"Ратоборцы" - читать интересную книгу автора (Воронова Влада)

ГЛАВА 6. ОМОРОЧКИ И ЗАМОРОЧКИ

Доминик и Жерар уехали рано утром, обоих срочно вызвали по делам. Прощание вышло сумбурным и торопливым, чему Славян только порадовался, не любил затянутых расставаний. Охрану Доминик забрал с собой — если Соколы не предприняли ничего до сих пор, ничего не сделают и дальше.

Славяна Жерар попросил встретить хелефайев, отдать ключи от нового замка. Приехали они уже не на такси, а на машинах со знаками дома Нитриен. Быстро, Славян и пяти минут не ждал. Два лайто и два дарко, телохранители Риллавена, и советница-архитектор. Долинную одежду сменили на человеческую, но в хелефайском стиле: черные джинсы и черные куртки с множеством разнообразных клёпок и молний, короткие «ковбойские» сапожки, пушистые зелёные свитера с алииром Нитриена — стрекозой.

На человека хелефайи внимания почти не обратили, архитектор убежала на второй этаж, стражи ушли на кухню. Славян достал зеркалку, хотел вызвать такси. Щель в Техно-Париж должна была быть всего в трёх кварталах, но своим ходом Славяну тяжеленную сумку не дотащить.

— Человек.

Славян обернулся.

Один из стражей, черноглазый дарко, остался в холле.

— Человек, — повторил хелефайя. — Бродников Славян. Вячеслав Андреевич. — Глаза выцвели, всякое выражение исчезло, хелефайя смотрел в бесконечную пустоту внутри себя и боялся её до полной потери рассудка. — Тульский технородец. Ходочанин Слав. — Глаза дарко обрели некоторую осмысленность, в жуткой пустоте он углядел нечто, и теперь не мог оторвать от этого взгляд. От приказа убить.

Славян и сам не понял, как успел отвести зеркалом клинок дальдра. Сказались уроки Франциска.

— Эй, почтенный, — рявкнул на хелефайгеле Славян, — ты что, охренел?

Дарко половчее перехватил дальдр и ринулся в новую атаку. Прав Дарик, в умелых руках небольшой ритуальный кинжальчик оружие серьёзное. Даже слишком. Но гораздо сильнее острой стали Славяна пугал взгляд хелефайи — остекленевший, сосредоточенный на чём-то, видимом ему одному. Взгляд омороченного.

Пока все атаки удавалось отбивать, но обольщаться не стоит: движения дарко сковывает оморочка, но через пару минут, если не меньше, она войдёт в плоть и душу, станет частью самого парня, и тогда он ударит в полную мощь. А сила и быстрота хелефайев человечьи превосходят втрое.

Удрать тоже не получится, хелефайя боец опытный, с первого же удара сумел загнать Славяна в угол, теперь ни к двери, ни к лестнице не прорваться. Славян заорал, иногда оморочка проходит от громкого крика, но гораздо вернее, что его услышат другие хелефайи.

Не получилось. Слишком крепок дурман, а холл замкнут в контур беззвучности, сам же дарко и замкнул. Кто бы на него оморочку ни накладывал, предусмотрел многое, или вообще всё.

Даже от касательного удара зеркало разлетелось в дребезги, Славян успел рухнуть на колени, упасть на бок, и второй удар провалился в пустоту. Славян пнул хелефайю в лодыжку, но боли омороченный не почувствовал. От третьего удара удалось уйти перекатом. Славян вскочил на ноги, рванулся к лестнице, но хелефайя опередил. Проскочить в столовую — дверь нараспашку, и контура беззвучности уже нет — хелефайя не дал, оттеснил обратно в угол. Про двери в другие комнаты и, тем более, на улицу и думать нечего — открыть их Славян не успел бы, удирай он даже от человека.

Куртка мешает уворачиваться, жарко в ней невыносимо, но она же спасла Славяну жизнь — клинок пропорол ткань, не задев кожу. В такой яростной схватке неудачный удар заставил бы нападающего выкрикнуть короткое злое слово, зарычать, да просто зубы стиснуть. Но хелефайя остался совершенно равнодушным, словно не убить стремился, а переложить дальдр с полки на полку. Всё та же пустая сосредоточенность робота, самого дарко больше нет, осталось только отлично натренированное тело, смысл существования которого сводился только к одному — убить. Уши, и те неподвижны, все чувства задавила оморочка.

— Осёл, — как мог чётко и внятно произнёс Славян жесточайшее для хелефайев оскорбление. — Ишак длинноухий.

Дарко ничего не слышал. Не мог слышать.

Омороченного Славян уже видел однажды в доме Латирисы, за день до того, как с Технички привезли новые, неподвластные Соколам обереги, так что работу Соколиную опознал с первого мгновения. Разрушить оморочку, вернуть заблудившегося в наведённой пустоте парня сумел лишь дарул. У хелефайев такая работа под силу только целителям. А начисто лишённому волшебнических способностей техносторонцу до омороченного не докричаться никогда.

Отбить атаку хелефайи Славян не сумеет, и пробовать нечего, можно только уворачиваться, но сил на такой бешеный темп уже почти не осталось. Выносливость у хелефайев тоже втрое больше человеческой. И пороков сердца не бывает.

Уклоняясь от очередного удара, Славян присел на корточки, зацепил рукой цветочный горшок. Мощным скребком зачерпнул землю, бросил дарко в глаза. Вскочил, перехватил руку с дальдром и, со всей силой его же движения, вернул удар. «Переплеск», одна из базовых техник вампирьей школы рукопашного боя.

Стеклянный блеск в чёрных глазах дарко померк, тело осело на пол. Из правого виска торчал дальдр. По самую рукоять вошёл.

Славян попятился, в ужасе посмотрел на свои руки.

— Я не хотел, — сказал он. — Нет, не надо… Господи, — взмолился он впервые в жизни, — пусть это будет сон. Я не хочу убивать. Нет. Нет. Я не хочу убивать!!!

Ли-Винеллу и рыцаря убило их собственное волшебство. Они сами были виноваты, получили то, на что так упорно нарывались. Но несчастного, омороченнного парня убил Славян. Как там говорил Франциск — умное тело прирождённого воина, само способно принимать решения? Правильно говорил, тело сполна использовало каждую малейшую оказию, уходило от дальдра, а едва появилась возможность, убило противника, раз и навсегда избавилось от опасности.

Тело Славяна предало.

Опять предало. Второй раз. Первый — когда родилось безнадёжно изувеченным, а теперь сделало убийцей ни в чём неповинного людя. Ведь хелефайя был орудием чужой воли, не он замахивался ножом — Соколы. А убил Славян его. Безвинно. Бедный парень так и не пришёл в себя, умер не людем — вещью, не помня себя, не осознавая.

Славян не заметил, когда холл наполнился народом — одни только хелефайи; вяло дёрнулся, когда два стража-лайто заломили ему руки за спину и поставили на колени; отрешённо смотрел, как владыка — в человеческой одежде, из хелефайского только венец и алиир — удерживает за плечо стража-дарко, похожего на убитого — такие же чёрные глаза, тот же рисунок губ. В вечно юных хелефайских лицах Славян разбираться научился давно, сразу понял, что это братья, что разъярённому до безумия дарко шестьсот с небольшим лет, старше убитого всего лет на сто, по хелефайским меркам совсем немного.

— Фиаринг, нет, — твёрдо сказал ему владыка, — ты его не убьёшь.

Приказам своих правителей хелефайи всегда подчиняются безоговорочно. Фиаринг замер и только смотрел на владыку неотрывно. Уши вывернулись так, что видеть страшно: верхушки резко отогнулись назад, мочки оттопырились и развернулись к владыке. А взгляд — безнадёжное отчаяние, исступлённая мольба, раскалённая до белизны ярость и мутная, злая покорность.

— Мы хелефайи, — сказал Риллавен. — Мы не убиваем из мести или ненависти, как ничтожные потомки обезьян. Убийцу надо судить и казнить. И клянусь тебе, — он сжал плечо стража, — убийца твоего брата будет умирать мучительно и очень медленно.

Фиаринг смотрел на правителя с бескрайней, безмерной благодарностью, с преданностью горячей и самозабвенной.

— Тьиарин, — назвал он изначальное имя Риллавена, — да станет вся горечь твоих слёз только моей в жизни и посмертии. — Фиаринг опустился на колени, склонился к ногам Риллавена.

Владыка жестом велел старейшине поднять стража, а сам шагнул к Бродникову. Глаз человек не отводил.

— Я виноват, — сказал он на хелефайгеле. — Право оценить вину и воздаяние принадлежит Фиарингу.

У Риллавена тревожно ёкнуло сердце. Отдать себя в руки обезумевшего от горя брата убитого мог бы хелефайя, но человек — трусливая, подлая, эгоистичная тварь — никогда. И опять из небытия вернулись тени, опять закогтила боль утраты — вечной утраты. Но теперь прозвучали имена. Любой из них поступил бы так же. И у любого из них для убийства были бы основания серьёзные, такие, за которые смерть простить сможет и брат.

Как смеет мосластый рыжий выродок быть похожим на тех, чьим другом быть Риллавен почитал за счастье, кем восхищался и гордился?!

Но Бродников призвал из небытия ещё одну тень, встречи с которой Риллавен боялся до дрожи, до белого озноба.

— Суд начнётся в полдень, — решил владыка, — на площади Совещательных Палат. Ар-Данниан ли-Марэнул, — обратился он к Фиарингу, — даёшь ли ты мне право суда над убийцей твоего брата Данивена ли-Аддона, или желаешь сам определить меру вины и воздаяния?

— Да будет справедливым и беспристрастным ваш суд, владыка, — ответил ритуальной фразой страж.

— Отправьте его в Эльниен, — приказал владыка державшим Славяна стражам и дал им перстень-возвратку. — А ты, — дал он перстень одному из стражей, — забери его вещи. И хорошенько все запомните, — Риллавен обвёл хелефайев суровым взглядом, — Бродников отдал ключи и сразу ушёл. Вызвал такси и уехал. Куда, зачем — никто из вас не знает.

Хелефайи склонили головы. Приказ они выполнят охотно, вмешивать человеческие власти, отдавать им убийцу собрата, ждать, пока окончится длинное и ненужное следствие, пока будет тянуться глупый человечий суд, не хотелось никому.

В столицу вместе со стражами и убийцей вернулся и Фиаринг. До суда ему лучше побыть в долине, под присмотром друзей и целителей.

* * *

Лианвен, владычица Нитриена, с трудом сдерживала ярость. Едва завидела владыку, огромные карие глаза сверкнули ледяным бешенством.

— Что за мерзость ты устроил? — спросила она Риллавена.

— С каких пор суд владыки стал мерзостью? — холодно ответил Риллавен.

— С сегодняшнего дня. Ты осудил на смерть невиновного.

Сидеть в кабинете Совещательных Палат владычица не любила и вызвала Риллавена на поляну к священному дереву, яблоне. При создании долины первым побуждают священный источник, затем сажают яблоню, и потом закладывают ва'алмил, камень-основу долины. Ва'алмил повторяет себя шестьдесят четыре раза, даёт камни, из которых позже будет выложен обережный круг, а внутри круга и спрячется от чужих глаз благодатная волшебная долина.

Пока плодоносит священная яблоня, долина благополучна. Пока в долине мир и покой, благополучна и яблоня. Цветы в свой срок сменяются золотистыми плодами, плоды — снова цветами, а шелест вечнозелёных листьев утешает в горестях и даёт мудрый совет любому долиннику, который придёт к ней со своей печалью или тяжкой думой.

Солгать близ священной яблони невозможно и владыкам.

— Убийца хелефайи должен умереть, — отрезал Риллавен. — Безнаказанной смерть собрата я не оставлял никогда раньше, не оставлю и теперь.

— Ну так найди тех, кто оморочил ли-Аддона.

— Это само собой.

— И отпусти Бродникова, — сказала Лиовен. — Он невиновен.

— Он убил хелефайю. Он будет казнён.

— Самооборона не убийство. У Бродникова не было выбора.

— Выбор есть всегда, — ответил Риллавен. — Даже сам Бродников это не отрицал.

— Вот именно! — сверкнула глазами владычица. Риллавен невольно отступил, в таком гневе Лианвен он не видел уже лет триста. — Человек ни слова не сказал в свою защиту, говорил только о том, как опасна для нас завезённая с Технички оморочка, что могут быть и другие жертвы, как мы сможем защитить собратьев. Он даже не попытался оправдаться, Риллавен! Бродникову и без того с избытком хватило тех мук, на которые он сам себя обрёк. При том, что он неподсуден! Даже Фиаринг, при всём своём горе и умопомрачении, усомнился в его вине, согласен был отпустить с миром, но ты — ты! — приговорил к смерти. — Лианвен подошла вплотную, заглянула владыке в глаза. — Риллавен, за что должен умереть Бродников?

— Он убийца.

— Нет. Он не убийца.

— Ли-Аддон мёртв.

— И мёртв по собственной глупости! — рявкнула владычица. — Если бы Данивен сидел, как и было сказано, в отеле, а не шлялся всю ночь по гаврским кабакам и шлюхам, Соколы на него оморочку бы не наложили.

Правота Лианвен разозлила. Всё верно, если бы Риллавен приказал остаться в отеле, и ли-Аддон, и другие хелефайи сидели бы в номерах, под защитой гостиничного волшебства и охраны. Но он просто сказал, дал им возможность ослушаться, и особого вреда в том не видел, — пусть развлекутся. Не подумал, что Соколы обязательно попытаются втянуть нитриенцев в свои интриги.

— Всё так, — согласился владыка. — Но с Бродникова это вины не снимает, убийство остаётся убийством! — сорвался на крик Риллавен. — И любой убивший хелефайю — гоблин, гном, человек — должен умереть!

— Всё, — Лианвен решительно мотнула головой, плеснули угольно-чёрные волосы. — Никакой казни не будет. Я запрещаю. Я объявляю Бродникова невиновным. — Владычица выдернула из пришпиленного к тайлониру пучка тоненьких разноцветных ленточек голубую, знак прощения невольной вины и неподсудности, и вложила в руку Риллавена. — Иди и отдай Бродникову.

— Власть владычицы превыше власти владыки, — ответил Риллавен. — Я покоряюсь, госпожа, — склонил он голову. — Но власть твоя, Лианвен, ограничена пределами долины. А Бродникова здесь уже нет. Казнь состоится в приграничье, где ты не властна. — Владыка подбросил ленточку и она разлетелась голубой пылью. — Ты можешь приказать мне что угодно, хоть глотку себе перерезать, но не можешь запретить только одно — в любую минуту покинуть долину на сколь угодно долгий срок. И взять с собой десять любых долинников по моему выбору. Отряд готов, мы выезжаем.

Лианвен и не заметила, что владыка одет в светло-сиреневый тайлонур.

— Риллавен, и в долине, и за её пределами проклятие неправедного суда падёт не только на твою голову, но и на весь Нитриен. — Взгляд владычицы стал холодным и острым как клинок дальдра: — Глотку, говоришь, перерезать?.. Да, ради долины я бы приказала. Не будь ты таким предусмотрительным. Казнь ведь состоится в любом случае, приедешь ты или нет, верно?

— Именно, — злорадно ответил Риллавен. — И где состоится, я не знаю. Первый отряд сам должен выбрать место для казни и встретить меня со вторым. Если не приеду, казнить Бродникова самостоятельно. Так что перехватчиков послать ты не можешь. Не знаешь куда. И не прикажешь отвечать на вопросы — я не знаю ответов. И сама поехать на поиски не можешь. Владычица не покидает долину.

— Риллавен, — владычица робко прикоснулась к его плечу, — ты затеял скверное дело. Это погубит Нитриен. Проклятие неправедного суда уничтожит священную яблоню, отравит источник, разрушит ва'алмил. Ты хочешь повторить судьбу Арниолинга, владыки Датьеркена?

На какое-то мгновение Риллавен дрогнул. Проклятие, павшее на Датьериен, и превратившее его в Датьеркен, брошенную долину, он видел сам. Удар милосердия, освободивший неправедного судью и владыку-погубителя долины от кары жить, подарил Арниолингу Риллавен, никто другой не отважился погрузить свой дальдр в нечистую кровь. Именно Риллавен первым открыл свою долину для беженцев из Датьеркена, остальные владыки боялись, что несчастные переселенцы принесут с собой проклятие Арниолинга.

Но дрогнул Риллавен только на мгновенье.

— Бродников убийца, — сказал он. — И получит причитающееся воздаяние.

От бессилия и обречённости Лианвен заплакала.

— Тьиарин, что с тобой творится? Ты всегда был добр и справедлив. До сих пор говорили «Суд честен как в Нитриене». Теперь не скажут. — Владычица сжала плечи Риллавена, заглянула в глаза. — Что с тобой? Ты стал чужим. Я знаю тебя всю жизнь, семьсот двенадцать лет. Ты отковал мой дальдр, из твоих рук я получила алиир, ты уговорил отца на мою свадьбу с Оридэлем. Не поверь ты в меня, я никогда не прошла бы сквозь священный круг. Даже Оридэль сомневался, а ты — поверил. Пятьсот лет мы правили долиной, бывало всякое, но никогда ты не был таким пустым и холодным до белизны. Ты стал похож на вестника из-за морриагела, несёшь долине смерть. Тьиарин, да очнись, посмотри на себя!

Риллавен стряхнул руки владычицы и ушёл. Лианвен прижалась лбом к стволу яблони. Листья шелестели утешительно, пророчили солнечные дни. Глупое дерево! Долину уже накрыла белая погребальная пелена, а оно ничего не замечает.

А Лианвен ничего не может сделать.

* * *

Держался человек просто отлично, шествий на казнь за три с лишним тысячи лет Риллавен повидал немало, и спокойную выдержку Бродникова мог оценить по достоинству.

На берегу моря уже очерчен круг трёхметрового диаметра, разожжены восемь костров. Хелефайям пронзительный холод зимнего ветра не страшен, а человек, одетый лишь в джинсы и футболку, скрючился и дрожит от холода. Но не от страха, Риллавен видел это совершенно отчётливо. Боится, конечно, и боли боится, и смерти, но не настолько, чтобы потерять от страха рассудок, чтобы молить о пощаде. Да и не хочет он никакой пощады.

Вся свита Риллавена — десять стражей с командиром Фиарингом, двое старейшин и координатор с приграничного телепорта — не могут отвести от приговорённого глаз. Как и Риллавен. «Голубая лента», пробежал быстрый, едва слышный шепоток. Так они все что, помилования ждут? Думают, владыка тащился по зимней холодине, в тягомотный пасмурный день за десять километров только для того, что бы вручить приговорённому ленточку владычицы? Это можно было сделать и в Нитриене. Фиаринг бросил на шептунов быстрый взгляд. Но злости или возмущения Риллавен в нём не заметил.

— Скоро твой брат утешится воздаянием, — сказал владыка Фиарингу.

— Да, — неуверенно ответил страж.

— Все человеки жестокие, алчные, трусливые и себялюбивые твари, — сказал ему Риллавен. — Они могут только причинять боль, только предавать, только разрушать. Сегодня один из них получит по заслугам.

— Все человеки до единого, владыка Нитриена? — спросил Бродников.

— Все.

— И Пинем?

На несколько мгновений хелефайи, и даже Риллавен, онемели.

— Стало быть, не все, — ответил на безмолвное возмущение Бродников. — Стало быть, солгали вы, владыка Нитриена.

— Ни тебе рассуждать о Пинеме, — с холодным бешенством ответил Риллавен.

— Почему?

— Потому что ты убийца.

— Да, — согласился Бродников, — убийца. Но не все человеки убивают. Некоторые и создают. Как Пинем.

— Не смей сравнивать себя с величайшим из людей! — рявкнул Риллавен.

— Почему? Сравниваться, так с величайшими, а не с шалупенью разномастной. Проиграть таким не стыдно, сравняться — достойно, а превзойти — почётно.

— Ты надеешься встать рядом с Пинемом? — ядовито поинтересовался Риллавен.

— Уже нет, — ответил Бродников. — Просто никогда не говори о человеках «все они». Глупо выглядишь. Мы очень разные. Есть убийцы, но есть и творцы.

— Надеешься разозлить меня и найти лёгкую смерть? — процедил Риллавен.

— Нет. Зачем? Я получу только то, что заслужил. — Глаза у человека тусклые, больные. Отрешённые. Он и впрямь ждёт казни как избавления. Риллавен едва сдерживался, от круговерти разнородных чувств — ярость, непонимание, страх, обида — хотелось закричать. Не так всё идёт, неправильно. И права Лианвен, сильнее, чем он сам себя, Бродникова не накажет никто. Он, Риллавнен, не убийцу покарает — избавит страдающего людя от мук. Возможность свершить возмездие Бродников, обезьяныш клятый, у него отобрал. Из мстителя превратил в спасающего, паскуда. «Как же я тебя ненавижу», — подумал Риллавен.

За спиной владыки сдавленно, едва слышно застонал Фиаринг. Риллавену не было нужды оборачиваться, чтобы разобраться в чувствах стража. «Ну почему брата убил ты? Как ты мог стать убийцей, именно ты — хороший, добрый человек, ведь ты не злодей, не насильник. Почему всё так нелепо? Ты отнял у меня брата. Я не хочу, не могу тебя простить, но и ненавидеть тоже не могу. Да будь ты проклят в жизни и посмертии!» Объяви Риллавен помилование, неизвестно, оскорбит это Фиаринга или обрадует.

— Никогда не говори о человеках «все», — повторил Бродников. — Мы — разные.

Вот это Риллавен знает прекрасно. Бродников опять вернул тени давно умерших, все пятеро. И шестую, ненавистную и пугающую как морриагел.

— Приступайте, — велел стражам Риллавен.

Брондникову связали руки и ноги крепкими верёвками, положили в центре круга.

— Подождите, владыка! — вскрикнул Фиаринг.

Страж с мольбой посмотрел на Риллавена.

— Владыка, у человека есть право на последнее желание.

— Хорошо, — ответил Риллавен, — он получит своё право. — И повернулся к человеку. — Чего ты хочешь?

— Папе ничего не говорите, — попросил Бродников. — Пусть думает, что я уехал домой, и на Техничке способности ходочанина у меня пропали.

Риллавен клятвенно поднял руку:

— Жерар Дюбуа узнает только то, что ты ему предназначил.

— Спасибо, — кивнул Бродников.

Человек повернулся к стражам, хочет встретить смерть лицом к лицу. А вот здесь ты ошибешься. Проиграть изволили, Вячеслав Андреевич, — непостижимый и недостижимый, равный всем и понимающий всё, мастер видеть суть и говорить истину, ненавистный мой враг. Палачом ты станешь себе сам. Риллавен начал читать заклинание «потёмочной смерти». Коротенькое, всего-то восемь слов, но едва произнесён последний слог, как на Бродникова обрушилось всё то, что таилось в самых глухих потёмках его души, всё то, чего боится он сам — боль, страхи, унижения. Идеальный, индивидуально подобранный ад. Мука, доведённая до абсолюта. Умирание без смерти. Сколько оно может длиться, сколько можно выдержать такую пытку, не знает никто, потому что первыми всегда не выдерживали свидетели, добивали казнимых. Невозможно смотреть на потёмочную казнь дольше десяти минут и не сойти с ума.

Бродников молчал уже вторую минуту. «Умер?» — спросил кто-то из стражей. «С надеждой», — отметил Риллавен. В собственных чувствах разобраться он так и не мог. Только одно знал точно — лёгкой смерти Бродникову не хочет. Ни за что. Пусть умрёт долго и медленно, чтобы Риллавен успел утолить свою ненависть.

Тело Бродникова выгнулось дугой, рухнуло на песок, конвульсивно задёргалось. На песок брызнула кровь из прокушенной губы.

И стражи, и старейшины крепко зажали уши. В первое мгновенье Риллавен не понял, что же их так оглушило, человек ведь молчит. Но тут же и сам закрыл уши, не мог слышать тишину. «Да закричи ты!», — безмолвно взмолился он.

Судороги прекратились. Дышал человек тяжело, прерывисто, но всё ещё жил. И молчал.

Первым не выдержал Фиаринг — как Риллавен и ожидал. Хотя и гораздо раньше, владыка был уверен, что смотреть Фиаринг будет минут пять. Но оно и к лучшему, у Риллавена сил не осталось на тишину.

Дальдр Фиаринга должен был войти точно в сердце Бродникова, но вонзился в песок, человек исчез. Повеяло сладковато-пряным ветром внесторонья.

— Щель на внесторонье пробил, — объяснил и без того понятное координатор.

— На потёмочной казни? — не поверил очевидному старейшина-лайто.

— Нет, на вечеринке в честь полнолуния, — рявкнула старейшина-дарко. — Владыка, — дёрнула Риллавена за рукав, — так состоялась казнь или вы намерены найти человека и добить?

— Нет! — выкрикнул Фиаринг. — Всё. Даже если ходочанин выживет на внесторонье — пусть. Это судьба.

— Судьба, — согласился Риллавен. Теперь он и сам не знал, рад он случившемуся, или обозлён, — Бродников опять победил, Фиаринг снял с него вину и владыке обезьяныш стал неподвластен… А значит, и Риллавен свободен от его власти… Как же всё перепуталось, ничего не понять! Ненависть и восхищение, злоба и приязнь. «Сложись всё иначе, я мог бы стать его другом», — подумал Риллавен и тут же загнал непрошенную мысль подальше, туда, где жили воспоминания об ушедших, бесконечно дорогих и навечно потерянных людях.

Риллавен коротко глянул на Фиаринга из-под ресниц: мертвенно-бледный, уши обвисли, а глаза сухие, усталые и пустозракие. Стражу сейчас всё равно куда смотреть и что видеть. Заплакать бы ему, но не сможет — всё выгорело и выстыло, даже слёзы. И смерть обезьяныша эту пустоту не заполнит, нечего и надеяться.

— У Нитриена нет больше виры к Бродникову, — сказал Риллавен слово владыки.

— Благодарю, — склонила голову старейшина. Мгновенье поколебалась и сказала, глядя Риллавену прямо в лицо: — Запретили бы вы потёмочную казнь, владыка. Навечно. Люди не должны так умирать. Что бы они ни сделали — не должны.

— Да, — кивнул Фиаринг. Остальные молчали — бездумные, безвольные статисты, декорации в нелюдском, невозможном своей жестокостью, но всё-таки отыгранном спектакле, участниками которого стали Риллавен, Бродников и братья ар-Даннианы.

* * *

Верёвки сгорели в межстороннем тамбуре. Славян ухватился руками за ветер — на внесторонье и не такое возможно, раскачался как на тарзанке и прыгнул в сияющее голубым светом окно на Техничку. Из внесторонья выпал прямо в сугроб, большой и мягкий. Перевернулся на спину, посмотрел в хмурое вечернее небо. «Снег завтра пойдёт», — подумал он.

Тело опять предало. Тело хочет жить, и плевать ему на душу, которой так мерзко после содеянного, что хочется исчезнуть без следа, плевать на разум, который вынес убийце приговор. «Значит, придётся самому, — решил Славян. — Так, чтобы у моего не в меру умного и одарённого тела не осталось ни единой лазейки, ни самой крохотной возможности удрать от возмездия».

Пронзительно-холодный ветер швырнул в лицо пригоршню снега. Двадцатипятиградусный мороз это вам не лёгенькие минус два Британского побережья. Славян и не подозревал, что может так быстро бегать. Утоптанный до каменной твёрдости снег обжигал босые ступни, ноги скользили, Славян падал, вскакивал, бежал. Остатки магии внестронья надёжно уберегут от простуды, но медлить всё равно нельзя, надолго защиты не хватит, надо как можно скорее добраться до тепла.

Когда в фойе университета вбежал рыжий босоногий парень в летних джинсах и тоненькой светло-зелёной футболке-безрукавке, охранник от изумления остолбенел, только и сумел понять, что кровавые ссадины на щиколотках и запястьях от верёвок.

Парень на мгновенье задержался у щита с расписанием и помчался наверх, к лекционным аудиториям.

Как добрался до своей группы, Славян не помнил. Зачем — тоже. Просто идти больше некуда, комнаты в общежитии и той нет, выписался перед отъездом.

Испуганный «ох!» в двадцать девять глоток заставил очнуться.

Славяна усадили на стул, закутали в куртки, кто-то растирал посиневшие ступни, — кожу пекло и кололо.

— Серосовин, чего столбом застыл? — рявкнула преподавательница, элегантная, немного полноватая блондинка средних лет. — Беги в буфет за водкой! Кристя, давай на кафедру, путь чай греют. Да быстрее вы!

На ноги натянули чьи-то носки домашней вязки, сразу две пары, Серосовин прямо из бутылки влил Славяну щедрый глоток водки — в пустой желудок как огненный шар свалился. В руки сунули кружку с чаем.

— Заварку-то уберите, — выдернула преподавательница из кружки заварочный пакетик. — О, с малиной, — глянула она на этикетку. — Молодцы, сообразили.

Серосовин опять подсунул бутылку.

— Нет, — отстранился Славян. — Больше нельзя.

После эльфийской пытки напиться — верный способ загреметь в реанимацию.

— Славка, ты хоть морды этой гопоты запомнил? — спросил Серосовин, высокий темноволосый парень, могучий, широкий, тяжеловесный.

— Нет, капюшоны, воротники высокие, ничего не разберёшь, — ответил Славян. Как и следовало ожидать, объяснение одногруппники нашли сами, Славяна не спрашивая. Уличные грабители, гораздые отобрать сумку, снять с одинокого прохожего куртку и ботинки, в больших городах не переводятся никогда. На ссадины никто не обратил внимания, слишком ошеломило само появление Славяна.

— А их одежду запомнил? — не отступал Серосовин.

Славян дал как можно более расплывчатое описание.

— Хрен найдут по таким приметам, — сказала тоненькая рыжеволосая Кристя. — Разве что у них серия, другие пострадавшие смогут кого-то опознать.

— Вряд ли, — ответил Серосовин. — Я про гоп-стоп в округе ничего не слышал. Если залётные раздели — всё, никогда не поймают. Славка, у тебя хоть что-нибудь осталось?

— Нет. Ни денег, ни документов.

— Документы могли выбросить, — сказала Кристя. — Надо поискать. Где это было?

— У западной автостоянки, — ответил Славян правду, из щели он выпрыгнул именно там. — Но не думаю. Не на месте же они сумки потрошили.

В аудиторию вошёл декан — картинной красоты сорокалетний мужчина, виски чуть тронуты сединой, небрежно-элегантный тёмно-вишнёвый костюм — рыкнул на столпившихся в коридоре зевак, раздражённо захлопнул дверь и подсел к Славяну.

— Отогрелся, путешественник? Да, неласково тебя родной город встретил.

Вслед за деканом вошел милиционер из опорного пункта, кивком поздоровался сразу со всеми.

— Ну хоть что-то ты запомнил? — спросил у Славяна. Выслушал рассказ и только рукой махнул: — Приметы, на хрен. Прошу прощенья, — глянул он на декана, на девушек. — Ну, паспорт мы тебе сделаем, а вот с вещами… Плохо твоё дело, парень. Это явно не местные сработали, их теперь по всей области искать, если не по всей стране. Ладно, сегодня отогревайся, заявление завтра напишешь. Жить-то тебе есть где?

— Завтра будет общежитие, — ответил декан. — А сегодня…

— У меня сегодня переночует, — сказал Серосовин.

* * *

Риллавен похвалил себя за предусмотрительность — взял на казнь телепортного координатора. Убрать все следы, как магические, так и внесторонние, он сумеет лучше кого бы то ни было, даже самого Риллавена. Но сначала надо завершить обряд. Владыка едва заметным движением пальцев вытянул из круга дальдр Фиаринга, отдал стражу. Тот машинально вогнал его в прицепленные к поясу ножны. Риллавен выплел заклинание концовки, бросил в центр круга. Это последний штрих, проверка справедливости приговора, когда заклинание сгорает синим огнём, отдавая дань уважения свершившемуся правосудию.

Из круга взметнулся к небу столб пламени красного, цвета предательства и напрасной крови.

Никто, и в первую очередь сам Риллавен, не удивился. Он не убийцу карал — убивал собственные страх и ненависть. О Данивене ар-Данниане ли-Аддоне владыка и не вспомнил. И мера вины убийцы его не интересовала, только мера собственной ненависти и глубина страха.

А вот интересно, догадались ли остальные, что за мерзость сотворил их владыка?

Фиаринг едва заметно улыбнулся — печально и покорно, старейшины просто ждали приказа, а остальные как были безгласными статистами, так и оставались.

Пламя опало и погасло.

Владыка зашёл в круг, зачерпнул песок с кровью Бродникова — после указующего пламени она светилась рубиновой яркостью, завернул в носовой платок и убрал в нагрудный карман кафтана. Вышел из круга к безмолвным, бездвижным хелефайям.

— Сотри следы, — велел Риллавен координатору. Тот жестом подозвал двух стражей. Один взялся заливать костры, другой — особой лопаткой засыпать контур круга, координатор микропотоками волшбы стирал, выжигал, заливал следы свершившегося, только поблёскивали посеребрённые миндалевидные ногти.

— Владыка, — не выдержал молчания старейшина-лайто, — что нам теперь делать?

— Возвращайтесь в Нитриен.

— А вы? — спросила старейшина-дарко. — Куда собрались ехать вы?

— В Калианду.

— К вампирам? — удивилась она. — Зачем?

— Проводники, способные идти по линии крови, есть только там, — ответил Риллавен.

— Владыка, вы хотите разыскать Бродникова? Но зачем? У Нитриена больше нет к нему виры, вы сами только что…

— За тем, ли-Шариани, — сказал владыка, — что свершить искупительное деяние можно только в присутствии оскорбленного тобой.

— Но, — едва выговорила резко побледневшая старейшина, чёрные глаза наполнились слезами, — это ведь не обязательно, владыка… Вы просто можете снять венец.

— Нет, ли-Шариани, нет. Это не изгнание, не отрубленная рука… Обряд был смертным, и, значит, проклятие пало на всю долину. Снять венец я смогу только после того, как отдам неправедно осуждённому искупление. Тогда долина очистится. Тогда можно будет и венец снять.

— После искупления не надо, — сказал лайто.

— У долины не может быть проклятого владыки, — ответил Риллавен. — Искупление очистит её, а не меня.

— А если… — начала было дарко.

— Нет, — покачал головой Риллавен. — Ты сняла бы вину с того, кто обрёк тебя на потёмочную казнь?

— Но, владыка, — неверяще выговорил Фиаринг, — это ведь смерть!

— Не обязательно. Есть ещё и боль.

— Нет, — уверенно ответил Фиаринг. — Никогда. Такие, как Бродников, могут убить, но мучить не станут никогда.

— Не суди о неизвестном по фантазиям, — отрезал Риллавен.

Страж склонил голову.

— Кого вы берёте с собой, владыка? — спросил лайто.

В одиночку к повелительнице общины идти владыке неприлично, свита должна быть как минимум из четырёх долинников.

Риллавен кивнул первым попавшимся стражам. Те бросились к своим мотоциклам-внедорожникам.

Оседлал мотоцикл и Фиаринг, посмотрел на владыку.

— Ты отведёшь людей в долину, — ответил Риллавен.

— Я поеду с вами, владыка, — твёрдо сказал Фиаринг.

— Своих сопровождающих я выбрал. Остальные едут в Нитриен.

— Тьиарин, я еду с тобой, хочешь ты этого или нет.

Владыка внимательно посмотрел на стража. Взгляда тот не отвёл.

— Верно, — согласился Риллавен. — Теперь это и твой путь.

* * *

Феофания Талеос, уроженка греческой общины Талиарисы, повелительница единственной в английской части Британского острова вампирской долины, внезапному и позднему визиту правителя Нитриена не удивилась. Раз приехал — значит дело есть, пустяков ради за сто двадцать километров не ездят.

Вампирка оглядела себя в зеркале: не смялось ли платье из вишнёвого шёлка, узкое, длинное, с модным на Магичке воротником-стойкой. Большинству рыжеволосых красный не идёт, но Феофания могла носить только красные тона, в одежде любого другого цвета выглядела бледной и словно вылинявшей. Бедностью цветового выбора Феофания не огорчалась. В отличие от хелефайев, красный у вампиров цвет счастливый, а на языке символов означает силу и здоровье, верность и преданность — по ситуации.

Ещё пару секунд Феофания потратила, чтобы вытащить шпильки, закрученная в узел на затылке толстая рыжая коса придавала ей слишком официальный вид, а разговаривать придётся хоть и о делах, но с соседом. Пока не вмешиваются Соколы, правители Нитриена и Калианды отлично ладят. Так было до Феофании, так всё идёт и при ней.

У дверей в зал аудиенций повелительницу перехватил один из старейшин, темноволосый дарул двадцати семи лет на вид, одетый по деловой моде Срединницы. Сама Феофания выглядела на тридцать — расцвет женской красоты.

— Владыка Риллавен хочет говорить с вами о личных делах, — сообщил старейшина. — И надеется получить вашу помощь. Что с ним приключилось, я не разобрал, но дело серьёзное.

— Дуглас, — изумилась Феофания, — ты хочешь сказать, что смог прочесть владыку?

Как телепаты хелефайи с вампирами не сравнятся, но у владык и природная защита от ментального проникновения отличная, ни один повелитель не пробьёт, да ещё и обереги…

— Очень поверхностно, повелительница, — ответил старейшина. — Но смог. Повелительница, что может произойти с владыкой, если у него так истончились барьеры?

— То, ради чего хелефайя не побоится ехать в ночь, — сказала вампирка. — Ты и Малькольм присутствуете при беседе, — приказала она, перекинула косу на грудь и вошла в зал аудиенций.

Затягивать приветственную часть повелительница не стала и, едва поздоровавшись, пригласила Риллавена в кабинет. Свита вернулась в приёмную, Фиаринг сунулся было вслед за владыкой, но наткнулся на холодный взгляд повелительницы и отступил.

Дуглас и Малькольм — двадцать пять на вид, светловолосый до бесцветности, конопатый, туповато-простодушное лицо деревенского дурачка — расположились за своими столами, правители — в креслах у круглого столика. Риллавен приветливо улыбнулся старейшинам. До безнадёжности глупая физиономия Малькольма Бейкера обманывала многих, но Риллавен знал старейшину семьсот с лишним лет — более хитрого, умного и непроницаемого политика и дипломата найти трудно. Феофании с таким помощником крупно повезло.

По обычаям волшебных рас гость говорит на языке хозяев, хозяева на языке гостя. И Феофания хелефайгелом, и Рилллавен торойзэном владели в совершенстве.

Вступительных речей и намёков вампиры не терпят, и владыка Нитриена коротко рассказал, зачем приехал.

— Что ж, — ответила Феофания, — этого и следовало ожидать. Сначала ты предал мёртвых, потом живого, а теперь и долину.

Владыка гневно дёрнулся, привстал, но совладал с собой и спросил подчеркнуто вежливо и спокойно:

— Да соблаговолит повелительница Калианды пояснить свои слова.

— С удовольствием. — Феофания тонкими изящными пальчиками с покрытыми алым лаком ноготками так стиснула кофейную ложечку, что переломила пополам. Вампирка перевела дыхание, немного успокоилась. Дуглас оказался прав, защита владыки Нитриена таяла как снег по весне, и то, что увидела вампирка, потрясло и возмутило до кончиков крыльев. Знала она, что все хелефайи трусливые эгоцентричные сволочи, но чтобы до такой степени…

— Тиглат, сын Салмана, из города Кальху, — назвала она выуженное из памяти Риллавена имя. Владыка Нитриена отшатнулся, до стылости побледнел. Меньше всего он ожидал услышать имя друга, три тысячи лет как умершего. Риллавену тогда было всего двести семьдесят, Тиглат стал первой его потерей — звездочёт, поэт и вольнодумец, насмешник и вечный возмутитель спокойствия. Прямой как истина, весёлый как рассветный луч. Лучший из людей. И Риллавена он покинул навсегда. Состарился. Умер.

— Рахиль, дочь Иакова, из города Хайфы, — продолжила вампирка.

Одарённейшая целительница, спокойная и приветливая как весеннее утро, Риллавену она была как сестра. Такого дара понять и поддержать, научить верить в себя, хелефайя не встречал ни у кого. Глубочайшая серьёзность и великолепная скрытая ирония, тонкий вкус и недостижимо высокое чувство прекрасного. И страшная, невозможная смерть. Женщину, осмелившуюся заняться медициной, читать лекарские и религиозные трактаты, обсуждать их и истолковывать, живьём сварили в масле, и останки выбросили собакам. Риллавен тогда не сравнял проклятую Хайфу с землёй только потому, что Рахиль никогда не простила бы ему смерти невиновных. Зато судьи и правители поганого города в полной мере узнали, что такое потёмочная казнь. Их смерть утолила ненависть, но не вернула Рахиль, не притупила боль потери. «Ну почему ты не осталась в долине? Ведь тебя все так любили… Что такого хорошего было в тесной, грязной, перенаселённой, вонючей Хайфе?» — вновь спросил Риллавен вызванную Феофанией тень. Ответ был тот же, что и двадцать три столетия назад: «Место целительницы близ нуждающихся в исцелении».

Озвучить имена Леонидия, Глэдис и Ричарда нитриенский владыка не дал.

— Я согласен обменять и власть, и все оставшиеся мне века на один день жизни для любого из них.

— Да ну? — презрительно сощурилась Феофания. — И потому пытался умертвить их второй раз? — В ответ на безмолвное возмущение владыки пояснила: — Сжечь в белом огне.

— Есть воспоминания, — ответил Риллавен, — выжечь которые не под силу и белому огню, смотри на него хоть всю оставшуюся жизнь. Это неуничтожимые связи.

— И откуда ты так хорошо знаешь, что может сгореть белым огнём, а что — нет? Ты предал их, Риллавен! Струсил. Научиться жить после потери, преодолеть боль тяжело, гораздо проще всё сжечь, убить тех, кто остаётся жить в твоей душе.

— Что ты вообще знаешь о потерях, соплячка?! — взбешённый Риллавен вскочил на ноги. — Тебе всего-то четыреста тридцать пять лет. Ты и представить себе не можешь, что такое века пустоты и тоски по ушедшим!

— Двести восемьдесят лет назад я была замужем за человеком, — спокойно ответила Феофания. — Родила от него двоих сыновей.

Риллавен посмотрел на неё с ужасом. При смешанном браке девочки наследуют расу матери, а сыновья — отца.

За жизнь длиной в пять тысячелетий хелефайны и вампирки могут родить дважды, ну крайне редко — трижды. Потому волшебные расы и столь малочисленны, иначе бы им, бессмертным, просто не хватило бы места в трёхстороннем мире.

— Сначала постарел и умер мой супруг. Потом — мои мальчики. Ну так чью тень я должна бросить в белый огонь? — крикнула вампирка. — Кого из них забыть?

Феофания встала, размяла крылья, немного успокоилась. Села. Сел хелефайя.

— Риллавен, — сказала Феофания, — мы тысячелетиями живём бок о бок с человеками, и научились у смертных помнить об ушедших только хорошее, что они нам дали — дружбу, понимание, любовь, поддержку. Помнить людей, а не боль от их смерти! Только так и можно пережить потерю. — Вампирка вперила взгляд в глаза Риллавена. — Но вы, хелефайи, сосредоточены только на себе, до других, даже друзей и любимых вам, по сути, дела нет. Вы думаете только о том, как вам плохо, как вы одиноки, что вас бросили… Хлебаете боль как пьяница вино, и, чтобы избавиться от похмелья, бросаете в белый огонь сразу всё: и горе, и радость. Во имя собственного спокойствия убиваете тех, кому клялись в верности. — Феофания посмотрела на жалко поникшего хелефайю, усмехнулась презрительно и сказала: — Если где и отыщется вампир, способный на такую гнусность, как сжечь тени умерших, его повесят на кишках как предателя. У вас же это в обычае. Не удивительно, что ты в конце концов предал Оуэна Беловолосого.

— Нет, — покачал головой Риллавен, — нет. Я признаю справедливость твоих обвинений в предательстве умерших. Всё верно. Но Оуэн сам был предателем. Мой некогда лучший друг, которому я верил как себе.

— И предал, как веками предавал себя самого, — сказал Малькольм. — Великий меч Света, «Солнечный Вихрь»… Вы нашли его вместе, помнишь? Ты всё верно решил, пусть меч и принадлежал Свету, а не Тьме, зла в мир принёс столько же, сколько и меч Тьмы, «Полночный Ветер».

— Оуэн отказался сломать меч, — зло ответил Риллавен. — Оставил себе. И, разумеется, полностью попал под его власть. Всего через два месяца он уже набирал в Солсбери войска. Окунул в дерьмо нашу мечту о мире в Европе, о прекращении бесконечных междоусобиц. Залил кровью пятую часть Магической стороны. — Владыка сел в кресло, налил себе вина. Нелепость укора, особенно после той, настоящей вины, успокоила и вернула уверенность.

— Отказался, — не стал отрицать очевидного Малькольм. — А ты сдался после первого же «нет». Видел, что друг валится в пропасть, и ничего не сделал. Не поехал с ним в Солсбери, не стал тратить время и силы на переубеждение. Струсил. Предоставил утопающему выбираться из омута самому. И к скале, только о камни которой и можно сломать «Солнечный Вихрь», ты послал Оуэна в одиночку, побоялся, что меч тобой завладеет. Но дело в том, — голос вампира заледенел, — что ноша была на двоих, владыка Нитриена.

Риллавен напрягся: если простяга и грубиян Малькольм решил соблюдать требования этикета, ждать надо больших неприятностей. Или очень жестоких в своей правдивости слов.

— Вы предпочли удрать в кусты, владыка Нитриена, запереться в долине. Неудивительно, что Оуэн сломался под непосильным грузом. И всё же мечту вашу, ту, которая тоже была на двоих, он выполнил. Как сумел. Междоусобных войн в Европе с тех пор нет, только орденские. — Малькольм взглянул владыке в лицо, на миг стал настоящим — проницательным, многомудрым людем с железной волей. И опять скрылся за маской деревенского дурачка. — Почему ты закрыл долину, Риллавен, владыка Нитриена, — действительно ли хотел спасти своих подданных от войны, или боялся услышать из уст Беловолосого слово «предатель»? А после четыреста лет прятался ото всех, кто хоть сколько-нибудь его знал. И едва пришлось выползти из норы в большой мир, попытался отмыться от скверны чистой кровью. Вполне логичное завершение пути.

— Проводника я, Риллавен, тебе дам, — сказала Феофания. — Исключительно ради Нитриена, нельзя обрекать долину на гибель. — Вампирка глянула на поникшего, отрешённо глядящего в пол хелефайю. — И всё-таки ты незаслуженно везуч. Если бы только ты шёл с искуплением не Славяну-Освободителю… Клянусь пред изначалием, Риллавен, я на кишках бы тебя повесила. Собственноручно. А ещё лучше — отдала бы владыке Эндориена. Он книгочей, премудрый, не мне чета. Такую бы казнь тебе измыслил… Потёмочная смерть пустяком покажется. Но право первого суда действительно принадлежит не мне. А Славянов суд ни один вампир оспаривать не станет никогда. Да и в Эндориене тоже согласятся с его решением.

— Я одного не пойму, — сказал Риллавен. Взгляд поднять он так и не осмелился, обвисшие уши отвернулись к затылку. Вампирам даже стало его жаль. — Почему Оуэн так меня и не проклял. Ни на эшафоте, ни в посмертии.

— Беловолосый слишком сильно любил тебя при жизни, — сказал Дуглас, — чтобы проклинать после смерти. Ему и в голову не пришло в чём-то тебя обвинить. Просто не додумался.

Риллавен ошарашено уставился на Дугласа, уши встали торчком, кончики агрессивно повернулись вперёд.

— Всё-таки все мужики до единого и тугоухие, — сказала Феофания, — и косноязыкие. А думают преимущественно нижними полушариями. Когда баба говорит, что очень любит свою подругу, никому и в голову не приходит заподозрить её в лесбиянстве. Но для мужчины признаться в дружеской любви немыслимо. Сразу всем пошлятина в голову лезет, и в первую очередь им самим. Риллавен, ты уши вымой, что ли, а ты, Дуглас, мог бы слова произносить и поотчётливее. Не каждый поймёт, о какой любви идет речь — дружеской, любовной или ещё какой.

— Что стало с мечом? — спросил Риллавен. — Соколы ведь его не нашли… Или всё-таки нашли?

— Нет, — ответил Малькольм. — Беловолосый где-то его спрятал. Соколы так и не выпытали где, хотя обрабатывали беднягу куда как лихо. — Малькольм немного помолчал. — Неплохой король из него получился, общины отлично ладили с Оуэном. Если бы не эти пернатые твари…

— Ладно, — решительно оборвала тему вампирка, встала с кресла и начала шарить в ящиках своего стола. — Давайте о делах теперешних. Твой дальдр, — глянула она на Риллавена, — на Техничке для искупления не годится, станет обычной остро заточенной железкой. Вот возьми, — она подошла к хелефайе, положила на столик дрилг с острым каменным лезвием — на семнадцать столетий старше Риллавена, дрилг из Пинемаса. Тогда кровозаборников ещё не придумали, Жизнь набирали особым ножом — узкое недлинное лезвие, продольные желобки на обеих сторонах клинка и боковые канавки для стока крови в особую чашечку, которая в те годы всегда была в паре с дрилгом.

— Он сохранит свою силу и на Техничке, — сказала Феофания.

— Благодарю, — Риллавен встал, глубоко поклонился. — Я ваш должник, повелительница Калианды.

— И не мечтай, — отрезала вампирка. — Это не для тебя, а для Славяна. Ну и для Нитриена немножко.

Риллавен убрал дрилг в трёхразмерный кошель, внимательно посмотрел на калиандскую повелительницу, уши полностью развернулись к вампирке.

— Феофания, неужели всё может вернуться — и Пинемас, и сады вместо крепостных стен, и Великий Всеобщий Союз? Мир без насилия и потоков невинной крови?

— Не знаю. Но верю, что да. Иначе и жить незачем. И верю, что новый Пинемас будет лучше первого. Знаешь, мне очень понравилась мысль Славяна, что ныне живущие должны превзойти величие древних. И сравнивать себя надо только с величайшими из великих, только они и есть единственно достойные друзья и соперники.

— Человеки так и делают, — сказал Риллавен. — Потому и свершают столь много.

— А мы чем хуже, Риллавен?! — воскликнула вампирка. — Или мы не люди? Когда-то в наши ум и доблесть поверил Пинем. И ни разу не пожалел о своём доверии. Так может и нам самим пора поверить в себя? Тогда поверят и другие.

— Не знаю, — сказал хелефайя. — Пора, наверное. Но ты слишком сложные вопросы задаёшь, повелительница Калианды. Я всего-навсего владыка, а не философ или менестрель. Идеи творят они, а мы всего лишь проникаемся ими и воплощаем. К тому же сейчас я хочу, чтобы мне поверил только один людь. Не снял вину — чёрт с ней, пусть получу всё, что за три тысячи двести лет заслужил. До семидесяти, — с усмешкой пояснил Риллавен, — я ничего мало-мальски заметного не сделал. Нет, — повторил он, — не вину снял, а поверил. Просто поверил — это гораздо больше.

Феофания подошла к нему, положила руки на плечи, заглянула в глаза.

— Удачи тебе, Тьиарин. И малой меры искупления.

* * *

Идущего по линии крови вампира Славян почувствовал, когда тот подходил к подъезду.

— Ну вот и всё, — сказал Славян. — Нашли.

Прятаться от посланцев владыки Нитриена он не собирался. Правосудие должно свершиться, даже если это вновь будет потёмочная казнь. Но вряд ли — ходочанина уничтожат быстро и надёжно.

Славян открыл входную дверь.

— Слава, ты куда? — окликнула из кухни мать Серосовина.

— Покурю на лестнице, — придумал он объяснение. Курят подолгу, так что уйти с посланцами Нитриена он успеет прежде, чем кто-то задумается, а что можно столько времени на лестнице делать.

— Ты же не куришь? — удивилась она.

— Не курил.

Славян поднялся по лестнице на межэтажную площадку, сел на ступеньку.

Загудел лифт.

Первым вышел вампир. Темноволосый, на вид двадцать восемь лет, по глазам — около трёхсот пятидесяти. И явно нимлат, на проводника калиандская повелительница не поскупилась.

— Я здесь, — сказал Славян.

— Доброго утра, Вячеслав Андреевич, — поздоровался вампир на торойзэне. — Я нимлат Аллан Флетчер из Калианды.

— Утра доброго, почтенный, — с невольной усмешкой ответил Славян: за спиной вампира стояли шестеро хелефайских стражей. Все в большущих тёмных очках, лыжные шапочки надвинуты по самые брови, да ещё и капюшонами прикрыты. Славян немного позлорадствовал: в пасмурную погоду сквозь тёмные очки не разглядеть почти ничего, как ещё все столбы по дороге не посшибали. Или цепочкой шли, держа друг друга за плечо, а первый уцепился за вампира? Впечатляющее было зрелище, жаль, не посмотрел. И скукоженные все какие! Тульская зима — это вам не по Борнмуту в тайлонуре щеголять. Теплее надо было куртки выбирать — пуховики, дублёнки, а не эти условно зимние тряпочки.

Хелефайи торопливо поскидывали капюшоны, сдёрнули шапки — прятать уши для них редкостное неприличие. Лайто и дарко поровну, — обычная комбинация, только число необычное, должно быть четверо или восемь. Хелефайи сняли очки.

Ох ты, сам владыка. Надо же, как не терпится.

И Фиаринг ар-Данниан ли-Марэнул.

Славян, не отрывая взгляда от брата убитого им людя, поднялся и ответил:

— Я готов.

Вампир что-то торопливо сказал, но Славян не услышал, не до него было, — смотрел на того, кто избавит от тяготы жить убийцей. Не будь Фиаринга, очистить мир от своего присутствия пришлось бы самому, для студента-агрохимика яд раздобыть так, чтобы не подставить под удар никого из преподавателей или лаборантов, не трудно.

Фиаринг не шевельнулся. И на Славяна так и не глянул, смотрел лишь себе под ноги. Тут Славян сообразил, что выглядит на редкость непрезентабельно: старые спортивные штаны Серосовина, его же вылинялая футболка, стоптанные шлёпанцы. Собственные, перепачканные песком джинсы и футболку Славян выстирал, пришлось переодеться в домашний «наряд» Серосовина, который болтался на Славяне как на вешалке. Но да ладно, приговорённому и так пойдёт.

Владыка Нитриена вынул из трёхобъемного кошелька вампирский дрилг — невообразимо древний, каменный, Славян видел такой только у Доминика. С чего вдруг столько чести — избавить мир от убийцы реликвией? Простой верёвки хватило бы и ближайшего фонаря.

— Я, Риллавен Тьиарин Нитриенский, виновен пред тобой, Бродников Вячеслав Андреевич, в неправедном суде, — сказал владыка Нитриена. Уши развернулись вперёд, кончики поникли. — Меру воздаяния определяешь ты. Да свершится всё по воле твоего сердца. — Он вонзил клинок ножа себе в левую ладонь так, что тот вышел из тылицы.

Об искупительном деянии Славяну рассказывала Нэйринг. Теперь он должен вынуть дрилг из ладони Риллавена, а дальше — снять вину или приговорить к смерти. Рана убьёт виновного спустя восемь часов. Не кровопотерей, а просто так, сама по себе. Можно снять вину — тогда рана затянется немедленно, останется только шрам на тылице, напоминание, чтобы искупивший вину никогда больше не повторил былой ошибки.

А можно сказать Риллавену, чтобы сам вынул дрилг. Тогда рана тоже затянется вмиг, но вместо неё будет вечная боль, неутихающая ни на секунду, достаточно сильная, чтобы пропало желание есть, пить и спать, чтобы свести с ума. Почти все, кто сами вынимали нож, вскоре рубили себе руки, тщетно надеясь избавиться от мук — культя болит вдвое сильнее. Все пытались покончить с собой, многих пробовали добить друзья или родственники — чтобы спасти от пытки, выдержать такое не под силу никому, но умереть искупающий может только собственной смертью, от голода или жажды.

Всё тот же смертный приговор, только превращённый в долгую мучительную казнь. У человека она длиться от недели до месяца, у хелефайи, с их невероятной живучестью, растянется на полгода.

Славян спустился к Риллавену, выдернул дрилг — резко, чтобы не причинить лишней боли.

При искупительном деянии не зря говорят: «Да свершится всё по воле твоего сердца». Формального прощения здесь не бывает, только настоящее, искреннее до самого дна. Малейшее сомнение, колебание означает смерть.

«Соколы обрадуются твоей смерти, владыка Нитриена», — подумал Славян, и, словно в ответ на его мысли, дрилг едва заметно завибрировал.

И время замедлилось почти до полной неподвижности, секунды стали равны часам, минуты — дням. Славян с удивлением огляделся. Хелефайи и вампир словно обратились в восковых кукол, даже кровь из раны Риллавена не течёт. Славян осторожно прикоснулся к ней кончиком пальца. Кровь как кровь, только очень медленная. Ничего плохого с ними не случилось, просто у Славяна появилась возможность подумать.

Соколы оморочили стража Данивена ар-Данниана ли-Аддона, разыграли «эльфийский гамбит». А выигрывают доблестные и благородные рыцари в любом случае.

За смерть друга, будь Славян убит или казнён, Дарик и Лара виру взяли бы только кровью, только головами Риллавена и Лианвен. А это означает междоусобную войну для всех хелефайских долин. Своей виры наверняка потребовала бы и Латириса. А это уже приведёт к междоусобице во всём Братстве Небесного Круга, и Ястребов можно будет брать голыми руками. Расчёт верный, эмоции волшебные расы контролируют плоховато, и, ослеплённые жаждой мести, о последствиях усобиц, о том, кому они выгодны, и не подумают.

Смерть Риллавена все усобицы отменит, но мира в Братстве всё равно не будет. Хелефайи и вампиры, основная боевая сила Ястребов, друг другу не доверяют, и только авторитет нитриенского владыки заставляет их терпеть соседство вчерашних противников. Умри Риллавен — и всё рухнет. На Ястребов Славяну плевать, пусть хоть белым пламенем сгорят, но среди вампиров и хелефайев у него слишком много друзей. Драки меж них допустить ни в коем случае нельзя.

Какую выгоду получат Соколы, сними он вину с нитриенца, Славян и вообразить не мог, но в том, что она есть, не сомневался.

Значит надо сделать что-то внеплановое, то, что опрокинет все их расчёты.

Придумать Славян ничего не успел, нож престал дрожать, время вернулось в обычный ритм. Из кисти Риллавена потекла кровь, тут же струйка стала каплями, спустя пару секунд и капли исчезли, знаменитая хелефайская живучесть в действии.

Славян посмотрел на вампира, стражей, Фиаринга, Риллавена и воткнул себе в левую ладонь дрилг по самую рукоять, — вампир и хелефайи только охнули с растерянностью и испугом. Славян выдернул нож, отшвырнул в угол и положил ладонь на ладонь Риллавена так, чтобы раны соприкоснулись.

Кровь хелефайи обожгла руку как огнём, на несколько мгновений Славян ослеп и оглох, а ладони словно слиплись — не разъять. Боль исчезла, вернулись зрение и слух, ладони разомкнулись. Славян достал из кармана штанов медпакет, стал накладывать повязку. Ходочанское правило всегда иметь при себе бинт Славян соблюдал строго, не раз была возможность убедиться в его разумности. Теперь вот пригодилось самому.

Тем временем Риллавен, не веря собственным глазам, рассматривал кисть — и ладонь, и тылицу. Чистая кожа, никакого шрама, словно и не было ни вины, ни искупительного деяния.

— Я техносторонец, — ответил на его безмолвный вопрос Славян. — Порез заживёт недели через две.

Вампир наклонился за дрилгом, но едва коснулся, нож рассыпался в пыль. Флетчер глянул на Славяна с благоговением. Так вот она какая, чистая кровь, которая стирает любое проклятие, смывает любую скверну, разрушает любые заклятья. Кровь людя с помыслами светлыми, как вода в роднике. Отданная добровольно — а как же ещё?

Теперь всё будет хорошо, все кошмары кончились, а история получилась красивее любой древней легенды. Будет о чём рассказать в Калидиане. Только вот как в неё вернуться? Линия крови вытянула их от чарокамного круга Калидианы на Техничку, почти к самому дому Славяна, а обратно должен был вернуть дрилг.

— Вячеслав Андреевич, — робко сказал вампир, — у нас возвратки больше нет.

Славян только вздохнул. Нашли, куда засунуть — в нож для ритуального действа. Могли бы догадаться, что на Техничке волшебные предметы непрочны и ненадёжны, нельзя в одну вещь пихать два заклинания, сломается обязательно.

— Ладно, — сказал Славян, — отведу вас. Пойдём через внесторонье. (Вампир и хелефайи невольно отшатнулись). Не пугайтесь, ничего страшного или опасного там нет, обычный густой туман. Если попервости будет неприятно, лучше закрыть глаза.

Кроме перевязочного пакета у ходочанина при себе всегда должна быть зажигалка. В серосовинские штаны из джинсов Славян переложил их машинально, а теперь пригодилась и она.

— Встаньте вон в тот угол, — показал Славян. — Возьмитесь за руки.

Славян встал перед ними, лицом к площадке и щёлкнул зажигалкой.

— А куда мы идём? — спросил Флетчер.

— В телепорт у площади Совещательных Палат Эльниена.

— Но в долину теперь нельзя войти с внесторонья, — сказал владыка Нитриена.

— Не уверен, — рассеянно ответил Славян, внимательно рассматривая площадку сквозь пламя зажигалки. — Когда Доминик сказал, что хелефайские телепорты теперь лучше вампирских, которые Соколы делали, мелькнула у меня одна мысль… Вот сейчас и проверим. Не получится, отведу на побережье, с него-то домой доберётесь, не заблудитесь.

— Почему на побережье? — голос у владыки Нитирена заметно дрогнул.

— Потому что с внесторонья выйти можно куда угодно, но только на хорошо знакомое место. Кроме площади и побережья я в Британии ничего не запомнил. — Славян углядел слабинку в межсторонней перегородке. — Напрямую в долину зайти нельзя, только через чарокамный круг или телепорт. Чарокамного круга я даже не видел, так что остаётся телепорт или побережье. — Славян надавил на точку слабины и перегородка лопнула. Вымотало усилие до дрожи, Славян едва держался на ногах. Но повеял сладковато-пряный ветер, вдохнул новые силы. Славян с удовольствием подставил ему лицо. Чудесное место внесторонье: ветер, густой серебристый туман, опоры под ногами нет — ни с чем не сравнимое ощущение парения. И бесконечности. И пустоты.

Прекрасно.

Только большинство людей внесторонья почему-то боятся едва ли не до потери рассудка. Но он сумеет провести ребят очень быстро, испугаться просто не успеют.

— Приготовились, — сказал им Славян. Вампир схватил его за руку. — Пошли.

* * *

Телепорт близ площади Совещательных Палат расположен на небольшом холме, и из окна кабинета Лианвен отлично видно всех пассажиров.

Когда из дверей телепорта вышли Бродников и Риллавен, владычица Нитриена едва не разрыдалась от счастья. Всё закончилось хорошо, как и предсказала мудрая священная яблоня. Вслед за Бродниковым и владыкой вышли стражи и вампир. Лианвен вытерла слёзы и побежала встречать гостей.

— Да, это Нитриен. Не заблудились, — сказал Бродников и повернулся к Фиарингу. — Ар-Данниан, я готов дать вам любую виру за смерть вашего брата Данивена ли-Аддона.

— У Нитриена нет к вам виры, — ответил Фиаринг.

— А причём здесь Нитриен? Виру я должен вам.

У Лианвен тревожно сжалось сердце. Такое отстранённое спокойствие и решимость в голосе бывают только у бойцов-смертников. Что хочет человек? Как бы то ни было, а лишние глаза здесь ни к чему. Она короткими быстрыми жестами велела стражам никого не пускать на телепротную площадку. Стражи заняли места внизу у лестницы.

— Свою виру я уже получил, — торопливо сказал Фиаринг. Интонацию Бродникова он разобрал верно. — И гораздо больше, чем хотел.

— Ни о какой вире не может быть и речи, — отрезала Лианвен. — Долина и без того слишком дорого заплатила за легкомыслие и слабоволие ли-Аддона.

Фиаринг опустил голову, уши покраснели и обвисли. Владычица права, но это не вся правда. А как сказать всю, Фиаринг не знает, стражу просто не хватает слов.

— Владычица Нитриена, — жёстко сказал Бродников, — не марайте честь ли-Аддона. Это гнусно.

Фиаринг испуганно ахнул. А человек сказал:

— Перед долиной ли-Аддон ни в чём не виноват, омороченный за свои поступки не отвечает. А назвать его слабовольным вы получите право, только если сами сможете противостоять оморочке. И сумеете научить этому других. И только того, кто поддастся ей после обучения, можно будет назвать слабовольным, да и то не наверняка. А на счёт легкомыслия… Подорваться на мине может и мудрец. Это дело случая. Соколы потеряли вампиров и теперь пытаются загрести под своё не в меру широкое крыло хелефайев. Данивен стал первой жертвой. Не найдёте защиту, будут и другие. Смерть Данивена стала предупреждением всему вашему народу. И если вы, владычица Нитриена, назовёте ли-Аддона легкомысленным и слабовольным, получится, что он умер зря, что его смерть — всего лишь развлечение для Соколов. Неужели вы хотите отдать Данивена Соколам в игрушки, превратить его жизнь и смерть в разменные карты?

Человек прав, Данивена она обидела понапрасну. Владычица обернулась к Фиарингу, склонила голову, признавая вину. Страж поклонился в ответ, принимая извинения. Сквозь длинные ресницы посмотрел на Бродникова. Лицо осунулось, поблёкло — россыпь веснушек выглядит неестественно яркой, потухшие, отрешённые глаза. У хелефайи заледенели пальцы, перехватило дыхание: у живых такого взгляда не бывает. С такими глазами одна дорога — в морриагел.

Человек пошёл к телепорту. Вампир поймал его за руку.

— Вячеслав Андреевич, вы даже домой не зайдёте?

«Испугался упырь, — отметил Фиаринг. — Ещё никогда не видел живых мертвецов».

От тупой безнадёжности происходящего хотелось заплакать, но нечем, слёз больше нет. Убийцу брата следует ненавидеть, но возненавидеть этого человека означает оскорбить память Данивена — Лалинэля, Зайчонка, Черныша, сделать его гибель бессмыслицей. «Славян, — впервые назвал человека по имени Фиаринг, — у нас одна боль на двоих. А значит, мы не враги, не кровники. Лалинэль убит твоей рукой, но ты не убийца. Его убили тобой, но не ты. Ты ни в чём не виноват».

— Вячеслав Андреевич? — вампир испугался ещё больше.

— У меня здесь дома нет, — ответил человек.

— Но, Вячеслав Андреевич, у холостых братьев дом один на двоих. Владыка Риллавен теперь ваш брат.

— А, вот вы о чём. Нет, Аллан, никакого побратимства не было.

— Но вы соединили кровь! — ответил вампир.

— Ерунда, — безразлично сказал Бродников. — Я человек, да ещё и техносторонец, а у нас закон крови другой — одна голимая генетика. К тому же согласия владыки Нитриена я не спрашивал, так что кровосоединения не было и по вашим обычаям.

Официальное титулование хлестнуло Риллавена как тяжёлой плетью. Ровно минуту назад навязанное обезьянышем побратимство не вызывало ничего, кроме злобы и обречённости — узы крови не разорвать никому и никогда, а согласие или несогласие Риллавена значения не имеет, раз кровь соединилась, это навечно. Но оказалось, стереть можно и такую связь. И так легко!

Впервые в жизни Риллавен соединил кровь и… И не может такого быть, но ведь свершилось: брат отверг его. Радуйся, владыка Нитриена, от уз крови ты свободен.

Да сгори она белым огнём, такая свобода! За все три тысячи двести семьдесят лет ещё никто не отшвыривал Риллавена как ненужную тряпку. Никто не смел обходится с ним как с вещью. А то, что найдётся людь, который побрезгует его побратимством, Риллавену и в голову не приходило.

«А чего ты ждал? — сказал он себе. — Пылкого восторга и родственных объятий? После того, что ты с ним сотворил?»

— Тогда зачем было принимать искупление? — спросил он человека. — Я был в твоей власти. Если моя жизнь тебе не нужна, так оборвал бы её и дело с концом! Зачем ты смыл мою вину своей кровью? Достаточно было слова «Прощаю». Но ты соединил нашу кровь, а теперь называешь это ерундой! Зачем тогда всё?

От взгляда человека Риллавен содрогнулся — словно в морриагел заглянул. «Славян, что ты с собой делаешь, зачем? Не надо, прошу тебя. Пожалуйста, не надо так. Нельзя тебе так. Только не тебе».

— Брат владыки Нитриена, — ответил Славян, — убийцей быть не может. А я убийца.

Фиаринг пробормотал что-то невнятное — не то ругательство, не то молитву предкам, схватил Славяна за руку и потащил с площадки прочь. Риллавен шагнул следом.

— Владычица! — крикнул Фиаринг. — Скажите им, чтобы не лезли! Помешают только.

Лианвен поймала владыку за рукав.

— Не мешай. Лучше Фиаринга не справится никто.

— Поздно, — сказал вампир. — Славян уже мёртв. Душа умерла, а часа через два умрёт и тело. Ментальный фон очень слабый, и только на физическом уровне. Рана у него на руке… Это она. Искупительная смерть наступает через восемь часов, но техносторонцы очень нетерпеливы, ждать совсем не умеют… даже в умирании торопятся.

— Да какая искупительная смерть, — возмутилась Лианвен, — если виры к Славяну ни у кого нет!

— Есть, — ответил вампир. — Вира к самому себе. И себя прощать он не станет ни за что.

«Зачем ты так? — подумал Риллавен. — Что бы ты понимал в вине и невиновности, дурачок неопытный, мальчишка. Ты ведь сильный, брат, гораздо сильнее меня. Ну так не сдавайся! И смелый. Ты никогда ни от чего не убегал, так зачем хочешь уйти теперь? Брат, услышь меня, пойми, ты так хорошо умеешь понимать. Не уходи».

Лианвен тихонько подошла к Риллавену сзади, быстро вынула у него из волос серебряную заколку и распылила в голубом пламени. По хелефайскому суеверию, это могло отвратить от его дома любую тяжкую беду, — даже похороны брата.

Риллавен кивнул благодарно, волосы упали на лицо. Надевать другую заколку теперь нельзя до заката. Сейчас Риллавен готов был поверить во что угодно, даже в глупое детское суеверие.

* * *

В Нитриене почти все дома на деревьях. Размеры и планировка древесного дома такая же, как и у наземного: длинная комната, две квадратных спальни, треугольные кухня, ванная, мастерская и каминная. Строят дом в переплетении ветвей трёх-четырёх близкорастущих деревьев. С земли к древесным домам поднимаются удобные лесенки с перилами — замысловатый узор из цветов и тоненьких веточек, от дома к дому ведут лёгкие воздушные мостики из иллинара, цельные и подвесные. Мостики соединяются в площадки-беседки, к беседкам тянуться плети вьющихся цветов. Дома, мосты и цветы гармонично дополняют друг друга, подчёркивают изящество и совершенство очертаний. Невесомая, чарующая красота.

Славян шёл за Фиарингом с таким равнодушием, что хелефайе закричать хотелось. Как покойника за собой ведёт, прямиком к морриагелу, — проводник мертвецов из человечьих легенд, только белотраурных одежд не хватает. Едва вошли в длинную комнату, Фиаринг влепил Славяну крепкую пощёчину — разбудить дурака, вышибить из него всю глупость, все придумки его ненормальные. Славян едва устоял на ногах, на щеке проступил красный след, а глаза как были тусклыми и отрешёнными, так и остались. Начни Фиаринг кожу с него заживо сдирать, и тогда Славян из своего белого тумана не вынырнет.

— Признаю, сглупил, — Фиаринг титаническим усилием принудил себя говорить спокойно и ровно. — Покойнику всё равно, бьют его или гладят.

Фиаринг отвёл Славяна в каминную, усадил перед очагом, разжёг огонь — пока обыкновенный. Теперь надо выбрать цвет волшебного. Голубой огонь исцеляет тяжёлые раны, но скорее телесные, чем душевные. Зелёный утешает в горестях, успокаивает взвинченные нервы, прогоняет страхи. Да, только зелёный.

Пламя поменяло цвет. Фиаринг смотрел на пляску зелёных сполохов и соображал, что делать дальше. Славян словно окружил себя толстой белой стеной, и пробиться сквозь неё сил не хватит даже у целителя, о простом страже и говорить нечего. Славяна можно только выманить, чтобы сам захотел открыться. Нужны слова, которые он не сможет не услышать.

— Я Латриэль, — сказал Фиаринг. — А брата Лалинэль звали. Данивен ар-Данниан ли-Аддон Лалинэль.

— Лалинэль, — повторил Славян, коротко глянул на Фиаринга. Глаза горячечные, измученные, но — живые, пустота и отрешённость исчезли.

— Лалинэль очень петь любил, — торопливо сказал Фиаринг. — Голос — заслушаешься. Но когда ему двадцать пять было, война началась. Родители наши погибли, а Лалинэлю две пули в горло попали. Он выжил, но голос для пения уже не годился. Полгода он и говорить-то не мог. Даже хелефайская регенерация не всемогуща. — Фиаринг и сам не заметил, как потекли слёзы. — Тогда Лалинэль выучился играть на свирели. Она говорила вместо него. Но музыкантом брат так и не стал. Едва смог выговаривать слова, пошёл в стражу. Владыка не хотел его отпускать, но Лалинэль настоял, считал, что долину защищать главнее музыки. Чтобы никого больше не покалечили.

Говорил Фиаринг долго, около двух часов. А человек слушал — внимательно, глубоко, вбирающе. И боль потери уходила, утекала слезами, улетала со словами, сгорала в зелёном огне. А Лалинэль словно рядом был, живой.

— Всё, — прикоснулся к плечу Фиаринга Славян. — Дальше пойдут дурные слёзы. Не нужно.

Слёзы действительно высохли. А прикосновение… словно новые силы влились, словно вода напоила иссохшую землю. «Но как? Ведь он не целитель, не волшебник, самый обыкновенный человек… Как он сумел?»

— Славян, — быстро, пока человек опять не отгородился белой стеной, сказал хелефайя, — ты не виноват. Это случайность, — глупая, жестокая, нелепая, но только случайность. Ты не убийца.

— Но убил-то я.

— Нет, — крикнул ему Фиаринг, — убийца не ты! Соколы. Ты просто инструмент. Тебя использовали, превратили в вещь, как и Лалинэля. Но сам ты не убивал, не принимал решения убить. А значит убийца не ты!

— Я, Латриэль. И оморочку на твоего брата наложили тоже из-за меня. — Славян коротко описал начало схватки с Лалинэлем.

— Почему ты ничего не сказал на суде? — возмутился Фиаринг.

— Смысла нет. Так или иначе, а твоего брата убил я.

— Нет!!! — Ну как объяснить, как убедить упрямого? И человеки ещё говорят, что если из трёх невозможностей две — выпить море и притянуть небеса на землю — некоторые герои исхитрялись сделать, то и переспорить хелефайю не может никто и никогда. А человека переспорить никто не пробовал?! Да легче из облака корабль сотворить!

— Славян, — начал Фиаринг, — если убийцей Лалинэля назовёшь себя ты, тогда получится, что он погиб зря, а Соколы победили. Ты не смей умирать, слышишь? Я не могу потерять вас двоих, две смерти я не выдержу. — Фиаринг и сам не понимал, что говорит, слова сыпалась горохом, без всякой логики и связи, но замолчать, обдумать формулировки он не мог, говорить надо сейчас, пока Славян может слышать. Сквозь белую стену не пробиться никому, сказать нужные слова надо быстрее, пока человек не выстроил её снова. Знать бы их ещё — нужные слова…

— Ты что, так и дашь им превратить тебя в свою игрушку? — быстро, захлёбываясь словами, говорил Фиаринг. — За морриагел собрался, а обо мне ты подумал? Лалинэль слишком хороший боец, не тебе, человеку, было продержать его до прихода владыки, тут Соколы всё верно рассчитали. Я не отдам тебя ни смерти, ни Соколам, я не хочу оставаться совсем один. И даже не думай умирать, Лалинэль тебя обратно пинками выгонит, тоже дело нашёл, за морриагел до срока уплыть. Ты из себя убийцу лепить будешь, а настоящий — землю топтать и радоваться? Славян, если ты убьёшь себя, на Лалинэля падут цепи невинной крови. Ты ведь не держишь на него обиды, не будешь его мучить, правда? У меня никого больше нет, ты один остался, уйдёшь — я же рехнусь в одиночестве. Это вы, человеки, ничего не боитесь, даже одиночества и смерти, а хелефайя один жить не может. Славян, у тебя ведь тоже оморочка! Соколы сделали, или ты её сам на себя навёл, не знаю, но только выгодна она им одним. Им выгодно, если ты убийцей себя назовёшь, тогда настоящего никто не найдёт. А если так хочешь в белую лодку сесть, то давай вместе! Вдвоём пойдём к Лалинэлю.

Славян ладонью запечатал ему рот.

— Всё, — сказал он, — успокойся. Тихо.

Славян убрал руку.

— Подурили и хватит. — В глазах опять, как упырь ненасытный из болота, появлялась отрешённость.

Вот осёл упрямый! Закончилось ведь всё, а он по-новой начать норовит, никак оморочку не стряхнёт. Фиаринг пробормотал ещё пару ругательств позабористее, и опять помянул осла — обычное сквернословие слишком слабым показалось. Страж ткнул пальцем в сонную точку на шее Славяна. Глаза человека закрылись, он опустился на ковёр.

— Вот и славно, — сказал Фиаринг. — Поспи. Со спящего оморочка быстрее сойдёт. А проснёшься, все свои глупости забудешь. — Он переложил Славяна на одеяло, укрыл другим. Подумал, и добавил ещё одно: без возвратного холода морриагел не отпускает. У человеков он короткий, но мёрзнут не меньше хелефайев. Фиаринг срезал с кисти Славяна повязку. Рана затянулась, только шрам остался. — Так тебе и надо, — сказал Фиаринг. — Не будешь страшилки придумывать, и людей ими пугать, затейник хренов.

В длинной комнате ждали вампир и владыка. Флетчер листал привезённый из Средин-Гавра человеческий журнал, а владыка просто смотрел в пол, уши обвисли, только кончики подёргиваются. Волосы свесились на лицо, заколка куда-то подевалась. Потерял или сжег? Фиарингу и в голову не приходило, что владыка может поверить в глупую детскую примету. «Надо было и мне заколку сжечь, — неожиданно для себя подумал Фиаринг. — Вдруг да побыстрее Славяна вытащил». Едва хлопнула дверь каминной, владыка вскочил на ноги, внимательно посмотрел на Фиаринга.

— Я в долгу у тебя, — сказал владыка.

— Нет, Тьиарин, — покачал головой страж, — никакого долга нет, и быть не может.

— Всё правильно, — опередил возражения владыки вампир, — в таких делах у родни долгов нет.

— У родни? — не понял Фиаринг.

— Вы теперь все трое братья, — пояснил Флетчер.

Уши владыки встали торчком, развернулись вперёд.

— Он правду говорит, Латриэль.

— А Славян? — спросил Фиаринг. — Он согласится?

— Теперь да, — ответил вампир.

Фиаринг замер, не зная, что и сказать. Не бывает, чтобы всё так хорошо заканчивалось. Это сон. «Лалинэль, ты не бойся больше за меня, я теперь не один. Пой в серебряных рощах Аваллона, ты ведь теперь можешь петь. Ты свободен, брат, на твоих руках больше нет цепей невинной крови. А ещё, Лалинэль, у тебя теперь сразу три брата. Даже если я не попаду в Аваллон, ты всё равно будешь не один». Но пошевелиться по-прежнему было страшно: вдруг сон развеется, исчезнет новая жизнь, свободная от кошмаров и боли.

Риллавен обнял его за плечи, повёл в кухню.

— У тебя хоть чего-нибудь пожрать есть? — спросил он. — Мы с Алланом голодные как упыри.

— Да, — ответил Фиаринг. — Что-нибудь найдём.

Сон оказался правдой. И никуда новая жизнь исчезать не собиралась.