"Стрежень" - читать интересную книгу автора (Липатов Виль Владимирович)

Глава третья

— Здорово, Истигней!

— Здорово, Лука!

Дядя Истигней и Лука Лукич сходятся так, как сходятся два встречных парохода на голубой Оби.

Равные по величине, по значительности рейсов, важности груза, опытности капитанов, пароходы неторопливо обмениваются приветливыми гудками, желая друг другу счастливого пути, капитаны чинно раскланиваются, но в то же время зорко, ревниво примечают всякие новшества друг у друга: новую оснастку, подкрашенную суриком трубу, яркое украшение на шлюпке. Все примечают и, поджав губы, хмыкают: «Вот как!» Можно быть уверенным, что при следующей встрече на трубе парохода, капитан которого заметил подкраску у соперника, появится такая же новая полоска, но, конечно, пошире, поярче; можно не сомневаться, что капитан другого парохода в свою очередь прикажет натянуть на шлюпки такие же, как у соперника, красивые чехлы и тоже пойдет дальше: уж не синими будут они, а небесно-голубыми. Где только он раздобудет такую краску!

Точно так встречаются дядя Истигней и Лука Лукич: придирчиво оглядывая друг друга.

— Давно не виделись, Истигней!

— Давненько не куривали вместе, Лука!

Они представители различных видов рыбалки: дядя Истигней ловит на стрежевом песке, Лука Лукич ставит на озерах самоловы-сети, ловушки-морды, вентеря и только изредка промышляет небольшими озерными неводами. Если на стрежевом песке дядя Истигней опытней других, то на озерах трудно сыскать мастера лучше Луки Лукича. Оба славятся в районе и области, оба ездят в город на совещания, оба — заправилы общественного мнения в поселке.

Молодые карташевские рыбаки во всех сложных случаях жизни идут советоваться к ним. Но коли один из них замечает, что к нему ходят чаще, чем к другому, то говорит: «Иди посоветуйся с Лукой Лукичом! Он башковитый»! Или наоборот: «Шел бы ты к Истигнею Петровичу! Он дело знает!»

Соперничая, дядя Истигней и Лука Лукич не теряют дружбы и уважения друг к другу. Это видно и из того, что Лука Лукич отдал сына на выучку к Истигнею. Вот почему так торжественно происходит встреча двух старых рыбаков. Помахав фуражками, подержав друг друга за руки, они направляются к ближайшей скамейке, садятся рядом.

— Покурим, Лука!

— Конечно, Истигней!

Они торопливо рвут из карманов кисеты, чтобы первому успеть поднести крепкий самосад. У дяди Истигнея кисет длинный, его скоро не вытащишь, Лука Лукич опережает его.

— Бери моего! Знатный табак.

— Спасибо, Лука! Знаю, твой табачок крепкий, полезный. Ты его для запаха одеколончиком поливаешь?

— Чуток!

Старики курят сосредоточенно и важно, затягиваются глубоко, дым долго держат в легких, выпускают из ноздрей густыми струями. Говорить, обмениваться новостями не спешат, да одному из них — Луке Лукичу — и начинать разговор трудно. Степка! Ах ты, щучий сын!

Он, паскудник, наверное, и не догадывается, в какое тяжелое положение поставил родного отца сваим мальчишечьим поступком.

Истигней понимает это, но на выручку не идет: сам разговора о Степке не заводит.

Вечерние тени ложатся на землю, сливаются, заполняют улицы темнотой. Солнце прячется за синий кедрач, втягивает в себя лучи в том месте, где кедрач прорежен, — кажется, что не солнце за ним, а разливное озеро расплавленного металла. По улице, поднимая пыль, носятся мотоциклисты.

Молчать больше нельзя. Лука Лукич, увидев мотоциклистов, находит предлог для разговора.

— Мой артист тоже купил, — говорит он. — Носится по деревне как оглашенный.

— Как же, видел, — отзывается дядя Истигней, довольный тем, что Лука сам начал разговор о Степке и назвал его артистом. Теперь ему, Истигнею, нечего бояться, что Лука слишком переживает за Степку: «Молодой еще. Артист. Что его брать на полную серьезность? Перебесится». — Как же, видал, — повторяет дядя Истигней. — Видал, как нажваривает. Прокурор! — Он затягивается, задерживает дым, продолжает: — А парень он ничего. Рыбацкая жилка в нем есть…

— Значит, так сказать, жилка есть… — успокаивается Лука Лукич. — Ты думаешь, есть наша жилка?

— Есть, парниша, есть… А я вот глазами слаб стал, все разглядеть не могу, кого это он на мотоцикле возит, а?

Ах ты, старый черт! Уж Лука-то знает, какие глаза у идола хитрого, у Истигнея этого: комара на верхушке сосны разглядит, на солнце, не сощуриваясь, смотрит, а говорит такое. Ну и ну!

— С кем он, Лука, ездит-то? — допытывается дядя Истигней. — Вроде знакомая, а?

— Директоршнна дочка, — отвечает Лука Лукич.

— Это какой директорши, а?

— Ты, Истигней, брось! Не верти! Директорша у нас одна.

— Правда, что одна… Значит, той директорши, что школой накомандывает?

— Ты, Истигней…

Но Истигней вроде бы и не обращает внимания на досаду приятеля — курит, наслаждается, причмокивает от удовольствия. У Луки табак действительно отличный — в меру крепкий, душистый, пахнущий одеколоном и немного кедром. От него приятно кружится голова. И у Истигнея обязательно будет такой же табак, а то еще получше, при следующей встрече он удивит Луку.

— Понимаю теперь, с какой дочкой, — говорит Истигней. — Понимаю. С той, что у нас на песке работает.

Он ищет глазами, куда бы бросить окурок, но не находит места — вокруг лавочки чисто подметено; тогда он закатывает окурок пальцами и сует в карман.

— Степка, конечно, еще молодой, — задумчиво говорит Истигней. — Горячий, путаный, разнобойный. Однако дело любит. Прямо скажу — любит…

— Наизаболь, Истигней?

— За Степку сердцем не болей, — говорит дядя Истигней. — Мне он глянется — хороший человек будет. Теперь он, конечно, блуждает — где хорошо, где плохо, не разбирается. Пройдет это! Хороший человек будет… Ты себя вспомни! Такой же стригунок был…

— Да и ты…

— И я… Наших кровей Степка, рыбацких, сибирских. А вот та не такая!

— Директоршина дочка?

— Она! Недавно говорит — мало притонений делаете.

— Тебе?! — удивляется Лука Лукич.

— Бригаде! На меня напирает, что время тяну…

— По солнцу, что ли?

— По нему… Девка, конечно, красивая, умная, умеет себя поставить, на все у нее ответ есть. Хорошо разбирается, что к чему. Молодая, да ранняя… Отца я знаю — хороший мужик. Под Сталинградом был… Да, вот и говорю, хороший человек всегда проявится.

— Ты, Истигней, говори прямо!

Но Истигней не может сказать прямо — он к людям присматривается долго, внимательно, с выводами не спешит; знает, что жизнь дело не шутевое, что порой человеком руководят обстоятельства. Разное бывает в жизни. Истигней в человеке старается искать лучшее, от этого ему самому лучше жить. Вот почему на вопрос Луки он отвечает уклончиво:

— Не знаю, парниша. Ничего не могу сказать. Девка она дельная, энергичная. Слова знает хорошие, верные, а что дальше — пока не разберусь… Мать у нее, говорят, строга, неуклонна.

— Слыхал.

— Так-то, дружище. А времена ласковые пошли… Гляди, гляди, куда это он? — говорит Истигней, показывая на Ульяна Тихого, который быстро, прижав руки к бедрам, идет по улице. — Надо быть, в чайную. Вот беда!

Ульян круто заворачивает за угол, оглянувшись на стариков, торопливо прибавляет шагу. У него такой вид, точно ветер давит в его спину, подгоняет, торопит, хотя на дворе тихий прозрачный вечер.

Проводив его взглядом, Истигней мрачнеет.

— Напьется! Вот беда — потерял стежку в жизни. Сбился с тропки и не знает, как выбраться на вереть. Вот, Лука, еще тебе вопросец! А все почему? Да потому, что есть еще такие любители человека по голове бить, не разбираясь. Есть! Ах ты беда…

Пожалуй, даже не ветер, а крепкие, незримые руки подталкивают Ульяна к поселковой чайной, чужой голос нашептывает: «Выпей! Легче станет, просторнее, душа отойдет. Выпей, Ульян!» Ему представляется, как будет весело, легко от стакана водки, как поплывет мир, станет мягким, радужным, теплым; исчезнут мысли о тяжелом, мучащем; жизнь раздвинется, распахнется радостью, обернется к нему хорошей стороной; не нужно будет гнать тоскливые, черные мысли.

В чайной дымно, звякают стаканы, гремит радиола, блестит стеклом буфетная стойка, в углах — запыленные фикусы, на стене — картина с медвежатами. Две немолодые, но быстрые официантки обслуживают карташевских выпивох без заказов. Как только Ульян появляется в дверях, одна из них, круглолицая, полная, в белом фартуке и кружевной наколке на голове, покачивая бедрами, спешит к буфету, берет стакан водки, блюдечко с грибами, кусочек чайной колбасы и несет к Ульяну, который уже сел за свободный столик. Уплатив официантке, он мельком оглядывает посетителей — одному пить невесело. Компаньонов сколько угодно: справа за столом большая компания сплавщиков из соседнего поселка, где нет чайной, слева — те два мужика, что стояли над пьяным Ульяном в воскресенье: один тощий, в гимнастерке, другой в простом костюме с диковинно широкими брюками. Заметив Ульяна, тощий мужичонка радостно визжит:

— Ульян, сюды! Сюды вали, Ульян!

Сплавщики оборачиваются, ставят на стол торжественно поднятые стаканы, недовольно переглядываются, раздосадованные этим визгом. Их шестеро за столом. Это солидные, угрюмоватые люди, одетые в брезент, кожу и громадные сапоги размера на три больше, чем полагается каждому по ноге, чтобы можно было намотать побольше портянок. Все они великаньего роста, широкоплечие, у всех толстые шеи. Водку сплавщики не пьют, а употребляют, не проглатывают ее, а медленно процеживают сквозь зубы. От выпитого почти не пьянеют, не становятся разговорчивыми, а только краснеют лицами, наливаются силой, нужной им на трудной работе с тяжестью. Обычно, выпив по бутылке водки, съев по три порции второго, сплавщики пьют крепкий чай; напившись, поднимаются и дружной, плотной шеренгой выходят из чайной — молчаливые, багровые, сердитые.

Сплавщики не любят шума, громких разговоров; сами никогда не озорничают, не ругаются, а если кто из посторонних заводит ссору, молчаливо выделяют одного, и тот поднимается, громадный, как медведь, подходит к дебоширу, наклоняется к нему и раздельно говорит, будто диктует: «Бить не будем, а вот в окошко выбросить — выбросим. Почто людям отдыхать не даешь?» Этого достаточно для любого буяна, ибо все в поселке знают, что от слов к делу сплавщики переходят немедленно.

Обернувшись на голос тощего мужичонки, сплавщики, видимо, собираются предупредить его, чтобы он вел себя потише, но замечают Ульяна Тихого, и старший из них негромко зовет:

— Ульян, подсаживайся!

Ульян подходит, здоровается; сплавщики теснятся, освобождая ему место; они довольны, что он пришел, но особой радости не выражают. Люди сдержанные. Говорят поочередно.

— С народом, Ульян, веселей.

— Ты мастак! Нас догонишь.

— Одно слово — пожарник. Насчет водки он пожарник.

— Становь грибы к гуляшу. Колбасу не надо — несолидный продукт. Старший говорит:

— Прикрыли месячный план. Справляем досрочное окончание.

Сплавщики уважительны к Ульяну. Они помнят его штурвальным «Рабочего», знают, каким большим мастером своего дела был он, как ловко проходил опасные обские перекаты. В Нарыме речников все уважают. Они, речники, — долгожданные гости в каждой семье; им готовятся лучшие кушанья, ставится на стол самая крепкая брага, отводится первое место.

Ульян и сейчас для сплавщиков остается тем, кем был, — штурвальным. Им наплевать на то, что сейчас Ульян не у дел, — споткнулся человек, ошибся, но ничего, со временем найдет свою точку, снова встанет на мостик «Рабочего». Не отнимешь же у него знания обских перекатов! А такая болезнь, как алкоголизм, неведома им. Сколько ни выпьют, а утром не опохмеляются — встают свежие, крепкие и идут ворочать бревна в ледяной воде. Солнце, воздух, вода, обильная пища, природное здоровье не дают им спиться, и потому сплавщики считают, что в водке нет вреда, а только польза для организма. Им и в голову не приходит, что Ульян спивается.

Сплавщики усаживают Ульяна, придвигают гуляш, вареное холодное мясо, свиное сало. После стакана водки они съедают столько, что иному хватило бы на два обеда.

— Хвати, Ульян! — приглашают сплавщики.

Первый стакан Ульян выпивает мучительно трудно. Сначала морщится, судорожно гоняет по шее кадык, будто задыхается, кажется — сейчас бросит стакан. Но нет, преодолев отвращение к запаху водки, он разжимает зубы, останавливает дыхание и одним глотком выпивает стакан до дна.

— Тяжело пьешь, братишка! — удивляется старший из сплавщиков. — Не в ту жилу, что ли, пошла? Закусывай!

После первого стакана Ульян не закусывает. Он вообще мало закусывает, когда пьет, — ковырнет вилкой раза два, поморщится, неохотно съест кусочек, и все.

Пьянеет Ульян медленно.

— Берет! — удовлетворенно говорит он, когда чувствует, что в груди потеплело.

Ему уже хочется поговорить, но он привычно молчит, смотрит на людей открытым, беззащитным взглядом: «Пьяница я — правильно! Ругайте меня, кричите! Ничего не поделаешь…» Ему, пожалуй, кажется, что стало легче, — на самом же деле в груди стынет прежнее тоскливое чувство. Оно только чуть приглушено.

— Дерни вторую. Догоняй! — говорят сплавщики, наливая Ульяну водку из своей бутылки.

Он торопливо вскакивает, чтобы заказать самому. Ульян не хочет, чтобы его угощали водкой. У буфетной стойки он заказывает еще стакан, бережно, осторожно берет его дрожащей рукой, медленно поворачивается, чтобы вернуться к столу, и видит злое, насмешливое лицо Натальи Колотовкиной.

Она в стареньком, заношенном платье, узковатом для нее, голова повязана синей косынкой, на ногах — хромовые сапоги.

— Пьете? Зенки заливаете? — тихо спрашивает она сплавщиков.

— Ты откуда, девка, спрыгнула? — недоумевает старший.

Ульян подходит к Наталье, глупо улыбается и здоровается.

— А, Наталья, здравствуй!

— Здравствуй! Давно не виделись! — отвечает она. — Здравствуй, милый мой! Купил еще стаканчик? Мало стало!

— Купил… — улыбается Ульян.

Наталья вновь обращается к сплавщикам:

— Закусываете, значит, выпиваете? Время весело проводите?

Сплавщики никак не могут понять, что это за женщина стоит перед ними, уперев руки в бока. Их старшой угрожающе пошевеливает густыми бровями.

— Ты, девка… — грозно начинает он.

Но Наталья не дает ему кончить. Она поворачивается к сплавщику так резко, что кончики косынки парусят в воздухе.

— Я тебе, сивый черт, покажу девку! — кричит она. — Такую девку покажу, что родных не узнаешь! Девки на базаре семечками торгуют — понял?

Она подбегает к столу, хватает бутылку с водкой, опрокидывает и выливает на пол остатки, потом бросается к Ульяну, выхватывает у него стакан и тоже выливает.

— Алкоголики, пьянчужки несчастные! — кричит Наталья. — Я вам покажу!

Сплавщики огорошенно молчат, а тот, которого Наталья окрестила сивым чертом, пытается что-то сказать, но она опять не дает, кричит:

— Молчи, а то хуже будет! Я тебя, сивый черт, знаю! Думаешь, из Алексеевки, так я на тебя управы не найду? Завтра же съезжу к твоей Петровне… Ага, испугался, что знаю твою жену! Слабо стало! Кишка тонка! Ага! — торжествует Наталья.

Пожилой сплавщик как-то сразу успокаивается, уже не водит сердитыми кустистыми бровями, а смотрит в стол, катая в пальцах кусочек хлеба. Остальные сплавщики наблюдают за ним, плохо еще соображая, что произошло. Один из них, самый молодой, — вероятно, от привычки повелевать в чайной — говорит грозно:

— Отойди от стола! Плохо будет!

— Что? — удивленно восклицает Наталья. — Что ты сказал?

— Плохо будет, говорю…

— Мне? — все еще не верит Наталья. — Ты это мне грозишься? Вот как!

Не раздумывая, не колеблясь ни мгновения, она простенькой походкой приближается к молодому сплавщику, сует ему под нос дулю.

— А это не едал? — спрашивает она.

— Ну, — говорит сплавщик, — держись!

Он хочет встать, но это ему не удается: Наталья двумя руками и коленкой, обтянутой стареньким платьем, крепко прижимает его к стулу.

— Если пикнешь, поколочу! — весело объявляет она.

Буфетчица от смеха заваливается за стойку — виден только ее подрагивающий хохолок; прижимая к груди тарелки, трясутся от смеха официантки; тощий мужичонка со своим приятелем тихонько похохатывают. Молодой сплавщик, прижатый Натальей к стулу, так растерялся, что даже не пытается вырваться.

— Марш по домам! — топает ногой Наталья, освободив его. — Марш по домам, кому говорят!

Она хватает Ульяна за плечо, поворачивает лицом к двери.

— Катись, Ульян. Катись, кому говорят! Наталья не забывает и о тощем мужичонке.

— Герман, немедленно домой! Домой, а то пойду к тетке Серафиме!

Затем она подводит Ульяна к двери, выталкивает на крыльцо; вернувшись, обращается к сплавщикам:

— Ну!

— Идти надо, однакоть… — говорит старший сплавщик, шаря рукой кепку. — Засиделись, однакоть…

— Ну! — повторяет Наталья.

— Идемте, ребята. Идемте, — говорит старшой.

Хохолок буфетчицы совсем скрывается за стойкой — она не может передохнуть от смеха.

Проводив Ульяна в общежитие, дождавшись, пока он зайдет в комнату, и немного постояв у крыльца, Наталья возвращается домой. Идет тихо, покусывая зубами кончик платка, улыбается своим воспоминаниям, одной ногой гребет дорожную пыль, потом скрывается за углом.

Тополя на обочинах пустынной дороги стоят, как гранитные изваяния, — серые от лунного света, недвижные в безветрии. В конце улицы темнеет тайга. Несколько минут стоит тишина, затем слышится скрип досок, на крыльце общежития появляется Ульян, садится, чиркает спичкой. Ему невмоготу сидеть в комнате, одиноко, холодно у него на сердце.

Раньше было не так…

В белом, отлично отглаженном кителе выходил Ульян на палубу «Рабочего», твердой рукой брал штурвал. Был он высок, строен. Нарядные пассажирки заглядывались на него. В Новосибирском порту на берег приходила девушка с копной пышных волос, встречала пароход, брала Ульяна за руку. Она любила конфеты «Раковые шейки», кино, катание на лодке. Ей нравилась валкая, немного смешная походка Ульяна, она говорила, что у него хороший характер, а в ласковую минуту называла его «мой медвежонок».

Пароход «Рабочий» был для Ульяна как живое существо. Он узнавал его голос за два километра. Во время коротких ночевок на берегу Ульян не мог спать — ему не хватало покачивания, шума пара, грома рулевой машинки, шагов над головой, крика вахтенных: «Не маячит!» Зимой он худел, бледнел оттого, что жил в закрытом помещении, но зато весной на щеки наползал ровный румянец, и он веселел, как мальчишка, отпущенный на летние каникулы.

Капитан «Рабочего» Александр Романович Спородолов в любое время года выходил на ночную вахту в валенках, в штатском драповом пальто, носил мохнатое кашне. Знающий, опытный капитан, он был тихим, вежливым, предупредительным, любил читать веселые книги. У него была гладкая, отполированная лысина, о которую Ульяну иногда хотелось чиркнуть спичкой. Он любил еще старинную армянскую поговорку: «Прежде чем зайти, узнай, как выйти».

В разговоре Александр Романович часто употреблял такие выражения: «Если я не ошибусь, конечно…», «Не знаю, насколько я прав, но…», «Не надеюсь на свою память, но…», «Может быть, я ошибусь, если скажу…»

В Томске Спородолова иногда встречала высокая седая женщина с печальной, закрытой улыбкой, с руками, вяло повисшими вдоль тела. Она заходила в каюту капитана, но оставалась там недолго. Когда она уходила, Ульян с палубы улыбался ей. Она ему казалась красивой, несчастной. И капитан ему нравился. Нравились его манеры, умение ладить с портовым начальством, которое по каким-то причинам всегда без очереди нагружало и разгружало «Рабочий», за что капитан и вся команда получали премиальные, и девушка с копной пышных волос могла сколько угодно грызть «Раковые шейки». Выросшему в простой, рабочей семье Ульяну казалось, что капитан обладает тем флотским лоском, которого не хватало ему.

Летом 1955 года Ульян посадил пароход «Рабочий» на мель. Посадил так прочно, что два небольших рейдовых буксира, пришедшие с Усть-Чулыма, не могли его снять, и пришлось вызывать специальное судно, на котором приехали чины судоходной инспекции, возглавляемые молодым и розовощеким человеком, приехал и капитан-наставник Федор Федорович. Старый капитан Федор Федорович немедленно спустился в лодку, объехал вокруг парохода, промерил мели. Покусывая длинный ус, выбрался на палубу, заорал на Ульяна:

— Говори, горел красный бакен или нет? Я тебя спрашиваю, горел или нет?

Это было до того, как на Оби установили бакены-автоматы.

— Горел, кажется… — тихо сказал Ульян.

— Как это кажется?

— Красный бакен не горел, — заметил капитан Спородолов.

Стоящий против Ульяна бакенщик втянул голову в плечи. Он был сутул, в застиранной рубахе, в избитых сапогах. Ульян знал, что у него восемь малых ребятишек, которых он не смог бы прокормить на свою зарплату, не будь у него огорода.

Если бакен — красный — не горел, бакенщика нужно было отдавать под суд. Ульяна же могли только снять с парохода.

— Значит, не горел? — кричал Федор Федорович.

— Постарайтесь точно вспомнить, — неуверенно попросил глава судоходных инспекторов.

— Горел, — сказал Ульян, думая, что он действительно мог не обратить внимания на бакен, так как хорошо знал этот отрезок реки. Вообще, растерявшись, он забыл все — в памяти оставалось лишь то мгновение, когда пароход, дико заскрипев, замер, наклонился, раздался бухающий удар, и в каюте первого класса упал с койки и расшибся в кровь трехлетний мальчишка, а в третьем классе в салоне не осталось ни одного целого окна.

— Как же так, товарищ Тихий? — огорченно спросил инспектор, а Федор Федорович, крякнув, почему-то отошел в сторону и стал от лееров глядеть в спину бакенщика.

— Бакен горел, — повторил Ульян.

Капитан Спородолов огорченно развел руками.

— Мне почему-то казалось, что бакен не горел. Но я, видимо, ошибаюсь, коли товарищ Тихий утверждает противное. Видимо, ошибаюсь.

— Как же так? — Инспектор в свою очередь развел руками.

И тогда капитан Спородолов сказал:

— Товарищ Тихий был на вахте выпивши. Мне только что сообщили об этом.

— Кто сказал? — опускаясь на скамью, воскликнул Ульян.

— Боцман…

Боцман подтвердил — да, Ульян Тихий перед вахтой выпил чекушку водки, боцман сам видел это, но не предупредил капитана потому, что Ульян пригрозил ему.

Боцман лгал — в те времена Ульян почти не пил. Боцман лгал, выгораживал капитана, с которым был связан давней дружбой. Боцман спасал капитана. Дело в том, что Ульян посадил пароход на мель в три чага ночи, когда капитан сам нес вахту и сидел рядом с Ульяном, обязанный контролировать его работу. И капитан был на вахте, но он дремал, уткнувшись в цигейковый воротник.

— Я во многом виноват, — сказал Спородолов молодому судоходному инспектору. — Моя вина в том, что я своевременно не обнаружил состояние Тихого и не сделал из этого соответствующих выводов. Я не успел вымолвить и слова, как он резко повернул штурвал и врезался в мель. Я позволю обратить ваше внимание на то обстоятельство, что красный бакен находится в двух метрах от борта судна.

— Ульян! — закричал Федор Федорович. — Какого черта!

— Я не пил… — сказал Ульян.

— Слушай, Спородолов, — Федор Федорович молитвенно сложил ладони, — ты понимаешь, что Ульяна надо судить за это?

— Бакен не горел, — сказал бакенщик. — Судите меня.

…Капитану Спородолову объявили выговор с предупреждением, бакенщику дали два года условно, и он стал работать в колхозе, а Ульяна Тихого за пьянку на вахте списали с парохода.

На берегу Ульян, оправдывая дурную славу человека, вышедшего пьяным на вахту, запил. И пил все больше и больше. Однажды ввязался в пьяную драку. На следствии оказалось, что он оскорбил милиционера, ударил прохожего, вместе с другими бил окна в ресторане. Его осудили на два года тюремного заключения.

Из тюрьмы Ульян вышел постаревшим. Он стал бояться и стыдиться людей, именно тогда появилась та самая улыбка: «Простите, люди!»

Один знакомый рыбак уговорил его поехать с ним в Карташево — маленькую рыбацкую деревушку на берегу Оби. Ульян согласился. Ему было безразлично. Рыбак привел Ульяна к дяде Истигнею.

— Я сидел в тюрьме, — сразу сказал Ульян.

— Меня пока бог миловал, — улыбнулся дядя Истигней, разрезая на две части большой малосольный огурец. — Откуда родом?

— Из Баранова.

— Что на Ягодной стоит?

— Точно, — немного оживился Ульян. — Вы знаете?

— Я, парниша, всю Обь знаю, — сказал дядя Истигней, наливая стопочку. — Отпей, сколько полагается. Закусывай. Я всю Обь знаю, — повторил он. — Всю Обь — назубок. Вот ты меня можешь проверить! У Баранова глубина под яром метров семь, а? Ты, как речник, должен знать.

— Шесть с половиной, — сказал Ульян.

— А у нашего яра? — живо заинтересовался дядя Истигней.

— Одиннадцать, пожалуй…

— В точку! В Чулым осетер заходит или нет?

— Редко, — ответил Ульян, удивляясь, что старый рыбак не спрашивает его о тюрьме, не поинтересовался даже, за что он сидел.

— Почему редко? Ты мне ответь! — Дядя Истигней продолжал разговор об осетрах.

— У Чулыма дно деревянное, коряжистое. Его осетер не любит, опасается.

— Правильно! — качнул головой старик. — А как по комару определить погоду?

— Это знаю. Перед дождем комар пищит тонко, жалобно, тягуче; перед вёдром — веселее, выше тоном.

— Правильно, парниша! А вот скажи мне, как звали дружка твоего отца, ну того, что с войны не пришел, что в Москве остался…

— Федор, — ответил Ульян. — Да вы разве знаете моего отца?

— Я, парниша, прямо сказал — всю Обь! Знавал я твоего отца, — продолжал дядя Истигней. — Прямой был жизни человек! — И, видимо спохватившись, что Ульян может невыгодно сравнить себя с отцом, торопливо прибавил: — Ешь мясо-то, остынет. Вот так!.. Ты сегодня у меня ночуй. Утречком вместе на песок поедем…

С тех пор Ульян работает на стрежевом песке.

Он сидит на крыльце, облитый желтым светом луны. Думает, мучится. Одно хорошо, приятно в его мыслях — воспоминание о том, что произошло в чайной. Тогда он был ошеломлен, немного напуган, а теперь случившееся представляется ему совсем в другом свете.

Интересная эта Наталья! Старается казаться сердитой, насмешливой, а на самом деле она добрая, душевная. Ульян точно знает это. Когда шли из чайной, Наталья помалкивала, улыбаясь уголками губ, ворчала: «Теперь ты человек пропащий — каждый день тебя стану тиранить. Учти, алкоголик несчастный, ты в чайную — я в чайную. Я вашу шарагу разгоню!» А что — разгонит! Ни черта она не боится. Как струхнули сплавщики — умора! А старший-то, старший! Услыхав о жене, живо скис, замельтешил, говорит: «Засиделись, однакоть, ребята. Засиделись!» Побаивается жены. А оно и действительно, попадись такая жена, как Наталья, — не то что водку пить, простую воду станешь потреблять с опаской, чтобы не подумала, что водка.

Попадись человеку такая жена, как Наталья, — да… Не станешь пить. Ну умора, как она их шуганула!

Ульян широко улыбается, тихонько хохочет. Ну и девка!

У Семена Кружилина с техникой особые отношения — он считает, что всю технику нужно переделывать. Впервые эта мысль возникла у Семена, когда ему было тринадцать лет. У соседа Кружилиных, участкового милиционера Рахимбаева, появился тогда первый в Карташеве мотоцикл «ИЖ-350». Хозяин держал его во дворе. Перебираясь через забор, Семен внимательно разглядывал мотоцикл, потом, притащив отвертку и разводной ключ, перешел к детальному знакомству с ним. Кончилось это тем, что Рахимбаев, сидя в своем кабинете и нещадно дымя, составлял протокол. Сидевший против него Семен давал чистосердечные показания:

— Картер я разобрал потом. Сначала снял карбюратор. Плохой карбюратор. Дерьмо! Равномерной подачи смеси не будет. Ручаюсь! А передача — смех один! Цепь как для собаки. Почему?

— Помолчи! — сердито говорил милиционер. — Говорить будешь, когда оштрафуем.

— Спицы я выровнял, восьмерки не будет. Вы, дядя Хаким, не думайте, я хорошо их отрегулировал. Будете довольны.

— А если соберешь, заработает? — с робкой надеждой спросил Рахимбаев. Сенька обиделся.

— Да вы дайте мне только железа, я новый сделаю. Получше этого!

Договорились на том, что Сенька Кружилин становится постоянным механиком при мотоцикле — будет следить за его исправностью, кое-что для пользы дела переделает, кое-что совсем выбросит. Предполагалось даже, что Семен сделает мотоцикл обтекаемым. Рахимбаев согласился на все, так как, кроме Сеньки, в Карташеве никто не мог собрать мотоцикл новой марки.

И Сенька стал полновластным хозяином милицейской машины. Собираясь в район по вызову начальства, Рахимбаев почтительно, даже заискивающе, обращался к Семену:

— В район надо, понимаешь. Вызывают, понимаешь…

— Всем надо. В прошлый раз ездили, коробку передач надорвали? Надорвали! Аккумулятор сел? Сел!

— Я тихонько, Семен.

— Ну, если тихонько, другое дело… Перегазовывайте поаккуратнее, а то без разгона и — сразу на вторую. Машина казенная, беречь надо.

К двадцати годам Семен успел поработать шофером, трактористом, механиком лесопункта, радистом. Перейдя на «Чудесный», он уже на второй день работы хмуро допрашивал бригадира Стрельникова:

— Почему нужно держать двух мотористов — катера и выборочной машины?

— Кто, парень, знает…

— Когда работает выборочная, катер стоит?

— Стоит…

— Почему нужны два человека? Один справлюсь!

Два мотора — катера и выборочной машины, — находящиеся в ведении Семена, работают образцово. Они не гудят, не воют, не гремят — неслышно, неощутимо вертят то, что им полагается вертеть. Семен не любит шума, тряски — это мешает ему читать книги, которые он умудряется читать и во время замета и во время выборки невода. Моторы у него всегда такие чистенькие, словно работают не на солярке, а на дистиллированной воде. Семен никогда не вытирает мотор ветошью, да и вытирать ему нечего: горючее и масло у него не капают, не проливаются. Заводит моторы Семен не ручками, не ломами, а беленькими кнопочками.

Удивительно то, что сам Семен всегда грязен, распущенная рубаха его промаслена. Где он мажется, уму непостижимо!

Вообще он довольно странный человек, этот Семен Кружилин.

Вот и сегодня ведет себя странно — рыбаки, отработав, собрались на катере, нетерпеливо ждут его, а он посиживает себе возле выборочной машины, смотрит на нее так, точно ни разу не видел. Лоб у него как гармошка, а взгляд удивленный до невозможности.

— Семен, на катер! — кричат рыбаки. — Иди же, Семен!

— Успеете, — бормочет он, похлопывая машину по теплому боку.

Семен Кружилин читает учебник по дифференциальному исчислению. Ноги Семена лежат на спинке кровати, под головой две подушки, сбоку приспособлена хитрая лампа с рефлектором. Над изголовьем висят часы, которые могут кричать сиреной, снятой с катера. Вместо сирены на катере установлен какой-то особый гудок.

Чего только Семен не натащил в свою комнату: тут у него среди всяких железок и деревяшек — мотки провода, разные гайки, винты, кусок свинцовой руды, колесо от автомобиля, отдельно покрышка, разобранный радиоприемник, гиря, у стены стоит таз с водой, в котором мокнут какие-то детали. На стене развешаны цепи, электрические лампочки с проводами, изоляторы, на деревянном верстаке жужжит моторчик. В комнате пахнет железом, мазутом, канифолью, кислотой, озоном и кожей. Если прислушаться, то почувствуешь, как дом Кружилиных чуть-чуть вздрагивает, а наверху что-то шуршит — это работает вмонтированный в крышу ветряк конструкции Семена, который снабжает его электроэнергией,

В комнате одна табуретка. На ней сидит тихий, грустный Степка Верхоланцев, мнет свою шикарную велюровую шляпу. Он уже сидит молча минут десять, с тех пор как зашел к Семену, и тот, показав на табурет, пробормотал: «Садись, молчи, я сейчас».

Степка размышляет о печальном. Дома ему не сиделось, по улицам не гулялось, а в клуб он боится показывать нос, чтобы не столкнуться с Викторией. Она может пройти мимо, сделав вид, что не замечает его.

Степка испытывает непреодолимое желание говорить о своем горе, рассказывать, как глупо они поссорились, но знает, что Семен — неподходящий для таких откровенных разговоров человек.

Степка поднимает с пола кусок железа, взвешивает «на руке, прицеливается и с силой бросает на лист жести. Раздается такой сильный удар, что ушам больно. Степка довольно поджимает губы.

— Сейчас, — говорит Семен, торопливо перелистывая страницу.

— Чучело! — печально, со вздохом произносит Степка. — Закатать бы тебе этой железякой в лоб. Было бы звону! Сходил бы в баню — вот что! Зарос грязью, как поросенок. Да что я говорю: поросята теперь в колхозе в сто раз чище тебя.

— Сейчас, — отзывается Семен, не отрываясь от книги.

— Я тебе покажу — сейчас! — говорит повеселевший Степка. Он встает, берет Семена за ноги и стаскивает на пол.

— Скотина! — со вкусом произносит Семен, цепляясь руками за сползающее с кровати когда-то белое, но давно уже серое пикейное одеяло. — Я таких субчиков еще не видал…

— Поругайся у меня, поругайся. Окуну в таз, узнаешь!

— В таз нельзя, — серьезно говорит Семен. — В нем большая концентрация соляной кислоты. — И, словно ужаленный, вскакивает, бросается к верстаку, кричит: — Перешлифуется!

— Благодари меня, что стащил…

— Ладно, ладно, — ворчливо говорит Семен, Он часто охлаждает пыл Степки этими словами; «Ладно, ладно».

— Чего замолк?.. — ворчит сейчас Семен, — Стащил с кровати — разговаривай! Грустно Степке.

— Запутался я, Сенька… — вздыхает он. — Барахтаюсь, как карась в сети, а выбраться не могу… Раньше как-то ясно было. А теперь!

— Что теперь? Да не тяни ты за душу. Разговаривай!

— Запутался я… С тобой ведь… Не принимаешь ты таких разговоров. Знаю тебя…

— Говори! — выходит из себя Семен. — Бормочешь!

— Ты, если не можешь, отвернись, а я говорить буду… Мне одному не выпутаться…

— Ну, придется тебя по макушке бить!

— В чем цель жизни, Семен? — приглушенно спрашивает Степка. — В общем-то я знаю, читал в книгах, учителя говорили. А вот как к себе начну прикладывать, смешно получается. Эх, Семен, Семен!

— Что «Семен, Семен»? — ворчит Кружилин. — Двадцать два года Семен! Беда мне с тобой, Степка! Летаешь в облаках, а себя не видишь.

— Я думал об этом, Семен, но она говорит…

— Знаю, что твоя Виктория говорит! — зло перебивает Семен. — Будет врачом! Прекрасно! Дело в том, каким она будет врачом. А дядя Истигней и на песке оставит свой след в жизни. Кто создал конструкцию нашей выборочной машины, а? То-то же… В трех сосенках плутаешь, а выход вот он, под носом. Работай, читай, думай, и жизнь покажет, на что ты способен. Просто ведь…

— Понимаю, — говорит Степка. — Понимаю. Я так раньше и думал…

В комнату осторожно, точно опасаясь чего-то, не входит, а проникает дядя Истигней. Еще на пороге он торопливо срывает с головы старенькую кепчонку, кланяется:

— Великого здоровья! Простите за беспокойство. Незваный гость, конечно, хуже татарина, но, однако, зашел на огонек.

— Добрый вечер, дядя Истигней! Проходите, дядя Истигней! — приглашают они.

— Шел, вижу — огонек горит, дай, думаю, навещу приятеля, поговорю о том, о сем.

Друзья переглядываются. Дудки, брат, их не проведешь. Они-то уж знают, что дядя Истигней для пустого разговора не пришел бы. Хитрый старик!

— Присаживайтесь, дядя Истигней! — приглашает Семен.

Дядя Истигней одет нарядно. На нем синий шевиотовый костюм, вышитая украинская рубашка, на ногах отличные хромовые сапоги; рубашка не заправлена в брюки: перехваченная тонким витым ремнем, она высовывается из-под пиджака. Густые черные волосы расчесаны на пробор. Когда дядя Истигней так принарядится, он похож на купчика.

— Часом не помешал? — спрашивает дядя Истигней. — Может, что важное обсуждали?

— Не беспокойтесь, дядя Истигней! Беседовали просто. Сидели.

— Сидеть можно тоже с пользой. Другой сидит, сидит, да и высидит, парниши вы мои хорошие. Намедни Виталька Анисимов тоже сидел, а высидел.

— Как так?

— Обыкновенно! Пошел в воскресенье на Квистарь, па заводи сетчонку поставил, сел и высидел.

— Много?

— Много городские любители ловят… Пудика два стерляди взял — и хватит!

— Пудика два?!

— Мы чужую рыбу не вешаем!.. Может, и три.

Присев на краешек табуретки, дядя Истигней оглядывает комнату и, заинтересовавшись Семеновым тазом, в котором мокнут какие-то железки, говорит:

— Техничный ты человек, Семен! Башковитый, по всему видать. Это ведь надо догадаться — железяки вымачивать!

— Там, дядя Истигней, кислота.

— Память у тебя богатая… Ты Семен, железяку, наверное, нутром чувствуешь, а?

Парни снова переглядываются — шибко хитрит старик! Вензеля выписывает! Теперь уже нет сомнения, что пришел он по какому-то важному делу.

— Ветром, значит, пользуешься? — говорит дядя Истигней, глядя на электрический моторчик. — Так сказать, природу поставил на службу. Так, что ли, пишут в газетах, а? Чудеса! Ты, парень, никак энциклопедии читаешь?

Степка тихонечко похохатывает, Семен недовольно морщится.

— Интересно, написано в энциклопедии про стрежевые невода, а? Может, нету, а?

— Нету! — мрачно басит Семен.

— Жалкость! Недоглядели ученые! Я-то думал: приду, Семен мне энциклопедию представит, прочитаем на пару — и готово!

— Что готово? — настораживается Семен.

— Да к слову пришлось. Так себе. Сегодня, это, сел за стол, старые записи вынул, почитал, это, без очков — куда-то запропастились, не знаю, — почитал, это, без очков, вижу, что забавно. Мы ведь, парни, пять лет назад не девять притонений делали, а шесть. Дозвольте закурить?

— Закуривайте, — разрешает Семен. Он задумался. Немного погодя спрашивает: — А пять лет назад была такая же выборочная машина?

Дядя Истигней не отвечает — он занят скручиванием папиросы. Степка почтительно подносит ему спичку.

— Спасибо, парниша, спасибо! Все забываю, как твоя краля по фамилии прозывается, а?

— Перелыгина, — покраснев, отвечает Степка, зная, что старик прекрасно помнит фамилию Виктории.

— Во-во! Перелыгина… Вот она говорит: мало притонений делаем. Так?

— Ну, так!

— Правильно ведь говорит, а?

— Правильно, дядя Истигней. Но вы ответьте, какая машина была пять лет назад? — спрашивает Семен.

— Такая же, парниша, такая же! Когда с шести притонений переходили на девять, скорость использовали до конца. А я вот прикинул, посчитал — без очков, верно. Невод может большую скорость выдержать? Может! — резко заканчивает дядя Истигней, рассматривая самокрутку, которая немного развернулась. — Нам бы, парниша, редуктор сообразить, а? Какой бы хоть завалящий, а?

Семен идет к маленькому письменному столику, роется в его ящике и протягивает дяде Истигнею какой-то чертежик.

— Я не знал, что скорость выборки можно увеличить, — говорит Семен. — Боялся за невод. А потом плюнул да вот набросал схемку. Пустяковая, конечно…

— А мы посмотрим, рассудим! — говорит дядя Истигней, жадно хватая чертеж и утыкаясь в него. — А мы посмотрим, увидим!

Он долго разглядывает чертеж, потом объявляет:

— Прокурор!

Семен вдруг ныряет под кровать; слышно, как там что-то гремит, скрежещет. Дядя Истигней бормочет:

— Чертеж что? Чертеж — бумага, а?

Наконец Семен выбирается из-под кровати, таща за собой что-то тяжелое, железное, блестящее. Ну конечно же, это редуктор для увеличения скорости выборки невода. Не готовый еще, не опробованный, но точно такой, какой изображен на чертеже.

— Редуктор! — говорит дядя Истигней. — Редуктор что — это еще не машина, а?

Семен пожимает плечами: ясно, мол, не машина, может ничего и не получиться.

Степка не понимает, что происходит. Подумать только, такое событие, а они делают постные лица, на редуктор и не глядят, стараются показать, что ничего не случилось. А Семен-то, Семен какой выдержанный, черт! Пока дядя Истигней не одобрил чертеж, он и не заикнулся о редукторе.

— Молодец, Семен! — ревет Степка. — Ура! Молодец!

— Страви пар, — строго произносит Семен.

— К нам в прошлом году профессор приезжал, — вспоминает дядя Истигней. — Вы, говорит, невод теоретически не освоили. Правильно, конечно, но мы все больше практически. Мы — практически! Вот она тоже… Ну как ее, Степан, кралю-то твою?

— Перелыгина, — помогает старику Семен. — Перелыгина ее фамилия.

— Во-во! Перелыгина! Она теоретически доказала, что мало притонений. Шустрая девка, проникающая… Аи-аи, засиделся-то я как! Засиделся. Извиняйте, товарищи хорошие! — спохватывается вдруг старик, берясь за кепку. — Дай, думаю, забегу на огонек, на минуточку, а заболтался-то, заговорился-то! Прощевайте, парниши, прощевайте!…

Степке весело: ох и смешной же старик! И чего это он прикидывается таким простачком? А на Викторию дядя Истигней, оказывается, в обиде, по всему видно, задели старика ее слова.