"Зима Геликонии" - читать интересную книгу автора (Олдисс Брайан Уилсон)

Глава 2 Безмолвное присутствие

В душе Лутерина Шокерандита торжество победы смешалось с множеством иных чувств. Гордость, подобно звучному грому труб, пронзила его существо, когда он вспоминал, что теперь может считаться настоящим мужчиной, героем — ведь он доказал свою храбрость всем и, в первую очередь, самому себе. Кроме того, его возбуждала мысль о том, что теперь он обладатель и полновластный хозяин красивой и совершенно беспомощной женщины. Однако прежнее волнение и тревогу эти думы заглушали не полностью, прежний, давно ставший привычным поток размышлений не давал ему покоя. Мысленно Лутерин постоянно возвращался к долгу перед родителями, к тем обязательствам и ограничениям, которые следовали из долга перед домом, к потере брата — по-прежнему необъяснимой и причиняющей боль. Все это напоминало ему тот вычеркнутый из жизни год, который он провел в изнеможении болезни. Коротко говоря, эти сомнения и мысли почти полностью заглушали торжество победы. Таково было мироощущение Лутерина в его четырнадцать лет; в его душе жила неопределенность, которую Торес Лахл на время удалось приглушить, смягчить, но тут же и воскресить. Поскольку рядом с юношей не было никого, кому он мог бы открыть душу, он решил вести себя как обычно, подавив все внутренние борения, держа себя в руках.

Поэтому с первым лучом рассвета он мгновенно, внутренне благодарный, снова принялся за дела. И почувствовал, что опасность поумерилась.

— Еще одна атака, — сказал архиепископ-военачальник Аспераманка, — и это будет наш день.

Сиборнальский военачальник двигался среди тысяч других воинов — мрачных лиц с пересохшими губами, вновь сосредоточенных перед боем.

Под зычные приказы фагоров выстроили в боевые порядки. Лойсям дали воды. Солдаты сплевывали, забираясь обратно в седла. Равнину заливал тусклый сумеречный свет Беталикса, и в нем измученные люди принуждали себя двигаться. Ждать большого света теперь приходилось все дольше: ослабевший Фреир уже не всходил на горизонтом высоко и надолго.

— Вперед!

Вперед медленным шагом двинулась кавалерия, пехота поспешала следом. Раздались первые залпы, засвистели пули. Несколько человек пошатнулись и упали на землю.

Атака сиборнальцев длилась немногим больше часа. Моральный дух панновальцев был давно подорван и быстро угасал. Одна за другой части поворачивали и отступали. Часть из Шивенинка под командованием Лутерина Шокерандита бросилась в погоню, но была отозвана; Аспераманка не хотел, чтобы молодой лейтенант так быстро добыл себе громкую славу в первом же бою. Армия южан была целиком отброшена на южный берег реки. Раненых доставили в Истуриачу, где в нескольких амбарах были устроены полевые лазареты. Искалеченных, израненных солдат осторожно укладывали на окровавленную солому.

После того как противник был отброшен с равнины, стала понятна цена победы. Словно жертвы странного и жуткого кораблекрушения, на берегу реки громоздились горы обескровленных тел. Тут и там горели перевернутые повозки, жидкий дым от них стлался над запятнанной, оскверненной равниной.

Между убитыми двигались редкие фигуры, среди прочих — панновальский артиллерийский офицер, хотя узнать его можно было с большим трудом. Принюхавшись к трупу, словно собака, артиллерист схватил убитого, единым махом оторвал рукав куртки, обнажил руку и мгновенно отхватил от нее зубами большой кусок плоти. Артиллерист ел торопливо и жадно, давясь, раз за разом отрывая большие куски, и всякий раз, набив полный рот мяса, поднимал голову и тупо озирался.

Артиллерист продолжал есть даже тогда, когда к нему подошел стрелок. Подняв ружье, стрелок выстрелил почти в упор. Пуля отшвырнула артиллериста назад, и он упал — мертвый, раскинув руки. Стрелок (неподалеку шли его товарищи, занятые подобным же делом) медленно двинулся дальше по полю, усеянному мертвецами, расстреливая пожирателей мертвой плоти. Это были несчастные, зараженные смертельным ожирением: теперь они страдали булимией и были вынуждены есть мертвечину. Случаи болезни были отмечены с обеих сторон.

Во время своего неорганизованного отступления панновальская армия успевала оставлять за собой недостроенные монументы в честь победы.

Монументы не имели никакого оправдания, победы не было. Но тем не менее их непременно следовало оставлять, так было необходимо. Вернувшись в Панновал, командиры побежденной армии обязаны были доложить о якобы одержанной ими победе. Здесь, вблизи от места недавнего сражения, их ложь требовалось увековечить в камне.

На равнине трудно было найти достаточно материала, и каменщики пользовались полуразрушенным монументом, обнаруженным неподалеку. Они разобрали монумент и перенесли отдельные камни ближе к мосту через хмурую реку.

Там мастера своего дела показали, на что они способны. С привычным тщанием они воспроизвели прежний монумент на новом месте. Главный каменщик выбил у основания название места сражения и дату, когда сражение состоялось, а еще ниже, большими заглавными буквами, имя старого верховного маршала.

Каменщики отошли назад и, прежде чем вернуться к своим повозкам, несколько минут с законной гордостью рассматривали свою работу. Никто из претворивших в жизнь этот акт обязательного пиетета не удосужился обратить внимание на то, что, воздвигая сегодня памятник, они уничтожили подобное же сооружение, возведенное неподалеку несколько веков назад.

Зловещие победители-сиборнальцы с удовлетворением наблюдали за тем, как повергнутый враг отступает на юг. Северяне тоже понесли тяжелейшие потери, и было ясно, что, продолжая наступление, им уже не добиться крупных успехов, хотя именно таков был начальный замысел: все остальные поселения сиборнальцев были уничтожены, о чем стало известно в Истуриаче.

Те, кто уцелел в сражении, испытывали облегчение: для них опасность миновала. И тем не менее кое-кто полагал, что теперь отступление было бы бесчестьем — бесчестьем и даже трусостью, в особенности после месяцев подготовки и муштры. За что они сражались? За земли, которые теперь придется оставить? За бесчестье?

Для того чтобы утишить голоса недовольных, Аспераманка в тот же вечер приказал устроить пир в честь победы Сиборнала. Решили заколоть нескольких арангов, только недавно оказавшихся в Истуриаче; эти аранги вместе с припасами из обоза побежденной армии южан должны были составить пиршество. Собственные запасы северной армии, необходимые для обратной дороги, были неприкосновенны.

Приготовления к пиршеству начались немедленно и продолжались даже тогда, когда на ближайшей к поселению освященной земле хоронили павших. Могилы вырыли на невысоком холме, под южным небом; со всех сторон к могильным холмам возносились запахи жареного мяса.

Пока население Истуриачи занималось подготовкой пиршества, армия отдыхала. Обученные фагоры растянулись на земле рядом с людьми. Настал день для благодатного сна. Для того, чтобы наконец залечить раны. Для того, чтобы починить снаряжение и заштопать форму. Очень скоро все снова окажутся на марше. Армия не могла оставаться в Истуриаче. Здесь не хватало еды, чтобы содержать войско, предающееся безделью.

Запах костров и жареного мяса наконец перебил вонь, доносящуюся с поля битвы. Богу Азоиаксику вознесли гимны благодарения. Голоса воинов, в которых пробивалась искренняя благодарность, заставили прослезиться некоторых жительниц Истуриачи — тех, кому поющие спасли жизнь. Насилие и рабство — вот что ожидало тех, кто оказался бы в руках панновальцев.

Дети, запертые в здании Церкви Грозного Мира, пока городку угрожала опасность, опять получили свободу. Их крики радостно звенели в вечернем воздухе. Малыши бегали среди солдат, мешая тем наконец-то упиться допьяна слабым пивом, которое только и гнали в Истуриаче.

Пиршество началось в соответствии с пророчеством, едва полусвет наконец окутал мир. Жареные аранги были дружно атакованы, и атаки повторялись до тех пор, пока от животных не остались только голые кости. Это была вторая запоминающаяся победа.

После того как первый угар празднования рассеялся, несколько суровых старейшин селения подошли к архиепископу-военачальнику Аспераманке и поклонились ему. Рукопожатия не было: высшая каста Сиборнала не одобряла физического контакта с другими людьми.

Старейшины поблагодарили Аспераманку за то, что он уберег Истуриачу от разграбления, после чего предводитель старейшин официально спросил:

— Достопочтенный господин, уверен, что вам понятно, какое положение сложилось тут у нас. Теперь мы стали самым южным, окраинным поселением Сиборнала. Когда-то здесь были/еще будут и другие поселения, еще более удаленные, уходящие в глубину материка Кампаннлат вплоть до самого Рунсмура. Но сейчас все эти поселения захвачены и покорены войсками Дикого Континента. Покуда ваша армия не вернулась на родину, мы обращаемся к вам с просьбой от всей Истуриачи оставить в нашем городе надежный и сильный гарнизон, с тем чтобы мы смогли избежать/избежали бы участи, выпавшей на долю других поселений.

Волосы у старейшин были седые и редкие. Носы блестели в свете масляных ламп. Старейшины говорили на высоком языке, пересыпанном неопределенно-переносными временами, прошедшим продолженным, будущим непременным, условно-сослагательным, и в ответ архиепископ-военачальник отвечал тем же высоким слогом, избегая смотреть в глаза старейшинам.

— Уважаемые господа, я сомневаюсь, что вы сможете/смогли бы/способны теперь прокормить дополнительные рты, которые от меня требуете. Тем более что малое лето года на исходе, погода постоянно ухудшается, ваш урожай невелик, и, как я догадываюсь, скот также голодает.

Пока Аспераманка говорил, на его челе собрались грозные хмурые складки.

Старейшины переглянулись. Потом все трое заговорили одновременно.

— Панновал непременно захочет отомстить нам.

— Всякий день мы молились/молимся о том, чтобы вернулась прежняя погода.

— Без гарнизона в городе мы умрем возможно/наверняка/обязательно.

Вероятнее всего, именно употребление одним из старейшин непременного будущего заставило Аспераманку поморщиться. Его треугольное лицо словно сузилось; он уставился вниз, на стол, выпятив губы и кивая, словно уже обо всем договорился с самим собой.

По приказу Аспераманки молодой лейтенант Лутерин сел по правую руку от него, на почетном месте, с тем чтобы лучи его славы озарили и его начальника. Повернувшись к Шокерандиту, Аспераманка спросил:

— Лутерин, что бы ты ответил/посмел бы ответить этим старейшинам, услышав от них такую просьбу — хоть высоким стилем, хоть по-другому?

Шокерандит сразу же почувствовал скрытую угрозу, таящуюся в таком вопросе.

— Поскольку эта просьба исходит не из трех ртов, сударь, а от всей Истуриачи, то для меня в моем положении невозможно давать ответ. Только у вас одного достаточно опыта, чтобы ответить как надлежит.

Архиепископ-военачальник обратил свой взгляд вверх, к стропилам и отбрасываемым ими длинным теням, потом почесал подбородок.

— Да, нужно согласиться с тем, что говорить придется мне, поскольку здесь должен прозвучать ответ олигархии. С другой стороны, следует заметить, что Бог уже давно принял решение. Азоиаксик сообщил мне, что подобные города — ни этот, никакой другой город к северу отсюда, до самой границы Сиборнала, — не смогут больше существовать.

— Но господин...

Продолжая свой ответ старейшинам, Аспераманка поднял бровь.

— Молитесь вы или нет, но ваши урожаи год от года становятся все более скудными. Об этом говорят простые записи. Когда-то в самых южных наших поселениях выращивали виноград. Теперь же вы с трудом выращиваете здесь ячмень и — чего уж проще! — картошку. Истуриача перестала быть источником нашей гордости и доставляет лишь хлопоты. Для всех будет лучше, если города не станет. После того как армия уйдет отсюда, а это случится через два дня, город должны покинуть все до единого. Никаким иным способом вам не избежать голодной смерти или рабства Панновала.

Двоим из старейшин пришлось поднимать и уводить с собой третьего. Среди тех, кто слышал слова архиепископа-военачальника, началась паника.

К Аспераманке бросилась женщина и упала на колени, обняв его грязные сапоги. Плача, женщина говорила, что она родилась в Истуриаче, она и все ее сестры; они просто не могут представить себе, как покинут родину.

Поднявшись, Аспераманка постучал по столу, требуя внимания. Наступила тишина.

— Позвольте всем вам объяснить ситуацию. Если вы помните, мое звание позволяет мне — нет, вынуждает меня — говорить от лица как государства, так и Церкви. Мы должны избавиться от иллюзий. Все мы практичные люди, поэтому я уверен, что вы поймете и примете то, что я скажу. Наш Господь, предтеча и точка коловращения всякой жизни, указал нашему поколению тернистый путь. Да будет так. Мы должны с благодарностью идти по трудному пути, ибо так должно.

Прекрасная армия, которая сегодня празднует победу вместе с вами, эти отважные представители многочисленных наций Сиборнала должны почти сразу, как отгремели выстрелы, пуститься в обратный путь. Если армия не в походе, она обречена на голод: запас фуража и провианта на одном месте ограничен. Если мы останемся здесь, в Истуриаче, вам придется голодать вместе с нами. Вы, фермеры, должны понимать, что это значит. Таков закон Господа и природы. Изначально мы намеревались было преследовать Панновал — таков был приказ олигарха. Но вместо этого я должен повернуть своих людей и отправить их восвояси, ни более ни менее.

— Отчего же такая перемена планов, архиепископ-военачальник? — спросил один из старейшин. — Ведь вы одержали победу?

На треугольном лице появилась вымученная улыбка. Аспераманка посмотрел по сторонам: перемазанные жиром лица, освещенные мерцанием костров; все дожидаются его слов, пока сам он, повинуясь внутреннему чутью проповедника, держит паузу.

— Да, наш путь славен победами, хвала Азоиаксику, но будущее нам не принадлежит. Города на юге, где мы надеялись найти подкрепление и провиант, теперь уничтожены, разрушены армией дикарей. Климат изменяется быстрее, чем мы могли предвидеть, — вы сами видите, сколь малое время теперь проводит в небесах Фреир. По моему суждению, Панновал, эта дикарская дыра, — край, слишком далекий для победы и близкий только для поражения. Если мы вновь отправимся в поход, никто не вернется.

С юга на нас надвигается «смертельное ожирение». Среди нас уже отмечены случаи болезни. Даже самые отважные воины страшатся «жирной смерти»: они бессильны против нее. Никто не решится продолжать сражение, имея рядом такое соседство.

Посему мы склоняем голову перед природой и возвращаемся в Сиборнал, чтобы в Аскитоше доложить о своей победе. Повторяю: мы выступаем в обратный путь через сорок часов. Вы, горожане, должны с толком использовать это время. По истечении двух дней те из вас, кто решит вернуться в Сиборнал вместе с семьями, может присоединиться к армии и получит в пути нашу защиту.

Те, кто решит остаться, волен поступить так — и умереть в Истуриаче. Сиборнал не вернется/не сможет вернуться сюда. Какое бы решение вы ни приняли, его надлежит принять в течение двух дней, и да благословит вас Бог.

Из двух тысяч проживающих в городе мужчин и женщин большинство родились здесь. Горожане знали только тяжелую жизнь под открытым небом в поле и в случае более привилегированного положения — на охоте. Все они страшились навсегда оставить свой дом, страшились долгого пути в Сиборнал через бескрайние степи, не могли представить, какой прием ожидает их, когда они окажутся на землях далекой незнакомой родины.

Тем не менее когда старейшины объявили всем горожанам, собравшимся по этому случаю в церкви, об их участи, большинство решило уйти. Все хорошо понимали, что изменения климата, который становился все хуже, все холоднее и суровее, необратимы и будут продолжаться от одного малого года к другому, без возврата. И год от года надежда на помощь родного севера будет слабеть и таять, угроза же с юга — становиться все более реальной.

Город наполнился слезами и причитаниями. Казалось, всему пришел конец. Все, ради чего горожане работали, теперь предстояло бросить.

Едва на небе вновь взошел Беталикс, рабы отправились в поля собрать весь возможный урожай, а свободные горожане принялись паковать пожитки. Вспыхивали драки между теми, кто собирался уходить, и ничтожным числом тех, кто решил остаться. Последние настаивали на том, чтобы урожай оставили в поле.

Трудиться в поле вышли три разновидности рабов. Фагоры со спиленными рогами — что-то среднее между рабами и вьючными животными. Люди-рабы. И, наконец, рабы, не принадлежащие к роду людскому, мади и в ничтожном числе — дриаты. Как люди, так и нелюдь были лишены всяких прав, и мужской и женский пол. Для общества все они были мертвы.

Рабовладение считалось признаком высокого положения: чем больше рабов, тем выше положение. Многие сиборнальцы, не имевшие рабов, с завистью смотрели на рабовладельцев, и все стремились обзавестись прислугой хотя бы из фагоров. В более легкие времена рабы в городах Сиборнала вели праздное существование, чаще всего как домашние зверьки; в поселениях же рабы и их владельцы часто трудились бок о бок. Чем тяжелее становилась жизнь, тем больше менялось отношение хозяев к рабам. На плечи рабов, за редким исключением, ложилась самая тяжелая работа. Теперь рабы, вернувшиеся с полей, отправились грузить повозки, делать все, что было в их силах, трудиться до изнеможения.

Когда архиепископ-военачальник посчитал, что два дня истекли, снова пропели трубы и снова все население собралось внутри городских стен.

Квартирмейстеры сиборнальской армии разожгли полевые кухни и начали печь хлеб для обратной дороги. Припасы подходили к концу. После совещания командование объявило, что горожане, намеревающиеся идти вместе с армией на север, должны избавиться от рабов — пристрелить, но на свободу не отпускать, — дабы уменьшить количество ртов, которые придется кормить в пути. Анципиталов же приказано было пощадить: фагоры годились для переноски поклажи, а пропитание могли добывать себе сами.

— Пощады! — взмолились и рабы, и их хозяева. Фагоры стояли молча.

— Убейте фагоров! — выкрикнул кто-то с горечью.

Иные, вспомнив древность, заметили:

— Когда-то фагоры были нашими повелителями...

В городе было объявлено военное положение. Никакие просьбы и протесты не принимались во внимание. Без помощи рабов горожане не могли увезти с собой много домашнего скарба; и тем не менее, согласно приказу, от рабов следовало избавиться. Все надлежало исполнить наиболее практичным образом.

Больше тысячи рабов было убито на берегу реки неподалеку от города. Мертвых наспех, небрежно похоронили фагоры, а вокруг во множестве усаживались хищные птицы дожидаться своего часа. Ветер дул не переставая.

После стонов и плача наступила ужасная тишина.

Аспераманка стоял, глядя на церемонию. Когда мимо него в слезах прошла горожанка, он под влиянием порыва жалости положил руку ей на плечо.

— Благослови тебя Бог, женщина. Не нужно горевать.

Горожанка взглянула на архиепископа-военачальника без злобы, ее лицо было в красных пятнах от слез.

— Я любила моего раба Юлия. Разве я не человек, чтобы не горевать?

Вопреки приказу множество рабов хозяева тайно избавили от смерти — главным образом тех, кого использовали сексуально. Рабов спрятали или помогли им переодеться, изменить облик, чтобы вместе со всем семейством тронуться в путь на север. Вот и Лутерин Шокерандит пощадил свою рабыню, приказав той надеть мужскую одежду, куртку и брюки, и надвинуть на глаза меховую шапку. Не говоря ни слова, Торес Лахл переоделась, спрятав свои чудесные каштановые волосы под шапкой, чтобы двинуться в путь вместе с хозяином.

Начала выстраиваться походная колонна.

Пока большинство горожан суетливо грузили в скрипучие повозки домашний скарб, пока устраивали для перевозки раненых, шестеро пастухов, не сказав ни слова на прощание, перебрались через городскую стену и вместе со своими собаками ушли в степь. Они выбрали свободную жизнь на вольных просторах.

Стоя рядом со своим черным лойсем, Аспераманка думал тяжкую думу. Потом он приказал вызвать к себе Лутерина Шокерандита.

Лутерин немедленно явился; от волнения он казался совсем мальчишкой.

— Скажите, лейтенант Шокерандит, найдется у вас пара надежных людей на надежных скакунах? Два человека, способные проделать долгий путь? Я хочу, чтобы весть о нашей победе достигла олигарха скорейшим образом. Прежде чем он услышит что-то из других источников.

— Конечно, у меня есть надежные люди. Мы, жители Харнабхара, отличные наездники.

Аспераманка нахмурился, словно это известие расстроило его. Он достал кожаный кошель, который прежде держал, прижав локтем под курткой.

— Это послание ваши люди должны доставить в пограничный город Кориантуру. Там они найдут моего агента, который передаст послание лично олигарху. Поручение ваших людей, таким образом, закончится в Кориантуре... надеюсь, вы понимаете это? Доложите мне, когда ваши люди будут готовы отправиться в путь.

— Будет исполнено, господин.

Аспераманка взял кошель и затянутой в голубую кожу рукой протянул Лутерину. Кошель был запечатан личной печатью архиепископа-военачальника и адресован верховному олигарху Сиборнала, Торкерканзлагу II, в Аскитош, столицу Ускутошка.

Шокерандит выбрал двух молодых и выносливых верных офицеров из Шивенинка, которых хорошо знал еще в Харнабхаре. Попрощавшись с товарищами и своими боевыми фагорами, молодые офицеры из Харнабхара вскочили на сильных лойсей, взяв с собой только небольшой запас воды и провизии. Через час они уже скакали по степи на север, торопясь доставить послание грозному олигарху.

Однако у олигарха, повелителя огромного, но холодного континента, везде были свои шпионы. Незадолго до отправления нарочных доверенный человек олигарха, по должности стоящий очень близко к архиепископу-военачальнику, уже пустился в путь с вестями о развитии событий и с главной новостью, представляющей для олигарха наибольший интерес, — новостью о том, что эпидемия начала распространяться на север.

Настало время прощания. Поход на север начался не слишком упорядоченно. Каждое национальное подразделение выступило в путь со своим обозом, животными и фуражом, фагорами и пушками. Мерный шум наполнил бескрайнюю унылую степь. Армия двинулась той же дорогой, которой всего несколько дней назад прошла в противоположную сторону. Горожане, покинувшие свои дома и город, многие впервые в жизни, шли в полном беспорядке, неся на руках детей и домашнюю утварь, которой не нашлось места в переполненных повозках.

С теми, кто решил остаться, долго и слезно прощались. Эти отщепенцы остались неловко стоять перед воротами города, прощально вскинув руки. Их фигуры говорили об осознанности выбора, делающего им честь, перед лицом грозных стихий. С этих пор они могли надеяться только на милость бога Азоиаксика да на собственные силы.

Во главе отряда шивенинкцев ехал лейтенант Шокерандит, ясно ощущающий, как изменилось его положение с тех пор, как он в последний раз ехал этой дорогой. Сегодня он возвращается домой героем. Его пленница, Торес Лахл, неузнаваемая под шапкой и в мужском костюме, повинуясь его приказу, ехала позади него на его лойсе, держась за пояс нового хозяина. Смерть мужа все еще терзала ей сердце, поэтому она до сих пор не проронила ни слова.

Переживая свою боль, Торес Лахл ни единым жестом не выказала свой страх перед лойсем, животным устрашающего облика, но довольно добродушного нрава. Над покрытой курчавой шерстью головой загибались мощные рога. Глаза, прикрытые мохнатыми веками, придавали взгляду животного внимательное выражение. Отвислая нижняя губа словно говорила о том, что лойсь презирает все, что до сих пор видел в истории суетливого человечества.

Постепенно город скрылся из глаз, и растянувшаяся колонна оказалась в открытой степи. С этих пор перед ними много дней станут сменять одна другую одинаковые равнины, изредка перемежающиеся пологими холмами. Ветер не утихал. Под ногами шелестела трава.

В пути мало кто говорил, все шли молча. Однако один из старейшин, избранный отправиться с теми, кто уйдет из Истуриачи, очень говорливый, казалось, получал удовольствие от звука собственного голоса; пришпорив пятками лойся, он догнал Шокерандита и поехал рядом с ним и его подчиненными, чтобы за разговорами скоротать время в пути. Но Шокерандиту было почти нечего сказать старейшине, его мысли занимало другое. Он размышлял о ближайшем будущем и о том долгом пути, который отделял его от далекого отцовского дома.

— Мне кажется, сам верховный олигарх не отдал бы приказ оставить Истуриачу, — сказал старейшина.

Ответа не последовало.

Тогда старейшина предпринял новую попытку:

— Говорят, олигарх — великий деспот, он сумел установить суровую власть над всем Сиборналом и теперь правит твердой рукой.

— Зима станет править нами тверже, — с усмешкой отозвался один из лейтенантов.

Проехали еще милю, и старейшина доверительно заметил:

— Интересно, встречаетесь ли вы, молодые люди, с Аспераманкой с глазу на глаз... Интересно, что бы вы сделали на его месте, может быть, приказали бы оставить в городе гарнизон, который бы защитил нас?

— Не в моей власти принимать решения, — отрезал Шокерандит.

Старейшина кивнул и улыбнулся, обнажив последние редкие зубы.

— Но я видел, какое у вас сделалось лицо, когда ваш начальник объявил свой приказ, и тогда я подумал — а потом и сказал другим: «Вот есть среди этих воинов молодой человек, в котором еще сохранилось сострадание... наверное, он святой», так я сказал...

— Езжай прочь, старик. Побереги дыхание для долгой дороги.

— Но нельзя же разрушать такой сильный и хороший город, как наш. Были времена, когда мы отправляли провиант в Ускутошк. И теперь все разрушить... Неужели вы думаете, что олигарх это одобрит? Ведь мы все сиборнальцы, верно? Мы все должны быть заодно?

Это предполагало ответ Лутерина Шокерандита, но юноша молчал. Тогда старейшина утер рот перчаткой и продолжил:

— Как вы думаете, молодой господин, мудро ли было с моей стороны оставить родной город? Ведь, как ни крути, там остался мой дом. Я еще колеблюсь, мне кажется, что следовало остаться. Может быть, через год или через два еще одна армия олигарха, питающая большее сочувствие к соотечественникам, пройдет той же дорогой... Как бы ни было, этот день горек для нас, вот что я хочу сказать.

Старейшина повернул скакуна и хотел было отъехать на место, когда Шокерандит неожиданно протянул руку и схватил его за воротник, едва не вырвав старика из седла.

— Если ты так говоришь, значит, ничего не знаешь о том мире, что нас окружает, старик. То, что я думаю об архиепископе-военачальнике, неважно. Он принял единственно верное решение. Подумай, в чем тут причина, вместо того чтобы напрасно сотрясать воздух пустыми сетованиями. Ты хоть в состоянии различить, сколько тут, в этой армии, народу? За время полусвета мы растягиваемся цепью от горизонта до горизонта. Пешие, всадники — все это рты, которые нужно кормить, а погода все хуже... Подумай об этом, старик.

Лутерин обвел рукой войско, указал на спины солдат в серой, черной, и коричневой форме: каждый из них нес вещевой мешок с трехдневным сухим пайком и неиспользованными боеприпасами. В эти спины, повернутые к югу, светило блеклое солнце. Армейская колонна разворачивалась змеей все дальше, раздавалась в стороны, чтобы груженые повозки могли свободно проехать. Продвижение армии сопровождал глухой утробный звук, от которого дрожала земля и в ближайших холмах гуляло эхо.

Среди всадников шли пехотинцы, некоторые держась за стремена. Часть повозок была нагружена боеприпасами, на других лежали раненые, испускавшие стоны всякий раз, как повозку встряхивало на кочках и неровностях дороги. Груженые фагоры, понукаемые хозяевами, шли, согнув спины, уставившись в землю; чуть поодаль своей удивительной походкой — колени у них гнулись в обе стороны — шли отряды боевых анципиталов.

На следующую ночь воцарился хаос. Ни громкие приказы, ни звуки труб не могли призвать огромную массу людей к порядку. Ночлег устраивали где кому вздумается, ссорились из-за лучших мест, палатки разбивали в спешке, каждый взвод старался первым занять место получше. Нужно было еще накормить и напоить животных. Уже в сумерки в обе стороны отправили обозы с бочками для воды, чтобы разыскать среди холмов ручьи. В течение короткой ночи движение людей и взволнованный храп животных так и не прекратились.

К утру облака расступились. Но стало еще холоднее.

Батальон из Шивенинка стоял тесной группой. Большинство офицеров, молодые люди, собрались вокруг лейтенанта Шокерандита, постановив пить ночь напролет. В походных бочонках было припасено спиртное, вино йядахл рубиново-красного цвета, которое гнали из морских водорослей. Были наполнены кубки, и йядахлом еще раз отпраздновали недавнюю победу. Героизм Лутерина и возбуждение оттого, что вокруг простираются равнины вместо родных, знакомых гор, — радость, что они до сих пор живы, — все это ударяло в голову. Очень скоро офицеры распевали во весь голос, не обращая внимания на гневные крики тех, кто пытался уснуть.

Но даже йядахл не мог развеселить лейтенанта Шокерандита. Молодой человек молча сидел рядом со своими товарищами из Харнабхара, размышляя о своей пленнице. Та уже успела побывать замужем, но, как ему показалось, была не старше его самого, несмотря на уверенную манеру держаться; женщины Дикого Континента выходили замуж рано.

В нем поднялось желание обладать ею. Но его родители решили, что жениться он должен только в Харнабхаре. Хотя какая разница, что теперь случится здесь, в диких степях Чалца? Друзья посмеются над его сомнениями, если узнают. Он мысленно вернулся к той ночи, когда северная армия собиралась оставить пределы Сиборнала, чтобы отправиться на юг. Его батальону дали увольнительную. Приятель Умат звал кутить, но Лутерин отказался и отправился в город один, как последний дурак.

Пока приятели напивались и развлекались с девками, он бродил по улицам, стуча каблуками по булыжной мостовой. В конце концов он забрел в лавочку антиквара-предсказателя на углу главной площади города, рядом с театром.

Антиквар показал ему много удивительных и забавных вещей, включая небольшой предмет вроде браслета, который якобы прибыл из другого мира, а также ленточного червя в стеклянной банке, в несколько сотен дюймов длиной, которого, клялся антиквар, выманили из живота некой знатной дамы (при помощи маленькой серебряной дудочки, которую антиквар предлагал на продажу за приличную цену).

— Не струшу ли я в бою? — спросил Лутерин антиквара.

Старик принялся измерять голову Лутерина посредством циркулей и линеек и наконец сообщил свой вывод:

— Вы либо святой, либо грешник, молодой господин.

— Но это не ответ на мой вопрос. Я хотел узнать, кто я, трус или герой.

— Это тот же самый вопрос. Чтобы быть святым, нужно мужество.

— А для того, чтобы стать грешником, мужество не нужно?

Лутерин вспомнил, что не решился отправиться вместе со своими друзьями.

Старик долго кивал лысой головой.

— Здесь тоже нужна отвага. Отвага нужна везде. Даже этому ленточному червю и то потребовалась отвага. Разве не страшно провести целую жизнь заключенным в чьих-то внутренностях? Пусть даже во внутренностях прекрасной дамы? Но если я опишу во всех подробностях, какая судьба уготована вам, разве это прибавит вам счастья?

Раздраженный уклончивыми ответами старика, Лутерин нетерпеливо спросил:

— Так ты ответишь или нет?

— Вы и сами очень скоро получите ответ на свой вопрос. Пока я скажу вам, что в первую очередь вы проявите небывалую отвагу...

— Но это еще не все?

Старик улыбнулся, словно извиняясь.

— Все дело в особенностях вашей внутренней природы, молодой господин. Случится так, что вы одновременно окажетесь и святым, и грешником. Вы станете героем и прославитесь, но я не удивлюсь, если при этом вы поступите как преступник и негодяй.

Лутерин вспоминал этот разговор — и ленточного червя — всю дорогу до Истуриачи. Он уже стал героем, значит, очень скоро ему предстоит прославиться как негодяю?

Он сидел возле костра, размышляя, потягивая вино, но без тени веселья. Умат Эсикананзи схватил его за ногу и силой потянул к костру.

— Эй, старина, хватит хмуриться. Мы сидим тут живые и здоровые, мы теперь герои — ты в особенности, — и скоро все мы вернемся домой.

Лицо у Умата было широкое и мясистое, точь-в-точь как у его отца, и сейчас эта круглая физиономия лучилась радостью.

— Этот мир вокруг, он чертовски пуст, вот почему мы поем — чтобы наполнить его хотя бы звуками. Но у тебя в голове все время бродят какие-то мысли.

— Умат, твой голос мелодичностью превосходит все слышанные мной голоса, даже стервятников, но я иду спать.

Умат понимающе махнул рукой.

— Я так и думал. Это все твоя красавица-пленница. Убери ее от меня с глаз долой. Что ж, иди к ней. Обещаю ничего не говорить Инсил.

Лутерин легонько ткнул Умата в живот.

— Да, не повезло Инсил с братом, я бы от тебя точно повесился.

Глотнув еще йядахла, Умат весело отозвался:

— Она та еще сестрица, Инсил-то. Подумать, так она должна бы мне еще спасибо сказать, если я возьму тебя за загривок и отведу немного попрактиковаться.

Вся компания громогласно захохотала.

Поднявшись на ноги, Шокерандит пожелал приятелям спокойной ночи. С трудом разбирая дорогу, он добрался до своей палатки, разбитой возле повозок. Над головой светили звезды, но все равно было очень темно. На этих широтах не бывало зари, которая у них в Харнабхаре не была редкостью.

По-прежнему сжимая в руках флягу, он едва не полетел кувырком, споткнувшись о привязь своего лойся, продетую сквозь левое ухо животного: лойсь был привязан к воткнутому в землю копью. Опустившись на четвереньки, Лутерин заполз в палатку, где уже лежала женщина.

Торес Лахл лежала свернувшись маленьким комком, подтянув колени к груди и обхватив их руками. Ни слова не говоря, она взглянула на Лутерина. В темноте ее лицо выделялось бледным пятном. В ее глазах на мгновение отразилась россыпь блестящих звезд в небесах.

Схватив Торес Лахл за локоть, он рывком перевернул ее и насильно впихнул в руку флягу.

— Выпей йядахла.

Она молча потрясла головой, упрямо отказываясь от угощения.

Тогда он схватил ее за голову и ткнул горлышком кожаной фляги прямо в губы.

— Пей, сука, кому сказано! Иначе рассержусь.

Она снова затрясла головой. Тогда он принялся выкручивать женщине руку. Вскрикнув от боли, Торес взяла флягу и глотнула обжигающего напитка.

— Вот так, тебе не повредит. Выпей еще.

Торес закашлялась и сплюнула, капля слюны попала ему на лицо. Шокерандит жадно впился девушке в губы.

— Есть ли в тебе милосердие? — вдруг взмолилась та. — Ты же не варвар.

Женщина вполне сносно говорила на сибише, пусть и с заметным, хотя и довольно приятным акцентом.

— Ты, женщина, моя пленница. Поэтому не жди благородного обращения. Что бы с нами ни случилось, теперь ты принадлежишь мне, ты часть добычи, доставшейся мне, победителю. Даже сам архиепископ поступил бы с тобой точно так же, как собираюсь поступить я, окажись он на моем месте...

Лутерин глотнул еще вина, потом глубоко вздохнул и тяжело опустился рядом с ней.

Она лежала вытянувшись в струнку; потом, почувствовав его нерешительность, заговорила. Когда Торес Лахл не плакала, ее голос журчал, словно ручей, словно бы где-то в глубине ее горла постоянно переливалась влага.

— Старейшина, который говорил с тобой днем, — сказала она, — боялся попасть в рабство, в которое попала теперь я. Что ты имел в виду, когда говорил, что этот ваш архиепископ принял единственно верное решение?

Шокерандит лежал молча, внутренне борясь с опьянением, борясь с заданным вопросом, борясь с желанием влепить девчонке затрещину за то, что она так хитроумно решила отвлечь его и перевести разговор в другое русло. И в этом молчании в его сознании, черной волной поглотив желание взять ее силой, поднялось понимание, — осознание неминуемой судьбы, от которой не уйти. Чувствуя, что теперь он понимает все совершенно ясно, Лутерин отхлебнул еще вина.

Он перевернулся на живот, чтобы его слова лучше дошли до пленницы.

— Решение, говоришь... единственно верное решение, женщина? Решение может принять бог Азоиаксик да еще олигарх — а не этот святоша, которому по душе глядеть, как его собственные солдаты истекают кровью, — лишь бы была возможность плести интриги.

Лутерин указал в сторону своих приятелей, все еще сидящих вокруг костра.

— Видишь этих болванов? Как и я, они пришли из Шивенинка, почти за четверть мира отсюда. До границы Ускутошка всего две сотни миль. Со всем нашим тяжелым снаряжением, с остановками в дороге, потому что нужно добывать еду и фураж, мы не сможем делать больше десяти миль в день. Как по-вашему, сударыня, мы кормимся в это время года?

Он затряс Торес так, что у той лязгнули зубы, и наконец она испуганно обмякла и спросила:

— Но вы ведь что-то едите, да? Я видела, что вы везете с собой фургоны с припасами, а животные могут пастись сами.

Лутерин рассмеялся.

— Значит, мы едим, просто что-то едим? И что же мы едим, как по-твоему? Сколько, ты думаешь, тут солдат? Ответ вот какой: тут у нас что-то около десяти тысяч людей и нелюди, а кроме того, семь тысяч лойсей и другого скота. Каждому человеку нужно по два фунта хлеба в день, а также фунт другой провизии, считая и порцию йядахла. В сумме это составит тринадцать с половиной тонн каждый день.

Люди могут голодать. Мы можем идти и на пустой желудок. Но животных нужно кормить, иначе они будут болеть. Лойсю требуется двадцать фунтов фуража каждый день; в результате на семь тысяч голов выходит шестьдесят две тонны в день. Получается, что нам нужно тащить с собой или покупать семьдесят пять тонн каждый день, но мы можем везти с собой только девять тонн...

Лутерин откинулся на спину и замолчал, словно пытаясь осознать эту перспективу и перевести ее в цифры.

— Откуда же мы берем недостающее? Приходится добывать фураж на ходу. Мы можем реквизировать провиант в деревнях, которые встречаются у нас на пути, — вот только дело в том, что в этой части Чалца нет деревень. Значит, придется жить тем, что родит тут земля. Не говоря уж о проблеме хлеба... Нужно двадцать пять унций муки, чтобы испечь два фунта хлеба. Значит, требуется шесть с половиной тонн муки каждый день, и их необходимо где-то найти.

Но это ничто по сравнению с тем, сколько съедают животные. Нам нужен целый акр зеленого фуража каждый день, чтобы прокормить пятьдесят лойсей и хоксни...

Торес Лахл разрыдалась. Шокерандит поднялся на локте и, продолжая говорить, уставился на лагерь. Над огромным простором степи в темноте горели искорки звезд, временами заслоняемые неразличимыми проходящими фигурами, возникающими между Лутерином и небом. Кто-то пел; другие погружались в транс и общались с мертвыми.

— Предположим, до приграничной Кориантуры мы доберемся через двадцать дней; это означает, что нашим животным нужно съесть две тысячи восемьсот акров травы. Твой покойный муж... он должен был вести подобные расчеты, разве не так?

Каждый день в походе армия больше времени уделяет добыче фуража и провианта, чем продвижению вперед. У нас есть небольшая походная мельница, на которой мы мелем муку, если в дороге попадается зерно — или все прочее, что сгодится в пищу в этом бедном краю, исключая дикую траву и шоатапракси. Нам приходится посылать отряды валить деревья и собирать дрова для печей. Нам приходится каждый день устанавливать полевые пекарни. Нам нужно искать траву и воду для лойсей... Возможно, теперь тебе понятно, почему наша армия вынуждена была оставить Истуриачу. Сама история против нас.

— Что сказать... мне попросту все равно, — ответила она. — Разве я животное? Зачем ты рассказываешь мне, чего и сколько ест скот? Да голодайте вы — вся ваша армия... может быть, только это мне интересно. Вы напиваетесь, как сейчас ты набрался йядахла, и убиваете.

— Здесь все думали, что в бою от меня не будет толка, — тихо сказал он, — поэтому меня поставили заготавливать фураж для скота. А ведь это оскорбление для сына Хранителя Колеса! Мне пришлось узнать все эти цифры, женщина, и с некоторых пор я стал видеть в них смысл. Я понял, в чем ценность цифр. Год от года сезон роста трав сокращается — день ото дня каждый год. Теперешнее лето было просто убийственным для фермеров. Перешеек Чалц умирает от голода. Ты сама увидишь. И все это известно Аспераманке. Что бы ты о нем ни думала, он никогда не был дураком. Такой поход, как наш, в котором участвуют одиннадцать тысяч человек, вряд ли еще когда-нибудь состоится.

— Значит, моему несчастному континенту теперь не угрожает вторжение сибишей.

Лутерин усмехнулся.

— За мир вам придется заплатить. Армия на марше подобна нашествию саранчи — но даже саранча умирает, если на ее пути больше нет корма. Город Истуриача скоро будет отрезан от всего мира. Полностью отрезан. Город обречен.

Мир вокруг становится все более враждебным, женщина. А мы впустую тратим те запасы, которыми располагаем...

Лутерин снова прилег к напряженному телу пленницы и спрятал лицо в ее ладонях. Но прежде чем сон и хмель одолели его, он снова приподнялся и спросил, сколько ей лет. Она отказалась отвечать. Тогда он ударил ее по лицу. Торес Лахл всхлипнула и призналась, что ей тринадцать лет и один теннер. Она была младше его на два теннера.

— Слишком молода для вдовы, — сказал он с удовольствием. — А завтра — завтра, я думаю, тебе не удастся отделаться так легко. Я больше не фуражир для лойсей. Завтра ночью разговоров не будет, женщина.

Торес Лахл ничего не ответила. Она так и не уснула, но лежала неподвижно, в отчаянии глядя на звезды в небесах. Когда Беталикс опустился ближе к горизонту, звезды затянули облака. Стоны и хрипы умирающих долетали до ее слуха. В эту ночь от эпидемии умерли двадцать человек.

Но утром те, кто выжил, поднялись такие же, как прежде, потянулись, размяли руки и, выстраиваясь в очередь к хлебному фургону, перешучивались с друзьями. По два фунта хлеба на каждого, вспомнила она.

На этом долгом марше домой не нашлось бы ни одного солдата, кто мог сказать, что дорога ему в радость. И тем не менее разбивая лагерь, каждый испытывал незамысловатое удовольствие от чувства товарищества, сознания того, что отмерен очередной кусок пути к дому, оттого, что каждую новую ночь встречаешь на новом месте. Была простая радость каждый день оставлять позади золу старого костра и радость развести новый костер, смотреть, как языки пламени лижут мелкие ветки и сухую траву.

Эти занятия и радость, которую они доставляли, были стары, как само человечество. Разумеется, некоторые занятия были еще древнее и иногда всплывали в сознании людей из тех слоев времени, когда человечество только нарождалось — подобно тому, как языки маленького костра лизали сухую траву; к тем дням относился великий поход человечества на восток из Геспагората, когда люди решились наконец отказаться от благословенной защиты анципиталов и подняться над званием домашнего животного.

Ветер нес с севера, из приполярных областей Сиборнала, холод, но возвращающимся домой солдатам этот воздух нес дух родины. Было приятно вдыхать его, приятно было ступать на землю, зная, что каждый шаг приближает тебя к дому.

На душе у офицеров царила не такая тишь и благодать, как у нижних чинов. Рядовым хватало и того, что они уцелели в бою и возвращались домой, где их наверняка ожидает радушный прием. Но для более прозорливых положение вещей виделось не столь простым. Существовал также вопрос гораздо более сурового режима внутри границ Сиборнала. И другой: можно ли считать эту победу успехом.

И тем не менее офицеры, от Аспераманки до самых нижних чинов, постоянно говорили о победе, хотя и чувствовали, что на фоне преображения, охватившего своими когтистыми лапами мир, на фоне этого непрерывного и необратимого превращения вещей в их полную противоположность, победа все больше походила на поражение — поражение, не принесшее ничего, кроме шрамов, перечня мертвецов и дополнительных ртов, которые приходилось кормить.

Как обычно, беда, не желая приходить одна, привела с собой «жирную смерть», которая, усугубляя ощущение подавленности, легко и быстро распространялась среди войска, не отставая от самых быстроногих отрядов.

Весной Великого Года численность населения резко сокращалась из-за «костной лихорадки», превращающей выживших в подобие ходячих скелетов. Осенью Великого Года людей косила «жирная смерть», превращая их в ту пору в существ совершенно другой, более компактной формы. Многое было хорошо понятно и принималось с обреченностью и стойким фатализмом. Но при всяком упоминании болезни и эпидемии в глазах людей загорался страх. И, как всегда в такие времена, никто не доверял ближнему.

На четвертый день передовая часть наткнулась на одного из гонцов, которых Шокерандит послал вперед с приказом архиепископа-военачальника. Гонец был мертв и лежал в луже лицом вниз. Его тело было истерзано и обглодано, словно диким животным.

Солдаты обступили погибшего широким кругом, но отойти не могли и продолжали смотреть. Позвали Аспераманку, который тоже долго, потрясенно глядел на мертвеца. Потом он сказал Шокерандиту:

— Эта молчаливая попутчица так и идет с нами. Несомненно, эту страшную болезнь переносят фагоры — вот кара, которую Азоиаксик наслал на нас за то, что мы связались с двурогими. Единственный способ хоть как-то избавиться от этого проклятия — убить всех анципиталов, которые идут с нами.

— Разве до сих пор мы не достаточно убивали, архиепископ? Может теперь можно просто выгнать анципиталов, пусть идут на все четыре стороны?

— Где они смогут размножаться и копить силы против нас? Мой юный герой, позвольте мне решать там, где я имею право принимать решение.

На узком лице Аспераманки залегли глубокие морщины, и он сказал:

— Теперь еще важнее, чем прежде, донести до олигарха наше слово, и как можно быстрее. Мы должны просить помощи, чтобы ее выслали нам навстречу немедленно. На этот раз, Шокерандит, я приказываю лично вам и никому другому выбрать себе надежного напарника и донести мое слово в Кориантуру, откуда верные люди сообщат олигарху. Вы исполните мою просьбу?

Лутерин стоял, уставясь в землю, что обычно случалось с ним в присутствии отца. Он привык повиноваться приказам.

— Через час я буду в седле, господин.

Гнев, который, казалось, всегда пылал в глазах Аспераманки, ненадолго уступил место теплоте, с которой он посмотрел на своего подчиненного.

— Имейте в виду, что, посылая вас с заданием, я, возможно, спасаю вам жизнь, лейтенант-энсин Шокерандит. С другой стороны, вы можете скакать дни и ночи напролет, чтобы в итоге обнаружить, что молчаливый попутчик доехал вместе с вами до самой Кориантуры.

Затянутой в перчатку рукой Аспераманка осенил лоб Шокерандита знаком Колеса, повернулся на каблуках и ушел.