, но кое о чем слышал. И рассказал Ване следующее:

— Ты помнишь, что, придя в Кенигсберг, нанялся я на корабль «Амстердам» к старому капитану Франсу Рейсдалю, знавшему множество историй. Старый Франс как-то рассказал мне, что много лет тому назад он был капитаном голландского торгового судна и не один год проплавал в южных морях. Сам Рейсдаль на Формозе не бывал, но, обладая замечательной памятью, рассказывал мне о здешних местах много поучительного и интересного. И хотя с того времени прошло уже лет шесть, кое-какие из его рассказов я еще помню.

Он говорил мне, что, кажется, лет сто пятьдесят тому назад следом за португальцами на Формозе высадились голландцы. Они основали здесь несколько своих поселений и военный форт, но против них поднялись населявшие остров китайцы. Они прогнали голландцев с Формозы. Вождь китайцев, по имени, кажется, Кок-синг, стал императором Формозы. Не знаю, правда это или нет, но голландцы говорили, что прежде Кок-синг был обыкновенным пиратом. Впрочем, голландцы, как и другие европейцы, завоевывавшие колонии, всегда охотно выдавали любого мелкого князька за императора, если он помогал им грабить собственный народ, и наоборот — превращали даже настоящего императора в разбойника и пирата, если он выступал против них с оружием в руках. Однако Кок-сингу пришлось отбиваться не только от захватчиков-европейцев. Против него были направлены и войска китайского богдыхана.

Рейсдаль говорил, что жители Формозы, как он слышал, считали Кок-синга великим героем и благородным человеком, который чуть ли не двадцать лет сражался и с голландцами, и с солдатами, и с чиновниками богдыхана, пытавшимися захватить Формозу. Но в конце концов Формоза стала провинцией Китая, и внук Кок-синга, оказавшись у власти, помирился с европейцами и разрешил им иметь на Формозе свои магазины и конторы.

И вот здесь-то, рассказывал мне Франс Рейсдаль, Формозу окончательно покорили чиновники китайского богдыхана. Именно не войска, а чиновники. Угрозами и посулами они заставили внука Кок-синга признать над собою власть богдыхана и превратили остров в одну из китайских провинций. Чиновники богдыхана изгнали европейцев с острова, и до сих пор, вот уже скоро сто лет, ни один иностранный корабль не смеет входить в бухты Формозы.

Когда же Ваня спросил Беньовского о людях, населяющих Формозу ныне, Морис ответил:

— Ну, а кто живет на острове, кроме китайцев, я не знаю. Туземцы, которые напали на нас, на китайцев не похожи. Должно быть, это какие-то другие племена. Может быть, те, что жили здесь до появления китайцев.

Беньовский после того долгого ночного разговора как-то особенно тепло стал относиться к мальчику. А может быть, ночной разговор сам был следствием того, что еще до него что-то изменилось в отношениях учителя с Ваней. И если разобраться, то не только в отношениях с мальчиком, но и со многими другими членами экипажа «Святого Петра». Когда немного позднее Ваня стал перебирать в памяти эпизоды этого путешествия, то он решил, что все началось после высадки Измайлова и Паранчина на Симушир. Беньовский проявил жестокость и твердость. Эта жестокость не понравилась многим членам «Собранной компании», и между капитаном «Святого Петра» и его командой наметился разлад, который вначале был не более чем холодноватым отчуждением, но затем перерос в тщательно скрываемую враждебность.

Беньовский хотя и заметил это, но не подавал вида. Заметил он и другое — то, что примерно треть экипажа по-прежнему дружелюбно относится к нему, и некоторые из этих людей стараются по любому поводу подчеркнуть свое доброе к нему расположение. Морис мысленно выделил этих людей из обшей массы, составлявшей экипаж галиота, и в свою очередь стал оказывать знаки дружеского внимания своим доброжелателям. В числе этих неизменных друзей Мориса оказался и Ваня. Может быть, поэтому учитель с особой охотой проводил с ним время и отвечал на его многочисленные вопросы…

«Святой Петр» медленно шел на юг, мимо прекрасных берегов острова, но воинственные жители Формозы все бежали и бежали вдоль береговой кромки, без устали сопровождая корабль.

Наконец на четвертый день путешественники увидели южную оконечность Формозы, и тут Беньовский резко изменил курс корабля: галиот развернулся кормой к острову и на виду у туземцев ушел в открытое море, через несколько часов скрывшись за линией горизонта.

Не приближаясь к Формозе, галиот пошел на север, забирая все мористее, лишь только в подзорную трубу показывалась полоска берега. «Святой Петр», изрядно поблуждав по морю, подошел к Формозе через двое суток. На этот раз он остановился у ее западного берега, где местные жители еще не слышали о появлении в их водах чужого судна. Расчет Беньовского оказался правильным. Туземцы хотя и вышли навстречу кораблю целой флотилией, но встретили русских все же достаточно миролюбиво.

Двое островитян, высоких, широкоплечих и статных, поднялись на палубу. Они легко несли на плечах огромные бурдюки, наполненные свежей водой. Оба туземца были почти нагими. В ухе каждого из них, наподобие серьги, была продернута тонкая бамбуковая палочка с пучком красных волос на конце. На запястьях рук и на лодыжках ног они носили по нескольку медных, ярко начищенных браслетов, а вокруг талии и на шее у каждого из них сверкали разноцветные пояса и ожерелья из мелких стеклянных бус.

Держались они с дружелюбием и достоинством. Их лица напоминали лица жителей острова Усмай-Лигон, но в то же время и несколько отличались от них. Глаза и носы жителей Формозы были крупнее, скулы выступали не так резко, кожа была более смуглой.

Беньовский щедро одарил туземцев и отпустил их на берег. К вечеру островитяне привезли на галиот вкусную холодную воду, которую формозцы хранили в долбленых тыквах, множество фруктов, свинины, битой птицы и бойко обменивали это на иглы, лоскуты материи, куски сукна и шелка. Особенно удивились русские небольшим белым ракам круглой формы — каракатицам. Когда же начали их потрошить, то обнаружили внутри мешки, наполненные чистейшими чернилами.

На следующее утро с галиота спустили байдару, наполненную пустыми бочками, и пошли за водой. На этот раз за старшего на байдаре был Василий Панов, а кроме него, на берег отправилось с десяток матросов. Вскоре неподалеку от берега они нашли ручей, быстро залили бочки водой и накатали их на байдару. Перегрузив их затем в трюм «Святого Петра», Панов и его товарищи решили сделать еще один рейс к ручью и с новой партией пустых бочонков направились обратно к острову. Когда бочки были наполнены водой еще раз и люди Панова медленно покатили их к байдаре, из кустов вдруг выскочили вооруженные островитяне. Они бросились на безоружных русских и начали расстреливать их из луков и забрасывать дротиками. Только у одного Панова оказался пистолет, все остальные были без оружия. Панов выстрелил и, не успев зарядить пистолет еще раз, упал, сраженный многочисленными стрелами туземцев. Остальные его товарищи сломя голову кинулись к байдаре. Матрос Логинов и юнга Иван Попов подхватили Панова под руки и втащили его в байдару, но этот поступок стоил им жизни — туземцы всадили три отравленных стрелы в Логинова и четыре в Попова. Логинов и Попов умерли на руках у лекаря Мейдера через несколько минут после того, как они, перепуганные и окровавленные, оказались на палубе «Святого Петра». Кроме Панова, Логинова и Попова, пострадали трое промышленников из артели Чулошникова, но стрелы, угодившие в них, отравлены не были, и благодаря этому раненые остались живы.

Это неожиданное коварство и внезапная нелепая смерть трех товарищей потрясли экипаж корабля. Когда на глазах у всех, корчась от боли, крича и скрипя зубами, умер сначала матрос Логинов, а потом юнга Попов, белобрысый мальчишка пятнадцати лет, и оба они, скрюченные, почерневшие, с выступившей на губах пеной, наконец, затихли, горе, заставлявшее людей тихо толпиться возле раненых, сразу же сменилось бурей негодования. Ипполит Степанов, когда-то готовивший вместе с убитым Пановым дворцовый переворот, прошедший рядом с ним от Петербурга до Формозы, как только тело его мертвого друга подняли на палубу, обезумел от ярости. Сначала он кинулся к Панову, затем, выкрикивая проклятия и размахивая руками, в три прыжка оказался у носовой пушки. Следом за ним к орудиям бросились еще несколько человек.

Когда длинные, узкие лодки туземцев, продолжавших преследование, подошли на расстояние пушечного выстрела, у заряженных картечью орудий галиота уже стояли готовые к бою канониры и, кроме того, два десятка матросов, солдат и казаков легли по обеим бортам корабля с ружьями наизготовку. Когда до судна осталось саженей пятнадцать, грохнули пушечные выстрелы и следом за ними ружейный залп. Картечь не попала ни в одну из лодок, но ружейный огонь оказался губительным: трое нападающих замертво свалились в воду, многие были ранены.

Теперь уже туземцы спасались бегством. Схватив ружья, пистолеты и ножи, Степанов, а за ним Беньовский, Кузнецов, Винблад, Хрущов и другие бросились к байдаре и, быстро спустив ее на воду, дружно налегли на весла. Выскочив на берег, русские кинулись за убегавшими туземцами, на бегу стреляя в отставших. Только у опушки леса Степанов, бежавший впереди всех, остановился.

— Ну, будя с них, — проворчал он, задыхаясь, и повернул к байдаре.

Все молча пошли следом.

Панова, Попова и Логинова похоронили на следующий день у подножия высокой скалы, в полуверсте от берега. Над могилой, прямо на скале, была выбита надпись на французском языке: «Здесь похоронен Василий Панов, русский дворянин, рождения и достоинств выдающихся, верный друг Мауриция Беньовского, предательски убитый вместе со своими товарищами Иваном Логиновым и Иваном Поповым 29 августа 1771 г. обитателями этого острова».

Площадка под скалой, где проходили похороны, была хорошо видна с борта «Святого Петра». После того как гробы опустили в могилу, канониры дали двадцать один выстрел из пушек. Когда канонада отгремела, галиот круто развернулся и быстро пошел на юго-запад, к берегам Китая.

Беньовский долго смотрел на берег Формозы, остававшийся вдали. В глазах у него была великая скорбь. Ваня тихо стоял рядом, не смея пошевелиться.

— Хоть совсем не сходи на берег, — тихо проговорил Морис. — На Курилах оставили троих, ну тем-то поделом. Лукерью вот мне жаль, не идет она у меня из головы, а Измайлова с Паранчиным — ничуть. На Усмай-Лигоне восемь человек оставили. Тоже часто вспоминаю. Не знаю, как они там. И здесь вот. Этих никогда не забуду. Особо Василия. Любил я Панова за храбрость его, за верность. Ну, да что душу бередить. Вечная им память! — Беньовский повернулся и, низко опустив голову, пошел в каюту.

Ночью началась гроза. Она длилась так долго, что, казалось, наступил конец света и солнце померкло навсегда. Гроза продолжалась пять дней и ночей. Первый шторм показался морякам сущей ерундой по сравнению с этим. Если бы не было у них за кормой нескольких тысяч верст плавания и если бы не уверовали они так сильно в свою счастливую звезду и в удачливость своего капитана, кто знает, чем бы кончилась эта новая передряга. Тем более, что бесконечные тяготы необычного путешествия многим пассажирам «Святого Петра» стоили очень дорого.

К концу подходил третий месяц путешествия. За все это время галиот всего четыре раза приставал к берегу. Из-за жары взятая на борт пресная вода быстро портилась, становилась непригодной для питья. Фрукты и свежее мясо приходилось съедать в первые же день-два после погрузки, потому что потом они гнили и протухали и только голодные акулы, стаями ходившие за кораблем, способные были жрать продукты, выброшенные с галиота в море. Таким образом, главной пищей путешественников по-прежнему оставалась вяленая и сушеная рыба, солонина и сухари. Тропическая жара, беспрерывная качка, неожиданная гибель на Формозе трех товарищей, два жестоких шторма — все это сильно ослабило людей. Многие стали раздражительными, на корабле часто вспыхивали ссоры, порой из-за таких пустяков, на которые раньше никто не обратил бы внимания. Наконец, последний пятидневный изнурительный шторм свалил с ног три четверти экипажа. Семидесятисемилетний лекарь Мейдер, чудом державшийся на ногах, еле поспевал за день обойти всех нуждавшихся в его помощи.

Когда буря наконец кончилась, земли все еще не было видно. Напрасно Ваня до боли в глазах смотрел в подзорную трубу: кругом было море — бескрайнее и пустынное. И вдруг над кораблем пролетели чайки. Узнав об этом, все, кто еще стоял на ногах, вылезли на палубу: если чайки появились в небе, значит, земля близко.

В этот же день марсовый матрос, сидевший в бочке, прикрепленной к макушке мачты, увидел на горизонте китайскую джонку под желтым треугольным парусом из рисовой соломы. Рыбак-китаец, поднявшийся на палубу «Святого Петра», взял у Беньовского два серебряных рубля, пообещав привезти на корабль лоцмана, но затем ушел в море и так и не вернулся.

Еще через два дня другой встретившийся на пути рыбак-китаец взял у Беньовского десять рублей и, как и первый, обещал привезти на галиот лоцмана из близлежащей гавани, по тоже не вернулся. На счастье, после исчезновения второго китайца неподалеку от «Святого Петра» прошел купеческий бриг под голландским флагом. «Святой Петр» встал ему в кильватер и через несколько часов вошел в оживленную гавань, полную иностранных кораблей и разноязыкого шума. Ошвартовавшись рядом со своим неожиданным проводником, Беньовский поднял рупор и громко спросил капитана-голландца:

— Как называется этот порт?

Капитан, не поднимая рупора, зычно крикнул:

— Тасон!

Под именем порта Тасон европейцам была известна удобная китайская гавань, которую местные жители называли Чжан-Чжоу, расположенная на территории китайской провинции Фуцзянь.

Тасон был первым большим портом, в котором оказались русские путешественники после ухода из Чекавинской бухты. Бросив якорь в китайской гавани, путешественники поняли, что самое трудное осталось позади. Впереди их ждали проторенные морские дороги, оживленные торговые пути европейских мореплавателей и негоциантов.

Утром следующего дня, 2 сентября 1771 года, Винблад и Мейдер, вычистив со всем возможным тщанием свои парадные мундиры и ботфорты, съехали на берег, чтобы отвезти местному мандарину пышные связки «мягкой рухляди» — соболей, песцов, лисиц и белок. Обратно Винблад и Мейдер вернулись не скоро. Когда они, наконец, появились на набережной Тасона, на корабле раздался дружный хохот. Русские никогда еще не видели ничего подобного. Мейдера и Винблада несли на носилках с шелковым тентом, предохраняющим от лучей солнца, а следом за носилками брели теленок и козел, подгоняемые полуголым китайцем, на котором не было ничего, кроме коротких штанов и круглой соломенной шляпы с большими полями.

Так мандарин Тасона отблагодарил русских за подарки, которые стоили доброго стада хороших коров.

В Тасоне люди Беньовского выгодно продали не только почти все меха, захваченные из Большерецка, но и многое из того, что было взято из арсеналов острога. В этом китайском порту в большой цене оказались незнакомые дотоле китайцам ружья и пистолеты тульской работы, пушечные чугунные ядра уральского литья, шпаги и сабли, сделанные из добротной русской стали. Выгодно продали здесь и прихваченные с собою из магазеев медные котлы, разную медную же посуду, серу и селитру, лишние корабельные канаты и паруса и множество инструментов: топоров, пил, молотов и гвоздей, «коих по ведомости взято было до шести тысяч фунтов». В свою очередь, русские закупали у китайских и европейских негоциантов лекарства и продукты, а также ткани и готовую одежду, ибо собственная их одежда за время путешествия поизносилась да и для местного климата была совсем уж неподходящей. Несмотря на большие расходы, путешественники внакладе не остались. В железный корабельный сундук, стоящий в каюте Хрущова и Беньовского, потихоньку стекалось серебро и золото разноязыких тасонских купчишек, торговавших в оживленной и богатой гавани.

Вечерами, когда торг заканчивался, Беньовский, открыв сундук, показывал Ване диковинные золотые монеты, иногда рассказывал и о стране, в которой монета была чеканена, о городах и странах, через которые она прошла…

— Вот, Ваня, самое главное зло мира, — говорил учитель, показывая мальчику деньги. — В нем, по неразумению человеческому, собраны воедино блага и горести рода людского. — И показывал Ване один желтенький кружочек за другим: — Смотри, Иване, вот это монеты португальские. Их Здесь более всего, потому что португальцы давно уже появились в этом районе и ведут здесь более прибыльную торговлю, чем другие европейцы. Вот эта самая большая — добраон, в два раза менее ее — добрас. Затем следует португальская же — моэда, после нее четверть добраона — иоаннеза и уж совсем небольшая золотая монетка — пистоль. Немало здесь и испанских монет. Вот эта — чуть больше пистоля — испанский эскудор, а вот эта, почти равный добрасу, — испанский дублон. Самая большая золотая монета из всех, которые я когда-либо видел, — сказал Беньовский, — вот эта — японская кетти. — И учитель показал Ване тяжелый золотой слиток, не умещающийся на ладони. — Она равна ста пятидесяти русским червонцам! И здесь-то в богатом торговом порту едва ли есть у кого еще две-три таких монеты. — Морис спрятал квадратную тяжелую кетти в сундук и продолжал: — Вот эта желтая толстуха называется доппия. Ее чеканили в итальянском государстве Савойе, а ее тезка из Генуи, носящая то же имя, в десять раз худее своей савойской сестры и, следовательно, в десять раз дешевле. А вот еще генуэзские монеты: старшая генуэзка — дженовина и младшие — карлин и цехин. Рядом с ними тоже итальянки: тосканская руспона, сицилийская онца и венецианские цехины и дукаты. Как видишь, итальянцев и итальянок здесь тоже немало, хотя торговые корабли их королевств и республик все реже и реже появляются в Тасоне. Это остатки былой славы великих торговых республик Генуи, Венеции, Флоренции, когда их золото было сильнее мечей крестоносцев и сарацинских сабель.

А вот русские червонцы и империалы. Вот этот, с портретом Петра Первого, чуть побольше, следовательно, и цена ему подороже, а вот этот, с портретом дочери Петра — Елизаветы, поменьше, соответственно и цена ему пониже. Империалов у нас только два — русская монета здесь редкий гость, зато японских итцибу, кабанг и тигоджинов, персидских бовелло и рупий, турецких зинджерлей и фондуков, аравийских томондов, индийских пагод, пару и могуров, египетских султанинов и бедедликов весьма много. Теперь погляди на этот отряд, в нем собраны монеты европейские, из стран, кои к России поближе. — И Беньовский показывал Ване саксонский августодор, австрийские дукаты и соверендоры, английские фунты и гинеи, голландские рюйсдеры. — Все это стеклось в наш сундук, — говорил учитель, — пройдя через сотни, а может быть, и тысячи рук. Прежде чем оказаться здесь, эти деньги были причиной и соучастниками сотен преступлений. Люди платили этими деньгами за все: за вино и за слова утешения, за хлеб и за грехи, за лекарство и за музыку. Здесь есть монеты, которыми легковерные покупали себе у монахов места в царствии небесном, есть монеты, которыми подкупалась тюремная стража, есть монеты, которыми расплачивались с наемными убийцами и неправедными судьями. Все пороки человеческие и все страсти мира стеклись сюда, на дно Этого сундука. Помнишь, Ваня, еще в Большерецке во время одного из наших уроков я рассказывал тебе о дочери Зевса — Пандоре. Боги послали ее на землю, вложив в ее руки сосуд, наполненный бедствиями. Сосуд Пандоры ничто по сравнению с этим сундуком. Трижды несчастен тот, кто поклоняется этому злу и видит в служении золотому божку смысл и цель своей жизни!

Я помню, как однажды, еще в бытность мою семинаристом, мне пришлось прочитать одно из посланий Иоанна Златоуста. Оно сразу же запало мне в душу, и слова его я помню до сих пор: «Идолам приносят в жертву волов и овец, а сребролюбие говорит: принеси мне в жертву твою душу. И сребролюбцы исполняют и это!» Я с упоением читал тогда труды апостолов и богословов и находил в них много поучительного, справедливого и прекрасного. Со страниц церковных книг раздавались проклятия жестокости и алчности, праздности и лицемерию, лживости и хитрости. Не было такого порока, который не облачали бы отцы церкви. Не было такой добродетели, которую они не восхваляли бы. Они восхваляли бедность, почитая ее основой всех добродетелей. Они обличали богатство, считая его первопричиной почти всех грехов.

Но когда я закрыл книгу и оглянулся вокруг себя, то увидел, что заповеди отцов церкви давно преданы и проданы. Их используют для обмана легковерных юношей и пребывающих в наивности старцев. И более всего клянутся этими заповедями те, кто давно не знает никакого другого бога, кроме золота, будь то христианин, иудей или магометанин. Эти люди более всех кричат о добродетелях и более всех грабят народ. И тогда я оттолкнул от себя писания апостолов и стал читать другие книги — писания бунтарей и еретиков: сначала Лютера и Кальвина, а потом Паскаля, Бруно, Кампанеллы, Мора. И я нашел в их посланиях другие слова, которые тоже помню и которым верю больше, чем священному писанию, ибо на каждом шагу нахожу им подтверждение.

Вот что сказал, например, Томас Мор, канцлер английского короля, честнейший и ученейший человек христианского мира, отправленный на плаху своим монархом: «Я вижу всюду заговор богачей, ищущих своей собственной выгоды под именем и предлогом общего блага!» И я, Ваня, тоже повсюду видел этот заговор и старался бороться против него, но ведь хозяева золота в то же время хозяева мира. Даже короли служат этим канальям, ибо больше других смертных зависят от денег.

Посмотри еще раз на эту кучу золота, Ваня. Когда я смотрю на нее, мне кажется, что в наш сундук сошлись желтые нити паутины. Они крепче кандалов, но многим кажутся тоньше солнечного луча. Они стянулись сюда из всех стран света. И во сколько еще других сундуков протянулись такие же! Они опутали всю землю, и земля погибнет, если Ее разорвет эту паутину. Мы счастливцы, Иван, что понимаем это. Счастливцы, что не служим этому дьяволу. Мы ищем свободы и справедливости. И мы найдем ее! Найдем там, куда еще не протянулись лапы алчности, и где люди еще не знают власти золота. И знаешь, Ваня, даже если я не дойду до такого острова, счастье мое в том, что всю свою жизнь я буду идти к нему и искать его. Не легким будет этот путь, но мы пройдем его, ибо «тернии и крутизна — дорога богов»! Верится мне, что есть еще на земле такие острова и хотя бы один все-таки достанется на нашу долю!