"Ратоборцы" - читать интересную книгу автора (Воронова Влада Юрьевна)

ГЛАВА 1 СЛАВЯН

Фотомодели, осветители, разнорабочие скользили по павильонам и коридорам фотостудии словно тени. Жерар Дюбуа, один из лучших фотохудожников страны, владелец студии и директор крупного типографско-издательского объединения был крепко не в духе.

Хмурый и дождливый октябрьский понедельник — не самое лучшее время размышлять о жизненных неудачах. Особенно если тебе пятьдесят три года, у тебя обширная лысина в окружении реденьких пегих кудряшек и брюхо таких объёмов, что ты не видишь, завязаны ли шнурки на ботинках. И тем более — если у тебя куча денег и славы, тебя окружают прелестные юные девицы, мечтающие о карьере фотомодели и готовые запрыгнуть к тебе в койку по первому свистку.

И всё-таки на две трети жизнь прожита зря. Понял это Дюбуа неделю назад, когда новый электрик пришёл розетку починить. Первое, что он подумал, когда увидел парня: «Если бы ты, придурок, не растратил так бездарно свою молодость, у тебя был бы такой сын». Дюбуа и сам не понимал, чем его привязал Слав, что такого особенного, отличного от других, есть в русском парне.

Двадцать лет. Рыжий. Конопатый. Зеленовато-карие глаза с солнечными искорками. Тощий и мосластый, длинный и нескладный, но движения неожиданно сильные, точные и гибкие.

«Двадцать один год назад я три месяца прожил в России. У меня было множество женщин и на Срединной, и на Технической стороне. И скромные замужние дамы, и весёлые податливые холостячки. День рождения у него пятого сентября. Сроки совпадают. Слав может быть моим сыном. Должен быть моим сыном».

В учебном павильоне Слав работал с цифровой камерой. Начинающая фотомоделька позировала. Жерар глянул на это безобразие и вздохнул.

— Сотри всю дрянь, что ты понаснимал, и давай заново.

Моделька надула прелестные губки.

— Мсье Дюбуа, сколько можно?

— Сколько нужно, — отрезал Дюбуа. — Если не нравится — ищи другую студию.

— Мсье Дюбуа, — сказал Слав, — я здесь электрик, а не ученик фотографа. В пятом павильоне опять розетка сгорела.

— Найдётся кому чинить и без тебя. Стёр? Начинай.

— Зарплату вы мне платите не за съёмки.

— Теперь за съёмки. Ты сам попробовать согласился, так что не спорь.

— Третий день пробую и толку ноль.

— Быстро только тараканы плодятся. Учись.

Слав послушно защёлкал, губы непроизвольно дёрнулись — почувствовал, что опять сработал плохо. Губы у мальчика выразительные невероятно, малейшее движение выдаёт его полностью.

Лица многих славянских юношей долго сохраняют детскую нежность и чистоту. Но у Слава губы твёрдые, резкие. Именно за это до боли острое противоречие — полудетское веснушчатое лицо и жёсткие взрослые губы — и зацепился взгляд фотохудожника.

«Сын, что же заставило тебя повзрослеть на десять лет раньше срока? Почему каждый год для тебя превратился в два?»

Славу нравятся осенние дожди. Дюбуа их ненавидит, но отказаться пройтись от студии до парка не смог, утешал себя тем, что дождь не сильный, можно сказать, его вообще нет, так — лёгкая морось.

— Мсье Дюбуа… — начал было Слав.

— Я же просил — Жерар. И на «ты». Мы не в студии. Да и там лишний официоз ни к чему.

— Неудобно как-то…

— Как там у вас говорят: «Неудобно только штаны через голову надевать»?

— И на стенке спать, — ухмыльнулся Слав.

— Слав, а кто твой отец?

— Не знаю. Они с мамой развелись, когда мне трёх лет ещё не было.

— И ты не пытался его найти?

— Зачем искать человека, которому ты не нужен?

— Логично. А мать?

— Она умерла.

— Извини.

— Да ничего. Прошло уже десять лет, так что… И до того болела долго, тяжело… Смерть для неё избавлением стала. Я последние два года маму не видел, она в больнице, я в интернате.

— Что с ней было?

— Рак. Так что к смерти мамы я был готов, а вот к тому, что меня на похороны не привезут — нет.

— Ты так мешал её родственникам? Наследство?

— Да нет… Там и наследства не было. Квартира ведомственная, заводская собственность, отобрать её родня не могла, а старая мебель и пара золотых колечек и серёжки, если мама их к тому времени не продала, названия «наследство» не заслуживают. Обидно, что родственники альбомы с фотографиями выкинули… Так что от прошлой жизни у меня не осталось ничего. — Слав умолк, на губах замерла горчинка. А Дюбуа радовался, что сына не придётся делить с толпой русской родни, и стыдился своей радости.

— Жерар, — спросил Слав пару минут спустя, — а вечером и в дождь можно фотографировать?

— Если очень постараться, то можно. Только зачем?

— А ты посмотри! — Слав показал на ничем не примечательную многоэтажку офисного типа у автозаправки. — Да не на само здание, а на всю улицу. Представь, как это будет выглядеть на снимке, в плоскости.

— Представил.

— Лицо видишь? Ну как на картинке два в одном, когда на одном и том же рисунке и девочка с мячиком, и мордочка котёнка.

— Чёрт побери! — разглядел Жерар. «Господи, парень, почему с таким умением видеть ты так бездарен что с камерой, что с карандашом?»

— Арабская принцесса в прозрачной чадре, — сказал он вслух. — И ты прав, в солнечный день эффект пропадёт, принцессу видно только дождливым вечером. — Жерар отступил на несколько шагов в сторону. — Отсюда видно гораздо лучше.

— Лучше, — согласился Слав. — Но толкотня мешает.

— Это один из самых оживлённых проспектов Гавра.

— Я понял. Раздолье для карманников. — Слав держал за руку воришку, покусившегося на его кошелёк.

Воришкой оказался дарко — молодой или древний, с ними, бессмертными и вечно юными, не разберёшь. Одного роста со Славом, нежно-смуглая кожа, высокие острые скулы, треугольное лицо, прямой изящный нос, маленький пухлогубый рот — хелефайи не зря считаются красивейшей расой. Глаза карие, чуть раскосые и такие огромные, каких не бывает ни у одной расы, разве что у персонажей японских мультиков с Технической стороны. Волосы длинные, почти до пояса, угольно-чёрные, волнистые, над ушами и лбом подняты и сцеплены у темени деревянной заколкой. Значит, совершеннолетний, отвечать будет по полной статье. И вышвырок: ходит в одиночку, нет алиира — брошки со знаком своей долины. Одежду хелефайя раздобыл явно на благотворительной раздаче — заношенная зелёная куртка, вытертые почти до белизны чёрные джинсы, разбитые кроссовки.

«Удерёт, сволочь остроухая!», — опомнился Жерар.

— Слав, зови полицию!

Вырваться дарко и не пытался.

— Вы… — беспомощно сказал он, не отрывая взгляда от Слава. Тонкие длинные брови страдальчески надломились. — Это вы…

— Что-то я не припомню, чтобы мы с тобой знакомились, — хмыкнул Слав.

Побледнел хелефайя сильно и резко, словно из него разом выплеснулась вся кровь.

— Ты чего? — испугался Слав, разжал стиснутые на его запястье пальцы.

— Вы в праве забыть меня, — чётко и внятно, словно не слыша себя, выговорил хелефайя. Хрустально-шёлковый голос стал глухим и тяжёлым. Уши обвисли почти до самых щёк. — Особенно теперь. Но я никогда не смогу забыть вас, никогда. Эта связь не порвётся. Я не смогу. Простите.

Он резко, по-солдатски развернулся через плечо и зашагал прочь.

— Стой, — Слав догнал, схватил его за рукав. Дарко обернулся.

— Похоже, ты опять вляпался по самое некуда, не хуже, чем тогда в парке, — вспомнил Слав майскую встречу.

В глазах хелефайи полыхнула такая радость, что Слав удивлённо приоткрыл рот, а у Жерара сжалось сердце от ревности.

«Старый дурак. Оставь мальчишек в покое. Какая может быть дружба, если ты, обезьяна старая, старше Слава на тридцать три года? Слишком много — ты не вечно юный хелефайя. И не сын он тебе, не твори пустой надежды, лучше сделай анализ ДНК. Слав ничего не узнает о твоей глупости, предлог отправить его к медсестре найти не трудно. Сделай анализ, уйми свою дурь, и оставь парня в покое, папаша незваный». Но не то что уйти, оторвать взгляд от своего не-сына Жерар не смог.

— Меня Слав зовут, — сказал он тем временем хелефайе.

Дарко глянул на него с лёгким недоверием. Слав улыбнулся и пояснил:

— Славян будет правильнее, но здесь это никто не выговорит, так что и Слав сгодится.

— Славян вам гораздо больше подходит. — Имя хелефайя произнёс чисто, без малейших признаков акцента.

— Ты знаешь русский?

Дарко ответил виноватым взглядом.

— Это ваш родной язык? — спросил он по-французски. — Я не понимаю.

— Хелефайя любое слово повторит без акцента, — пояснил Жерар. — Хоть по-русски, хоть по-китайски. Но это ещё не значит язык знать.

— Понятно, — сказал Слав и предложил дарко: — Давай на «ты», а? Глупо как-то получается.

Хелефайя опустил глаза, уши немного оттопырились и повернулись к Славу.

— Как угодно.

— Да ладно тебе! Пошли, — потянул он хелефайю.

— Куда?

— Ко мне. Поужинаешь, вымоешься, а там подумаем, что тебе дальше делать. Карманника из тебя точно не получится.

— Я хороший карманник, — возмутился дарко. — Не получилось только сегодня.

Жерар расхохотался. Поначалу немного истерично, словно сбрасывал в смех невероятное напряжение всей этой безумной недели, потом — легко и свободно.

Слав глянул на него, на сердитого хелефайю, и тоже засмеялся. Спустя мгновенье к ним присоединился и хелефайя.

Ужинали на кухне, знающий русские обычаи Жерар порадовался — на кухне принимают только близких, только друзей или хотя бы приятелей. Вышвырка бы ещё спровадить побыстрее.

Кухня в однокомнатной Славовой квартире небольшая, вдвоём сесть можно легко, а втроём уже тесновато. Меблировка предельно скупая: стол, три табуретки, холодильник, газовая плита и два настенных шкафчика. Один для продуктов, рядом с плитой; второй, для посуды — над раковиной.

Настоявшийся за два дня борщ оказался умопомрачительно вкусным, чревоугодник Жерар и оголодавший дарко навернули по две тарелки. Жерар прислонился к холодильнику, поглаживая живот. У дарко от удовольствия пополам со смущением верхушки ушей оттопырились под прямым углом к голове.

Жерар едва заметно улыбнулся. Забавные у эльфов уши — человеческих длиннее сантиметра на три, ровно на столько, чтобы получился острый угол. Кончики направлены вверх, к макушке, а не к темени, как почему-то любят изображать на картинках и в мультфильмах на Технической стороне. Подвижность ушей просто невероятная, есть своё движение под малейший всплеск переменчивого хелефайского настроения. Поэтому закрывать уши волосами или шапкой у эльфов считается неприличным, знаком открытой враждебности и недоверия. «Прятать уши» — нагло и беспардонно лгать, лжесвидетельствовать, клятвопреступничать, шпионить… Дать кому-нибудь прикоснуться к ушам — знак величайшего доверия, полного и безоглядного. «Я выслушаю всё, что ты захочешь мне сказать, и плохое, и хорошее. Твоих тайн не услышит никто, кроме меня. Я отвечу правдиво и откровенно на любой твой вопрос. Что бы ни случилось, кто бы что о тебе ни говорил, я в тебе не усомнюсь никогда».

Под взглядом Жерара хелефайя смутился, оправил сильно поношенный коричневый свитер.

Слав налил чаю, поставил розетки с ежевичным вареньем. Варенье Жерару нравилось, но вот чай…

— Опять эта зелёная бурда, — возмутился он. — Когда ты приучишься кофе пить?

— Никогда, — ухмыльнулся Слав.

— Зелёный чай — это хорошо, — твёрдо сказал дарко, уши выпрямились, прижались к голове, а самые кончики отогнулись под прямым углом и развернулись вперёд. — Кофе притупляет обоняние. Его можно пить, только если нужно очень быстро согреться. И то совсем немножко.

— Уже спелись, — мрачно буркнул Жерар. Хелефайя глянул на него с удивлением. В ответ Жерар сердито зыркнул исподлобья.

Слав поставил на стол плетёнку с маленькими пышными булочками.

— Масла нет, сметану берите, — посоветовал он. — Густая, разницы почти никакой.

«Как же я раньше не заметил, полудурок старый?» — растерянно подумал Жерар.

— Здесь такой нет, — сказал он с тихой яростью. — Ты ходил на Магическую сторону?

— А что такого? Все ходят.

— Все, кто вырос на Срединной стороне! Во всяком случае, прожил здесь много лет. И то с проводником! Ты даже не представляешь, как это опасно… — Жерар потёр ладонями лицо и попытался объяснить: — Это совсем другой мир, о котором ты и представления не имеешь. Или хуже того, у тебя представление о Магической стороне искажённое, по сказкам и легендам Технической. — Жерар перехватил устремлённый на Слава взгляд хелефайи, изумлённый и испуганный одновременно.

— Да, — с потаённым злорадством подтвердил Жерар, — Слав с Технической стороны мира. Здесь всего полтора года.

— Год и почти два месяца, — уточнил Слав. — В Гавр я попал в конце августа, а сейчас — середина октября.

Эльф смотрел на него с опаской и настороженностью. Техническую сторону они не любят и боятся, как боятся и техносторонцев. Теперь точно сбежит.

— Жерар, — говорил между тем Слав, — ну что страшного в том, чтобы на рынок сходить? И зачем мне проводник, я что — в торговых рядах заблужусь?

— Что там есть такого, чего нет здесь?

— Еда нормальная. У вас не продукты, а ужас — сплошная химия. На Технической стороне всё пресное, обезжиренное до полной несъедобности, да ещё и аптечными витаминами приправленное. А на Магической — все натуральное, вкусное как дома.

— Ты ходочанин? — спросил вдруг хелефайя.

— Кто? — не понял Слав.

— Тот, кто видит естественные врата и может ходить с одной стороны мира на другую.

— Это не врата, а дыры, точнее — щели. Врата всегда искусственные.

Проклятый эльф уставился на Слава с восхищением, даже уши в его сторону развернул, оттопырил на слоновий манер. Чуму ему в карман! Ходочанство — редкий дар, и остроухими безмерно уважаемый. За него и техносторонность простить можно.

Под бременем эльфийского восхищения Слав покраснел, губы беспомощно дрогнули. Он что-то пробурчал под нос, судя по интонации и полной неразборчивости — одно из тех великолепнейших русских ругательств, которые в своё время тщетно пытался выучить Жерар, и ушёл в комнату. Вернулся со свежевыстиранным махровым халатом и большим полотенцем.

— Иди мойся, — сказал он дарко. — Там в голубом шкафчике на верхней полке новая мочалка есть, а насчёт зубной…

— У меня свои, — вставил хелефайя. — С собой… — Он вытащил из-под стола маленький кожаный рюкзачок, в эльфийском вкусе — весь в блестящих клёпках и бляшках.

— Ну и ладно. Одежду постирай, порошок в том же шкафчике, полкой ниже. Тазик под раковиной. Найдёшь, в общем.

— Но…

— Никаких «но». Одежда высохнет быстро, да это и не важно, сегодня у меня переночуешь. А завтра найдём тебе общагу, есть одна идейка.

Спорить хелефайя не стал.

Жерар дождался, когда в ванной зашумит вода.

— Ты произвёл на него неизгладимое впечатление, — сказал он Славу. «Не без твоей помощи, придурок», — это уже себе. — И на меня тоже. Вместо полиции притащить вора домой, накормить, да ещё и ночевать оставить — это, знаешь ли…

— Ерунда, — дёрнул плечом Слав. — Ничего плохого не случится. Хелефайи никогда не нарушают долг гостеприимства.

— Долг гостеприимства чтят долинники, те хелефайи, которые живут в своём племени. А это вышвырок. Как думаешь, за что его изгнали?

— Какая разница? Его дело. Жерар, он не пошёл ни в одну из эльфийских банд, предпочёл выживать в одиночку в незнакомом мире, но с отребьем не связываться. И это в Гавре, где вышвырков ненавидят.

— Есть за что.

— Есть, — согласился Слав. — Одни банды чего стоят, такой жестокости и у эсэсовцев не было.

— У кого?

— Не важно. Выродки такие водились на Технической стороне. Но, Жерар, не все вышвырки одинаковы! Не пойму я вас: перед долинниками стелетесь, а вышвырков норовите в грязь втоптать. Сами же толкаете нормальных людей в банды.

— Они не люди, а хелефайи.

— Люди. Не человеки, но люди. Знаешь, как на Магической стороне говорят? Люди бывают человеками, гномами, вампирами, хелефайями, гоблинами и русалками, но в первую очередь людьми и нелюдями. Он людь, Жерар, и, по-моему, хороший людь.

— Вор он хороший.

— Брось, — отмахнулся Слав. — Как раз вор он совсем никудышный.

— Слав, — раздумчиво проговорил Жерар, — даже не знаю, как объяснить… В мире нет воров лучше, чем хелефайи. Это единственное, кроме бренчания на лютне и стрельбы из лука, что они хорошо делают руками. Поговорки об эльфийском рукомесле слышал?

— А как же. Самая популярная: «Иди ты в то место, откуда у эльфа руки растут».

— Вот именно. Так что воровство для них — не просто промысел, а способ выжить за пределами долины. Почти единственный. Хелефайская музыка для человеческого слуха слишком сложна, да и половины звуков мы просто не слышим. Наёмниками их всегда брали неохотно — ненадёжны, а с появлением автоматического оружия и оптических прицелов от них в армии вообще никакого толка, хотя и бойцы они очень хорошие. Слав, у любого хелефайя мускульная сила, точность и быстрота движений втрое больше человеческих. Почувствовать руку хелефайи, да ещё в такой толпище, просто невозможно. Но ты поймал его на кармане. — Жерар немного помолчал. — Ты проверялся на волшебнические способности?

— Два раза. Полный ноль, как и большинства техносторонцев. Способность переходить со стороны на сторону никакого отношения к магии не имеет, ты просто можешь видеть щели в межсторонних перегородках. Это как через дыру в заборе лазить. Сам знаешь, большинство сотрудников Трилистника — неволшебники. И техносторонцы, почему-то у нас людей, способных к переходничеству, гораздо больше.

Во всех государствах Срединной и Магической сторон мира переходами занималось министерство трёхсторонности, в просторечии — Трилистник, символом министерств всегда были трёхлепестковый цветок миварры, лист клевера, иногда — треугольник. Занималось министерство постройкой межсторонних врат, соединяющих Срединную сторону с Магической, выдавало разрешение на въезд-выезд и заключение торговых сделок. Врат на Техническую сторону нет сейчас, и никогда не было в прошлом. Почему — Слав не знал, а знакомые срединники и магосторонцы вразумительного ответа не дали. Техническую сторону боятся, но охотно пользуются тамошними товарами, которые закупает только Трилистник. Большая часть забредших на Срединную сторону технородцев становилась его сотрудниками. На одиночек вроде Славяна, если они не пытались торговлей заняться, внимания не обращали. Товары с Технической стороны им разрешалось привозить только на собственные нужды.

— Интересно, — задумался Слав, — а сколько владельцев техносторонских маленьких торгово-транспортных фирмочек из тех, что специализируются на мелкооптовых партиях чего угодно и всего на свете, обладают способностью к переходничеству?

— К ходочанству, — поправил Жерар. — Но речь не о том. Что ты собираешься с эльфом делать?

— С кашей съесть, — ухмыльнулся Слав. — Подскажу несколько мест, где можно найти работу с общежитием, а дальше пусть сам устраивается.

— В Технической России все такие идиоты, или один ты? Зачем было тащить домой вышвырка?

— Жерар, мы не знаем, за что его изгнали. И что бы ни говорили о хелефайской доброте и многомудрости, а их владыки крайне редко бывают милосердными и справедливыми. А вот вспыльчивыми и упрямыми самодурами — сколько угодно. От таких и ангел небесный взвоет. И какое-нибудь табу нарушит. Не похож этот парень на преступника.

— А карманные кражи не преступление? Статью из уголовного кодекса ещё никто не убирал.

— На кражу он решился от отчаяния — есть нечего, спать негде, вымыться и то невозможно. Для хелефайев ещё неизвестно что хуже — неделю голодать или не мыться.

— Я верю, что мальчишка воровал только в крайних случаях, — профессиональные карманники не ходят в таких лохмотьях и не нажираются при первой возможности на неделю вперёд. Верю, что крал только у тех, кого считал богатыми, для кого кошелек с парой сотен ливров большой потерей не станет. Не ухмыляйся, для гаврских улиц ты одет не просто дорого, а роскошно. Одежда с Технической стороны, даже купленная на тамошней распродаже, стоит больших денег.

— Здесь одежда точно такая же. Никак не пойму в чём разница. А мне вечно твердят, что рубашку с Технической стороны надевать под местные джинсы — всё равно, что на робу ремонтника жемчужные пуговицы пришить. У меня двое джинсов и четыре рубашки, я и сам не помню, где покупал, на Технической стороне или здесь. Разницы нет.

— Есть. Привыкнешь, будешь замечать. Но дело не в этом. — Жерар помрачнел, сосредоточенно смотрел в чашку с остывшим чаем. — Ты второй раз ему помогаешь?

— Если это тот же самый хелефайя, то да, — ответил Слав. — Для меня они все на одно лицо, разве что дарко от лайто отличаю. Да ещё эта их манера носить совершенно одинаковые причёски… Все патлатые, глазастые, а как обрядятся в свои длинные балахоны, так и мужика от бабы не отличишь, разве что по причёске, у баб она с пробором и двумя заколками. А так — все одинаковые, не запоминаю я их.

— Как и большинство человеков. — Жерар помолчал, потом сказал: — Так ты помогаешь ему второй раз…

— Какая это помощь? Так, мелочи…

— Он так не считает. Слав, тогда, весной, его ведь свои избили. Как думаешь, за что?

— В банду вступить отказался?

— Правильно. — Жерар скривил губы так, словно тухлый лимон укусил. — Слав, хелефайев можно сколько угодно называть блудливыми, переменчивыми и легкомысленными, и это всё правда… Настроение у них меняется каждую минуту, влюблённость — каждую неделю, самое долгое — на месяц хватит, но не больше. Потом бросят, забудут. С приятельством то же самое, поэтому и говорят, что друзья из них ненадёжные. — Жерар опять умолк, но всё-таки решил договорить: — Неправда всё это. Легкомыслие и мимолётность только для тех отношений и тех людей, которые большего и не стоят. Тут хелефайю не обманешь. А вот если даётся клятва верности… Верность у эльфов действительно вечная, на всю их почти бессмертную жизнь — в любви, в дружбе, в служении… «Как эльфийская верность» — это значит что-то безгранично надёжное, и одновременно почти небывалое: другим расам они редко клятву дают. Но уж если дали… Предателей среди них не бывает никогда.

— Чего не скажешь о человеках.

— Да. — Жерар мрачнел всё больше. — Слав, врать не буду, эльфов, спесивую остроухую сволочь, я не люблю, а вышвырков особенно, но этот, кажется, и правда неплохой парень… Не обижай его.

— Я и не соби…

— За ночь твой подопечный наберётся смелости и предложит тебе дружбу или служение.

— Дружба не стакан водки, её не предлагают. Она либо сама собой получается, безо всяких церемоний и ритуалов, либо это уже не дружба, а договор о сотрудничестве.

— У них церемоний и ритуалов побольше, чем при дворе китайского императора.

— Китай республика.

— Это у вас республика. А на Срединной стороне — империя. У вас и Париж — столица Франции. А у нас — Гавр.

— А на Магической стороне — Орлеан.

— Не отвлекайся. Дружба эльфа тебе не нужна… А служение?

— Спасибо ему большое, но пусть своему владыке предлагает!

— Другого я и не ждал. Отвергнуть и дружбу, и служение — твоё право. Но тогда он будет должен тебе благодарственное деяние.

— Вот тридцать три радости — ждать, когда на голову Вячеслав Андреевич Бродников свалится и потребует тарелку борща отработать!

— Если ты отвергнешь и благодарственное деяние, это будет означать, что он твой враг. Со всеми вытекающими последствиями.

Слав тяжело вздохнул, уставился в пол.

— И зачем столько сложностей?

— Вот поэтому хелефайи и человеки стараются держаться друг от друга подальше. Мы слишком разные. Твоё понимание самовозникающей дружбы для них столь же чуждо и непонятно, как для тебя церемония дружеской клятвы. — Жерар с сочувствием посмотрел на Слава. — Самое безобидное в такой ситуации — благодарственное деяние. Просто потребуй от него сделать что-нибудь несложное для хелефайи и практически невыполнимое для тебя.

— Как это?

— Здесь одна ягода есть, первоснежка. Как раз её сезон начинается. Очень вкусная, очень редкая и очень дорогая. Но хелефайи почему-то умудряются собирать её так же легко и просто, как ты — жёлуди в парке. Вышвырки так часто подрабатывают, первоснежку в рестораны только они и поставляют, человекам ягоду не то что собрать, найти и то неимоверно сложно.

— Сорвать сложнее, чем найти? — удивился Слав.

— Да. У первоснежки очень тонкая кожица и хрупкая плодоножка, одно неловкое движение — и раздавил.

— Понятно.

— Литровая банка первоснежки как раз будет равноценна двум твоим помощам. И стоит дорого, и раздобыть её для ушастика не трудно. Идеально простое решение.

Слав ответил мрачным взглядом и опять уставился в пол.

— Просто, — процедил он. — Проще некуда.

— Раньше надо было думать, — жёстко сказал Жерар. — Не будешь теперь вышвыркам помогать.

В ответ Слав досадливо дёрнул плечом.

— И последнее, — сказал Жерар. — Спроси у него имя.

— Насколько я разбираюсь в их этикете, это грубое хамство. Надо назвать хелефайе своё имя, и ждать, когда он назовёт своё. Ты сам так и сделал.

— Я здесь никто, всего лишь гость. А ты дважды помог ему, ты привёл его в свой дом, ты разделил с ним свой хлеб и тепло своего очага. Так что спрашивать «Как тебя называть?» должен ты. Надо было раньше, ещё на проспекте, но сгодится и так, претензий он предъявлять не будет.

— Хорошо, я спрошу.

— И ещё, — напомнил Жерар, — у них пять имён, на разные случаи жизни и разные отношения. Даже если знаешь все, обращаться надо только так, как он сам скажет. Иначе — жесточайшее оскорбление.

— Я знаю.

Мылся Дариэль долго и с удовольствием. После недельных ночёвок на вокзалах мыло, горячая вода, чистые халат и полотенце доставляли наслаждение каждым прикосновением. Халат немного мал даже тонкому легкокостному хелефайе, не говоря уже о крупномосластом Славяне, явно остался от какой-то забывчивой подружки, но Дариэлю он показался королевской роскошью — тёплый, мягкий, пахнет лесной свежестью. Вымыться — такое счастье. Ещё и одежду выстирать можно! Сушилка оказалась не только с калорифером, но и с суховейным заклятьем, всё высохнет очень быстро. Оставаться на ночь Дариэль не собирался, нечего обременять гостеприимный кров, вот волосы высохнут, и он уйдёт. Да и страшно оставаться в человеческом жилище. Предугадать, что придёт человеку в голову невозможно, самая непредсказуемая раса в мире. И самая опасная, самая коварная и жестокая. Дариэль развесил одежду и вернулся в кухню.

Лица у Славяна и толстяка мрачные, напряжённые, только что закончился тяжёлый разговор. И темой явно был он, Дариэль.

— Что стоишь, садись, — мягко улыбнулся Славян. Дариэль сел, чинно сложил руки на коленях, опустил на них взгляд, — прямо смотреть на хозяина и его гостя вышвырку не подобает.

Толстяк сердито глянул на Славяна. У того смущённо дрогнули губы.

— Ты это… Как тебя называть?

Наконец-то догадался спросить. Или он ждал, когда Дариэль сам назовётся? Полагал его настолько невоспитанным? А может, у техносторонцев так принято — без приглашения называть имя тому, кто делит с тобой свой хлеб и тепло? Тому, кто простил тебе вину, вместо того, чтобы покарать забвением? Странные, в таком случае, у них представления о приличиях. Одно слово — техносторонцы. Разве может быть хоть что-нибудь нормально там, где магии нет вообще? Но надо назвать имя.

— Зови меня Дариэль.

Славян имел полное право обладать его изначальным, главным именем. И всеми остальными тоже. Но человеки ужасающе небрежны с именами, совершенно неспособны понять, какое нужно произносить, и когда. Им всегда надо называть лишь одно имя, то, которое хочешь от них услышать. Хотя и получается неприличие: называя только изначальное, Дариэль навязывается своему благодетелю в друзья, нисколько не интересуясь его мнением. Но техносторонец, похоже, просто не знает, что на «-эль» или «-рин» заканчиваются лишь изначальные имена, так что всё в порядке. Неловко только, словно солгал или разбил что-нибудь. Ох и тяжело дело с человеками иметь!

— И мы можем называть тебя Дариэль? — прозорливо уточнил Славян.

«Мы!» — возмутился Дариэль.

О хелефайях Славян знает не так уж и мало. Либо догадлив излишне, понял, что его жирный приятель права не то что на изначальное, но и на самое дальнее имя не имеет. Дариэль внимательно разглядывал человека сквозь длинные густые ресницы. Вопрос для него не праздный — в глазах спокойная, ни чем не замутнённая ровная приветливость, а губы тревожные, напряжённые. Отказать толстяку в таком же праве имени — обидеть хозяина дома. Но и отказ Славян примет с пониманием. Странный человек. Необычный. Загадочный. Даже для техносторонца странный, совсем не похож на человеков из Трилистника.

Дариэль коротко и остро, оценивающе глянул на толстяка — нет, этот человек не захочет продолжить знакомство, и не назовёт не принадлежащее ему имя при случайной встрече.

— Да. Твой гость может называть меня Дариэль. — «Пока будет твоим гостем», — явственно прозвучало невысказанное.

— Его зовут Жерар, — напомнил Славян.

Толстяк едва слышно хихикнул. Дариэль опять уставился на свои руки.

Славян тем временем выплеснул остывший чай и налил новый, горячий.

— Дариэль, — сказал он, — что сидишь как просватанный? Бери булки, варенье. Мёду хочешь? — И, не дожидаясь ответа, полез в холодильник.

Странный человек. Помог дважды, а никаких обязательств перед ним у Дариэля нет. Даже досадно — стоит выйти за дверь, и никаких связей между ними не останется. Воспоминания не в счёт, человеческая память коротка и слаба, но даже если Славян и не забудет его неделю спустя, это всё равно ничего не значит. Человеческая память не хелефайская, она хранит информацию — и только, но не создаёт связей. Хелефайи и человеки слишком разные, связать их под силу лишь клятве. Или хотя бы долгу благодарности. Но ни то, ни другое Славяну не нужно вовсе. Тогда зачем Славян ему помогает? Просто так что ли, вроде как обрезок колбасы бродячей собаке кинуть и тут же забыть об этом? Ну уж нет, так себя унижать Дариэль не позволит, пусть он и вышвырок, но предел есть всему, даже бесправию и ничтожности. Цену своей помощи Славян назовёт. «И меня после расплаты не увидит, не в моих привычках навязываться тому, кому я не нужен».

Славян и его толстый приятель вспоминали, как вчера, во время съёмок в подвальной студии, один из парней-фотомоделей увидел крысу и поднял такой визг, что бедная зверушка скончалась от ужаса. История смешная, и в другой ситуации Дариэль слушал бы с удовольствием, выспрашивал подробности, обязательно сочинил песенку про отважного истребителя крыс, но сейчас не до того.

Техносторонец и пугал, и притягивал одновременно. Самое страшное в изгнании — одиночество, для хелефайев оно непереносимо. Полгода кошмара… Иметь дело с вышвырком не хотел никто, все разговоры короткие, холодные как белый озноб: сделай то, сделай это, получи плату, проваливай. Или ещё хуже — эльфов не нанимаем, вышвырков не обслуживаем, прочь отсюда, гадёныш остроухий. Ещё неделя, и Дариэль вернулся бы в долину, пусть владыки казнят как им будет угодно, одиночество стократ хуже смерти, даже самой мучительной. И вдруг — Славян. Ничего не требует, не задаёт никаких вопросов, и от дальнейшего знакомства отказываться не станет. И плевать ему, что Дариэль вышвырок. Знать бы, почему… Неужели Славян может привести в свой дом кого угодно — убийцу, клятвопреступника, истязателя?

Разговор толстяка и Славяна перешёл на фотогеничность двух моделек.

— Моника будет смотреться лучше, Дениза какая-то бесцветная, — сказал Славян.

— Слав, ты не человек, а сюрприз ходячий. Предсказать, что ты выкинешь в следующую минуту невозможно. Джентльмены всегда предпочитают блондинок.

— Так я, на своё счастье, не джентльмен, а крестьянин.

— Ты говорил, что твоя мать была инженером на одном из крупнейших химических заводов в России.

— Зато интернат поселковый.

— Но теперь ты не крестьянин, а студент.

— На биолого-почвенном факультете. Кому, кроме крестьянина, может понадобиться агрохимия? Даже если у агрохимика звание академика, он всё равно крестьянин.

— Ладно, пусть крестьянин, — смирился толстяк. — И тебе совсем не нравиться город?

— Да ничего, скучно только. Каждый день одно и тоже. А в деревне, на земле — двух похожих дней не бывает.

— А ведь ты не врёшь, — со смесью изумления, недоумения и растерянности сказал толстяк, не сводя глаз с Дариэля. Поверить, что на свете может быть что-то лучше так любимых человеками асфальтово-стальных крысятников с редкими вкраплениями чахлых деревьев, которые они зовут «парками», жирняк никак не мог. — Ни разу не соврал, — продолжал изумляться он. — Парень, ты всегда такой честный?

— Стараюсь, — усмехнулся Славян. — А что ты на Дариэля смотришь как на детектор лжи?

Толстяк помрачнел.

— А ты не знаешь? Господи, Слав, как ты умудрился прожить здесь больше года и не свернуть себе шею? Да ещё и на Магическую сторону в одиночку шастать?

— Хелефайи всегда знают, ложь говорится, или правда, — сказал Дариэль. — Именно поэтому, — с вызовом глянул он сначала на толстяка, потом и на Славяна, — перед хелефайями все едва ли не в пыли ползают, но при первом же удобном случае норовят в эту пыль втоптать. Нас невозможно обмануть.

— Значит вот почему с вами всегда так легко! — обрадовался новому знанию Славян.

Легко ему! А может быть, он — безумец?

Повисло неловкое молчание.

— Чай больше никто не будет? — спросил Славян. — Тогда к делу. — Он сгрёб грязную посуду в мойку, сдёрнул с продуктового шкафчика и положил на стол пачку газет. — Дариэль, тут в некоторых ремесленных училищах учеба начинается с первого ноября. Посмотри объявления. Не блеск, но будет общежитие, стипендия, талоны на трёхразовое питание. Кормёжка фиговенькая, но вполне съедобная и досыта. На первое время пойдёт, пока что-нибудь получше не подыщешь — работу, квартиру.

«Умник какой нашёлся, — зло глянул ему в спину Дариэль. — А то бы я сам не догадался».

— Я хелефайя, да ещё и вышвырок в придачу. Меня не возьмут.

— Ха, — обернулся Славян, — это если прямиком в училище идти. Меня тоже не брали — техносторонец. Но есть в Срединном Гавре одно милое заведение — Комитет помощи иносторонцам. С их направлением зачислят и козу, не то что технородца или эльфа. — Славян широко улыбнулся: — С Комитетом не поспоришь.

— Как ты сюда попал? — спросил Дариэль.

— Сам не знаю. Шёл по набережной Орфевр в Техническом Париже — и вдруг оказался на Морском бульваре в Срединном Гавре.

— Испугался?

— Ужасно. Один, в незнакомом мире, ни денег, ни документов. — Славян расставил чашки на проволочных полочках посудного шкафчика и сел за стол. — Ладно, хоть с языком проблем не было. Сначала по вокзалам кантовался, потом благотворительную ночлежку нашёл, и столовую.

— А до того жил на что? — спросил толстяк.

— Были бы руки, а работа будет. Вокзал, рынок и стройка — такие места, где всегда можно заработать если и не на полноценный обед, то на основательный перекус.

С этим Дариэль не спорил, но откуда он узнал про Комитет и училища?

— А где работа, там и информация, — продолжал рассказывать Славян. — Только надо с людьми побольше разговаривать, с самыми разными — рыночными торговцами, ресторанными менеджерами, строителями, инженерами. С гоблинами, человеками, хелефайями… Обязательно кто-нибудь что-нибудь полезное скажет, даже если собирался послать в даль заоблачную.

О чем подёнщик может говорить с торговцем или рабочим со стройки Дариэль худо-бедно представлял, но вот беседа с инженером или менеджером просто невозможна. А запросто с инородцами язык чесать — ну нет, хелефайя и в изгнании должен оставаться хелефайей.

— В середине сентября я уже пристроился в училище, а спустя три дня попал на Магическую сторону. Семь дней там проболтался, пока не сообразил, как обратно вернуться. Дальше всё просто было. В училище вообще никого не интересовало, где я целую неделю был, а в университете на Технической стороне я задвинул душераздирающую байку по мотивам тех историй о туристических бедах, которыми сами французы нас ещё в России пугали. Поверили. Так и пошло — учусь на Технической стороне, живу и работаю на Срединной, а за продуктами на Магическую хожу, благо время на всех трёх сторонах идёт одинаково, и на переход требуется не более минуты, проход найти — когда как, от пяти минут до получаса, всё равно что автобус дожидаться.

«И человеки ещё имеют наглость завидовать нашей живучести, — подумал Дариэль. — Он за месяц сделал то, что я не сумел за полгода — устроил если не приличную, то сносную жизнь на всех трёх сторонах». В груди захолодело от зависти.

— А как ты в Париж попал? — спросил толстяк.

— Конкурс на знание французского языка и французской истории выиграл. У нас в университете. Премия за первое место — год обучения в Сорбонне, за второе — полгода. Устроители рассчитывали, что победителями будут филологи, а тут я. Но ничего, нашлось место и на биофаке. Третий курс отучился, предложили ещё на полгода остаться. Я согласился.

— И ты тогда, в августе, сразу понял, что попал на другую сторону? — не поверил жирный. — Ведь оба города были тебе совершенно одинаково не знакомы.

— А догадаться тут не сложно. Ты ходил через врата? (Жирный кивнул). Это почти так же — короткий туманный коридорчик вроде вагонного тамбура, пахнет как перед грозой. Я другого понять не могу: почему из Парижа я попадаю только в Гавр или Орлеан и обратно, а из Реймса только в Реймс?

— Это столичная линия, — пояснил Дариэль. — Реймс не столица, и поэтому переход всегда одинаков. Ваша Москва — столица на всех трёх сторонах, поэтому переход там тоже будет одинаковый. Если ты перейдёшь на Техническую сторону из Срединного Парижа, то попадёшь в Технический Гавр. Из Срединного Орлеана — в Орлеан Технический.

— Из Магического Гавра я попадаю в Срединный Париж или Технический Орлеан?

— Правильно.

— Ты тоже ходочанин? — обрадовался Славян.

— Что ты, нет. Просто у нас… у хелефайев… есть книги о законах сопряжения сторон.

— И много их?

— Книг мало, законов ещё меньше. Да ходочанам они и не нужны, ты ведь не собираешься строить врата?

— Идея неплохая, — буркнул толстяк, — переход стоит недёшево, так что врата — фирма прибыльная, только Трилистник будет в ногах путаться.

— А почему нет врат на Техническую сторону? — спросил Славян.

— Потому что выстроить их можно только с Технической стороны на Срединную и Магическую, но не наоборот, — ответил Дариэль. — А ходочанам-техносторонцам это либо невыгодно, как Трилистнику, либо не под силу, как тебе. Да и строить их без волшебства невозможно, а у вас его нет. Техники, способной его заменить, тоже нет.

— Пока нет.

— Пусть пока. Главное, что нет.

— Ну и ладно, — беспечно махнул рукой Славян. — Есть дела поважнее виртуальных калиток. Где-то у меня был адрес Комитета… Или проще в справочную отзеркалить?

— Поздно уже, справочная не работает, — сказал жирный.

— Значит, с утра зеркальну. — Славян повернулся у Дариэлю: — Завтра сходишь, анкету заполнишь — и в училище. Выбери, какое больше нравится. — Он придвинул газеты.

Вот проклятье! Толстяк тут ещё этот…

— Дариэль, ты чего? — удивился Славян, глядя на его зардевшееся от смущения лицо и на опущенные, отвернувшиеся назад кончики ушей.

— Да он ни читать, ни писать не умеет, — презрительно скривил губы толстяк.

— Совсем?

— Я читаю и пишу только на хелефайгеле, — полупристыженно-полувысокомерно ответил Дариэль, не отрывая взгляда от сложенных на коленях рук. Оказаться неучем перед Славяном ему не хотелось, ладно бы ещё наедине, а то при этом старом жирном осле… «Осёл, — мысленно повторил Дариэль самое страшное, самое грубое оскорбление для хелефайев. — Старый жирный осёл».

— Тогда ерунда, по-французски быстро читать научишься, — сказал Славян. — Жерар, можно я на работу завтра приду попозже? А в субботу отработаю.

— Зачем? Ты что, собрался идти с ним в Комитет?

— Да, помогу заполнить анкету.

Толстяк скривился, очень ему Дариэль не нравится, но отказать Славяну не решился и сказал:

— У тебя отгул есть, так что отгуливай.

— Откуда бы он взялся? — удивился Славян.

— Откуда надо.

В подробности вникать Славян благоразумно не стал.

Требовать от Дариэля благодарности он по-прежнему не собирается. И клятву принимать не хочет. Но так не бывает. Человеческую поговорку о бесплатном сыре Дариэль знал очень хорошо. И человеческое коварство знал. И расчётливую человеческую жестокость. Алчность беспредельную, ненасытность во всём — власти, деньгах, славе… И безмерно устал, пытаясь разгадать этого непонятного человека, разобраться в его непостижимых поступках, устал до ярости.

— Зачем ты со мной возишься? — прямо спросил он Славяна. — Зачем тебе недобитый вышвырок, да ещё и вор в придачу? Чего ты от меня хочешь?

Тот глянул недоумённо.

— Ничего.

— Врёшь. — Ярость захлестнула и разум и чувства, вслушиваться в слова человека, определять степень их правдивости он больше не мог, да и зачем? Человеки всегда врут. — Ну что ты молчишь?! — Дариэль захлебнулся яростным шёпотом, кричать почему-то не получалось. — Какую плату ты возьмёшь?!

— Твои вещи высохли, — спокойно ответил человек. — Переоденься.

Дариэль сообразил, выглядит невероятно смешно — взялся выяснять истину в банном халате, расхлябанных тапочках и с полотенцем на голове. Он метнулся в сушилку, натянул одежду. Действительно, высохла полностью, даже куртка и кроссовки. Дариэль кое-как расчесал влажные волосы, сцепил заколкой. Халат и полотенце аккуратно развесил на перекладинах.

В коридорчике ждал человек.

— Теперь о плате, — сказал он по-прежнему спокойно. Слишком спокойно, губы утратили всю свою выразительность, словно заледенели. — Я определил цену.

— Говори, — Дариэль выпрямился, уши развернулись к человеку. Какой бы ни оказалась плата, в должниках он долго не пробудет.

— Ты ведь умеешь управлять своей памятью?

Человек ждал ответа.

— Умею.

— Тогда забудь меня навсегда. Так, чтобы никогда не вспомнить. Не узнать при случайной встрече. Это и будет единственно правильной оплатой. Дверь захлопни покрепче. — Славян вернулся на кухню.

В первое мгновенье Дариэль не понял, при чём тут дверь, потом сообразил, что на ней автоматический замок, от хлопка запрётся сам.

Как-то не так всё получилось. Неправильно. И гнусно, как будто Дариэль в священный источник плюнул. Славян поступил как хелефайя: увидел собрата в беде и помог. Не задавал лишних вопросов, не требовал платы, не пытался связать клятвой, — помощь собрату всегда бескорыстна. А он, Дариэль, повел себя как человек: рассчитывал, подозревал, торговался… Всё неправильно.

На рамах уличных зеркал связи надпись есть, Дариэлю её читали. «Медпомощь, полиция, пожарная охрана и служба спасения вызываются бесплатно». Чтецам Дариэль ни разу не поверил, ни один человек не пойдёт работать в службу, которая помогает бесплатно. Полицейский получает столь желанную человекам власть, а что, кроме жалованья, может получить спасатель, пожарный или целитель в бесплатной службе? Не бывает человеков для таких служб, это вам не хелефайи.

«Но что я знаю о человеках? — с тоской подумал Дариэль. — Они все такие разные. Загадочные. Это хелефайи простые и обыкновенные как вода в роднике, тут и понимать нечего, с первого взгляда всё про всех ясно. А человеки похожи на морскую пучину — непостижимая глубина, тайные течения, а в глубине — как немыслимые чудовища, так и немыслимые сокровища. Предугадать человеческие поступки невозможно. Человеки — самая неразрешимая из загадок мира. Даже те, о которых написано в наших книгах и свитках».

И как поступить, тоже неизвестно. Можно уйти. Меру благодарности, как требует обычай в отношениях с инородцами, ему назначили, оплати долг — и свободен. Можно остаться. Человек достаточно благороден, чтобы простить Дариэлю сомнения и бездумные слова. Вот беда, такого в жизни Дариэля ещё не было ни разу: что ни сделаешь, всё будет правильно, — и уйти, и остаться. Славян примет оба решения как должное. Но что здесь должное?

«Решай, Эндориен-шен Аолинг ар-Каниан ли-Шанлон Дариэль. Решай сам, подсказывать некому. Да и какой ты Эндориен-шен, ты вышвырок, присоединять к своему имени имя долины не можешь».

На кухне говорили о рыбалке, причём ни Славян, ни его жирный приятель ровным счётом ничего в ней не смыслили. У Славяна голос ровный, с лёгкой насмешкой, он прекрасно понимает, какую чушь они метут, иронизирует над своим незнанием. Но если Славян и говорит, и думает о рыбалке, то жирного старика гнетёт какая-то иная мысль, разговор для него — просто способ отвлечься.

А за дверью Дариэля ждёт одиночество — вечное и беспредельно огромное одиночество. Холодное, злое, колючее. И тёмное, глубокое, безмолвное. Во всём трёхстороннем мире нет беды страшнее одиночества. Но можно ли пустить в свою жизнь человека — со всей их непредсказуемостью, вечной ненасытностью, с их непонятностью и непонятливостью? Можно ли самому войти в жизнь человека — такую чуждую и странную? С человеками хелефайи дружили, бывало и такое. Некоторым давали даже вассальную клятву — если человеки стоили служения.

Для Славяна Дариэль перестал существовать. А для толстяка и не существовал, так что нечего и надеяться, будто по какой-то счастливой случайности он когда-нибудь напомнит своему другу о хелефайе, как его там?.. Даниель?.. Дариэль?.. Но если войти на кухню прямо сейчас — всё вернётся, Славян сможет стать… Кем? Другом? Дариэль и сам не знал, чего ждёт от человека, чего от него хочет, но совершенно точно понимал, чего не хочет — потерять Славяна, забыть, как того требует назначенная им цена благодарности.

В кухне приглушённо загрохотала музыка, на незнакомом — русском? — языке завыли жуткоголосые певцы. Их Дариэль уже слышал — весной, в парке.

— Славян, — шагнул на кухню Дариэль, — я…

— Дурак ты, хелефайя, — перебил толстяк. — Большой дурак. Можно сказать — огромный. А свинтус ещё больший.

— Перестань, — сказал ему Славян. — Научиться доверию очень трудно, а подозрительности — легче лёгкого, иногда пары минут хватает. — Губы тронула горькая усмешка. Дариэль смотрел на него испуганно и виновато, уши покраснели и жалко обвисли.

— Славян…

Но толстяк опять перебил:

— Лучше помолчи. Ты такой хороший мальчик, пока рот не разинешь.

— Просил ведь, — сказал ему Славян, — перестань. Дариэль, чего косяк подпираешь, садись. И куртку сними, переобуйся, не на вокзале.

Жерар глянул в темноту за окном. Поздно уже, уходить пора.

Слав читает эльфу газету, мальчики глубокомысленно обсуждают преимущества профессий и училищ. Недоверчивый, настороженный как дикий зверёк хелефайя успокоился, повеселел — вон как глазища сверкают, уши немного повернулись вперёд, мочки приподнялись. Болтает, будто у себя в долине, шутит. Умеет Слав тревоги и заботы снимать, и помочь может так, что обязанным себя не чувствуешь, облагодетельствованным, а значит — униженным.

Таким сыном любой отец будет гордиться.

«Мне всё равно, моя кровь у Слава или нет. Если кровный отец его бросил, то я забрал. И плевать мне на экспертизы, обычаи и законы всех трёх сторон, вместе взятые».

Вечер выдался излишне богатый на события, и Дариэль был уверен, что не уснёт до утра. Но стоило только лечь на скрипучую раскладушку, как заснул он мгновенно и крепко, а проснулся только в девятом часу утра.

Славян делал на балконе зарядку, нелепую смесь упражнений из бодибилдинга и цигуна. И те, и другие ему совершенно не подходили, и хотя вреда причинить не могли, толку от них тоже не было.

«Я объясню ему, как надо выбирать правильные упражнения», — подумал Дариэль.

— Привет, — махнул ему гантелей Славян. — Поднимайся, сейчас завтракать будем.

— Хорошо.

В ванной Дариэль внимательно посмотрел на своё отражение в зеркале.

— Ну и что ты теперь делать будешь? — спросил у него Дариэль.

Он словно попал в одну из тех легенд о человеках, которыми зачитывался дома. Благородных, отважных, мудрых. Владыка чтение не запрещал, но и не одобрял. Говорил, что среди человеков такие рождаются один раз в столетие и по одному, зато в большинстве своём человеки — существа злобные, алчные и завистливые. А про человечье коварство и говорить не приходиться. О нём книг и свитков было гораздо больше, только читать их молодым хелефайям быстро надоедало, — ну что там интересного?

За полгода изгнания Дариэль в правоте владыки убедился сполна. И оттого встреча с человеком, подобным героям любимых историй, становилась вдвойне драгоценным даром судьбы. Дать клятву дружбы такому человеку — честь немалая. Для вышвырка в особенности.

Но прежде чем клясться в верности, надо рассказать, почему стал вышвырком. Славян должен знать, чьим другом становится, принимая клятву.

Пока Дариэль размышлял да умывался, Славян успел убрать в комнате и завтрак приготовить.

— Ты чего не ешь? — спросил он Дариэля.

— Я должен рассказать тебе… за что меня изгнали. Что я сделал… И, самое главное, чего я не сделал, — Дариэль сложил руки на коленях и не отрывал от них взгляда. — Всё рассказать.

— Прямо сейчас?

— Да.

— Дариэль, я не собираюсь тебе в душу лезть, и отчитываться передо мной ты не обязан. Не хочешь, не говори.

— Нет. Ты должен узнать всё сейчас. Я должен всё рассказать. Так надо. Так будет правильно. — Дариэль перевёл дыхание. Деревенел язык — так не хотелось говорить. Но и промолчать нельзя, пусть от его чести остались жалкие крохи, но даже крохотная честь остаётся честью. — И если ты скажешь… Если ты велишь мне убираться прочь, это будет справедливо. Я больше никогда тебя не побеспокою.

Славян ничего не ответил, просто смотрел внимательно, на губах едва заметная сочувственная улыбка. Нет, такое понимание и тактичность для человека немыслимы.

— До изгнания я был словоблюстелем, — начал рассказывать Дариэль. — Звучит красиво, а на самом деле — полуархивариус-полубиблиотекарь. Архив и библиотека называются словохранилище. Все хелефайи очень любят читать, и библиотекарь знает всю долину. И его все знают. В словохранилище всегда полно народу. Так что приятелей у меня было не счесть. Один из них…

В дверь позвонили.

— Извини, — Славян легко сжал ему плечо и пошёл открывать.

— Ты позволишь войти? — негромко спросил женский голос. Хелефайна, ни одна другая женщина не может говорить с такой мелодичностью.

— Входи, — спокойно ответил Славян. Дариэль невольно сжался, он это спокойствие уже знал.

С гостевого места в кухне видно почти всю маленькую прихожую. Одета пришелица в серый рыбацкий дождевик размера на три больше, капюшон накинут — и это в сегодняшнее солнечное утро. Прячется. Дождевик дешёвый, явно купленный в спешке или вообще чужой, — обута хелефайна в изящные туфли-лодочки из чёрной замши, очень дорогие.

Гостья торопливо сбросила безобразный плащ. Сверкнули золотом длинные, до колен, вьющиеся густые волосы. Лайто. От дарко они отличаются только цветом волос и глаз, у дарко глаза всегда только чёрные или карие, а у лайто — синие или зелёные. Гостья обернулась, увидела Дариэля. Он вскочил на ноги и склонился в глубоком поклоне — долинница, ни ему, презренному вышвырку, чета.

«Какая красавица!» — только и подумал Дариэль. Человеческая одежда создана, чтобы всячески подчёркивать красоту тела, во всяком случае — у женщин. Маленькое чёрное платье из тонкого, воздушно-нежного бархата, шло зеленоглазой гостье необычайно, обрисовывало тонкую, безупречно правильную фигуру, соблазнительно обнажало прекрасные длинные ноги. Серебряный алиир в виде белочки — знак долины Пиаплиен. Маленькое ожерелье, кольца, заколки тоже серебряные, с жемчугом. Гостья из очень богатой семьи, серебро и жемчуг на Срединной и Магической сторонах ценятся дороже золота и бриллиантов, столь любимых на Техничке.

— Мы можем поговорить без помех? — смерив вышвырка презрительным взглядом, спросила у Славяна гостья.

— Да. Пойдём в комнату.

— Но твой… гость, — в крохотную паузу долинница ухитрилась вместить целый океан брезгливости, — нам не помешает?

— Не помешает, — всё с тем же спокойствием ответил Славян. И обратился к Дариэлю: — Я быстро.

Долинница ожгла вышвырка гневным взглядом.

— Славян, — торопливо сказал Дариэль, — я лучше пойду.

— Сиди. Ешь. Нам ещё в Комитет ехать. Говорю же — я быстро. — И обернулся к гостье: — Нам и говорить-то особенно не о чем.

— Сегодня есть о чём, — хелефайна прошла в комнату, Славян за ней.

— Элайвен, что ты хочешь? — спросил он.

— Для тебя я всегда и везде только Лаурин, — сказала гостья. — Не обижай меня общим именем, я ведь не сделала тебе ничего плохого.

— Извини, я не различаю имена, слишком сложная система.

— Лжёшь. Ты прекрасно знаешь, что на «-инг» или «-вен» заканчиваются общие имена, предназначенные для чужих людей.

— Мы и есть чужие.

— Славян, вчера мне отзеркалила Габриела, она говорит, что у вас уже неделя, как всё закончено, и ты совершено свободен. Она сама тебя оставила. Тебе больше некому хранить верность.

Дариэлю хотелось провалиться куда-нибудь в подвал. В комнате говорили шёпотом, но в квартире стены как бумажные, всё слышно так, словно сидишь в той же комнате. И уйти в ванную поздно, воду открыть — поймут, что Дариэль всё слышал, ещё хуже будет.

— Почему ты не хочешь принять мою любовь? — спросила хелефайна.

— Потому что мне нечего дать взамен. Я-то тебя не люблю.

— Неправда! Я чувствую твоё желание, твоё одиночество, твою боль.

— Элайвен, желание и любовь — вещи разные, и по ценности несопоставимые.

Имя гостьи Дариэля словно обожгло. Элайвен ар-Дионир ли-Маннук, дочь владыки Элравена, правителя долины Пиаплиен.

— Пусть. Я ничего у тебя и не прошу. Я не говорю «дай», я говорю «возьми». И перестань называть меня общим именем!

— Нет, Элайвен. Такая связь будет унижением для тебя, и бесчестием для меня. Уходи.

— Твоё «нет» — окончательное?

— Окончательное, Элайвен, — Славян припечатал отказ холодным именем для чужих.

— Не нужна любовь, так получишь ненависть. Я тебя ненавижу! ненавижу!!! Ты враг — отныне и до конца мироздания!

Элайвен убежала, оглушительно хлопнула дверь, длинные тонкие каблучки выбили на лестнице пулемётную дробь, — о лифте даже и не вспомнила.

В ванной зашумела вода, холодный душ Славяну сейчас нужнее всего.

Спустя три минуты он вернулся в кухню — весёлый, деловитый, словно ничего и не случилось, даже губы улыбаются легко и мягко. Сплошное враньё. Так плохо ему давно не было.

— Остыло всё, — глянул он на яичницу с колбасой. — Греть будем или холодную съедим?

— Славян, здесь очень тонкие стены, а у хелефаев острый слух. Не бойся, я никому ничего не скажу. Но раз уж я всё знаю, не нужно прятать боль. На тебя смотреть страшно.

— Так плохо получается?

— Наоборот, хорошо. Потому-то и страшно.

Славян попытался осмыслить эльфийскую абракадабру. Не получилось.

— Ладно, проехали. Всё, — отрезал он. — Забыли.

«А как же. Хватит тебе пережёвывать беды в одиночку. Мы теперь вдвоём. Для начала ты хотя бы выговоришься».

— Почему ты отверг её? Она ведь не жениться предлагала. Упускать такую конфетку… — договорить Дариэль не успел, острый взгляд Славяна едва не пришпилил его к стене как бабочку.

— Дипломат фигов, — ухмыльнулся человек. — Психотерапевт ушехлопистый.

— Сволочь остроухую забыл, — подсказал наиболее употребительное ругательство Дариэль. — Некомплект получился.

— Ешь давай, и пойдём.

— И всё-таки, Славян, почему?

— Потому что от священного огня не прикуривают. Люди, во всяком случае.

— И тебе она совсем не нравится? Такая красивая?

— Очень нравится, но Элайвен заслуживает большего, чем простая симпатия пополам с похотью. Она хорошая девушка, и я не хочу портить ей жизнь. У хелефайн, к счастью, влюблённость хоть и сильная, но не долгая. Скоро всё пройдёт. — Славян немного помолчал и повторил: — От священного огня не прикуривают.

«Если Славян не примет мою дружбу, я дам вассальную клятву. Служить ему — честь для любого людя, кем бы он ни был — хелефайем, гоблином, человеком… — Тут вспомнилось некое сопутствующее обстоятельство: — Разбежался. Прежде расскажи, за что тебя из долины вышвырнули. Да и не вышвырнули, если быть совсем честным, сам удрал. Сначала расскажи, кто ты есть, а потом уже с клятвами лезь».

Но сейчас не время. Славяну и без его откровений забот хватает.

— Пойдём, — поднялся Славян, и вдруг мертвенно побледнел, осел на табуретку, судорожно, всхлипом втянул воздух. Непослушными пальцами вытянул из кармана пластинку с таблетками — Дариэль с ужасом смотрел на его полиловевшие ногти. Славян сунул таблетку под язык. Спустя пять нескончаемо долгих секунд порозовели щёки, выровнялось дыхание.

— Пойдём, — повторил Славян.

— Но…

— Ерунда, — отмахнулся он, — это быстро кончается.

Действительно, никаких следов недавней боли не осталось ни на ауре, ни на тени.

— Но я всё-таки посмотрю, — решительно сказал Дариэль. — Не бойся, наша магия исцеления не способна никому повредить.

— Только домашнего доктора мне и не хватало, — начал было Славян, но наткнулся на решительный взгляд хелефайи и покорился: — Ну ладно, только если недолго, ненавижу осмотры.

— Нет, я быстро.

Дариэль размял пальцы, огладил левое плечо Славяна, — болезнь, скорее всего, пряталась именно там. Ничего. Теперь в груди, под ключицей.

Но так быть не может… Ой!

— Ой! — воскликнул он вслух. — Нет… Нет!!! Ты… Ты чудовище… выворотень… — еле выговорил Дариэль. Вместо сердца у Славяна оказался искорёженный, нестерпимо омерзительный в своём уродстве кусок мяса, — непонятно, как такая несуразица вообще может гонять по телу кровь. И сама кровь тоже вывороченная, уродливая, грязная: зачать нормального, полноценного ребёнка Славян не сможет никогда, только такого же урода, как и он сам, если не хуже.

— Грязнокровый выродок!

— Я так понимаю, ты имеешь в виду, что у меня нарушенная генетика и мне нельзя иметь детей, — спокойно ответил Славян. — Кровь как таковая у меня в порядке. Более-менее.

— Выворотень… — попятился Дариэль. — Поганый грязнокровый выворотень!

Дариэль не помнил как надел куртку и кроссовки, как выскочил на улицу, куда бежал — ничего не было видно из-за слёз, из-за невыносимой боли. Его кумир, идеальный человек из легенд оказался выворотнем, самым мерзким, самым отвратительным существом в мире, гаже которого просто не может быть. И ему Дариэль собирался отдать свою верность… А он…

Хотелось забиться поглубже в какую-нибудь щель, выплакаться, а потом вымыться, стереть с себя всю грязь, которую оставило посещение дома выворотня.

— Отпустите! — хлестнул девичий крик. — Отпустите меня!

Семеро парней — два гоблина, хелефайя и четыре человека волокли в кусты девчонку. Саму девушку Дариэль не видел, но вполне хватило отчаянного, полного страха и бессилия крика.

Эту банду он не знал, район малознакомый, но какая разница, они все одинаковы. С человеками справиться легко, гоблины тоже не велика трудность, а вот хелефайя — это очень серьёзно, вышвырок явно из бывших воинов. Значит, он будет главным противником. Двух человеков Дариэль вывел из драки сразу — остались лежать на асфальте, с переломанными ребрами и вывихнутыми в локте руками не подерёшься. Зато хелефайя и замахнуться не дал, самого на асфальт уложил. Нарочито медленно, красуясь перед подельниками, вытащил из кармана куртки мотоциклетную цепь.

Но тут нежданно-негаданно в схватку вступила девушка — жёстко, резко, умело. Насильники на несколько секунд растерялись. Краткой передышки Дариэлю как раз хватило, чтобы придти в себя, и пока незнакомка вела схватку с хелефайей, он отправил на асфальт ещё двух человек и сцепился с гоблинами. Девушка тем временем не то вырубила, не то вообще прикончила хелефайю, и помогла справится с гоблинами. Отличный, оказывается, боец, Дариэлю такой уровень воинского искусства и не снился. О чём она только раньше думала?

— Когти рвём, — на хелефайгеле велела девушка, — сейчас полиция приедет.

Она бросила между насильниками одно из своих многочисленных серебряных колец. Кольцо вспыхнуло, выбросило вверх густое облако белесого тумана.

— Всё, теперь никаких следов. Бежим.

Куда бежать, девушка не знала, пришлось хватать за руку и тащить через парк к автозаправке, место людное, оторваться легко. Но их никто и не преследовал. Девушка бежала невесомо, быстро, только каблучки стучали. Бегать и сражаться на умопомрачительно тонких и высоких шпильках могут только вампирки и хелефайны.

— Всё, — Дариэль кивнул на скамейку, — садись. Здесь нас не найдут.

— Хорошо бы, — девушка плюхнулась на скамейку, вытянула ноги. — Капец туфелькам. Только вчера купила.

Заляпанные грязью, исцарапанные чёрные замшевые туфли оставалось только выкинуть.

Дариэль глянул в лицо девушке. Ну конечно, Элайвен, кто же ещё. Решила напоследок повздыхать под окнами неприступного возлюбленного, в лучших традициях слезливых человеческих любовных сочинений. А дождевика нет, то ли в драке потеряла, то ли забыла у своего выворотня. Ничего, не замёрзнет — хелефайи к холоду устойчивы.

Надо её в отель отвести, или где она там остановилась, пока глупая девчонка опять во что-нибудь не вляпалась. Только как к ней обращаться? С одной стороны, помог ей справиться с насильниками, с другой — не такая уж и большая помощь, самых опасных противников завалила как раз она. Да и в разговоре с долинницей лучше придерживаться наибольшей вежливости. Инородцы и вышвырки обращаются к незнакомым хелефайям по имени их долины.

— Госпожа Пиаплиен-шен.

— Элайвен, — с лёгким снисхождением к вышвырку улыбнулась долинница.

А провались оно всё!

— До сих пор хелефайны, особенно дочери владык, не пренебрегали боевой подготовкой. Ты решила ввести новый обычай — хелефайна, которая не может постоять за себя?

Элайвен покаянно опустила голову, кончики ушей отвернулись к затылку и вниз.

— Я их не заметила. Тот вышвырок успел накинуть на меня парализующее заклятье.

— Это на что ж ты так внимательно смотрела, что измудрилась не заметить семерых людей?

— Ты же всё слышал, — ответила она, уши выпрямились, прижались к голове, а самые кончики повернулись к Дариэлю. — Так что не задавай глупых вопросов. Как он?

— Когда я уходил, был в полном порядке, — ответил Дариэль. Опять хлестнуло обидой и болью. Не думать о проклятом выворотне. О чём угодно, только не о нём.

— Любовные страдания, это ты хорошо придумала, — сказал он с холодной жесточью, — но ты не простая долинница, об этом забыла? Чёрт с ней, с твоей жизнью, не маленькая, сама разберёшься, но о Пиаплиене ты подумала? На дочь владыки напали гаврские бандюки. Это война! Ты хоть соображаешь, сколько из-за твоей дурости крови могло пролиться?

Элайвен жалобно хлюпнула носом, уши покраснели, обвисли.

— Я не думала, что здесь так опасно.

— Похоже, ты вообще крайне редко думаешь. Как тебе только посольство доверили… Ты вообще-то по человеческому городу раньше ходила?

— Да! Ходила. И здесь, и на Магической стороне.

— По центру, с телохранителями и проводниками…

— Не совсем. Два раза ходила одна. В первый раз всё само по себе хорошо было, а во второй, — тут глупая девчонка разулыбалась как малолетка на празднике фейерверков — с восторгом и лёгким испугом. Уши поднялись, немного оттопырились, а мочки повернулись вперёд, — я заблудилась и встретилась со Славяном.

Дариэль судорожно стиснул деревянную плашку скамейки. Только не сорваться, только не закричать.

— Понятно. Сюда на такси приехала?

— Да. Из кафе вызвала.

— Я так и думал. Ты хоть свой адрес-то знаешь?

— Нет, — растерялась Элайвен. — Я не подумала. Я же всегда с проводником ходила.

— Ты в доме живёшь, в отеле?

— Ну вот ещё, в отеле, — высокомерно вздёрнула носик долинница. — У Пиаплиена в Гавре есть свой дом. Я и приехала его покупать.

Как можно купить дом, не зная адреса, у долинников не спрашивают. Обыкновенно. Элайвен интересовали размеры, крепость постройки, удобства, близлежащие магазины. Потом — цена. Она ни одного лишнего ливра не заплатила, тут можно быть уверенным, а вот знать, где именно твоя удачная покупка находится, при таком количестве охраны и проводников вовсе не обязательно.

— Рядом с ним что есть?

Приметы улицы Элайвен описала толково и кратко, только самое главное и наиболее заметное, место Дариэль узнал. Пожалуй, девчонка вовсе не глупа, просто до смешного неопытна.

— Какой раз ты в человечьем городе? — спросила он.

— Второй.

Дариэль усмехнулся.

— Не ходи больше одна, особенно по бедным кварталам. А уж если идёшь, так не наряжайся как на дипломатический приём.

— Ну не такой уж он и бедный.

— Если сравнивать с трущобами и ночлежками, то очень даже приличный. Прикройся, — он встал, дал девушке свою куртку. — Нечего серебром отсвечивать. Выйдем к центру, тогда — пожалуйста, красуйся. Пойдём.

— Господин, — Элайвен сидела на скамейке, сложив руки с безупречным маникюром на коленях, длинные миндалевидные ногти поблёскивали серебром. — Простите за дерзость, но вы не сказали, как вас называть.

Стоит только долинникам заблудиться, они сразу становятся такими приветливыми и вежливыми.

— Это не поэтому, — Элайвен внимательно рассматривала руки, а уши то выпрямлялись, то опускались и отворачивались кончиками к затылку. Казалось, ещё немного, и она взлетит как вертолёт. Дариэль устыдился. Нашёл перед кем опытом хвастаться, перед домашней девочкой, которая и долину-то за свои триста пятьдесят лет покидала раза четыре. Визиты к дальним и ближним соседям не в счёт, все долины, по большому счёту, одинаковы. Сам он что ли, великий герой, лучше её был?

— Просто я не подумала сразу… Друг Славяна не может быть плохим людем. Я вела себя очень грубо. Простите.

Как хорошо, что она так прекрасно воспитана, смотрит, как того требует этикет, только на руки, а не на собеседника, не видит его лицо и уши, даже сквозь ресницы не взглянет. И ресницы у неё такие красивые — коричневые, длинные, густые. И брови красивые — тонкие, длинные, тоже коричневые. Элайвен не зря называют одной из прекраснейших девушек северных долин.

«Только почему ты выбрала этого выворотня, зачем так ему веришь? Он чудовище, Элайвен. Все его слова, все поступки — ложь. Выворотень может обмануть кого угодно, даже хелефайев». Но надо назвать имя, нехорошо молчать.

— Эндориен-шен Аолинг ар-Каниан ли-Шанлон Дариэль, — ляпнул он. — Ой!

— Спасибо, — подняла взгляд Элайвен. — Мои имена вы ведь знаете? Изначальное тоже?

— Да…

— Вот и хорошо. Идёмте, Аолинг, — девушка встала со скамейки. — Найдём центр этого сумасшедшего города и поймаем такси. Я приглашаю вас на обед в доме Пиаплиена.

— Но я вышвырок.

— Я хорошо знаю владык Эндориена. Они неглупые люди, толковые правители, только Миратвен излишне вспыльчив и склонен к поспешным решениям, а Нэйринг слишком уж большая формалистка, для неё все древние и, между нами, довольно устаревшие обычаи — нечто незыблемое и строго обязательное. Абсолютная истина.

— У вас могут быть неприятности.

— Никаких. В доме сейчас главная я, так что отчитываться не перед кем. А для всяких ревнителей этикета с обычаями и блюстителей тарго есть отличная отмазка — благодарственное деяние. Вы ведь спасли меня от бандитов, вывели из ужасного каменного лабиринта. Так что я должна вам два обеда.

— Нет, Элайвен, это невозможно.

— Не пугайтесь, — проницательно улыбнулась Элайвен. — Устраивать официальную трапезу я не буду. Пообедаем вдвоём. Пошли.

— Вы так мне доверяете, что разделите с вышвырком хлеб?

— Друг Славяна плохим людем быть не может, — с безоглядной уверенностью влюблённой повторила она.

— Да что ты о нём знаешь! — не выдержал Дариэль. — Лаурин, Славян — выворотень!

— Что? — не поняла девушка. Дариэль объяснил.

— Так вот почему он никому не позволяет себя любить, — сказала она. Верхушки ушей отогнулись под прямым углом, кончики беспомощно обвисли. — Боится причинить боль своими бедами. Вот почему подпускает к себе только тех, кому он безразличен — вроде Габриелы. Дариэль, ну почему мир так несправедлив, почему судьба так жестока с хорошими людьми?

— С людьми? Он выворотень.

— Кто-то минут десять назад упрекал меня за полное нежелание думать, — ехидно сказала Лаурин. — А сам думать никогда не пробовал? Дариэль, ну как техносторнец с нулевыми способностями к магии может быть выворотнем? Ведь это волшебник, который практикует самую тёмную и жестокую чёрную магию, которая запрещена всеми волшебническими законами. Всё верно, начинающим волшебникам она неизбежно уродует тело, выворачивает естество, но человеки рождаются с уродствами и сами по себе, просто так. Особенно на Технической стороне, там ведь нет защитной магии для беременных женщин. А ты что, не знал?

— Не знал… Я вообще мало что о них знаю. — Дариэль прикоснулся кончиками пальцев к лицу. Такое ощущение, словно его прилюдно ни за что ни за просто отхлестали по щекам. — Ты хочешь сказать, что у человеков уродство бывает… — он запнулся и еле выговорил невозможное слово: —…безвинно?!

— Да.

Подлый мир, в котором творятся такие гнусности, качнулся и вознамерился уплыть.

— Почему? — спросил он только для того, чтобы не молчать, чтобы окончательно не лишиться рассудка.

— По-разному, — ответила Лаурин. — Вот у Славяна мать отравилась во время аварии на химзаводе. Славян калекой родился, — голос у неё дрогнул, — а мать вскоре заболела и умерла. У тебя зеркало связи есть?

— Откуда?

— Ну мало ли… Пошли быстрее, Славяну только из дома можно отзеркалить, моё зеркало в дождевике осталось, у него.

— Зачем? — не понял Дариэль, полумёртвый от потрясения разум отказывался соображать.

— Узнать, всё ли в порядке. Ты говорил, он заболел?

— Да, но это быстро кончается.

— Ещё как быстро. Причём в обе стороны.

— Какие обе?

— Болезнь либо отступит, либо убьёт.

— Что?! — не понял Дариэль. Не хотел понимать.

— Успокойся, — Лаурин сжала ему плечи. — Не кричи. Если бы случилось что-то по-настоящему плохое, я бы почувствовала.

— Правда?

— Конечно. Связь, несмотря на все его старания, держится. По-настоящему плохое я почувствую. Сегодняшний приступ я почувствовала. Потому и прозевала тех гадёнышей, не до них было. Со Славяном пока всё хорошо. Пойдём.

Дариэль безвольно шёл за девушкой. Подлый и гнусный мир потихоньку обретал привычную устойчивость и краски. Ожил и разум. Пришло осознание содеянного.

— Какая же я мразь! — Ноги у Дариэля подогнулись, он склонился к коленям, спрятал лицо в ладонях. — Какая же я мразь! — повторил Дариэль. — Осёл длинноухий. Почему я не сдох тогда в парке?

Лаурин села рядом с ним, прямо на асфальт, погладила по волосам.

— Что случилось?

Он рассказал всё — о суде, о побеге, об эльфийской банде. И о Славяне. Странно и невероятно, но только домашняя девочка Лаурин, балованная и наивная, поняла всё до конца. И легко выделила главное:

— Но ведь ты ничего не знал. Поговори с ним, объясни. Славян поймёт.

— Нет. Дряни в его жизни хватает и без меня.