"Зима Геликонии" - читать интересную книгу автора (Олдисс Брайан Уилсон)

Глава 13 Старинная вражда

Ночь была живой. Снег падал так густо, что, когда он в своем падении скользил по лицам людей, казалось, будто они прикасаются к меху огромного зверя. Мех этот был не столь холоден, сколь удушлив; он занимал место, которое обычно занимали воздух и звуки. Но когда сани остановились, стали слышны далекие мерные удары колокола.

Лутерин Шокерандит помог Торес Лахл подняться и выбраться из саней. От снежной пелены у нее кружилась голова. Она стояла прямо, но ссутулив плечи и прикрыв рукой глаза.

— Где мы?

— Дома.

Она ничего не видела — лишь темный зверь все катился и катился на нее. Потом в пелене она различила Шокерандита, который косолапо шел к передку саней. Там он обнял обоих, Уундаампа и мать Моуб, на руках у которой был ребенок, завернутый в красное в желтую клетку одеяло.

Уундаамп поднял на прощание хлыст и быстро улыбнулся лукавой улыбкой. Зазвенел колокольчик саней, свистнул хлыст над головами асокинов, и через мгновение упряжку поглотил клубящийся мрак.

Сгибаясь в три погибели, Шокерандит и Торес Лахл добрались до ворот, за которыми сиял призрачный свет. Лутерин потянул металлическую ручку колокольчика. Потом они стояли и ждали, без сил прислонившись к каменным столбам ворот, пока где-то за стальными решетками не появилась фигура в военной форме, выступившая из своего укрытия. Ворота с лязгом отворились.

Они стояли в караульной, пока страж возвращался к воротам и запирал их и потом обыскивал вновь прибывших, внимательно заглядывая в лица при свете лампы.

Одет стражник был в старинный мундир. Губы стражника были плотно сжаты, он избегал встречаться глазами с пришедшими, выражение его лица не говорило ни о чем. Покончив с обыском, он, глядя в пол, спросил:

— Что вы хотите?

— Ты говоришь с Шокерандитом, солдат. У тебя есть мозги?

Резкий тон Шокерандита заставил солдата поднять глаза и внимательно рассмотреть лицо пришедшего. Потом, сохраняя прежнее непроницаемое выражение, стражник спросил:

— Вы хотите сказать, что вы — Лутерин Шокерандит?

— А разве ты не знаешь, что я долго отсутствовал дома, эдакий ты болван? Ты что же, так и будешь держать нас в этой конуре?

В ответ солдат позволил себе окинуть новую приземистую фигуру Шокерандита одним быстрым, но исполненным презрения взглядом:

— Повозка доставит вас в дом, сударь.

Когда стражник отвернулся, Шокерандит, все еще оскорбленный тем, что его не сразу узнали, резко спросил:

— Мой отец дома?

— В данный момент нет, сударь.

Стражник приложил руку рупором ко рту и прокричал приказ рабу, который промелькнул где-то в глубине сторожки. Через некоторое время из снежной круговерти выкатился кабриолет, запряженный парой лойсей, на спинах которых уже успел скопиться снег.

Ворота отделяла от старинного поместья примерно миля, занятая тем, что ранее и всегда именовалось Виноградником. Теперь это была просто круглая пустошь, пастбище, где бродили поместные лойси.

Шокерандит выбрался из повозки. Снег немедленно набросился на них, вырвавшись из-за угла дома, словно поставил перед собой задачу превратить людей в лед. Женщина закрыла глаза и вцепилась в кожаный рукав Шокерандита. Ориентируясь на призрачные очертания дома, они поднялись по широкой лестнице к обитым железными полосами входным дверям. Над их головами звенел в далекой вышине колокол, сквозь снег звуки доносились как из-под воды. Другие колокола, еще более далекие, вторили этому звону.

Дверь перед ними раскрылась. Показалась неясная фигура стражника, который помог им войти. Снег немедленно прекратился, звон колоколов тоже стих, внешние звуки умерли — за спинами молодых людей на дверях задвинули засовы.

В темном холле, полном гулкого эха, Лутерин обменялся парой слов с невидимым слугой. Высоко на мраморной стене горела лампа, но ее свет не распространялся дальше границ собственного отражения в словно подернутой изморозью стене. Они побрели наверх; ступени под ногами протестующе скрипели. Тяжелая штора преградила им путь, словно символ власти и тайны, но ее медленно отвели в сторону. Они вошли и застыли в ожидании, глядя, как слуга зажег лампы и с поклоном удалился.

Запах в комнате стоял нежилой. Шокерандит подкрутил фитиль в лампе. Просторная комната, низкий потолок, ставни на окнах безуспешно пытаются отгородить их от ночи, кровать... Они принялись стаскивать с себя грязную одежду.

Они провели в пути тридцать один день и после Снарагатта редко спали больше шести часов в сутки, чаще меньше, в зависимости от того, как близко, по мнению Уундаампа, полиция подбиралась к ним. Их лица почернели от обморожения и страшно осунулись от усталости.

Торес Лахл взяла с кровати одело и приготовилась улечься на полу. Но Шокерандит забрался в кровать и поманил ее к себе.

— Теперь ты будешь спать со мной, — сказал он.

Она стояла перед ним, и взгляд ее по-прежнему туманила усталость после долгого пути.

— Скажи, что это за дом?

Он улыбнулся.

— Ты и сама знаешь, где мы. Это дом моего отца в Харнабхаре. Все наши беды позади. Теперь мы в безопасности. Забирайся в постель.

Она попыталась улыбнуться в ответ.

— Я твоя рабыня и потому повинуюсь, господин.

Торес легла рядом с ним. Ее ответ не порадовал Лутерина, но он обнял ее и занялся с ней любовью. После этого он немедленно провалился в сон.

Когда девушка проснулась, Шокерандит уже ушел. Она некоторое время лежала и смотрела в потолок, пытаясь понять, для чего Лутерин оставил ее одну, предоставил самой себе. Она чувствовала, что не может заставить себя выбраться из уютной постели, взглянуть в лицо тем переменам, что ожидают ее. Лутерин хорошо к ней относился, не более; на этот счет у нее не было сомнений. Она же могла позволить себе испытывать только ненависть к нему. Его небрежное обращение с ней, то, что он отдал ее этому животному в санях, это унижение все еще было свежо в ней, и это был лишь последний из таких примеров. Конечно, он не хотел унизить ее специально; просто обращался с ней как с обычной рабыней, придерживаясь принятых традиций.

Она имела все основания надеяться на то, что он решит восстановить ее положение в обществе. Она больше не будет считаться рабыней. Но если для этого потребуется выйти замуж за него, за убийцу ее мужа, она вряд ли сможет пройти через нечто подобное, пусть это и явилось бы залогом ее безопасности.

Кроме того, дом, куда привезли Торес, пугал ее, и это нисколько не улучшало ее настроения. Казалось, здесь в углах притаились призраки, всюду чувствовался холодный, враждебный дух.

Перевернувшись в огромной кровати, она увидела, что ее пробуждения уже давно молчаливо дожидается девушка-рабыня, стоящая на коленях у дверей. Торес Лахл села в постели, натянув на обнаженную грудь простыню.

— Что ты здесь делаешь?

— Господин Лутерин приказал мне помочь вам выкупаться, когда вы проснетесь, госпожа.

Девушка поклонилась.

— Не называй меня госпожа. Я такая же рабыня, как и ты.

Услышав такой ответ, девушка заметно растерялась. Обдумывая ситуацию и не переставая удивляться, Торес Лахл нагишом выбралась из постели. Потом величественно подняла руку.

— Помоги же мне! — приказала она.

Покорно кивнув, девушка повиновалась и проводила Торес Лахл в ванную, где из медного крана текла горячая вода. Как объяснила рабыня, все поместье отапливалось биогазом, в том числе производился нагрев воды.

Погрузившись в роскошно-теплую воду, Торес Лахл рассмотрела свое тело. После тяжелого путешествия оно отчасти утратило массивность. На бедрах медленно заживали царапины от когтей Уундаампа. И что хуже всего, она подозревала, что, возможно, беременна. От кого, она не могла сказать точно, но благодарила Прародительницу за то, что связи между ондодами и людьми никогда не давали приплода.

Борлдоран и ее родной город Олдорандо остались где-то далеко, за тысячу миль отсюда. И если ей доведется когда-нибудь увидеть родной край, то лишь благодаря невероятно счастливому стечению обстоятельств. Жизнь женщины-рабыни, как правило, тяжела и коротка. Торес хотела расспросить об этом девушку, которая помогала ее омовению, но почла за лучшее держать язык за зубами. Если Лутерин решит жениться на ней, ее участь изменится, станет в тысячу раз лучше.

Что он скажет? О чем попросит? Сделает ли предложение? Ей придется пройти через все, о чем он ее попросит.

После того как служанка вытерла ее полотенцем, Торес надела принесенную для нее мантию-сатара. Потом снова улеглась в кровать и погрузилась в состояние паука. С тех пор, как они покинули Ривеник, она в первый раз обращалась к миру духов. Там, внизу, существовал дух ее мужа, висящий в обсидиане, последняя инстанция для нее, искра во тьме, зовущая ее к себе.

Поместье радовало глаз, как всегда. Незатихающий северный ветер сдул большую часть снега. Оголившиеся поля были девственно чисты. На южной стороне за каждым деревом белел узкий клинышек снега, тонкий и вытянутый, словно птичья кость. Старший распорядитель, которого Лутерин знал с самых юных лет, сопровождал его в прогулке по поместью. Обычная жизнь начиналась вновь. Согнутые ветром каспиарны и брассимпсы выстроились словно на параде. Куда ни глянь, вблизи и вдали поднимались снежные пики, дочери и сыновья горной страны, сейчас полностью скрытой облаками. На севере в тучах виднелась Священная Гора, где находилось Великое Колесо. Лутерин резко прервал разговор и вскинул затянутую в перчатку руку в приветственном жесте.

Поверх прежней одежды он накинул теплую шубу и привязал к ремню поясной колокольчик. На конюшне голые по пояс рабы подвели ему молодого гуннаду для выездки. Двуногое ушастое животное удерживало равновесие за счет длинного хвоста и бежало на когтистых птичьих лапах. Как лойси и двулойси, рядом с которыми гуннаду обитали в дикой природе, гуннаду были некрогенами. Иными словами, они принадлежали к той категории животных, которые могли дать жизнь потомству только через собственную смерть. Однажды мать Лутерина горько сказала ему: «Впрочем, как и люди». У гуннаду не было матки; сперма в желудках превращалась в личинки, которые питались плотью родителей и прогрызали себе путь наружу до тех пор, пока не проникали в артерии. С потоком крови личинки распространялись по всему материнскому телу, приводя к быстрой смерти родителя. После этого личинки проходили через несколько ступеней развития, питаясь мертвой плотью, и, наконец, достигнув размеров, позволяющих выжить во внешнем мире, появлялись на свет уже как маленькие гуннаду.

Взрослые гуннаду были отличными верховыми животными, хотя и недостаточно выносливыми. Но тем не менее гуннаду идеально годились для коротких поездок, вроде осмотра поместья Шокерандитов.

Лутерин наслаждался чувством полной безопасности. Полиция никогда не решится войти на земли великого поместья. Пока его отец был в отлучке, развлекаясь охотой, Лутерин оставался в поместье за старшего. Несмотря на долгое отсутствие, несмотря на метаморфозу тела, сейчас он с легкостью вошел в свою роль. Все слуги, от старшего распорядителя до самого младшего раба, знали его. Было бы нелепо думать, будто что-то может пойти иначе. К тому же он был единственным сыном своих родителей.

У него были обязанности. Обязанности, которые надлежало исполнять. Он должен будет представить Торес Лахл матери. Ему придется поговорить с Инсил Эсикананзи; разговор будет неловким... А кроме того, у него есть и более серьезные дела.

Он вырос и возмужал. Он поймал себя на мысли о том, что не видит в отсутствии отца ничего плохого. Раньше он всегда скучал по отцу. Слово Лобанстера Шокерандита было здесь законом, как и слово его младшего сына. Но грозный Хранитель Колеса часто и подолгу отсутствовал. Отец любил грубую жизнь на природе, как он сам говорил, и выезды на охоту часто отнимали у него по два или три теннера. Отец уезжал, забирая с собой своих собак и лойсей. Иногда он уезжал в сопровождении одного лишь главного егеря, немого Липаротина. Взмах руки на прощание — и отец уносился прочь, в леса и поля, где невозможно было отыскать его след.

Эту небрежно вскинутую руку Лутерин помнил с самого детства. Что означал этот жест? Менее всего — знак любви к сыну и жене, которые провожали его, более всего приветствие духу гор, который один был товарищем отца на долгой охоте среди безлюдных скал.

Подрастая, Лутерин, сколько помнил себя, скучал по отцу. Он вырос без отца. Его предпочитающая одиночество мать мало чем могла заменить отца. Однажды Лутерин настойчиво попросил отца и брата Фавина взять его на охоту. Тогда он был очень горд тем, что его взяли, что он ехал вместе со взрослыми среди гордых каспиарнов; но немой Лобанстер предусмотрительно взял с собой своих сыновей, и менее чем через неделю Лутерину было велено возвращаться с сыновьями егеря домой.

Он презрительно фыркнул. Потом сказал себе, что предпочитает быть одиночкой, как отец. После этого его мысли перенеслись к Харбину Фашналгиду, которого он видел последний раз тогда, когда Уундаамп согнал капитана с саней. Только теперь Лутерин понял, как привязался к Фашналгиду, как хочет ему помочь. Его ревность к этому человеку, украдкой обладавшему Торес Лахл, испарилась.

Он вспомнил Харбина, прорычавшего свое немыслимое ругательство, и улыбнулся. Вот уж действительно одиночка, изгой среди людей! Возможно, именно поэтому слова капитана так задели Лутерина, слова о том, что он, Лутерин, жертва системы, или как там выразился капитан. В сердце у Фашналгида тоже таилось добро.

Вместе со старшим распорядителем они навестили стойла стунжебагов. С тех пор как Шокерандит уехал отсюда, этих медлительных животных прибавилось. Считалось, что Шокерандиты разводят стунжебагов в течение четырех Великих Лет. Стунжебаги походили на поросших редким волосом гусениц или, когда вытягивались во всю длину, на поваленные деревья. Это были наполовину растения, наполовину животные, создания, появившиеся на свет в пору таяния снегов, когда планета начинала подвергаться насыщенному радиацией облучению Фреира.

Рабы трудились в стойлах хоксни. Некогда стада хоксни бродили по равнинам. Теперь эти животные начинали впадать в спячку. Рабы собирали заснувших верховых животных во всех темных, укромных уголках поместья, где те предпочитали прятаться, сносили всех в одно место и складывали в сухом сарае. Раз впав в спячку, тела хоксни приобретали жесткое, остекленевшее состояние, вся энергия из них улетучивалась. Тела их напоминали полупрозрачные стеклянные фигурки. Некоторые уже теряли свою тускло-коричневую окраску, на боках проступали бесцветные горизонтальные полосы, с которыми хоксни пробудятся вновь следующей Весной Великого Года.

Впавших в спячку хоксни называли глосси, призраками, потому что, как призраки, они не умирали до конца.

Управляющий поместьем, вольный человек, приветствовал Лутерина, прикоснувшись пальцем к полям шляпы.

— Рад видеть, что вы вернулись, хозяин. Мы собираем призраков и складываем в сараи, перестилаем сеном, как видите, чтобы за зиму они не повредились. Так что следующей весной они будут в отличной форме, как всегда. Если только весна наступит.

— Весна наступит. Нужно только подождать несколько веков.

— Так говорят книжники, — отозвался управляющий, украдкой подмигнув старшему распорядителю.

— Важно подготовиться к зиме, а потом к приходу весны. Вместо того чтобы бросить их на улице, где их истреплет непогода, мы складываем этих хоксни в надежном месте, благодаря чему, когда придет время, у нас будут отличные верховые животные.

— Когда это случится, нас уже не будет.

— Кто-то останется тут вместо нас, я уверен, и поблагодарит нас за нашу предусмотрительность.

Говоря это, Лутерин думал о другом: Фашналгид никак не шел у него из головы.

Вернувшись в поместье, он вызвал к себе секретаря отца, нелюдимого ученого, по имени Эванпорил. Он приказал Эванпорилу отправить двоих вооруженных людей на паре гигантских двулойсей по дороге в Нунаат на поиски Фашналгида, чтобы те проехали как можно дальше и разыскали следы капитана. Если им удастся найти Фашналгида, тот должен быть доставлен в поместье Шокерандитов в целости и сохранности. Секретарь отправился выполнять задание.

Лутерин съел легкий завтрак и только после этого вспомнил, что еще не навестил мать.

В зале огромного особняка царили сумерки. На первом этаже окон не было вообще, чтобы сделать дом более устойчивым ко льдам, снегу и паводкам. На мраморном полу стоял массивный деревянный стул, сейчас пустой; сколько Лутерин себя помнил, на этом стуле никто и никогда не сидел.

Между тусклыми лампами-рожками, в которых горел биогаз, из стены выпирали висящие черепа фагоров. Экземпляры, которых убили Лобанстер и Шокерандиты до него. Теперь эти фагоры, наверно, держали свои рога высоко, их пустые глазницы, в которых залегла тень, с грустью глядели в дальний конец зала.

По дороге в комнаты матери он помедлил, прислушиваясь к крикам снаружи. Кто-то кричал глухим голосом пьяного. Звеня поясным колокольчиком, Шокерандит бросился к боковой двери. Раб поспешно отодвинул засов, чтобы хозяин смог пройти.

Во дворе, хорошо видном из окон верхних этажей поместья, стояли вассал и двое свободных с обнаженными мечами в руках. Они теснили в угол шестерых фагоров со спиленными рогами. Один из фагоров, гиллота с оттянутым тощим выменем, что говорило о годах пребывания в неволе, хриплым голосом выкрикивала на сибише: «Вы не убьете нас, злые сыны Фреира! Это Хрл-Ичор Йхар, двурогий, вернулся назад, чтобы мы владели им! Остановитесь! Остановитесь!»

— Остановитесь! — крикнул Шокерандит.

Внизу одного из нелюдей уже убили. Мечник распорол сталлуну брюхо размашистым ударом меча сверху вниз. Разрубленное тело фагора рухнуло на снег, потроха и легкие вывалились. Когда Шокерандит склонился над убитым анципиталом, чье тело еще содрогалось в агонии, из разрубленных внутренностей наружу хлынул поток желтой крови.

Из грудной клетки фагора начала медленно изливаться густая масса с более плотными сгустками, похожая на густое варево или недоваренный яичный желток. В желтой массе мелькали более коричневые блестящие сгустки, все это походило на нечто живое и стремилось из огромной раны наружу, по плитам двора, затекая в щели между плитами, растекаясь широкой лужей, в устье которой в общем месиве уже невозможно было различить отдельные органы — это был сплошной кровавый невосстановимый разрыв.

Шокерандит оттянул торчащее ухо фагора, проверяя выжженное там клеймо.

Потом в ярости взглянул на мечников.

— Это был раб, поместный фагор. Что вы сделали?

Вассал мрачно ухмыльнулся.

— Лучше не мешайте нам, господин. Нам приказали убить всех фагоров, поместных или чужих, всех до единого.

Пять оставшихся фагоров с хриплыми криками начали проталкиваться мимо мечников, которые немедленно преградили путь двурогим острыми лезвиями.

— Стойте. Дриксталгил, кто отдал тебе этот приказ?

Неожиданно он вспомнил имя отцовского вассала.

Не спуская глаз с анципиталов и держа меч наготове, вассал сунул левую руку в карман и вытащил оттуда сложенную бумагу.

— Вот, смотрите — секретарь Эванпорил дал нам это сегодня утром. А теперь отойдите в сторону, и, если не возражаете, мы займемся делом, господин, не то вас помнут.

Вассал отдал Шокерандиту листовку, которую тот в гневе развернул. Черные буквы, напечатанные на белой бумаге.

Бумага, новый плакат олигархии, разъясняла: только что выпущенный новый указ направлен на то, чтобы удержать чуму, известную под названием «жирная смерть», за пределами государства. Раса анципиталов признана носителями чумы. По этой причине все фагоры должны быть убиты. Фагоры-рабы должны быть зарублены или преданы другой не требующей расходов смерти. Дикие фагоры подлежат расстрелу на месте. Награду в один сиб за голову каждого анципитала может получить каждый, у любого представителя государственной власти в любой провинции. С этих пор владение фагорами считается вне закона и карается смертью. Приказом олигарха.

— Уберите мечи в ножны, пока я не отдам новый приказ, — сказал Шокерандит. — До тех пор, пока на то не будет моего слова, никаких убийств. И уберите отсюда труп.

После того как люди неохотно повиновались ему, Шокерандит вернулся в дом и в гневе поднялся наверх, к секретарю.

В поместье было множество старинных гравюр, большая часть которых вышла из-под стальных прессов в Ривенике в ту пору, когда этот город был прославленным пристанищем художников. В основном гравюры изображали сцены из дикой горной жизни: охотники неожиданно набрасываются из засады на медведей, медведи неожиданно нападают на охотников, олени мирно пасутся, люди верхом на лойсях падают в пропасть, зарубленные женщины в лесной глуши, заблудившиеся дети умирают обнявшись, прильнув к корням огромных деревьев.

У двери секретаря висела гравюра, изображающая солдата-священника, охраняющего подступы к вратам Великого Колеса. Поза солдата была чуть неестественной — его запечатлели в миг, когда он вонзал копье в грудь фагора, набросившегося на него из засады. Гравюра была снабжена подписью — на сибише, буквами с причудливыми завитками: «Древняя вражда».

— Очень уместно, — вслух проговорил Шокерандит, стукнув в дверь Эванпорила, и, не дожидаясь ответа, вошел.

Секретарь стоял у окна, глядел вниз, во двор, и наслаждался чашкой пелламонтейнового чая. Повернувшись к Шокерандиту, он вопросительно взглянул на него, не говоря ни слова.

Шокерандит расправил на столе плакат олигархии.

— Вы не сказали мне об этом, когда я заходил к вам утром. Почему?

— Вы не спрашивали, хозяин Лутерин.

— Сколько анципиталов работает у нас в поместье?

Секретарь ответил без промедления:

— Шестьсот пятьдесят.

— Если наши люди перебьют их всех, это будет огромная потеря. Новый указ не следует выполнять так бездумно и поспешно. Сначала я хочу увидеть, как поступили другие дворяне и землевладельцы.

Секретарь Эванпорил откашлялся в кулак.

— Я бы не советовал вам сейчас отправляться в город. Мне сообщили, что там имели место беспорядки.

— Какие беспорядки?

— Беспорядки среди духовенства, господин. Сожжение заживо первосвященника Чубсалида вызвало некоторое волнение. Со дня его смерти прошел уже целый теннер, и мне донесли, что сегодня утром это событие отметили сожжением портрета олигарха. Член совета Эбсток Эсикананзи повел людей прекращать беспорядки, но волнения по-прежнему продолжаются.

Шокерандит присел на край стола.

— Эванпорил, скажите мне, как, по-вашему, можем ли мы позволить себе убить разом шестьсот пятьдесят фагоров?

— Не мое дело принимать решения, господин. Я лишь исполнитель.

— Но этот указ — он действительно требует беспрекословного исполнения? Как вы думаете?

— Поскольку вы задали вопрос, то я рискну высказать свое мнение: скрупулезное исполнение приказа, господин Лутерин, избавит Сиборнал от расы анципиталов навсегда. Это большое благо, разве вы не согласны?

— Мгновенная потеря дешевой рабочей силы для нас... Вряд ли отцу это понравится...

— Может быть, и так, господин, но для общего блага... — секретарь сделал многозначительную паузу.

— Тогда мы не станем исполнять этот указ до возвращения моего отца. И я хочу написать Эсикананзи и остальным землевладельцам об отрицательном воздействии этого указа. Проследи за тем, чтобы управляющие немедленно были извещены о моем запрете убийства.

Все утро Шокерандит был совершенно счастлив, объезжая поместье, везде проверяя, чтобы ни одному фагору больше не причиняли вреда. Он даже проехал несколько миль для того, чтобы заглянуть в соседнее поместье двоюродного брата отца, у подножия гор. В его голове роилось множество планов, и он начисто забыл о матери.

Этой ночью он, как обычно, занялся любовью с Торес Лахл. И слова, которые он шептал ей, то, как он прикасался к ней, пробудило в ней ответ. Она стала другим человеком, податливым, полным воображения и жизни. Восторг превыше любого счастья наполнил Лутерина. Ему казалось, что он выиграл самый главный приз. Такое счастье стоило всей боли бытия.

Ночь они провели в объятиях друг друга, двигаясь то медленно, то как дикие звери, то не двигаясь вообще. Их души и тела слились в единое целое.

К утру Лутерин заснул. И ему приснился сон.

Он шел по просторной бескрайней равнине, почти лишенной деревьев. Под ногами шелестела низкая сухая трава. Впереди простиралось огромное замерзшее озеро, о размерах которого можно было только догадываться. Это было его будущее: всемогущая ночь занимала большую часть короткой зимы, длящейся внутри Вейр-Зимы. В небе не было ни малейших намеков на солнце. Вслед за ним плелось вьючное животное, со всех сторон слышалось тяжелое дыхание.

Это было его прошлое. На берегах озера стояли лагерем все те, кто пал от руки врага в битве при Истуриаче. Раны зияли на их обезображенных телах. Среди прочих Лутерин увидел Бандала Эйт Лахла, который стоял в стороне от прочих, сунув руки в карманы, устремив взгляд в землю.

Подо льдом находилось что-то огромное. Он понял, что дыхание доносится именно оттуда.

Неожиданно создание вырвалось из-под льда. Но лед не раскололся. Существо оказалось огромной женщиной с блестящей черной кожей. Она поднималась все выше в небо. Никто ее не видел, только Лутерин.

Равнодушно взглянув на Лутерина, она проговорила:

— У тебя никогда не будет женщины, которая сделала бы тебя счастливым. Но настоящее счастье ты найдешь в преследовании.

Она сказала ему что-то еще, но Лутерин не мог вспомнить, что, когда проснулся.

Рядом с ним лежала Торес Лахл. У нее были закрыты не только глаза: все ее тело и лицо говорили о полной закрытости и самопогружении. На лицо упал локон; она прикусила его, как совсем недавно держала хвост лисы, чтобы уберечь лицо от обморожения. Она едва дышала. Он понял, что Торес находится в пауке.

Наконец она вернулась. Открыв глаза, она взглянула на него, словно не узнавая.

— Ты никогда не бывал там, внизу? — спросила она глухим голосом.

— Мы, Шокерандиты, относимся к этому как к суеверию.

— Тебе никогда не хотелось поговорить с умершим братом?

— Нет.

Помолчав, он сжал ее руку и спросил:

— Ты разговаривала с мужем?

Она молча кивнула, зная, что это причинит ему боль. Через мгновение она сказала:

— Тебе не кажется, что мир, в котором мы живем, похож на кошмарный сон?

— Нет, если мы будем жить в нем согласно нашей вере.

Торес прижалась к нему и сказала:

— Но ведь правда, что придет день, и мы состаримся, и наши тела начнут разлагаться, а разум утратит остроту? Ведь правда? Что может быть хуже?

Они снова занялись любовью, на этот раз больше от страха, чем от желания.

В этот день он снова объехал поместье верхом и, найдя везде покой и порядок, отправился навестить мать.

Покои матери находились в глубине поместья. Молодая девушка-служанка открыла дверь и проводила его в приемную. Там в привычной позе стояла мать, крепко стиснув руки перед собой, чуть склонив голову набок и легко улыбаясь.

Он поцеловал ее. И тотчас им овладело знакомое чувство, и его окружила знакомая атмосфера. Что-то в позе и жестах матери говорило ему о печали, даже — он часто думал об этом — о болезни: и болезнь, и печаль были равно знакомы ему, словно Лорна Шокерандит настолько погрузилась в них, это стало ее отличительными чертами, заменив все другое.

Когда она ласково заговорила с сыном, ни словом не упрекая его за то, что он не нашел времени зайти к ней раньше, в его сердце проросло сострадание. Он заметил, что годы явственнее прежнего запечатлелись в ее чертах с тех пор, как они в последний раз виделись.

Ее щеки и виски запали еще больше, кожа приобрела сходство с пергаментом. Он спросил, что она сотворила с собой.

Мать протянула руку и прикоснулась к нему, чуть нажав, словно не знала, что сделать, прогнать сына прочь или приблизить к себе.

— Нам не стоит тут говорить. Твоя тетя тоже хочет тебя видеть.

С этими словами Лорна Шокерандит повернулась и повела его в небольшую отделанную деревянными панелями комнату, где провела большую часть жизни. Лутерин помнил эту комнату с детства. Стены без окон были увешаны картинами, изображающими залитые солнцем одинаково мрачные каспиарновые леса. Тут и там, затерявшиеся среди изображений листвы, из овальных рамок выглядывали женские лица. Тетя Яринга, пухлая и эмоциональная Яринга, сидела в углу и вышивала, изогнутые рукоятки кресла словно повторяли контуры ее тела.

Яринга вскочила и издала похожий на всхлип звук, означающий приветствие.

— Наконец-то ты дома, бедный, бедный скиталец! Как тебе удалось через все это пройти...

Лорна Шокерандит неловко опустилась в бархатное кресло. Когда Лутерин присел с ней рядом, она взяла его за руку. Яринга вернулась в свое кресло в углу обшитой деревом комнаты.

— Для нас большое счастье, что ты вернулся, Лутерин. Мы не знали, что и думать, чего бояться, в особенности после того, как услышали, что произошло с армией Аспераманки.

— Моя жизнь была спасена только благодаря счастливому стечению обстоятельств. Все наши земляки-фермеры и дети благородных владетелей пали на границе с Сиборналом. Пали жертвой настоящего предательства, которому нет оправдания.

Мать взглянула на свои худые колени и выдержала долгую паузу. Наконец она сказала, не поднимая глаз:

— Всех нас потряс твой новый облик, Лутерин. Ты стал таким...

Она помедлила на последнем слове, зная, что сестра слышит ее.

— Я пережил жирную смерть и теперь готов к приходу Зимы, мама. Мне нравится мое новое тело, оно кажется мне идеальным.

— Ты так потешно выглядишь, — сказала Яринга, но на ее слова не обратили внимания.

Он немного рассказал дамам о своих приключениях и под конец добавил:

— Своей жизнью я во многом обязан женщине по имени Торес Лахл, вдове борлдоранца, которого я убил в бою. Она преданно ухаживала за мной, пока я лежал в жирной смерти.

— Преданность — необходимое качество раба, — ответила Лорна Шокерандит. — Ты еще не заходил повидаться к Эсикананзи? Инсил обрадуется, узнав, что ты наконец вернулся, ты сам знаешь.

— Я еще не говорил с ней. Пока нет.

— Завтра вечером я прикажу устроить пир и приглашу Инсил с семьей. Нам следует отпраздновать твое возвращение.

Она хлопнула в ладоши, почти беззвучно.

— Я спою для тебя, Лутерин, — проговорила Яринга.

Это было лучшее, что она умела.

Выражение лица Лорны изменилось. Она выпрямилась в кресле.

— Эванпорил сказал мне, что ты воспрепятствовал новому указу, велящему уничтожать всех фагоров.

— Мама, мы можем извести фагоров постепенно. Но уничтожить их сразу означает остановить все работы в поместье. У нас не найдется шести сотен рабов-людей, чтобы заменить этих двурогих, — не говоря уж о том, сколько стоят нынче люди-рабы.

— Но мы должны выполнять повеления государства.

— Я думаю, мы должны дождаться возвращения отца.

— Хорошо. Но в остальном ты готов согласиться с законом? Все смотрят на нас, Шокерандитов, и важно, какой мы подаем пример.

— Конечно.

— Тогда должна сказать тебе, что сегодня утром в твоих покоях арестована рабыня-иноземка. Мы посадили ее за решетку, и она предстанет перед местным советом, когда он соберется в следующий раз.

Лутерин Шокерандит вскочил.

— Почему ты сделала это? Кто посмел войти в мою комнату?

Гордо вскинув голову, мать ответила:

— Рабыня, которой ты приказал прислуживать этой иноземке, донесла мне, что та практикует паук. Паук запрещен законом. В настоящее время расплата за противление закону наступает очень быстро, стоит только вспомнить пример такого значительного лица, как верховный священник Чубсалид. И никаких исключений быть не может, даже для иноземок-рабынь.

— В этом случае может быть сделано исключение, — сказал Шокерандит, страшно бледнея. — Прошу прощения.

Он поклонился матери и тете и вышел из покоев.

Охваченный яростью, он пронесся через поместье в контору, где сорвал свой гнев на служащих.

Вызывая капитана поместной стражи, Шокерандит говорил себе: «Прекрасно, тогда я женюсь на Торес Лахл. Я должен защитить ее от несправедливости. Она будет в безопасности, став женой наследника Хранителя Колеса, который сам в будущем станет Хранителем... и, может быть, страх, который она пережила за решеткой, заставит ее отказаться от привычки разговаривать с призраком мужа так часто».

Торес Лахл без возражений освободили из темницы и возвратили в комнату Шокерандита. Они обнялись.

— Я горько сожалею о том неуважительном обращении, которому ты подверглась в моем доме.

— Я уже начинаю привыкать к неуважению.

— Тогда тебе нужно начать привыкать к кое-чему другому. При первой возможности я отведу тебя познакомиться с моей матерью. Вы должны лучше узнать друг друга.

Торес Лахл рассмеялась.

— Уверена, что не произведу на харнабхарских Шокерандитов благоприятное впечатление.

В честь возвращения Лутерина Шокерандита был устроен пир. Мать Лутерина стряхнула летаргию, чтобы пригласить всю местную знать, а также уважаемых родственников Шокерандитов.

Семейство Эсикананзи явилось в полном составе. Вместе с членом совета Эбстоком Эсикананзи прибыла его болезненного вида жена, двое сыновей, дочь Инсил Эсикананзи и целый хвост родственников.

С того дня, как Лутерин и Инсил виделись в последний раз, она превратилась в привлекательную женщину, хотя из-за тяжелых насупленных бровей ее невозможно было назвать совершенной красавицей — но в то же время это говорило о манере смело встречать судьбу, что издавна было фамильной чертой Эсикананзи. На ней было длинное платье из красивого серого бархата, с большим воротником из широких кружев, которые ей особенно нравились. Лутерин отметил подчеркнутую вежливость, за которой Инсил скрыла свое отвращение при виде его изменившейся фигуры, что, конечно же, только явственнее проявило его.

Все Эсикананзи издавали сильный и мерный звон; голоса их поясных колокольчиков были одинакового тона. Колокольчик Эбстока был самым громким. Громким шепотом отец Инсил говорил о своей безграничной печали из-за гибели сына, Умата, при Истуриаче. Лутерин пытался возражать, доказывая, что Умат сгинул в побоище на подступах к Кориантуре, но от его слов отмахнулись как от наветов лжеца, распространяющего измышления Кампаннлата.

Член совета Эбсток Эсикананзи был человек мрачный, спокойный, необычного облика. Долгое воздействие холода во время частых поездок на охоту покрыло его щеки сеткой красных жилок, испещривших их словно особая разновидность ползучего растения. При разговоре он смотрел собеседнику в рот, а не в глаза.

Член совета Эбсток Эсикананзи считал себя человеком, который никогда не боится сказать то, что считает нужным, несмотря на то, что всегда использовал исключительно одну интонацию речи, подчеркивающую важность того, что говорящий полагал необходимым сказать.

Гости уничтожали куски копченой оленины на своих тарелках, а Эсикананзи вещал, обращаясь одновременно к Лутерину и остальным присутствующим за столом:

— Ты, конечно же, слышал новость о нашем друге, первосвященнике Чубсалиде. Некоторые из его последователей решили наделать шуму и у нас в Харнабхаре. Злоумышленники замыслили предательство интересов государства. В лучшие дни мы с твоим отцом часто ездили на охоту вместе с Чубсалидом. Ты знал об этом, Лутерин? Да, мы действительно один раз охотились вместе.

Предатель родился в Брибахре, так что неудивительно... Он посещал и монастыри Колеса. Но теперь ему взбрело в голову вести речи против государства, всегдашнего друга и защитника церкви.

— Отец, если это сколько-то утешит тебя, то знай, что за эту ересь его сожгли, — со смехом вставил один из сыновей Эсикананзи.

— Конечно. И его поместья в Брибахре конфискованы. Интересно, кто их получит? Олигархия решит, кто самый достойный. Главное, что по мере наступления зимы борьба с анархией должна ужесточаться. В том, что касается Сиборнала, существует четыре основные задачи. Объединение континента, нанесение молниеносных ударов по центрам подрывной деятельности, как то: в религии, экономике, научной жизни...

Гудящий голос не умолкал. Лутерин Шокерандит смотрел в свою тарелку. У него не было аппетита. Многочисленные события после Шивенинка существенно расширили его представления о жизни, и теперь все, о чем говорил Эсикананзи и чем он сам раньше благоговейно восхищался, даже тон Эбстока, вызывали в нем ярое неприятие. Узоры на стоящей перед ним тарелке оказывали воздействие на его сознание; почувствовав ностальгию, он вдруг понял, что это экспортный товар Одима, привезенный сюда из Кориантуры, со склада купца, в лучшие времена. Он с сочувствием подумал о судьбе Эедапа Мун Одима и его добродушного брата, а потом, виновато, о Торес Лахл, оставленной им в своей комнате под замком, для пущей безопасности. Подняв глаза, он ощутил на себе ледяной взгляд Инсил Эсикананзи.

— Олигархии придется заплатить за смерть первосвященника, — неожиданно сказал он, — и цену не меньшую, чем за бойню, устроенную армии Аспераманки. Почему считается, что Зима это повод, оправдывающий отказ от человеческих ценностей? Прошу прощения.

Поднявшись, он вышел из комнаты.

По окончании трапезы мать несколько раз посылала за ним слуг и приходила сама с просьбой вернуться в общество. В конце концов он, как послушный ягненок, приплелся в зал и сел со всеми, вместе с Инсил и ее семьей. Они кое-как поддерживали беседу до тех пор, пока слуга не привел гиллоту, обученную всяким трюкам. Повинуясь щелчкам бича дрессировщика, гиллота перепрыгивала с одной ноги на другую, удерживая на рогах поднос с пирамидой предметов.

Вслед за гиллотой несколько номеров показали рабы-танцоры; им на смену явилась Яринга Шокерандит, исполнившая любовные песни Осенних дворцов.

Будь мое сердце свободно, будь мое сердце свободно для тебя,

и дико, словно воды Венджи...

— Ты был офицером или просто солдатом? — вдруг спросила Инсил, воспользовавшись музыкой как прикрытием. — Ты считаешь нашу свадьбу просто глупой показухой?

Он взглянул в знакомое лицо, улыбнулся знакомым издевательским вопросам. Он восторгался узорами кружев на ее плечах и груди, отмечая, как хорошо оформилась эта грудь со времени их с Инсил последней встречи.

— Какого ответа ты ждешь, Инсил?

— Я ожидаю, что ты сделаешь то, чего все от нас ждут, поведешь себя так же, как это дрессированное животное. Разве не это правильно и необходимо в такие времена, как сейчас, — когда, как ты тактично напомнил папе, обычные порядки и ценности отбрасывают как ненужный хлам, с тем чтобы встретить зиму нагими.

— Важнее, что мы ожидаем от себя. Возможно, варварство придет, но в нашей воле отвергнуть его.

— Говорят, в Кампаннлате вслед за поражением, которое ты нанес вражеской армии диких народов, началась гражданская война и что цивилизация уже прекратила свое существование. Необходимо избежать здесь подобного любой ценой... Ты заметил, как много я начала думать и говорить о политике, с тех пор как мы расстались? Разве это не варварство?

— Я не сомневаюсь, что тебе не раз и не два приходилось выслушивать своего отца, рассказывающего об ужасах анархии. Я не вижу в тебе ничего варварского, разве что это ожерелье с юга.

Инсил рассмеялась, и волосы упали ей на лоб.

— Лутерин, мне приятно видеть тебя снова, несмотря на твой странный новый облик — ты стал толстым как бочонок. Давай поговорим где-нибудь наедине, пока твоя родственница не допоет наконец и не выплачет свое сердце над водами этой ужасной реки.

Извинившись, они отправились в прохладный соседний зал, где на стенах горели рожки с биогазом, шипящим на одной тревожной ноте.

— Надеюсь, теперь мы можем прекратить игру словами и вложить в них больше тепла, чем растворено в воздухе этой комнаты? — спросила Инсил. — Брр, как я ненавижу Харнабхар. Ты болван, если вернулся сюда. Ведь не ради меня, верно?

Она быстро взглянула на него.

Он прошелся перед ней от стены к стене.

— Сил, ты никак не бросишь свои старые привычки. Ты была моим первым мучителем. Прошло время, и я нашел других. Я измучен — измучен злом олигархии. Измучен мыслью о том, что Вейр-Зиму можно пережить только в обществе, построенном на сочувствии, сострадании, а не в хладнокровном, жестоком и равнодушном, как наше. Настоящее зло — это олигархия, приказавшая уничтожить собственную армию. При этом я тоже уверен, что Сиборнал должен превратиться в крепость, подчиниться жестким и даже жестоким законам, чтобы не пасть под ударами Кампаннлата во время наступающей зимы. Поверь, я уже не тот ребенок, каким был.

Инсил выслушала эту речь без особого воодушевления. Она присела на ручку кресла.

— Да, Лутерин, ты действительно не похож на прежнего себя. Твой вид внушает мне отвращение. Только когда ты улыбаешься, когда ты не так пристально, с надутым видом смотришь в тарелку, проступает твой прежний облик. Но то, как ты изменился... Хочу надеяться, что сама я изменилась только внутренне. Любые меры против чумы, какими бы жестокими они ни были, по-моему, оправданны, если спасут нас от нее.

Ее поясной колокольчик согласно звякнул, и его звук словно принес эхо из прошлого.

— Метаморфозы — это не уродство; это необходимые физиологические превращения. Это нормальный биологический акт. Это природа.

— Ты же знаешь, как я ненавижу природу.

— Откуда такая брезгливость?

— А откуда у тебя такая брезгливость к действиям олигархии? Все вы звенья одной цепи. Твоя мораль так же скучна для меня, как и политика моего отца. Кому какая разница, что нескольких людей и фагоров застрелили? Разве жизнь — не сплошная великая охота?

Он молча смотрел на Инсил, на ее фигуру, стройную и сильную, на то, как она обхватила себя за плечи, спасаясь от холода. Прежнее раздражение вдруг поднялось в нем:

— Прародительница, ты по-прежнему любишь спорить. Мне это нравится, но терпеть это всю жизнь я не намерен.

Инсил рассмеялась, закинув голову.

— Кто знает, что нам придется терпеть и что мы способны вытерпеть? Женщине фатализм нужен еще больше, чем мужчине. Женская доля — слушать, но до сих пор я ничего не услышала, ничего, кроме воя ветра. Поэтому я предпочитаю хотя бы звук собственного голоса.

Первый раз с начала их разговора он прикоснулся к ней.

— Тогда чего же ты хочешь от жизни, если не можешь даже видеть и слышать меня?

Она поднялась, глядя в сторону.

— Мне хотелось бы быть красивой. Я знаю, что природа не дала мне лица — просто два профиля, слепленных вместе. Но будь я красивой, то могла бы избежать своей участи или, по крайней мере, выбрать более интересную судьбу.

— Твоя судьба достаточно интересна.

Инсил покачала головой.

— Иногда мне кажется, что я уже умерла.

Ее голос оставался совершенно бесстрастным — можно было подумать, что девушка описывает вид из окна.

— Я не хочу ничего из того, о чем знаю, но даже и того, чего не знаю, я тоже не желаю. Я ненавижу свою семью, свой дом, это место. Мне холодно. Я из камня, и у меня нет души.

Однажды моя душа вылетела в окошко... может быть, это случилось в тот год, когда ты притворился мертвым... Я устала и мне все надоело. Я ни во что не верю. И никто ничего не сможет мне дать, потому что сама я не могу дать ничего, как не могу ничего взять у другого человека.

Лутерин почувствовал ее боль, но и только. Повзрослевший, он осознал, что не понимает ее и растерян.

— Сил, ты столько дала мне, с самого нашего детства.

— А кроме того, я, похоже, неспособна к любви. Даже простой поцелуй мне невыносим. Твоя жалость вызывает во мне презрение.

Она отвернулась, словно слова давались ей дорогой ценой:

— А чтобы заняться любовью с тобой таким, каким ты стал... мне это отвратительно... да я и раньше не испытывала к тебе влечения.

Неспособный тонко понимать людей Лутерин тем не менее увидел, что ее холодность — не что иное, как привычка унижать и мучить себя. Теперь эта привычка укоренилась сильнее прежнего. Возможно, девушка говорила чистую правду: Инсил всегда предпочитала говорить правду.

— Я не прошу тебя заняться со мной любовью, милая Инсил. Потому что есть женщина, которую я люблю и на которой собираюсь жениться.

Она так и осталась стоять вполоборота к нему — левая щека на фоне кружев воротника. Казалось, она разом увяла. От света газовых рожков ее шея у ключиц поблескивала. Из горла Инсил вырвался низкий стон. Оттого, что она не смогла сдержать этот стон, она зажала рот рукой и принялась бить себя кулачком по бедру.

— Инсил! — в тревоге воскликнул Лутерин, обнимая ее за плечи.

Но когда девушка повернулась к нему, маска защитного смеха уже снова была на ее лице.

— Вот это сюрприз! Оказывается, в мире все же есть нечто, чего мне действительно хотелось бы, но о чем я и не мечтала... Да, я была бы для тебя слишком большим наказанием, верно?

— Не нужно так плохо думать о себе, ты хорошая.

— О да... это я уже слышала. И о той, другой... рабыне в твоей комнате. Ты решил жениться на рабыне, а не на свободной женщине, и это потому, что вырос таким же, как все здесь, с желанием безраздельно владеть кем-то безответным.

— Нет, Инсил, ты неправа. Ты не свободная женщина. Ты рабыня. Я испытываю нежные чувства к тебе и всегда испытывал, но ты упрямо держала свою душу в клетке своего «я».

В ответ она рассмеялась, почти весело.

— Теперь ты лучше понял, кто я такая, верно? Хотя раньше я всегда была для тебя загадкой, ты сам так говорил. Ты стал ужасно груб. Почему ты не подготовил меня, а выложил мне эту новость внезапно? Почему ты сначала ничего не сказал моему отцу, как того требует договор? Ты ведь всегда так уважал договоры и всякие условности.

— Я считал, что сперва должен сказать тебе.

— В самом деле? А своей матери ты уже сообщил эту забавную новость? Какими станут теперь отношения между Шокерандитами и Эсикананзи? Ты не подумал о том, что, когда твой отец вернется, нас скорее всего просто заставят пожениться, может быть? У тебя есть свои обязанности, так же как у меня — свои, и от этих обязанностей никуда не деться, ни тебе, ни мне. Но, возможно, дело в том, что ты попросту не такой храбрый, как я. Если день, когда нас силой уложат в одну постель, все же настанет, я отомщу тебе за оскорбление, которое ты мне сегодня нанес.

— Да что я сделал, ради Прародительницы? Ты разозлилась на меня за то, что я не смог разделить твои переживания по поводу нашей свадьбы? Думай, что говоришь, Инсил!

Но ответом ему был только ледяной взгляд из-под растрепанных волос. Подобрав юбку, Инсил прижала бледную руку к не менее бледной щеке и торопливо вышла из зала.

На следующее утро, после того как Торес Лахл приняла ванну и рабыня помогла ей одеться, Лутерин отвел ее представить матери и формально объявил о своем намерении жениться на Торес, а не на Инсил Эсикананзи. Мать рыдала и выкрикивала угрозы — в частности, обещала гнев и проклятие отца — и в конце концов удалилась во внутренние комнаты своих покоев.

— А теперь пойдем прокатимся, — спокойной сказал Лутерин, засунув в кобуру револьвер и прихватив короткое кавалерийское ружье. — Я покажу тебе Великое Колесо.

— Я поеду позади тебя?

Лутерин с улыбкой взглянул на нее.

— Ты слышала, что я сказал матери?

— Я слышала, что ты сказал своей матери, но я еще не свободная женщина, а здесь не Чалц.

— После того как мы вернемся, я прикажу секретарю написать указ о твоем освобождении. Это возможно. А сейчас мне хочется на воздух.

Он нетерпеливо двинулся к двери, где двое конюших дожидались их, держа за поводья двух лойсей.

— Когда-нибудь я расскажу тебе больше об этих лойсях, — сказал Лутерин, когда они выехали за ворота поместья. — Это наши домашние лойси, их вывели мой отец и мой дед.

Оказавшись за воротами поместья, они немедленно попали в когти ветра. Под ногами было не больше фута снега. По обочинам дороги торчали выкрашенные полосатые столбы, дожидаясь, когда снег поднимется выше.

Чтобы добраться до Харнабхара, до подножия горного пика, им предстояло проехать мимо поместья Эсикананзи. За ним тропа сворачивала на опушку леса каспиарнов, ветви которых отяжелели от инея. По мере продвижения вперед, от Харнабхара, словно постепенно появляясь из облаков, все отчетливее доносились голоса различных колоколов.

Колокола здесь были везде: внутри домов и снаружи. То, что поначалу служило только практическим целям, не позволяя потеряться в метели или в тумане, теперь стало традицией.

Торес Лахл дернула поводья своего лойся и остановилась, прикрывая рукавом плаща рот и подбородок. Впереди лежал городок Харнабхар: приюты для пилигримов и конюшни по одну сторону главного тракта, дома тех, кто трудился для Великого Колеса, — по другую его сторону. Почти на каждой крыше висел колокол, прикрытый куполом, каждый с собственным хорошо отличимым голосом; звон был слышен даже в плохую погоду, когда самих колоколов не было видно.

Далее тракт вел выше в гору, к Великому Колесу. Вход в легендарное Колесо не менее легендарные Архитекторы украсили гигантскими гребцами с птичьими лицами. От входа коридор вел в глубь горы Харнабхар. Гора была самой высокой точкой в окрестностях городка.

По склонам горы взбирались здания, часовни и мавзолеи, выстроенные на пожертвования пилигримов, с радостью отдающих деньги на украшение этого самого святого из мест. Некоторые часовни и мавзолеи, совершенно новые, гордо высились на голых скальных уступах, заметаемые снегом. Иные часовни лежали в развалинах.

Шокерандит широким жестом обвел панораму.

— За всем этим надзирает мой отец.

Потом он обернулся к Торес.

— Не хочешь взглянуть на Колесо поближе? Никто не потащит тебя туда силой. В наши дни достаточно добровольцев, которые стремятся занять свое место в Колесе.

Они снова двинулись вперед, и Торес Лахл спросила:

— Мне казалось, часть Колеса можно увидеть снаружи?

— Нет, Колесо полностью находится внутри горы. Такова главная идея. Тьма. А с тьмой приходит мудрость.

— Я думала, мудрость приносит свет.

Проходящие мимо местные жители с удивлением оглядывались на их странные фигуры, подвергшиеся метаморфозам. У многих местных заметен был выпирающий зоб, нередкое заболевание в горной местности вроде Харнабхара. Подходя к воротам вместе с Торес Лахл и Лутерином, люди суеверно творили на лбу знак Колеса.

Вблизи стало видно больше: откосы массивных стен с каждой стороны вели внутрь, а далее люди исчезали в жерле горы. Над входом, защищенные от лавин широким козырьком, были выгравированы на стенах застывшие, словно схваченные морозом, символы Колеса. Гребцы в богатых одеждах влекли Великое Колесо по небесам, на которых можно было увидеть несколько зодиакальных созвездий: Валун, Старый всадник, Золотой корабль. Звезды изливались из груди удивительной фигуры Матери, которая стояла сбоку от арочного входа, гостеприимно раскинув руки для входящих в гору.

Пилигримы, кажущиеся на фоне огромных фигур карликами, опускались при входе в храм на колени, громко выкрикивая имя Азоиаксика Первого.

— Действительно прекрасно, — выдохнула она.

— Для тебя это роскошная постройка, только и всего. Но для нас, выросших в этой вере, это наша жизнь, источник, который дает силы для того, чтобы противостоять тяготам жизни.

Легко спрыгнув с седла, он взял под уздцы лойся Торес и сказал, глядя снизу ей в лицо:

— Однажды, если отец сочтет меня достаточно подготовленным, я приду ему на смену и стану новым Хранителем Колеса. Следующим Хранителем по порядку наследования должен был стать мой старший брат, но он погиб. И я надеюсь, что мне выпадет шанс.

Она взглянула в на него и дружелюбно улыбнулась, пока не понимая:

— Ветер утих.

— Здесь всегда тихо. Гора Харнабхар очень высока, как говорят, четвертая по высоте в мире. Позади Харнабхара стоит еще большая гора — сейчас ее не видно из-за облаков, — высочайший пик Шивенинк, который заслоняет Харнабхар от полярных ветров. Шивенинк более семи миль в высоту, это третий по высоте пик. Когда-нибудь в другой раз ты его увидишь.

Лутерин замолчал, почувствовав, что говорит с излишним жаром. Ему хотелось быть счастливым, уверенным, таким, как когда-то. Но разговор с Инсил, почти ссора, расстроил его. Внезапно он вскочил в седло и двинулся прочь от ворот Колеса.

Не проронив ни слова, он проехал по улицам городка, где перед лавочками с одеждой и прилавками с колокольчиками толпились пилигримы. Некоторые из пилигримов жевали лепешки с вытисненным знаком Великого Колеса.

Позади городка начинался пологий склон с тропинкой, которая, петляя, спускалась к далекой равнине. Здесь деревья росли плотнее, между деревьями высились большие камни. Кое-где лежали островки наметенного снега, делающие дорогу опасной, предательской. Лойси осторожно выбирали путь, звеня колокольчиками на сбруе. Над их головами высоко в ветвях перекликались птицы, и был слышен звук падающей на камни воды. Шокерандит напевал себе под нос. Беталикс слабым сиянием освещал их путь. Далеко внизу, в провале равнины, правили сумерки.

Тропинка раздваивалась, и Шокерандит остановился на развилке. Одна тропа змеилась вверх по склону, другая бежала вниз. Когда Торес Лахл поравнялась с ним, он сказал:

— Говорят, когда Вейр-Зима наконец придет по-настоящему, эту долину доверху завалит снегом — например, мои внуки, если они у меня будут, это увидят. Мы поедем по тропинке, которая ведет наверх, это самый легкий путь к дому.

— А куда ведет другая тропинка?

— Внизу есть старая церковь, часовня, построенная королем, твоим земляком, поэтому тебе это может показаться интересным. А рядом курган, который построил отец в память о моем брате.

— Я хочу посмотреть, если можно.

Вниз тропинка пошла круче. Поваленные деревья преграждали им путь. Шокерандит выпятил губы при виде того, в какое запустение пришло поместье. Они миновали водопад и начали осторожно перебираться через засыпанную снегом поляну. За горную гряду цеплялись облака. Вверху и вокруг блестел каждый лист. Света уже не хватало.

Они объехали кругом купол часовни. Колокол внутри молчал. Когда молодые люди добрались до ровного места, то увидели, что входную дверь замело снегом.

Уроженка Борлиена, Торес Лахл немедленно поняла, что церковь построена в так называемом эмбруддокском стиле. Большая часть церкви — под землей. Ступеньки, спиралью обегающие внешние стены здания, должны дать верующим возможность очистить разум от земных забот, перед тем как войти в храм.

Расчистив рукой в перчатке снег, она заглянула в маленькое прямоугольное окошко, устроенное в двери. Внутри царила темнота, но сверху проникало немного света. Позади круглого алтаря со стены взирал портрет старого бога. Она почувствовала, что ее дыхание участилось.

Она никак не могла вспомнить имя этого божества, но имя короля было выбито на защищенном от снега и дождя козырьком бюсте, под навесом перед дверью в храм. Это был ЯндолАнганол, король Борлиена и Олдорандо, стран, которые впоследствии превратились в Борлдоран.

— Почему я оказалась здесь? — с дрожью в голосе проговорила она. — Этот король мой далекий предок. Там, откуда я пришла, его имя известно всем и каждому, хотя он умер пять веков тому назад.

— Я знаю, что церковь старая, — только и сумел ответить Лутерин. — Здесь неподалеку покоится мой брат. Пойдем посмотрим.

Через минуту она собралась с силами и двинулась за ним, шепча:

— ЯндолАнганол...

Он стоял перед каменной насыпью-пирамидой. Камни, аккуратно уложенные на камни, наверху венчала высеченная из гранита полусфера. Имя его брата — ФАВИН — было высечено на граните вместе со священным знаком: один круг внутри другого.

Чтобы выказать почтение, Торес Лахл спустилась на землю и встала рядом с Лутерином. Каменная пирамида по сравнению с изящной церковью казалась грубой.

Наконец Лутерин повернулся и указал на утес над их головами:

— Видишь, где берет начало водопад?

Высоко над их головами выступал гранитный козырек. Через край каменной губы лилась вода, беспрепятственно падая с высоты семидесяти футов на камни и разбиваясь в брызги. Еще проезжая долину, они слышали шум падающей воды.

— Когда-то, когда было еще тепло, он спрыгнул с этого обрыва на своем хоксни. Оба погибли — скакун и человек. Азоиаксик знает, что заставило его это сделать. Мой отец в ту пору был дома. Он очень горевал по брату, который погиб вот на этом месте. И приказал воздвигнуть курган в его честь. С тех пор в нашем доме запрещено произносить имя брата. Я уверен, что сердце отца с тех пор разбито, как и мое.

— А твоя мать? — спросила Торес после паузы.

— О, она тоже расстроилась, конечно.

Она снова взглянула на водопад, закусив губу.

— Ты очень высоко ценишь своего отца, так?

— Все высоко ценят своих отцов.

Он откашлялся и добавил:

— Его влияние на меня огромно. Возможно, если бы он чаще бывал дома, то не был бы мне так близок. Мой отец известен тут всем и каждому, как святой, — почти так же, как твой предок, король.

Торес Лахл рассмеялась.

— ЯндолАнганол не был святым. В историю он вошел как один из самых черных злодеев, разрушивший старую религию и предавший огню предводителя этой религии вместе с его последователями.

— Ну что ж, здесь он числится в святых. И его имя тут считается святым.

— Для чего он пришел сюда?

Лутерин нетерпеливо тряхнул головой.

— Потому что тут расположен Харнабхар. Многие, если не все, хотят побывать здесь. Возможно, тем самым он пытался получить прощение за свои грехи...

На это она ничего не смогла ответить.

Он стоял, глядя вниз, в долину, на изрезанные ущельями склоны холмов.

— В мире нет любви чище, чем любовь отца к сыну и сына к отцу — уверен, ты согласишься с этим. Теперь, когда я вырос, я познал другую любовь, разные ее виды, и все они — ловушка. Ни в одной из них нет чистоты — ясности — той любви, которую я питаю к отцу. Любая другая любовь порождает множество вопросов, конфликтов. Любовь к отцу не знает вопросов. Я хотел бы быть одной из его гончих, хотел бы повиноваться ему беспрекословно. Он уехал в каспиарновый лес на месяц. Если бы я был его гончей, я мог бы всегда следовать за ним, идти туда, куда он.

— И питаться объедками, которые он бросал бы тебе.

— На все его воля.

— Ты болен, если мечтаешь об этом.

Он резко повернулся к ней, глядя с ненавистью.

— Я больше не мальчик. Я могу поступать по своему усмотрению или подчинить свою волю другим. Как и любой человек. Способность подчиняться и твердость нужны одновременно. Мы должны сражаться против тех, кто отказывается повиноваться закону. Столько, сколько нужно, чтобы анархия не подмяла власть, иначе Вейр-Зима нас доконает. Когда настанет весна, Сиборнал воспрянет еще более сильным, чем прежде. Мы должны сосредоточиться на исполнении четырех задач. Объединить наш континент. Еще лучше организовать и сделать эффективной работу, действовать заодно ввиду оскудения ресурсов... Что ж, все это не касается твоих...

Она стояла в стороне от него. Облачка пара срывались с их губ, не смешиваясь.

— И какая роль отведена мне в твоем плане?

Он принял вопрос с тревогой, однако ему понравился сухой тон, которым вопрос был задан. Общество Торес Лахл разительно отличалось от общества Инсил. Под влиянием внезапного порыва Лутерин повернулся и обнял Торес, и секунду глядел ей в глаза, прежде чем быстро поцеловать. Потом он отступил, глубоко вздохнул, словно пытаясь насытиться ее чертами. Потом снова наклонился вперед и на этот раз поцеловал ее с большим чувством.

Но даже когда она легко ответила ему, он не мог избавиться от мыслей об Инсил Эсикананзи. У Торес Лахл было прошлое, на ее губах словно бы еще чувствовался поцелуй ее покойного мужа.

Они оторвались друг от друга.

— Нужно терпение, — сказал он, обращаясь скорее к самому себе. Она промолчала.

Лутерин вскочил на своего лойся, и они отправились обратно по тропе между темными деревьями. На сбруе лойсей позвякивали колокольчики. Занесенная снегом маленькая часовня вскоре скрылась позади, пропала за деревьями.

Когда Лутерин вернулся в поместье, его ожидало запечатанное письмо от Инсил. Он медленно, неохотно распечатал его, но не нашел внутри ничего примечательного, кроме нескольких слов касательно их вчерашней ссоры, а именно:

«Лутерин!

Ты обиделся на меня, но главные неприятности впереди. Будущее таит гораздо большую опасность, чем ты можешь себе представить. От людей еще более злобных, чем я представляюсь тебе.

Ты помнишь, как мы говорили о возможной причине смерти твоего брата? Помню, этот разговор состоялся, когда ты наконец решил выйти из состояния той горизонтальной прелюдии, что обычно предшествуют смерти. Твоя невинность воистину была героической. Но теперь я хочу сказать тебе больше и вскоре скажу.

Умоляю тебя, прибегни к хитрости и обману. Держи «нашу тайну» при себе, ради твоей же безопасности.

Инсил».

— Поздно, — раздраженно сказал он, скатывая записку в шарик.