"Зима Геликонии" - читать интересную книгу автора (Олдисс Брайан Уилсон)

Глава 16 Роковая невинность

В северном полушарии Земли стояло лето года, который мог бы именоваться 7583-м.

Компания любовников путешествовала в медленно движущемся домике с единственной комнатой. Рядом с ними так же медленно и лениво передвигались другие дома. Домики продвигались перед огромными геонавтами. Те держали путь к тропикам.

Иногда кто-нибудь из любовников перебирался из своей комнаты в другую. Всего перемещалось около дюжины домиков. Очень скоро геонавты должны были начать процесс размножения.

Мужчина по имени Трокерн говорил, то есть занимался тем, чем любил заняться во время послеполуденного отдыха, после окончания утренней сессии переосмысления. Как и другие присутствующие здесь мужчины и женщины, Трокерн был совершенно наг, если не считать легкой сетчатой повязки от солнца на голове.

Когда Трокерн — худощавый, с оливковой кожей — говорил, безразлично о чем, о серьезном или нет, на его губах то и дело возникала отстраненная улыбка.

— Если выводы, к которым я пришел во время утреннего переосмысления, верны, то странные люди, жившие в эпоху до ядерной войны, наверняка не понимали одного простого факта, который сейчас становится нам понятным. Они просто были недостаточно развиты, чтобы избавиться от того же типа территориального собственничества, что руководит сегодня птицами и животными.

Он обращался к двум сестрам, Шойшал и Эрмин, которые сейчас жили с ним в его домике. Сестры были очень похожи; но в Шойшал было больше ясности и целеустремленности, и она руководила сестрой.

— Но по крайней мере части старой расы удалось сбросить оковы ожесточенного стремления к землевладению, — сказала Эрмин.

— Но их считали чудаками, — ответил Трокерн. — Выслушайте мою теорию, благодаря которой, надеюсь, мы сможем понять, что обладание было для старой расы всем. Даже любовь — любовь — для них была политическим актом.

— Да, это было чрезвычайно распространено, — согласилась Шойшал. — На большей части земного шара один пол в ту пору доминировал над другим. Владел другим полом, как рабами.

— Не станем вдаваться в подробности, хотя вам хочется поспорить. Ведь были и общества, где секс превратился в чистое удовольствие, без духовного или личностного владения, где слово «свобода» было всем особенно дорого и где...

Трокерн покачал головой.

— Дорогая, ты лишь подтверждаешь мою точку зрения. Эти меньшинства восставали против доминирующих этносов, а в результате тоже полагали — поневоле — любовь политическим актом. «Освобождение» и «свободная любовь» были их лозунгами, что опять-таки давало им политическую окраску.

— Я не считаю, что они думали именно так.

— Им недоставало ясности сознания, чтобы вообще думать об этом. Отсюда их постоянное беспокойство. Мне кажется, даже войны они приветствовали как средство избежать личностной ограниченности...

Видя, что Шойшал готова возразить, он быстро продолжил:

— Да, я согласен, войны тоже связаны с территориальными спорами. Таким образом оспаривание владения распространялось на все, от земли до человеческой личности. Предполагалось, что вы должны гордиться своей родиной и сражаться за нее, так же как должны гордиться своей любовью и сражаться за нее. За свою жену, как они называли подруг. Можете себе представить, что я гордился бы вами или начал бы драться за вас?

— Это риторический вопрос? — отозвалась Эрмин, улыбаясь.

— Вот простой пример. Та одержимость, с которой старая раса относилась к праву собственности. Рабство было общим условием на Земле вплоть до периода Индустриальной Революции и в самом этом периоде. И много лет после Революции, в различных районах Земли. Практически то же самое мы видели на Гелликонии, где дела обстоят едва ли не хуже. Вам дается право власти над другим человеком — идея, практически находящаяся за пределами нашего понимания. Нам эти законы могут принести только несчастья. Но из этой истории хорошо видно, как хозяин раба сам попадает в рабство.

С этими словами Трокерн для пущей важности вскинул левую руку и повысил голос, отчего пожилой мужчина в соседней комнате, задремавший в жаркий полдень, проснулся, раздраженно пробормотал что-то, всхрапнул и перевернулся на другой бок.

— Но, милый, в мире было столько примеров общества без рабства, — возразила Шойшал. — И множество обществ, которые питали отвращение к этой идее.

— Они утверждали, что рабство им отвратительно — но при этом держали слуг, когда могли себе позволить, и поддерживали институт услужения столько, сколько могли. После люди заменили слуг андроидами. Официально нерабовладельческое общество изобретало сотни замен рабовладению... Чистое безумие.

— Они не были безумны, — ответила Шойшал. — Они просто были другие, не такие, как мы. В свою очередь, они бы нашли нас очень странными. Кроме того, то была заря человечества. Я уже довольно долго слушаю твои рассуждения, Трокерн, и не могу сказать, что нахожу их хоть сколько-нибудь интересными. Теперь послушай, что хочу сказать я.

Мы здесь благодаря невероятной удаче. Забудем про Руку Бога, о которой так любят вспоминать гелликонцы. Это просто везение. Я не говорю о той удаче, благодаря которой нескольким людям удалось пережить ядерную зиму — хотя и это счастье. Я имею в виду, что удачей можно назвать ряд космических превращений, через которые прошла Земля. Подумайте о маленьких заводах-растениях, которые наполнили кислородом атмосферу, прежде непригодную для дыхания. Вспомните случай, благодаря которому у рыбы возник позвоночник. Вспомните случай, позволивший млекопитающим сформировать плаценту — нечто, во много раз более удивительное, чем яйцо, хотя и яйцо для своего времени было великим достижением. Подумайте о бомбардировке Земли метеоритами, в результате чего климат изменился так резко, что динозавры погибли, а млекопитающие получили свой шанс. Я могла бы продолжать.

— Тебе всегда есть что сказать, — подала голос ее сестра, почти восхищенно.

— Наши старые юные предки ужасно боялись катастроф. Они боялись жить, полагаясь на удачу. Отсюда боги, и заборы, и супружество, и ядерное оружие, и все остальное. Не одержимость собственничеством, а обычный страх перед случаем. Постепенно охвативший всех. И они сами претворяют свои страхи в жизнь.

— Логично. Да. Я соглашусь, если только ты готова признать, что собственничество — один из симптомов этого страха перед случаем.

— Хорошо, Трокерн, раз ты так легко со всем соглашаешься, я скажу несколько слов и о сексе.

Они снова рассмеялись. За окном вперевалку, неуклюже продолжал свое странствие кочевой поселок, приводимый в движение потоками эгоства, излучаемого белыми многогранниками.

Эрмин положила руку на плечо сестры и погладила ее по волосам.

— Вот ты говорил, что один человек стремится обладать другим; как я догадываюсь, ты имеешь в виду прежний институт брака, который, возможно, был устроен подобным образом. И тем не менее супружество до сих пор кажется мне довольно романтичным.

— Романтичными кажутся многие убогие вещи, если смотреть на них через годы, — сказала Шойшал. — И когда глаза застилает дымка... Но супружество — отличный пример любви как политического акта. Здесь любовь просто притворство или в лучшем случае иллюзия.

— Я не понимаю, о чем ты. Ведь мужчины и женщины не обязательно должны были вступать в брак, верно?

— В основном браки заключали на добровольной основе, но существовало и давление общества, принуждающее вступать в брак. Иногда моральное давление, иногда экономическое. Мужчине нужен был кто-то, кто делал бы для него домашнюю работу и с кем можно было бы заниматься сексом. Женщинам нужен был кто-то, кто зарабатывал бы для нее деньги. Таким образом они объединяли свои способности.

— Какой ужас!

— Прочее же — романтические позы, — продолжала Шойшал, явно наслаждаясь собой.

— А как же страсть, как же любовные песни, сладкая музыка, литература, которую так чтили, самоубийства, слезы, клятвы — все публичное действо ухаживания, все приманки для ловушек, которые люди сами расставляли и в которые сами же попадались?

— Как ужасно это у тебя звучит!

— Ох, Эрмин, на самом деле все обстояло гораздо хуже, уверяю тебя. Не удивительно, что столько женщин выбирали удел проститутки... я хочу сказать, что брак был просто еще одной формой борьбы за власть: жена и муж сражались за превосходство в семье. В руках мужчины находились кнут и пряник материальных благ, а сила женщины, ее тайное оружие, скрывалась у нее между ног.

Они не выдержали и рассмеялись. Немолодой человек в соседней комнате, которого, кстати, звали СарториИрвраш, громко захрапел — скорее всего специально, из самозащиты.

— Твое оружие давным-давно перестало быть тайным, — заметил Трокерн.

Когда кочевой поселок оказывался слишком перенаселенным на чей-нибудь вкус, ему было нетрудно сменить геонавта и отправиться в другую сторону. Вокруг дрейфовало множество подобных городков, выбор был огромен. Некоторые предпочитали путешествовать долгим световым днем; другие отдавали предпочтение странствованиям по красивейшим местам; некоторым нравились только виды моря или пустыни. Везде на земном шаре были свои удовольствия.

Новый образ жизни этих людей и то, что доставляло им удовольствие, во многом отличало их от людей прежних. Новые земляне больше не были подвержены роковым страстям. Их гибкое и живое сознание подсказывало им, что правильно следовать скромным запросам, подчиняться без уступок Гайе, духу Земли, но не подчинять Гайю себе. Гайя тоже не желала властвовать над людьми, к чему некогда стремились их воображаемые боги. Люди стали частью этого земного духа. И еще приобрели способность к духовному прозрению.

Смерть перестала играть ведущую роль Инквизитора в людских делах, как это было когда-то. Теперь смерть стала лишь мелкой статьей в незначительной бухгалтерии, где стояло на балансе и человечество: Гайя была общей могилой, откуда регулярно вырастали новые всходы.

Было и измерение, где ощущалось влияние Гелликонии. Из зрителей мужчины и женщины постепенно превращались в участников. Картины чужой жизни поступали с Аверна все реже и гасли в похожих на воткнутые вертикально ракушки аудиториумах, а связи сопереживания крепли. В этом смысле человечество — человеческое сознание — преодолело пространство, чтобы стать глазами Всеобщей Прародительницы, позаимствовать силу у далеких собратьев на другой планете.

Что могло принести будущее этой форме духовного распространения человечеством своего сознания в космосе, трудно было предположить, оставалось только ждать.

Признав отведенную им роль удобной и достойной, земляне ступили в магический круг бытия. Они забыли свои старинные жадные желания. Весь мир принадлежал им, и они были частью этого мира.

Когда снаружи уже темнело, Эрмин сказала:

— Вот вы говорили о любви как о политическом акте. А ведь так мало нужно, чтобы привыкнуть к этому. Но было ли в укладе старого общества что-то, что страдало от разрушения брака? Кстати, как это называлось? ЯндолАнганол прошел через это? Ах да, развод. Такой удар по собственничеству, не правда ли?

— И по тем, кто считал себя обладателем детей, — прибавила Шойшал.

— Вот вам пример любви, заплутавшей в дебрях политики и экономики. Они просто не могли понять, что случайностей не избежать. Это был единственный каприз Гайи, в котором она решила проявить себя.

Трокерн выглянул к окошко и указал на геонавта.

— Я не удивлюсь, если Гайя прислала эти объекты для того, чтобы они завладели нами и вытеснили, сменив на лестнице эволюции, — сказал он с мрачной насмешкой. — В конце концов, эти существа много прекраснее и функциональнее нас — взять хотя бы их скорость размножения и невозмутимость.

На небе появились звезды, и троица выбралась из медленно движущегося домика и зашагала рядом. Эрмин взяла своих спутников за руки.

— Пример Гелликонии показывает нам, сколько жизней в прежние времена приносили в жертву жажде обладания территорией и собственничеству влюбленных. И никто не обращал внимания на то, что в конце концов это убивало любовь. Хватило одной-единственной ядерной зимы, чтобы раса людей избавилась от этого наваждения. Мы поднялись на высший уровень жизни.

— Интересно, что еще подстерегает нас впереди, о чем мы еще не знаем, какой наш недостаток? — спросил Трокерн и рассмеялся.

— Ну, с тобой все ясно, — язвительно сказала Эрмин. Мужчина куснул ее за ухо. В своей комнате заворочался СарториИрвраш и что-то проворчал, словно в знак одобрения, словно он и сам был не прочь отведать эту розовую мочку. Он проснулся час назад и уже почти решил выбраться наружу, чтобы насладиться тропическими сумерками.

— Вот о чем я подумала в этой связи, — сказала Шойшал, взглянув на звезды. — Если моя теория случайности хоть в чем-то верна, из нее можно понять, отчего в старые времена люди так и не сумели найти разумную жизнь нигде, кроме Гелликонии. Гелликония и Земля похожи, им просто повезло. Мы порождение цепочки случайностей. На других планетах все происходило на основе геофизического плана. В итоге ничего не случалось. Нет истории, рассказывать не о чем.

Они стояли, глядя вверх на бесконечность неба.

Сказанное Трокерн пропустил мимо ушей.

— Глядя на простор галактики, я всегда испытываю несказанное блаженство. Всегда. С другой стороны, звезды всегда напоминают мне о чудодейственной сложности и завершенности органического и неорганического миров, низводящихся к нескольким физическим законам, в своей благословенной простоте внушающим восторг...

— И тем более ты счастлив оттого, что звезды неизменно дают тему для рассуждения... — в тон подхватила одна из сестер.

— С другой стороны, дорогая... О, я счастлив оттого, что я сложнее червя или мухи и благодаря этому способен читать и видеть прекрасное в физических законах.

— Опять старая песенка о Боге, — подала голос Шойшал. — Ты все время пытаешься понять, есть ли хоть капля смысла в этих россказнях. Возможно, правда в том, что Бог просто старый ворчун и ты ждешь не дождешься известия о его смерти...

— ...или в том, что он удалился для размышлений на планету пустынь...

— ...или для того, чтобы пересчитать там все песчинки...

Рассмеявшись, они бегом бросились догонять свое жилище.

Шли годы. Все было просто. От заключенного требовалось одно: тянуть за цепь, и годы уходили один за другим. Колесо катилось сквозь полные звезд небеса.

Отчаяние сменилось смирением. Очень нескоро смирение сменила надежда, грянула, словно фанфары, словно рассвет.

Стиль и тон рисунков и надписей на направляющей внешней стене изменились. Появились рисунки обнаженных женщин, надписи, полные упований и хвастовства, — о внуках, страх за жен. Были календари отсчитывающие в обратном порядке годы; числа росли с каждым минувшим теннером.

А кроме того, оставались и надписи, связанные верой, повторявшиеся с одержимой настойчивостью на каждом метре стены до тех пор, пока через несколько теннеров автор наконец не выдохся. Одна из таких надписей произвела на Лутерина особое впечатление, заставив надолго задуматься: «ВСЯ МУДРОСТЬ МИРА СУЩЕСТВОВАЛА ВСЕГДА. ТОЛЬКО ИСПИВ МУДРОСТИ, ТЫ МОЖЕШЬ ЕЕ УВЕЛИЧИТЬ».

И снова он тянул за цепи вместе с незримыми товарищами, над ним ревели трубы, и Колесо скрипело на своих зубцах и катках, пока наконец Лутерин не заметил, что его камера осветилась чуть ярче обычного. Он продолжал трудиться. С каждым часом Колесо продвигалось на добавочные 10 сантиметров вперед, и с каждым часом света прибавлялось. Мало-помалу в каменную келью входили желтые сумерки.

Ему показалось, что он попал в рай. Сбросив меха, он схватился за десятизвенную цепь и принялся тянуть с удвоенным рвением, криком призывая своих невидимых товарищей сделать то же самое. На исходе двенадцатичасового периода работы близ передней части стены появилась заметная освещенная щель. Камеру заполнила священная субстанция, мерцающая и переливающаяся в дальнем углу помещения. Лутерин упал на колени и закрыл глаза, рыдая и смеясь.

Когда период труда закончился, щель у передней стены осталась. Щель была шириной 240 миллиметров — пройдет половина малого года, и выход из камеры Лутерина снова окажется перед дверью из монастыря Бамбек. Он заметил соответственную надпись на граните, гласящую: «МИР ОТДЕЛЯЕТ ОТ ТЕБЯ ПОЛОВИНА ГОДА: ДУМАЙ, КАКУЮ ВЫГОДУ ТЫ МОЖЕШЬ ИЗВЛЕЧЬ ИЗ ЭТОГО».

В скале было вырублено глубокое окно. Далеко ли простиралось это окно, прежде чем превратится в окно во внешний мир, понять было трудно. Дальний конец окна был забран решеткой. За решетками виднелись деревья, каспиарны, клонящиеся под порывами ветра.

Лутерин бесконечно долго смотрел на эти деревья, потом пошел к койке и опустился на нее, переживая красоту зрелища. Окно было отчасти засыпано щебнем. Сквозь оставшуюся щель лился драгоценный свет, наполняющий дальний угол камеры чудесным сиянием и превращающий его в кусочек рая. Свет всего мира, казалось, благословенно вливался в голову Лутерина. Он создавал невероятно глубокие и разнообразные тени, придающие каждому углу более чем скромной камеры очертания полутонов такой степени, которые не только никогда раньше не были свойственны ей, но которых он никогда раньше не наблюдал в мире свободы. Он снова вкушал экстаз существования.

— Инсил! — выкрикнул он в сумерки. — Я возвращаюсь!

На следующий день он совсем не работал, но наблюдал за тем, как животворное окно движется вдоль внешней стены. На следующий день он снова отказался тянуть за цепи, и окно снова передвинулось и почти полностью исчезло. Но даже небольшого оставшегося зазора хватило для того, чтобы пропустить в его темницу достаточное количество благодатного света. Когда на четвертый рабочий день даже эта щель исчезла — разумеется, для того, чтобы очаровать узника следующей камеры, — Лутерин почувствовал себя несчастным.

Начался период сомнений. Страстное стремление оказаться на свободе сменил страх перед тем, что он там обнаружит. Что Инсил могла сделать с собой? Могла ли она навсегда покинуть столь ненавистное место?

А мать? Вдруг она уже умерла — ведь прошло столько времени. Он воспротивился порыву погрузиться в паук и узнать наверняка.

И Торес Лахл. Что ж, он успел ее освободить. Возможно, она просто вернулась в родной Борлдоран.

Какова теперь политическая ситуация? Кто занял пост олигарха, и как он проводит в жизнь указы прежнего олигарха? Убивают ли, как прежде, фагоров? Продолжается ли борьба между церковью и государством?

Он задумался о том, как к нему отнесутся, когда он выйдет наконец на волю. Возможно, его сразу схватят и все равно казнят. Вопрос был старый как мир: до сих пор, по прошествии десяти малых лет, не было известно, кто он на самом деле, святой или грешник. Герой или преступник? Само собой, путь к посту Хранителя Колеса ему теперь закрыт.

Он начал вести разговоры с воображаемой женщиной, достигая в этих монологах необыкновенного согласия, проявляя красноречие, которое никогда прежде не было ему свойственно, никогда — лицом к лицу с собеседником.

— Что за жизнь у людей, настоящий лабиринт! Гораздо проще быть фагором! Эти создания не знают мучений надежд. Когда ты молод и юн, то тешишь себя несбыточной надеждой на то, что рано или поздно обязательно произойдет что-то чудесное. Потом ты наследуешь ограниченные надежды своих родителей, встречаешь прекрасную женщину, стараешься стать прекрасным для нее.

В то же самое время.

В то же время ты чувствуешь, что во всей массе случайных возможностей, в чаще противоречивых мнений есть что-то живое, что возможно узнать — узнать и понять. И ты, вне всякого сомнения, со временем это узнаешь и преобразуешь тайну в связные понятия. И потому естественная жизнь человека — средоточие мира — возникает из дымки в сиянии чистого света, в картине полного понимания.

Но на самом деле не все так ясно. И коль скоро это не так, откуда возникает мысль, чтобы мучить и раздражать нас? Все годы, что я провел тут, все мысли, что пронеслись в моей голове, — все это ушло...

И он сильными руками хватался за конец короткой цепи, одной из бесчисленного ряда цепей. Отсчет дней по каменным календарям убыстрялся. Приближался прежде невообразимый день, когда он должен будет оказаться на свободе среди других человеческих существ. Что бы ни случилось, молился он богу Азоиаксику, пусть ему снова доведется вкусить любовь женщины. В его воображении Инсил больше не была далекой.

С севера дул ветер, принося с собой частицы вечной ледяной шапки. Мало что могло уцелеть на пути этого ледяного дыхания. Даже жесткие листья каспиарнов, когда дул ветер, заворачивались вокруг стволов наподобие парусов.

Долины были засыпаны снегом, росли высокие сугробы. Год за малым годом свет угасал.

К часовне короля ЯндолАнганола теперь был выстроен крытый проход. Проход был грубо укреплен упавшими сучьями и валежником, но свое назначение выполнял надежно, предохраняя тропу от снега до самой утонувшей в сугробах двери.

Впервые за много веков в этой часовне жили. В углу у небольшой печки сидели двое, женщина и мальчик. Женщина следила за тем, чтобы дверь всегда была заперта на засов, и закрывала ставни на окнах так, чтобы снаружи не было видно, что в печи горит огонь. У нее не было никакого права находиться здесь.

Вокруг часовни она расставляла капканы, которые нашла ржавеющими в одном из углов часовни. В ее ловушки попадались небольшие зверьки, и пищи хватало. Только в самых редких случаях она позволяла себе показаться в деревне Харнабхар, хотя там она уже давно сдружилась с хозяином лавочки, торгующим рыбой, которую везли издалека, от моря — проходимой для саней древней тропой через горы, по которой она когда-то приехала сюда сама.

Она научила своего сына читать. Она писала в пыли буквы, потом подводила сына в стенам, где мальчик мог увидеть начертанные буквы различных текстов. Она объясняла ему, что буквы и слова суть символы идеальных вещей, многих из которых не существует и не существовало никогда. Она хотела за чтением внушить мальчику мораль и выдумывала для него забавные истории, над которыми они смеялись вдвоем.

Когда ребенок засыпал, она сама читала надписи на стенах.

Она постоянно думала о том, что привело сюда первого хозяина этой часовни, жителя города Олдорандо. Их жизни пересеклись странным образом, через многие мили и века. Он удалился сюда в изгнание, чтобы понести наказание за свои грехи и преступления. Потом, в конце жизни, к нему присоединилась странная женщина из Димариама, далекой страны Геспагорат. Король и его спутница оставили документ, который Торес читала часами. Иногда ей казалось, что рядом с собой она ощущает беспокойный дух короля.

Шли годы, и вот уже она рассказывала эту историю подрастающему сыну:

— Проклятый король ЯндолАнганол принес много зла стране, где родилась твоя мать. Он был верующим человеком, но убил свою веру, и с этим ужасным противоречием не смог жить дальше. Поэтому он пришел в Харнабхар и служил здесь в Колесе десять лет, как теперь служит твой отец.

Прежде чем отправиться сюда, ЯндолАнганол оставил на родине двух королев. Наверное, он был очень злой, но здесь, в Сиборнале, его считают святым.

После того, как он вышел из Колеса, с ним поселилась женщина из Димариама, о которой я говорила тебе. Как и я, она была врачом. Но, как бы сказать, и не только: например, она занималась торговлей. Ее звали Иммия Мунтрас, и, услыхав зов веры, она отправилась на поиски короля. Возможно, она стала утешением старику. Она заботилась о нем. Она была хорошим человеком.

Мунтрас обладала знанием, которое считала драгоценным. Видишь, вот здесь она все записала, слово в слово, во времена Великого Лета, когда людям казалось, что грядет конец света, точно как теперь.

Эта госпожа Мунтрас что-то знала о человеке, который прибыл в Олдорандо из другого мира. Это кажется невозможным, но я видела в жизни столько удивительного, что теперь готова поверить всему. Останки дамы Мунтрас теперь лежат у входа в часовню рядом с останками короля. А вот ее записи.

Человек из другого мира рассказал ей о чуме. Чужеземец сказал, что жирная смерть — необходимая болезнь, что у тех, кто выжил, меняется обмен веществ, чтобы они могли пережить Зиму. Без подобных изменений метаболизма человечество не сможет пережить лютые холода Вейр-Зимы.

Переносчики чумы — вши, которые живут на фагорах и могут попадать с двурогих на людей. Укуса вши достаточно, чтобы заразить человека чумой. Но только от чумы происходит метаморфоза тела. Значит, без фагоров нам не пережить Вейр-Зиму.

Это знание дама Мунтрас несколько веков назад старалась распространить в Харнабхаре. И все равно тут убивают фагоров, и государство делает все, что только в его силах, чтобы сдержать чуму. Лучше было бы стараться расширить познания в медицине и изобрести новые лекарства, чтобы люди, заразившиеся чумой, могли бы выжить.

Так, бывало, говорила она, а сама рассматривала в полутьме лицо сына.

Мальчик слушал. Потом играл с драгоценностями, оставшимися в сундуках, ранее принадлежавших проклятому королю.

Однажды вечером, когда мальчик играл, а его мать читала, в дверь часовни постучали.

Подобно медленно текущим временам Года, Великое Колесо Харнабхара всегда завершало свой круг.

Для Лутерина Шокерандита это означало, что Колесо наконец совершило полный оборот. Его камера, его обитель наконец обратилась к выходу. Стена толщиной всего 0,64 метра отделяла его камеру от камеры впереди, куда только что вошел доброволец, решившийся обречь себя на 10 лет тьмы и однообразного плавания Гелликонии к свету.

Во тьме ожидали стражи. Они помогли Лутерину выбраться из места его заключения, но сразу не отпустили его, а осторожно повели вверх по винтовой лестнице. Свет постепенно разгорался; Лутерин задохнулся и зажмурился от яркого света.

Его поместили в небольшую комнату внутри монастыря Бамбек. На некоторое время он остался один.

Вошли две рабыни, осторожно, украдкой поглядывая на него. За рабынями вошли рабы, они принесли ванну для купания и горячую воду, а также серебряное зеркало, полотенце, бритвенные принадлежности и чистую одежду.

— Все это посылает вам в знак внимания Хранитель Колеса, — сказала одна из рабынь. — Не каждому гребцу перепадает такая милость, уж будьте уверены.

Когда запахи трав и притираний достигли ноздрей Лутерина, он наконец понял, как нестерпимо воняет его одежда, как глубоко впитался метановый дух Колеса в его тело. Он позволил женщинам снять с него истрепавшиеся меха. Рабыни отвели его в ванну. Он лежал в теплой воде и наслаждался, пока его тело омывали. Ему казалось, что он умер.

После его вытерли и напудрили, а затем облачили в чистую новую одежду из теплой плотной материи.

Потом Лутерина подвели к окну, чтобы он выглянул наружу, и свет едва не ослепил его.

Он смотрел на городок Харнабхар с огромной высоты и видел домики, по крыши засыпанные снегом. Единственным, что двигалось, были сани, влекомые тремя лойсями, да птицы, кружащие в небе над головой, словно решившие увековечить смысл Колеса.

На первый взгляд все выглядело благополучно. Снежная буря утихла, на юге ветер разогнал облака, открыв островки голубого неба. Было очень ясно. Слишком светло. Он отвернулся, прикрыв рукой глаза.

— Какое сегодня число? — спросил он женщин.

— Год на дворе 1319, а завтра наступит Мирквир. Теперь вам следует побриться, и тогда вы точно на тысячу лет помолодеете.

Его борода росла во тьме подобно плесени. Она была пронизана сединой и доходила до пояса.

— Сбрейте бороду, — велел он. — Мне нет и двадцати четырех. Я еще молод, ведь так?

— Я слышала о людях постарше вас, — ответила женщина, подходя к нему с ножницами.

После его отвели к Хранителю Колеса.

— Просто формальная аудиенция, — сказал Лутерину прислужник, провожая его по лабиринтам монастыря. Лутерину нечего было сказать на это. Количество накопленных им впечатлений превышало способность восприятия; он не мог не думать о том, что когда-то считал себя наследником звания Хранителя Колеса.

Он молчал и тогда, когда его ввели в помещение, которое показалось ему огромным залом. Хранитель сидел в деревянном кресле, по обе стороны стояла пара мальчиков в одеждах духовных лиц. Дигнитарий жестом приказал Лутерину приблизиться.

Щурясь от яркого света, тот осторожно пересек освещенное пространство, пораженный количеством шагов, которые пришлось сделать, чтобы оказаться перед Хранителем.

Хранитель оказался внушительным человеком в пурпурных одеждах. Его лицо, казалось, вот-вот лопнет. Как и одежды, оно, испещренное жилками, ползущими по щекам и носу, словно лозы винограда, было пурпурным. Глаза Хранителя слезились, в уголках рта собиралась слюна. Лутерин позабыл, что на свете бывают такие лица, и рассматривал его с любопытством, пока лицо изучало его самого.

— Поклонись, — прошипел один из мальчиков, и он поклонился.

Хранитель заговорил глухим клокочущим голосом:

— И вот ты снова среди нас, Лутерин Шокерандит. Прошло десять лет, и все это время церковь заботилась о тебе — иначе твои враги бросили бы тебя в тюрьму в наказание за отцеубийство.

— И кто же они, мои враги?

Слезящиеся глаза оказались зажатыми между складками век.

— О, у убийцы олигарха враги найдутся везде, явные и тайные. Но чаще всего эти враги оказываются и врагами церкви. Так что мы смогли сделать для тебя то, что сделали. Кроме того, у нас было чувство... что мы у тебя в долгу.

Хранитель усмехнулся.

— Мы поможем тебе уехать из Харнабхара.

— Но я не собираюсь уезжать из Харнабхара. Здесь мой дом.

Пока он говорил, слезящиеся глаза смотрели на губы Лутерина и ни разу не встретились с его глазами.

— Ты можешь и передумать. А теперь ты должен доложиться Владетелю Харнабхара. Когда-то — ты, верно, помнишь — Владетель и Хранитель Колеса располагались в одном месте. Теперь, после того как между церковью и государством произошел раскол, они расположены в разных местах.

— Владыка, могу я спросить?

— Спрашивай.

— Мне еще нужно многое понять... Кем считает меня церковь, святым или грешником?

Чтобы ответить, Хранителю пришлось откашляться.

— Церковь не может оправдать отцеубийство, поэтому я думаю, что ты признан грешником. Как же иначе? Возможно, за десять лет, проведенных в Колесе, ты искупил свой грех... В то же время лично я, говоря между нами... я хочу сказать, что ты избавил мир от величайшего злодея, поэтому сам я считаю тебя святым.

Хранитель рассмеялся.

«Значит, могут быть и тайные враги», — подумал Лутерин. Поклонившись, он повернулся и пошел прочь, но Хранитель окликнул его, приказывая вернуться.

Хранитель поднялся на ноги.

— Так ты не узнал меня? Я Хранитель Колеса Эбсток Эсикананзи. Эбсток — старый друг. Когда-то ты собирался жениться на моей дочери, Инсил. Как видишь, я занял довольно значительный пост.

— Если бы отец остался жив, ты никогда бы не занял пост Хранителя.

— Кого же мне винить? У нас с тобой одна причина чувствовать благодарность.

— Благодарю вас, владыка, — отозвался Лутерин и покинул августейшее общество, взволнованный замечанием по поводу Инсил и полный мыслей о ней.

Он понятия не имел, куда ему придется отправиться, чтобы доложиться Владетелю Харнабхара. Но Хранитель Эсикананзи уже все устроил. Лутерина ожидал ливрейный раб с санями, на которых меховой полог защищал седока от холода.

От скорости у него захватило дух, а от звона колокольчика на упряжи закружилась голова. Едва сани тронулись, он крепко зажмурил глаза и не открывал всю дорогу. По сторонам раздавались голоса, похожие на пение птиц, полозья скрипели по льду, навевая какие-то воспоминания — он не мог понять о чем.

Воздух пах горечью. Насколько он успел разглядеть Харнабхар, пилигримов тут больше не было. Дома стояли с закрытыми ставнями. Все, казалось, уменьшилось и сгорбилось по сравнению с тем, что он помнил. Кое-где в верхних окнах горел свет — в жилых домах и в лавках, которые еще работали. Его глаза болели от света. Он откинулся в санях, кутаясь в мех, вспоминая Эбстока Эсикананзи. Он знал этого ворчуна и отцовского приятеля с самого детства, но ему никогда не приходилось сталкиваться с ним близко, говорить по душам; Эбсток должен был пуще других печалиться о судьбе своей дочери Инсил.

Сани заскрипели и остановились, колокольчики весело звякнули. Их тонкие голоса тонули в звоне большего колокола.

Он заставил себя открыть глаза и оглядеться.

Они проехали сквозь огромные ворота. Он узнал и ворота, и домик сторожа у ворот. За этими воротами он родился. По обе стороны от дороги громоздились теперь трехметровые сугробы. Должно быть, теперь они проезжали — да, конечно — через Виноградник. Впереди уже показалась крыша знакомого дома. Колокол, голос которого невозможно было забыть, звенел неумолчно.

Шокерандит погрузился в теплые воспоминания о тех днях, когда, еще мальчик, волоча за собой небольшие санки, бежал к парадной лестнице. На вершине лестницы стоял отец, в ту пору остававшийся дома, и улыбался, протягивая к нему руки.

Сейчас у парадных дверей стоял вооруженный часовой. Саму дверь на треть закрывала небольшая будка, где часовой прятался от холода. Часовой стукнул кулаком к дверь, раб открыл двери и занялся Лутерином.

В прихожей без окон на стенах горели газовые рожки, создаваемые пламенем нимбы отражались в полированном мраморе. Он немедленно отметил, что огромное, вечно пустое кресло унесли.

— Мать здесь? — спросил он раба. Раб молча вскинул голову и повел Лутерина к лестнице. Стараясь подавить всякие чувства, тот сказал себе, что должен был стать Владетелем Харнабхара — и Хранителем.

В ответ на стук раба голос пригласил его войти. Лутерин вошел в старый кабинет отца. В прежние годы он постоянно был заперт, и входить туда воспрещалось.

При появлении Лутерина старая серая гончая, у камина, подняла голову и спросонья тявкнула. В камине за решеткой шипели и трещали смолистые поленья. В кабинете пахло дымом, собачьей мочой и чем-то вроде пудры. За толстым стеклом окна лежали сугробы и раскинулся бесконечный немой мир.

Навстречу вышел седой секретарь; его стан с годами утратил гибкость, что придавало старику сходство с жестким сучком, способным, однако, к ходьбе. Приветственно пожевав губами, секретарь без ненужных проявлений любезности предложил Лутерину стул.

Лутерин сел. Его взгляд медленно блуждал по комнате, где по-прежнему было полно отцовских вещей. Взять хотя бы старинное кремневое ружье или огниво, картины и подносы, карты, медную лампу, астрономические инструменты. Моль и древесный червь хорошо потрудились над мебелью в кабинете. На столе секретаря стояло блюдце с засохшим куском пирога, вероятно, принесенным сюда еще накануне.

Секретарь опустился за стол и поставил локоть рядом с тарелкой с пирогом.

— Сейчас хозяин занят — близится церемония Мирквира. Но он должен скоро прибыть, — сказал секретарь. Потом, помолчав, кивнул и добавил, внимательно присматриваясь к Лутерину:

— Кажется, вы не узнаете меня?

— Здесь слишком яркий свет.

— Я прежний секретарь вашего отца, Эванпорил. Теперь я служу новому Владетелю.

— Вы скучаете по моему отцу?

— Трудно сказать, наверно, нет. И тогда, и теперь я просто выполнял административные обязанности.

Секретарь принялся разбирать бумаги на столе.

— Моя мать по-прежнему здесь?

Секретарь быстро взглянул на него.

— Да, здесь.

— А Торес Лахл?

— Мне неизвестно это имя, сударь.

Тишину в комнате нарушал только сухой шелест бумаг. Лутерин задумался, потом, когда дверь внезапно открылась, поднялся. Позвякивая поясным колокольчиком, в кабинет вошел высокий худой человек с узким лицом и черными усами. Запахнутый в плотный черный с коричневым плащ, он остановился, глядя на Лутерина сверху вниз. Лутерин принялся рассматривать незнакомца в ответ, гадая, кто он — явный или неявный враг.

— Что ж... вот ты и вернулся в мир людей, где, уходя, успел устроить немалый переполох. Добро пожаловать. Олигархия назначила меня сюда Владетелем — на должность, далекую от моего прежнего церковного сана. Я — глас государства в Харнабхаре. Климат ухудшается, а с ним ухудшается сообщение с Аскитошем. Как ты, возможно, уже заметил, нам поставляют провиант из Ривеника, в остальном военные связи несколько... ослабли...

Человек продолжал говорить, поскольку Лутерин не отвечал, а явно имел намерение слушать.

— Мы позаботимся о тебе, хотя не думаю, что тебе будет удобно жить в этом доме.

— Это мой дом.

— Нет. У тебя больше нет дома. Это дом Владетеля и всегда им был.

— Но благодаря моему поступку вы заметно разбогатели.

— Если говорить об имуществе, то да, это правда.

Повисла тишина. Секретарь принес бокалы с йядахлом. Лутерин взял один из бокалов, поразился глубине розового свечения напитка, но пить не смог.

Владетель, продолжая неловко стоять, одним глотком осушил половину бокала, выдав свою нервозность. Потом проговорил:

— Да, конечно, ты долгое время был оторван от мира. Значит, ты не узнаешь меня; верно?

Лутерин не ответил.

Досадливо хмыкнув, Владетель продолжил:

— Прародительница, ты не очень-то разговорчив, верно? Когда-то давно я был твоим военачальником, архиепископом-военачальником. Мое имя — Аспераманка. Я полагал, солдаты не забывают своих боевых командиров!

Тогда Лутерин заговорил:

— Ах, Аспераманка... «Пусть потеряют немного крови!»... да, теперь я вас узнаю.

— Невозможно забыть, как твой отец, возглавлявший в ту пору олигархию, приказал уничтожить мою армию ради того, чтобы удержать чуму за границами Сиборнала. Мы с тобой среди тех немногих, кому удалось избежать смерти.

Аспераманка пригубил йядахл и прошелся по комнате. Теперь Лутерин узнал даже обычную гневную складку бровей военачальника.

Лутерин поднялся.

— Я хотел бы спросить. Кем считает меня государство, святым или грешником?

Ногти Владетеля забарабанили по стеклу.

— После того как твой отец... умер, последовал период смуты в различных частях Сиборнала, населенных разными народами. С тех пор законы ужесточились — появились новые, которые должны провести нас через Вейр-Зиму, — но в ту пору все обстояло немного иначе. Сказать по правде, в тут пору народы испытывали особое чувство к олигарху Торкерканзлагу Второму. Его законы не пользовались... особой популярностью.

Поэтому олигархия распустила слух — по моему наущению, — будто тебе было поручено убить отца, чьи действия начинали выходить из под контроля Совета. К этому также добавляли, что ты уцелел во время бойни у Кориантуры лишь потому, что с самого начала был агентом олигархии. Благодаря таким слухам твоя популярность существенно возросла, и мы смогли преодолеть разброд и шатания.

— Значит, вы окружили мое преступление ложью?

— Мы просто использовали твой бесполезный и отчаянный поступок. Одним из итогов было вот что: государство официально объявило тебя... можно сказать, что и «святым», почему нет? — но точно героем. Твое имя обросло легендами. Хотя сам я всегда считал тебя грешником чистой воды. Для таких случаев мне достаточно моих прежних религиозных убеждений.

— И благодаря своим религиозным убеждениям вы сумели найти себе теплое местечко в Харнабхаре?

Аспераманка улыбнулся и потянул себя за усы.

— Я очень скучаю по Аскитошу. Но открылась вакансия — место Владетеля в провинции — и я принял должность... Как человек-легенда, как герой исторических книг, ты должен принять мое гостеприимство на одну ночь. Как гость, не как узник.

— А моя мать?

— Она здесь. Она больна. Она вряд ли теперь узнает тебя, так же как ты не узнал меня. Поскольку в Харнабхаре ты в своем роде герой, я хотел бы, чтобы завтра ты посетил со мной церемонию Мирквира, где будет присутствовать и Хранитель. Люди должны видеть, что мы не причинили тебе вреда. Будет устроен пир.

— Вы хотите меня немного откормить...

— Не понимаю. После церемонии мы сделаем для тебя все, о чем ты попросишь. Советую тебе отправиться из Харнабхара в ближайшую к столице провинцию и поселиться там.

— Хранитель тоже мне это советовал.

Он пошел навестить мать. Лорна Шокерандит лежала в постели, худая и неподвижная. Как и предупреждал Аспераманка, она не узнала сына. В ту ночь Лутерину снилось, что он по-прежнему в Колесе.

Следующий день начался с большого переполоха и звона колоколов. Непривычный запах еды достиг комнаты, где спал Лутерин. Он узнал ароматы блюд, отведать которые когда-то мечтал. Теперь же он мечтал о той скромной трапезе, к которой привык, о той пище, которую спускали к нему по узкому колодцу в гранитной стене Колеса.

Пришли рабы, чтобы помочь ему умыться и одеться. Он послушно делал то, о чем они просили.

В большом зале собралось много незнакомых Лутерину людей. Глядя на собравшихся из-за флагов, он не мог заставить себя выйти к ним. В зале царило сильное возбуждение. Поднявшись к Лутерину по ступенькам, Владетель Аспераманка взял его за руку и проговорил:

— Ты, кажется, не рад. Что я могу сделать для тебя? Для всех нас важно, чтобы сегодня ты был доволен.

Собравшиеся в зале принялись один за другим выходить наружу, где звенели колокольчики саней. Лутерин не мог заставить себя говорить. Он слышал вой ветра, как когда-то в Колесе.

— Хорошо, по крайней мере мы можем поехать вместе, и люди увидят, что мы друзья. Мы поедем в монастырь, где встретимся с Хранителем и его женой, а также со многими влиятельными лицами Харнабхара.

Аспераманка говорил что-то еще, очень оживленно, но Лутерин не слушал, сосредоточившись на том, чтобы спуститься по ступеням в зал, что превратилось для него в сложную задачу. Только когда они оказались снаружи и к ним подкатили сани, Владетель вдруг быстро спросил:

— Надеюсь, у тебя нет при себе оружия?

Лутерин покачал головой, они забрались в сани, и рабы заботливо укутали их мехами. И сани понеслись вперед между возвышающимися утесами сугробов.

Потом они повернули на север, ветер дохнул им в лицо, и двадцатиградусный мороз словно ударил еще сильнее.

Но небеса оставались чистыми, и, когда Лутерин с Владетелем ехали через притихший городок, стала видна огромная несимметричная масса, нависшая над горой Харнабхар.

— Это Шивенинк, третий по высоте горный пик на планете, — сказал Аспераманка, указывая на гору. — Что за провинциальная дыра! — он с отвращением фыркнул.

На минуту стали видны огромные, изрезанные голые склоны горы; потом видение снова пропало, и мрачный призрак, нависший над городком, погрузился в тучи.

По извилистой тропе сани доставили пассажиров к воротам монастыря Бамбек. Слуги помогли седокам выбраться из мехов. Рабы отворили врата, и прибывшие оказались в просторном зале, где уже собралось немало людей солидного вида.

Под взглядами окружающих они поднялись на несколько пролетов лестницы. Лутерин не испытывал интереса к тому, куда они направляются. Он прислушивался к рокоту голосов внизу. Углубившись в свои мысли, он представлял себе свою камеру внутри Колеса, каждую царапину на ее глухих сомкнутых стенах.

Наконец они добрались до зала под самой крышей монастыря. Зал был круглый. Пол покрывали два ковра, один белый, другой черный. Ковры разделяла металлическая полоса, проходившая через середину комнаты и разделявшая комнату на две равные части. Рожки с биогазом давали тусклый свет. Единственное окно, выходившее на юг, сейчас было задернуто тяжелой шторой.

На шторе было вышито Великое Колесо, катящееся по небесам, с гребцами, сидящими в крошечных камерах по периметру Колеса — в лазурных одеждах, с блаженными улыбками на лицах.

«Наконец-то мне стали понятны эти блаженные улыбки», — подумал Лутерин.

Музыканты в глубине зала играли тягучую мрачную мелодию. Лакеи с подносами обносили всех напитками.

Появился Хранитель Колеса, Эбсток Эсикананзи, и грациозно поднял руку в приветствии. Улыбнувшись и отвесив всем полупоклон, Хранитель тяжелой походкой направился туда, где стояли Владетель и Лутерин.

Эсикананзи и Аспераманка приветствовали друг друга, и Эсикананзи спросил:

— Сегодня твой друг более общителен?

Получив отрицательный ответ, Хранитель обратился к Лутерину, пытаясь придать своим словам оттенок искренности:

— Что ж, то, что ты сейчас увидишь, может быть, разговорит тебя.

Очень быстро обе важные персоны оказались в кольце приглашенных, и Лутерин осторожно протиснулся из центра группы. Кто-то тронул его за рукав. Он повернулся и увидел пару широко раскрытых глаз. Перед ним стояла стройная женщина и смотрела на него с испугом, с потрясенным вниманием, но осторожно. На женщине было платье до пола из темно-багрового бархата, с воротником из тонких кружев. И хотя женщина была уже немолода и лицо ее осунулось по сравнению с былыми временами, Лутерин немедленно узнал ее.

Он тихо произнес ее имя.

Инсил кивнула, словно ее подозрения подтвердились, и прошептала:

— Говорят, будто ты передвигаешься с большим трудом и никого не узнаешь. Как всегда, сплошная ложь! Видишь, Лутерин, как тяжело воскреснуть из мертвых и оказаться в той же лицемерной толпе — только постаревшей, еще более жадной... испуганной. Как ты находишь меня, Лутерин?

Откровенно говоря, ее голос показался ему жестким, лицо мрачным, а обилие драгоценностей в ушах, на запястьях, на пальцах, удивило.

Но более всего Лутерина поразили глаза Инсил. Они изменились. Зрачки казались огромными — из-за того внимания, с которым она смотрела на него, решил он. Белков почти не было видно, и он восхищенно подумал: «В этих зрачках можно увидеть душу Инсил».

Но ей нежно сказал:

— Два профиля в поисках лица?

— Я уже об этом позабыла. Жизнь в Харнабхаре с каждым годом становится все скучнее — грязнее, мрачнее, лживее. Но этого следовало ожидать. Все оскудевает. И наши души тоже.

Она потерла руки — жест, которого он не мог припомнить.

— Но ты продолжаешь жить, Инсил. Ты самая красивая женщина из всех, кого я помню.

Это признание далось ему не без усилия, и он понял, сколько труда потребуется для того, чтобы снова научиться общению. Преодолевая трудности светской беседы, он чувствовал, как в нем просыпаются старые привычки — среди прочих и привычка неизменно быть вежливым с женщинами.

— Не лги, Лутерин. Колесо изготовлено для того, чтобы превращать мужчин в святых, не правда ли? Ты обратил внимание, что я не спрашиваю тебя о том, что ты чувствовал там?

— Ты вышла замуж, Сил?

Ее глаза стали огромными. Она прошептала чуть слышно — но ее слова так и сочились ядом:

— Конечно вышла, болван! Эсикананзи лучше обращаются с рабами, чем с членами своей семьи. И какая женщина сможет выжить в этой глуши, не продав себя предусмотрительно человеку с тугим кошельком?

Она пошатнулась.

— Мы уже всесторонне обсудили этот знаменательный вопрос, когда ты был одним из кандидатов.

Она говорила чересчур быстро для него.

— Так ты продалась, Сил? Что ты имеешь в виду?

— Ты полностью оторвался от жизни, после того как воткнул нож в своего столь горячо любимого папу. Не сказать, чтобы я очень уж сильно винила тебя в том, что ты прикончил человека, который убил того, кто забрал мою драгоценную невинность, — твоего брата Фавина.

Слова, произнесенные с наигранной бодростью, пока Инсил улыбалась проходящим мимо, мгновенно открыли в сердце Лутерина старую рану. Сколько раз внутри Колеса он вспоминал водопад и смерть брата. Вопрос, почему Фавин, многообещающий молодой офицер, решился на последний прыжок, остался; объяснения отцовского духа не дали ему нужного ответа. Возможно, он сам все время старался не замечать ответ.

Забыв о том, кто в этой толпе людей с бледными губами мог увидеть его, он схватил Инсил за руку.

— Что ты хочешь сказать о Фавине? Ведь он покончил с собой.

Она резко вырвалась, улыбаясь.

— Ради Азоиаксика, не трогай меня. Мой муж здесь, и он смотрит. С этих пор между нами ничего не должно быть, Лутерин. Ступай прочь! Мне больно на тебя смотреть.

Он оглянулся по сторонам, лихорадочно обшаривая взглядом толпу. С другого края зала на него с неприкрытой враждебностью глядела пара глаз на длинном лице.

Он уронил бокал на пол.

— О, Прародительница... только не Аспераманка, этот предатель!

Красное вино пропитало белый ковер.

Махнув рукой Аспераманке, Инсил проговорила:

— Мы хорошая пара, Владетель и я. Он хотел невесту из благородной семьи. Мне нужно было выжить. Мы умеем делать друг друга счастливыми.

Когда Аспераманка отвернулся к своим собеседникам, Инсил язвительно произнесла:

— Все эти мужчины в коже, отправляющиеся верхом в леса... почему они так любят вонь друг друга? Когда они съезжаются вместе, эти кровные братья, в лесной глуши, то творят там тайные дела. Твой отец, мой отец, Аспераманка... Фавин был не похож на них.

— Я рад, если ты любила его. Мы можем уйти отсюда и поговорить наедине?

Инсил с отвращением оглянулась на присутствующих.

— Что нам принесет этот краткий миг откровенности, сколько сложностей и бед? Столько же, сколько принесло мне мое недолгое счастье. Фавин был не из тех, кто так рвется в каспиарны со своими толстозадыми приятелями. Он ездил ко мне.

— Ты сказала, что мой отец убил его. Ты пьяна?

В том, как Инсил говорила и как держалась, сквозило безумие. Снова оказаться рядом с ней, ступить в круг старых мучений — время будто остановилось. Словно отворили старый пыльный шкаф; но привычные вещи приобрели от старости вид уродливый и обветшалый.

Инсил не удосужилась даже кивнуть головой.

— У Фавина было все, для чего стоило жить... например, я.

— Не так громко!

— Фавин! — закричала она, и все головы повернулись к ним. Инсил двинулась сквозь толпу, Лутерин шагнул за ней. — Фавин узнал, что «охота» твоего отца подразумевала поездки в Аскитош и что отец — олигарх. Фавин все понял. Он бросил вызов твоему отцу. Твой отец застрелил его и сбросил с края утеса.

Женщина, исполняющая роль хозяйки, прервала их разговор, и они отошли друг от друга. Лутерин взял новый бокал йядахла, но тут же поставил вино, так сильно тряслись руки. На миг ему снова удалось обратиться к Инсил, перебив церковника, который что-то втолковывал ей:

— Инсил — то, что ты сказала, ужасно! Откуда ты узнала, что отец убил Фавина? Ты была там? Или ты лжешь?

— Конечно нет. Я узнала потом — когда ты валялся без чувств — своим обычным способом, подслушала. Мой отец все знал. Он был доволен — смерть Фавина была мне наказанием... Я просто не могла поверить в то, что услышала. Когда он обо всем рассказал моей матери, та смеялась. Я не верила своим ушам. Но в отличие от тебя не упала в обморок длиной в год.

— Но я ничего не знал... я ни о чем не подозревал, даже вообразить не мог.

Она взглянула на него с презрением, зрачками в пол-лица.

— Ты и сейчас сама наивность. Роковая наивность. О, я могу все рассказать...

— Инсил, только не говори никому, иначе наживешь кучу врагов.

Но ее взгляд был тверд, и она снова рассмеялась.

— От тебя мне нет и никогда не было никакого толку. Я уверена в том, что дети интуитивно чувствуют настоящий нрав родителей, не тот, который родители показывают всему миру. И ты чуял норов отца, его истинную природу, и притворился мертвым, чтобы избежать его мести. Но умерла на самом деле только я.

К ним шел Аспераманка.

— Через пять минут встретимся в коридоре, — быстро сказала Инсил Лутерину и повернулась к мужу, приветливо протягивая к нему руки.

Лутерин отошел в сторону. Он прислонился к стене, стараясь успокоить бурю чувств.

— О, Прародительница... — простонал он.

— Могу представить, как толпа угнетает вас, привыкшего к одиночеству, — проговорил кто-то, проходя мимо.

Вся его жизнь перевернулась и продолжала переворачиваться. То, что происходило с ним прежде, было фальшиво, он был другой, всю свою жизнь он притворялся другим. Даже его отвага на поле битвы — там ему удалось дать выход скрываемой столько времени муке — значит, это была вовсе не отвага? Быть может, войны — это просто освобождение от мук, а не чистое насилие? Он понял, что не знал и не понимал ничего. Он цеплялся за свою невинность, боялся правды.

Теперь он вспомнил, что после смерти брата пережил момент истины. Они с Фавном были очень близки. В вечер смерти Фавина он пережил физическое потрясение, однако отец объявил о смерти сына только на следующий день, сказал, что Фавин умер на день позже. И это небольшое на первый взгляд несоответствие поразило его юное сознание, все отравило. Постепенно — он мог это предвидеть — с освобождением от яда к нему придет радость. Но освобождение от яда еще не закончилось.

У него дрожали ноги.

В путанице собственных мыслей он почти забыл об Инсил. Ее странное состояние вселяло тревогу. Он зашагал к коридору, где она просила ждать, — со страхом гадая, что же еще услышит от нее.

Путь ему преградили церковники, и Лутерина вовлекли в оживленную беседу, преимущественно о важности момента и о том, чего ждать теперь, когда природа ожесточится еще больше. За разговором церковники пожирали маленькие мясные пирожки в форме птичек, и Лутерин подумал, что ему нет дела до этой церемонии, свидетелем и участником которой он оказался.

Разговор прервался, и все взгляды обратились к дальней стороне зала.

Аспераманка и Эбсток Эсикананзи по винтовой лестнице поднимались из зала в верхнюю комнату.

Воспользовавшись паузой, Лутерин выскользнул в коридор. Через минуту рядом с ним оказалась Инсил, она так спешила, что на ходу всем сухопарым телом устремилась вперед. Бледной рукой она приподнимала юбку, драгоценности блестели, словно кусочки льда.

— Я вынуждена быть краткой, — заговорила она без предисловий. — За мной постоянно следят, за исключением тех моментов, когда подают вино или когда всем приходится принимать участие в дурацких церемониях — как теперь. Кому какое дело, что мир внезапно провалится во тьму? Послушай, когда отсюда можно будет уйти, отправляйся в городок к торговцу рыбой. Лавочка в конце улицы Святости. Запомнил? Никому ничего не говори. «Целомудрие для женщин, тайна для мужчин», как говорится. Держи язык за зубами и храни тайну.

— Но о чем ты, Инсил?

Снова он задавал ей вопрос.

— Мой дорогой муж и мой дорогой отец замышляют избавиться от тебя. Убивать тебя, как я понимаю, они не станут — это может выйти им боком, и кроме того, они перед тобой в долгу — ты ведь так вовремя помог им избавиться от прежнего олигарха. Но после окончания церемонии постарайся не попадаться им на глаза и сразу отправляйся на улицу Святости.

Он с нетерпением вгляделся в ее гипнотические зрачки.

— Но что за тайная встреча — зачем мне туда идти?

— Я просто передаю просьбу, Лутерин. Надеюсь, ты еще не забыл имя Торес Лахл?