"Повесть без начала, сюжета и конца..." - читать интересную книгу автора (Липатов Виль Владимирович)

3

Первый снег в этом году так и не растаял: покрыв весь окружающий Таежное мир, остался лежать до далекой весны и в поселке долго-долго чувствовалось веселое оживление, бодрость, ожидание необычного. Это было хорошее, славное время, и по утрам Нина Александровна и Сергей Вадимович из дому выходили одновременно, постояв немного возле калитки, медленно расходились в противоположные стороны, оглядываясь друг на друга и улыбаясь. Он, прямоплечий и, как всегда, чуточку несерьезный, шагал уверенно и весело, она, длинная и важная от неторопливости, двигалась по чуть-чуть обледеневшему деревянному тротуару легко, словно по городскому асфальту. Зимой Нина Александровна носила пальто с воротничком из песца, теплые нерпичьи сапоги и шапочку немного набекрень. Сергей Вадимович одевался бог знает во что: то наденет насквозь промасленный полушубок, то грязную телогрейку, а то, на удивление всему Таежному, шагает в контору в лыжной куртке, да еще и простоволосый, так как даже в сорокаградусные морозы не признавал ни шапок, ни кепок. В добавление ко всему Сергей Вадимович оказался «моржом» – купался в проруби трижды в неделю, окруженный восторженными мальчишками, сосредоточенными стариками и веселыми от его чудачеств мужчинами. Такое многолюдье продолжалось две-три недели, потом к купаниям Сергея Вадимовича привыкли. Когда исчезли зрители, Нина Александровна решилась взглянуть на купающегося в проруби мужа, но дело обставила так, словно наткнулась на него случайно во время лыжной прогулки.

Бегала на лыжах Нина Александровна тоже трижды в неделю, после самых напряженных уроков в школе; владела лыжами она хорошо (коренная сибирячка!), компаний в спорте не признавала, а маршрут был выбран раз и навсегда: поле за школой, длинная вереть за улицей Пролетарской, вершина холма и берег реки – всего километров пятнадцать, для ее возраста вполне достаточно. Во время лыжной прогулки она надевала белый пышный свитер, красную шапочку, лыжи у нее были импортные, ботинки двухцветные, и даже строгие старшеклассники признавали, что математичка на лыжах смотрится здорово: длинные ноги, покатые плечи, узкие бедра и высокая грудь. Впрочем, Нина Александровна и сама знала, что выглядит на лыжах отменно, и это тоже повлияло на ее решение поглядеть на купающегося в проруби мужа.

Произошло это, кажется, в среду, когда солнце пряталось по-зимнему рано, снег от блеска казался стеклянным и воздух звенел от тишины. На пятом или шестом километре к Нине Александровне пришло второе дыхание, тело сделалось легким, лыжи не скользили, а парили над лыжней. Нина Александровна, пригнувшись, скатилась с крутого берега и сразу же увидела мужа.

Сергей Вадимович в это время раздевался – на виду у холодного бесконечного пространства сбросил полушубок, пиджак, рубаху, брюки; оставшись в малиновых плавках, он лихо похлопал себя ладонями по груди и плечам и не на цыпочках, а всей ступней двинулся к проруби – поджарый, все еще загорелый, бугристый от вздувающихся мышц, несерьезный оттого, что на ходу ухал по-сычиному. Нину Александровну он заметил в ту секунду, когда, прижав руки к бедрам, солдатиком ухнул в воду.

– Ух, мамочка моя родимая! – тонко вскрикнул он. Нина Александровна широким лыжным шагом подбежала к проруби, остановившись, глядела на то, как Сергей Вадимович плавает среди острых льдинок и снежного масла. Он ухал, хохотал, крича почему-то: «Бережись!» – и Нина Александровна поняла, что Сергей Вадимович счастлив, и хохотала вместе с ним. А снежная бесконечность становилась розовой в лучах заходящего солнца, и, наверное, от этого все вокруг неожиданно показалось первобытным, диким – река, небо, тальники на берегу, сосняк за рекой и зазубренный горизонт. «Да, он счастлив! – продолжала думать Нина Александровна.– Почему же тогда у него открылась застарелая язва? Напряжен? Перерабатывает? Не дает стрессам выйти наружу?»

– Ух, бережись!

Почувствовав, что не надо ждать, когда Сергей Вадимович вылезет из проруби, Нина Александровна ласково кивнула мужу, откровенно стараясь казаться стройной, красивой, изящной, побежала дальше своим проторенным путем; она спиной чувствовала, что муж смотрит на нее, была рада этому, а взобравшись на крутое правобережье, радостно подумала о том, что ее теперешняя жизнь становится интересной и просто хорошей, и сразу со снисхождением вспомнила, как необычно и даже курьезно складывались теперь отношения между ней, Ниной Александровной, и директором школы Белобородовой.

…Всему поселку было известно, что Белобородова первая посоветовала Нине Александровне выйти замуж за нового главного механика сплавной конторы, много сделала для того, чтобы Нина Александровна сблизилась с забавным новичком, но та же самая Белобородова после свадьбы перестала называть преподавательницу математики ласковыми именами Нинуля или Нинка, когда они оставались наедине, а перешла на официальное «вы». Более того, именно директор школы Белобородова по прозвищу Скрипуля – так ее называли молодые учителя и учительницы – однажды употребила выражение «четвертая дама поселка», относящееся к Нине Александровне. Впрочем, это так и было, ибо Сергей Вадимович Ларин, главный механик одной из крупнейших сплавных контор области, считался четвертым по значению человеком в поселке: директор конторы, главный инженер, начальник производственно-технического отдела и главный механик. Конечно, в Таежном играли значительную роль председатель поселкового Совета, председатели двух артелей– «Профинтерн» и «1 Мая»,– но хозяином в поселке была сплавная контора, которой здесь принадлежало все: река и ее берега, автомобили и производственные здания, тротуары и склады, катера и штабеля леса, погрузочные краны и паром, электростанция и орсовский магазин, детские ясли и детский сад, поселковый клуб и небольшой кинотеатр, запасы дров и даже земля – огромная пустошь, по которой Нина Александровна бегала на лыжах.

Почтительность Скрипули к «четвертой даме поселка» достигла наконец таких масштабов, что она незаметно для учителей освободила Нину Александровну от занятий во вторую смену, оставив в неделю только три вечерних урока. Когда этот виртуозно-ловкий переход был завершен, Белобородова однажды заманила Нину Александровну в свой тесный и пропахший дымом кабинет, фамильярно, как в старые добрые времена, обняв ее за плечи, с игривостью в прокуренном голосе сказала:

– Замужним бабам скидка! Отдохните от второй смены годишко, Нинусь Александровна. Курить будешь?

– Не хочу.

– Молодец! Мужики не любят, когда от баб воняет табачищем.

Стены директорского кабинета были тесно завешаны чертежами, картами, схемами, шкафы ломились от старых классных журналов, на этих же шкафах стояли разнокалиберные глобусы, зеленое сукно стола было прожжено и залито химическими чернилами, и вообще кабинет был похож на Белобородову – деловую и энергичную, но неряшливую женщину. Вот и сейчас Скрипуля курила папиросу «Беломорканал», лихо закусив ее крепкими зубами, но сидела не на стуле, а на кончике стола, а пепел стряхивала на пол. Плечи у директрисы были прямые и широкие, как бы созданные для погон, подбородок с ямочкой был квадратным, глаза сквозь папиросный дым казались совсем темными.

– Садитесь, Нинусь Александровна! – пригласила директриса, на этот раз подчеркивая бывшую простоту их отношений только словом «Нинусь».– Садитесь, до урока еще пятнадцать минут…

Дело происходило в послеобеденное время, когда Нине Александровне предстоял один из трех в неделю вечерних уроков, и, наверное, именно по причине вечерних занятий Нина Александровна была одета наряднее, чем одевалась в утреннюю смену,– на ней была замшевая куртка в талию, короткая юбка, ноги обтягивали прозрачные, без блеска колготы телесного цвета. Наряд был почти праздничным, и Нина Александровна чувствовала себя уверенной, спокойной и неназойливой.

– Вы покрасивели, Нинусь Александровна,– негромко, без обычной лихости сказала Белобородова.– Я рада, очень рада за вас, так как больше всего на свете ненавижу неустроенных баб…

За окнами директорского кабинета прогромыхивал гусеницами идущий по улице трактор, через левую стенку просачивался беспокойный гул чем-то встревоженного класса, стол под Белобородовой поскрипывал, а Нина Александровна по-прежнему спокойно глядела на директрису, ожидая дальнейших слов и поступков. Нина Александровна и раньше ни капельки не робела перед Белобородовой, вела себя всегда подчеркнуто независимо, а на уроках, когда Скрипуля являлась с проверкой, умела не замечать ее присутствия. Сегодня Нина Александровна держалась точно так, как это случалось прежде, а вот Белобородова, раньше втайне потешающаяся над мнимой независимостью преподавательницы математики и поэтому подчеркнуто не замечающая ее гордо вздернутой головы, сейчас повела себя иначе. Белобородова осторожно, как бы боясь сделать лишнее движение, спустилась со стола, подойдя к окну, отодвинула тюлевую штору. Немного помолчав, она задумчиво сказала:

– Черт знает как вы холодны, Нина Александровна! – И вдруг резко повернулась.– Если бы вы знали, как я завидую вам, девчонкам рождения конца тридцатых годов!

Это была та самая неожиданность, из-за которой Нина Александровна любила и уважала директора, так как никогда не было дано знать, что скажет и сделает Белобородова, человек несомненно интересный, смелый и умный. Нина Александровна всегда с трудом скрывала восхищение Скрипулей, чтобы его не приняли за подхалимаж. Поэтому Нина Александровна сидела по-прежнему спокойная, уверенная в себе, красивая и действительно замкнуто-холодноватая.

– А может быть, в этом повинна математика,– задумчиво продолжала Белобородова, неторопливо отходя от окна.– Вот что недавно говорил академик Соболев на международном математическом конгрессе.– Подойдя к столу, Белобородова взяла книгу с закладкой между страницами, открыв, раздельно прочла: – «Математика – это реалистический, достаточно подробный и в то же время общий взгляд на вещи и явления. Этот ре-а-лизм обладает неотразимой притягательной силой в глазах молодежи…» Вот какая история, Нинусь Александровна!

Сама Скрипуля преподавала историю, знала предмет назубок, рассказывала так эмоционально, что ребята сидели неподвижно, но вот поди ж ты!… Нина Александровна невольно переменила позу – расслабила плечи и одну руку положила на открытое колено.

– А, была не была,– сказала она.– Давайте папиросу, Анна Ниловна.

– Вот это другое дело! – открыто обрадовалась Белобородова и ловко выхватила из пачки папиросу.– Плевали мы на самых распрекрасных мужиков!

Несколько минут они курили молча, с задумчивыми лицами, затем Белобородова, заговорщически улыбнувшись, сказала:

– А ловко вы окрутили добра молодца! В нашенское время… Молодец, Нинусь Александровна!

Нина Александровна тоже улыбнулась, немного подумав, ответила:

– Сергей Вадимович очень занятой человек. Ему тоже некогда…

– Конечно, конечно!

Пожалуй, только сейчас Нина Александровна, сделавшаяся «четвертой дамой» Таежного, впервые увидела Скрипулю в таком состоянии, которое мысленно назвала домашним. Белобородова была непривычно женственной, совсем не актерничала, то есть не сидела за столом в позе усталого, но лихого авиационного штурмана, не прищуривалась так, словно смотрела на далекую землю; в лице директора школы появилось много бабьего, деревенского, мужские волевые складки на лбу и переносице разгладились. Она задумчиво глядела на книгу с закладкой, и Нина Александровна подумала: «Специально готовилась к разговору… Что бы это могло значить?» А Белобородова негромко сказала:

– Моей Нельке уже двадцать пятый… Знает английский и немецкий, заканчивает изучение арабского и собирается ехать на практику в Каир… Замуж выходить пока не хочет! – Белобородова поджала губы.– И у нее, простите, Нинусь Александровна, такое же всеотрицающее лицо, как у вас, хотя вам далеко не двадцать пять… Вы слушаете меня, Нина Александровна?

– Конечно!

Однако Нина Александровна прислушивалась не к Белобородовой, а к себе, чтобы понять, как она ощущает свои тридцать четыре года – есть ли легкость, умиротворенность, безмятежность и та свобода, на которую намекала очень пожилая Скрипуля. Кажется, все оставалось на месте – ясная голова, радостное ощущение здоровья, полное отсутствие тревоги и беспокойства: предстоящий урок в девятом классе прост и заранее обдуман, отношения с мужем выстроены умно, письма матери отправлены, долги уплачены, взносы сделаны, холодильник набит продуктами, Борька сыт, ухожен и одет. А что касается всеотрицающего выражения лица, то о нем стоило подумать на досуге, так как Белобородова была не первым человеком, который говорил Нине Александровне об этом.

– Академик Соболев абсолютно прав,– задумчиво сказала Нина Александровна.– Мы счастливее гуманитариев в том отношении, что более реалистично смотрим на жизнь. Чем меньше иллюзий, тем легче разочарования…

– Во! Во! – подхватила Белобородова и вдруг прищурилась так, словно глядела на далекую землю из кабины самолета.– У моей Нельки тоже никаких иллюзий, голова трезва, как у архиепископа, и я ничем не могу помочь ей, так как – смешное положение! – не уверена, что надо помогать…

Белобородова улыбнулась одной из своих начальственно-снисходительных улыбок, опять приняла позу усталого, но лихого штурмана бомбардировочной авиации и, наверное, поэтому – неожиданно для Нины Александровны – перешла на прежний, «досвадебный» тон.

– Ох, Нина, Нинка,– сказала директриса.– Хлебнет же лиха твой добрый молодец! Ты его, часом, не заморозила ли? – И первая хрипло засмеялась своей пошловатой шутке.– Ты не обращай внимания, Нинка, на старую дуру Белобородову, то бишь Скрипулю.

Гусеничный трактор уже прошел всю длинную улицу, стальной лязг почти не был слышен, и звонок на перемену прозвучал так громко, что Нина Александровна поморщилась.

– Вот и звонок,– сказала она.– Если выберется свободная минута, забегайте вечерком, Анна Ниловна. Мы с мужем будем рады.

– Спасибо.

Девятый «б» относился к числу дисциплинированных, благополучных классов, а его классная комната была лучшей в школе: из окон виделась заснеженная река, свежие дома новой части поселка, маленькая стройная церковь и синеватые кедрачи за рекой. Однако девятый «б» Ниной Александровной Савицкой был особенно любим за то, что на задней парте, сонный и всегда равнодушный, сидел Марк Семенов – юноша с выдающимися математическими способностями. Конечно, Нина Александровна занималась со всем классом, опытная преподавательница, она умела владеть вниманием каждого ученика, но Марк Семенов был тем человеком, на которого она работала в девятом «б»: он все понимал, чувствовал, умел быть заметным в любой толпе, хотя ничего для этого не делал. Честное слово, только и только ради Марка Семенова Нина Александровна в класс вошла энергичной походкой, боковым зрением увидев Марка Семенова, подчеркнуто небрежно бросила журнал на стол.

– Здравствуйте. Садитесь. Инга Макарова, пожалуйста, к доске.

Пока ученица проходила между рядами парт и выбирала мел, Нина Александровна поняла, что, не желая этого, все еще находится под впечатлением разговора с директрисой и в ушах все еще звучит ее приглушенный голос: «Как я завидую вам, девчонкам рождения конца тридцатых годов!» Во-первых, Нина Александровна думала о том, не предстоит ли ей в ближайшее время, в свою очередь, завидовать девчонкам рождения середины пятидесятых годов, во-вторых, ее, если признаться честно, больно царапнуло полушутливое восклицание Скрипули: «Ох, Нинка, Нинка, хлебнет же лиха твой добрый молодец!» А потом эти разговорчики о холодности, о рациональности людей с математическим складом ума – к чему об этом говорила прикинувшаяся ягненком хитрая баба? Ох, Белобородова умела ценить слова!

Думая о разговоре в директорском кабинете, Нина Александровна напряженно наблюдала за классом, стараясь понять, то было нового в этих мальчишках и девчонках рождения пятидесятых годов, и замечала новое, раньше будничное и до скуки привычное. Несмотря на то, что поселок Таежное располагался за тридевять земель от столицы и больших промышленных городов, все ребята были хорошо и современно одеты; дети высокооплачиваемых сплавконторских крановщиков, слесарей, токарей, сортировщиц и зацепщиц, бригадиров и просто разнорабочих щеголяли в добротных узких брюках или мини-юбках, на девчонках сверхмодные свитерки и кофточки; парни отращивали длинные волосы, у некоторых под носом уже темнел заботливо охраняемый пушок, многие отпустили жидкие бакенбарды, и на весь класс не было ни одних валенок, обязательных в школьные годы Нины Александровны. У парней спортивный вид, девчонки свободно демонстрировали колени в колготках, а какие все они были крупные для девятиклассников! Да, это был тот самый двадцатый век, когда десятилетние казались семиклассниками, а восьмиклассники выпускниками.

– Пожалуйста, отвечайте, Макарова.

Нина Александровна неслышно прошла вдоль парт, разнося тонкий запах хороших духов, опять, как в кабинете Белобородовой, почувствовала себя совсем молодой, почти такой же, как мальчишки и девчонки девятого «б», которые провожали ее откровенно восхищенными взглядами.

– Отвечайте, отвечайте, Макарова!

Рассеянно слушая хорошую ученицу, Нина Александровна приближалась к последней парте левого ряда, на которой в полном одиночестве сидела белоголовая девчонка с как бы прозрачными синими веками, с удлиненным лицом и тонким носом; глаза у нее были опущены, веки трепетали, и вся она была такая, точно издавала негромкий, но отчаянный крик: «Не подходите ко мне, не трогайте меня!» – хотя сидела в безвольной и мягкой позе, как будто в ее стройном теле не было костей. Это была Лиля Булгакова – младший ребенок бывшего главного механика сплавной конторы. С выдающимся математиком Марком Семеновым ее, конечно, сравнить было нельзя, но Лиля была все-таки самой талантливой девчонкой в таежнинской средней школе № 1. Она с первого класса получала только пятерки, прекрасно играла на рояле, пела, читала стихи и сама писала ямбом о восходах и закатах, о любви и расставании. Хороши или плохи были эти стихи, Нина Александровна не знала, но стихи эти у нее – вот странность – вызывали легкое головокружение и воспоминания о лопоухом мальчишке ее школьных лет. Кроме того, Нина Александровна иногда чувствовала, что между ней, взрослым человеком, преподавателем математики, и Лилей Булгаковой существует если не похожесть, то непонятная прочная связь, словно они были подругами или сестрами. Сейчас Нина Александровна думала как раз об этом, но мысли не помешали ей наставительно и весело сказать:

– Надо все-таки слушать товарищей, Марк Семенов… В понятие свободы непременно входит уважение к окружающим.

– Виноват, Нина Александровна.

А она все глядела на Лилю Булгакову, поза, глаза и лицо которой по-прежнему кричали: «Не подходите ко мне! Не трогайте меня!» – и думала, что (возможный вариант) у нее самой был такой же вид, когда сидела в кабинете Скрипули, а может быть, она, Нина Александровна, всегда была такой же, как Лиля Булгакова: «Не подходите! Не трогайте меня!»

Здание районного суда имело поношенный, грязный фасад, снег на пологую крышу давил изо всех сил, тополя в скверике грустно сутулились под тяжестью снежных шапок, одно из стекол квадратного окна на фасаде заменили фанерой, на которой чернильными распавшимися буквами было написано: «…екая область… Таежное… львар…» Больше ничего разобрать было невозможно, и Нина Александровна, отдыхая после автомобиля и дожидаясь, когда шофер дядя Коля завернет за угол, старалась сообразить, как крышка от посылки, адресованной в Таежное, могла попасть в райсуд.

В темном тюремного стиля коридоре, заплеванном и пропахшем хлоркой, где не полагалось громко разговаривать и урить, тесными кучками сидели какие-то шепчущиеся люди; молодой человек в пыжиковой шапке журавлиным шагом передвигался на цыпочках; молодая женщина сидела молча и прямо, словно туго надутая воздухом; разбитная тетка, устроившаяся возле окна, смеялась в одиночестве; седой и узкоплечий старик, несмотря на запрещение, курил и пускал дым прямо в судейскую дверь, напротив которой сидел. У него на лице были только две крупные складки – возле губ; все остальное было мелкоморщинистым. Далее – тоже отдельно от всех, надменная и важная – сидела старуха с повадками тигрицы. Она то и дело медленно поднимала тяжелые веки и так глядела на расхаживающего молодого человека в пыжиковой шапке, что он еще выше приподнимался на цыпочках, словно хотел встать на пуанты.

Бывший муж, в обязанности которого входило обеспечение безочередности на суде, ждал Нину Александровну не один: рядом с ним, сидящим, стояла женщина явно судейского вида и что-то быстро и неслышно говорила ему, а он в ответ рассеянно кивал, точно принимал неинтересный, но по уставу положенный рапорт. По лицу женщины Нина Александровна поняла, что их обязательно пропустят без очереди и что суд будет предельно коротким. Поэтому она своим обычным мерным шагом двинулась по коридору, покашляв, добилась того, что бывший муж ее заметил, и только тогда остановилась метрах в трех от него.

– Добрый день, Алексей Евтихианович.

Женщина судейского вида распрямилась, торопясь обогнать самою себя, поглядела на бывшую жену главного врача такими жадными глазами, что Нина Александровна улыбнулась и подумала о том, что суд будет не на ее стороне; это, впрочем, она нала и без откровенно презрительного взгляда женщины. Ведь ели судья женщина, если два заседателя женщины, секретарь уда женщина, то в бракоразводном процессе, где муж убегом бежал от жены, последней не миновать позора и поношения.

– Привет, Нина Александровна! – вежливо вставая, поздоровался бывший муж.– Спасибо за точность. Минут через пять зайдем… Условлено со всеми, даже с очередью,– прибавил он, наверное, для старухи с тигриной осанкой.– Как только дослушается очередное дело, входим мы…

Впервые за шесть с половиной лет – вот сколько времени прошло с тех пор, как они расстались! – Нина Александровна видела бывшего мужа не в больничной палате, и не в пижаме, и не в белом халате, а в костюме. Ну что же? Надо было признать, что Алексей Евтихианович за эти годы превратился в представительного, самоуверенного и цветущего мужчину. Он широко, на отлете, как бы отдельную драгоценность, держал тяжелые руки, словно они недавно были вымыты, обтянуты резиновыми перчатками и он боялся прикоснуться к чему-нибудь нестерильному; на лбу еще глубже прорезались две по-настоящему мужественные вертикальные складки, как на лицах прославленных полководцев и знаменитых государственных деятелей; глаза пояснели, приобрели блеск и цвет, в волосах – он рано начал седеть – за шесть лет седых волос поубавилось, а прическа была другая: смелая, дерзкая челка из тех, какие теперь носят молодые пижоны.

«Изопьем чашу страданий до дна»,– шутливо подумала Нина Александровна в тот момент, когда из комнаты заседаний суда выходила тихая молодая парочка. Он, наверное муж, осторожно и бережно прикрыл за собой двери, она, жена, уже, вероятно, в судейской комнате начала двигаться бесшумно, и вот так, не обращая ни на кого внимания и не останавливаясь, они медленно растаяли в конце грязного судейского коридора. «Ну, будет дело! – еще веселее прежнего подумала Нина Александровна.-Держись, Нинка!»

За дверью судейской комнаты ровно через минуту после ухода зачарованной парочки начался бракоразводный процесс гражданина Савицкого Алексея Евтихиановича с гражданкой Савицкой Ниной Александровной, и Нине Александровне предстояло понять, что причина развода одна: муж ушел от жены, испортившей ему жизнь.

Комната для судебных заседаний по контрасту с грязным коридором и зачуханным фасадом оказалась светлой, высокой, современной, чистые белые стены, хорошие стулья, поставленные в четкие ряды, стол с торжественной скатертью, судейский стул с официальной прямой спинкой и успокаивающие шторы на окнах – зеленые, в крупных складках. А в окружении двух наперсниц – знакомой уже Нине Александровне женщины явно судейского вида и пожилой гражданочки в шерстяном платке – сидело само Правосудие в образе полной, голубоглазой и белотелой блондинки с таким добрым и веселым лицом, что хотелось смеяться, как от щекотки. Худая до болезненности секретарь суда с пальцами, унизанными дешевенькими перстнями и кольцами, сидела в стороне и глядела в серую оберточную бумагу, на которой писались судейские документы. Рядом с секретарем суда голубоглазое Правосудие выглядело ангелом высшей кондиции и, наверное, до чрезвычайности походило на ту полную блондинку с ямочками на хозяйственных руках, с которой теперь жил бывший муж Алексей Евтихианович.

Вот, оказывается, какой была судья Нелли Ефимовна Кропачева, избранная во время последней выборной кампании в районные судьи и на фотографии, плохо отретушированной в местной типографии, выглядевшая старой и брюзгливой толстухой. Как только Нина Александровна первой вошла в комнату для судебных заседаний, судья Кропачева еще раз мило улыбнулась (улыбка явно осталась от зачарованной парочки), поднявшись, отвесила вошедшим вежливый и веселый поклон.

– Прошу садиться.

Все остальное произошло с такой ошеломляющей скоростью, что Нина Александровна не успела ничего понять и даже услышать. Судья мгновенно, без точек и запятых, скороговоркой прочла короткое заявление, не дав ни секунды передышки, поглядев направо и налево – наперсницы! – спросила у Нины Александровны, согласна ли она на развод, и как только Нина Александровна промолвила «да», суд встал как по команде и Кропачева прочла решение, да так быстро, так мгновенно, что все это походило не на суд, а на «скорую помощь».

– Суд удовлетворил ваш иск. Последний вопрос: кто будет платить?

– Я! – не дав судье договорить, заявил Замараев, и на этом все кончилось…

Когда Нина Александровна мерным бережно-уверенным шагом выходила из комнаты для судебных заседаний, она услышала, как та женщина судейского вида, что шепталась в коридоре с Замараевым, сказала ему радостно: «Поздравляю, Алексей -Евтихианович!» А он, гражданин Замараев, наверное, раскланявшись в ответ на поздравления, барскими шаркающими шагами уже двигался за гражданкой Савицкой Ниной Александровной, но добрался только до середины грязного коридора, потом звук его теплых французских ботинок стал замедляться и как-то незаметно утишился совсем, точно бывший муж растаял в затхлом воздухе. Потому Нина Александровна до конца коридора дошла одна, ей неудержимо хотелось обернуться и посмотреть, что произошло с зимними ботинками Замараева, но она, конечно, не обернулась и вскоре оказалась на улице, где все было сереньким, низким и грязноватым, кроме сверкающей лаком «Волги», принадлежащей Таежнинской сплавной конторе.

– Пожалуйста, Нина Александровна!

Подходя к машине, она почему-то ощущала себя такой же сильной, яркой и стремительной, как новенькая «Волга».

– Отправляйтесь в Таежное! – приказала Нина Александровна дяде Коле.– Я задержусь…

День в Пашеве выдался теплым, сырым, темным от низких сероватых туч; все вокруг по-прежнему казалось грязным, низким и широким, в ста метрах от райисполкома буксовал на раскисшей дороге большой зеленый грузовик, похожий на гигантскую навозную муху и жужжанием и цветом. Над машиной летали обрадованные суматохой сороки, напоминающие из-за всеобщей серости ворон.

Сначала Нина Александровна не знала, куда ведут ее ноги, шла только для того, чтобы не останавливаться, а потом поняла, что левая нога стремится в райисполком, где Нина Александровна как депутат бывала почти всякий раз, когда приезжала в райцентр. Обнаружив, куда ведут ее ноги, она поняла, чего им, ногам, надо: дела, отвлечения от тяжелых мыслей, энергичного существования.

Остановившись, Нина Александровна по-крестьянски заботливо подумала о том, что, по всей вероятности, затишье в серых и низких тучах кончится мокрым снегом – так они были тяжелы, обременены, перенасыщены. И она пошла быстро в другую сторону… Звук буксующего грузовика постепенно затихал за спиной, сороки тоже угомонились, обнажившийся местами от снега деревянный тротуар, казалось, был бесстыдно голым; над районным маслозаводом висела такая крупная вывеска, какой, наверное, не имели заводы-гиганты; здесь же на воротах, как на таежнинской парикмахерской, бессонно разговаривал динамик: «…выпуск станков увеличился…»

Райцентр внезапно кончился – дома оборвались, словно кинопленка, увиделась небольшая возвышенность, на которую изящно и легко взбегали кресты и звезды большого благоустроенного кладбища. Так вот куда вели теперь ноги Нину Александровну Савицкую! Впрочем, посещать кладбище давно стало для нее разрядкой. Нина Александровна начала подниматься на кладбищенский взгорок, что сейчас, после развода с Алексеем Замараевым, оказалось для нее просто необходимым. Она подумала о том, что вот в эти самые минуты, когда каждая клеточка ее тела так напряжена, что она самой себе кажется сияющей, яркой и сильной, как директорская «Волга», могут наконец на фоне кладбищенских мыслей о бренности всего сущего прийти ответы на неразрешимые пока вопросы ее теперешней жизни. «Жаль только,– издеваясь над собой, думала Нина Александровна,– что кладбище такое благоустроенное, современное, чистенькое. Эх, была бы разруха, упавшие кресты, растерзанные могилы!»

Она вошла в ворота металлической ограды кладбища, подумав, куда идти – направо или налево,– пошла прямо, стараясь не замечать мелочей. Судя по характеру и жизненному призванию Нины Александровны – математика! – она должна была, наоборот, принять с удовлетворением хорошую планировку, порядок, чистоту, которые чрезвычайно ценила во всех других случаях. Почему же она поеживалась от современной планировки райцентровского кладбища с чистыми и прямыми улицами и тремя площадями?

Стараясь понять себя, Нина Александровна остановилась возле простенькой могилы со звездочкой на фанерной пирамиде памятника, с неприхотливой деревянной оградкой и снежными кругами, лежащими друг на друге. Это были венки, положенные на могилу еще до последнего снегопада. Она прочла: «Юрий Семенович Слесарев. 1947-1969 гг. Спи спокойно, наш сын, муж и брат». Выходит, Юрий Семенович Слесарев прожил на грешной земле всего двадцать два года, и Нина Александровна по фотографии представила его во весь рост: высокий, впалогрудый, черноволосый молодой человек с нервным лицом… Она старательно и безбоязненно ворошила собственную душу – жалко ли ей Юрия Слесарева, его мать, жену, брата или сестру, хочется ли плакать оттого, что Слесарев прожил на этой теплой и круглой земле всего двадцать два года? Оказалось, что Нина Александровна жалела умершего, ей было больно, а от плохо покрашенной фанерной пирамиды сжималось сердце. Все это было так, все происходило правильно, естественно, но почему же тогда с каждой секундой делалось все легче, словно из груди по кусочкам вынимали холодный камень? Ну почему? Значит, она здесь для того, чтобы самой выкарабкаться на поверхность? Нина Александровна начала было считать про себя до десяти, но от злости на Нинку Савицкую не досчитала, а приказала ей жестоко: «А ну выйди-ка вон с кладбища, подлая!»

После того как металлическая ограда кладбища осталась позади, Нина Александровна прислонилась спиной к одинокому чахлому тополю и медленно подумала: «Когда открылась у Сергея язва? Почему я об этом ни разу не вспомнила, чтобы спросить у него? Ведь это такой простой вопрос! Когда открылась язва? Через несколько недель или месяцев после женитьбы на мне?»

На белом свете, то бишь в деревянном городе Пашеве, совсем потеплело; дело дошло до того, что с кладбищенской горушки, пока еще безмолвной, бежал грязно-зеленый и тоненький, словно струна, ручеек, кое-где пробуравивший снег; мокрые и замызганные сороки уже походили не на ворон, а на взъерошенных сычей; снег на дороге напоминал кашу из неочищенного риса, ветлы, что росли возле молокозавода, подбыгали, и твердые в морозы ветви уже висели по-осеннему печально, как у плакучих ив. Поглядев на все это, Нина Александровна пожалела, что отпустила шофера дядю Колю,– ей хотелось стремительно мчаться в Таежное, остановившись возле дирекции сплавной конторы, ворваться вихрем в кабинет Сергея Вадимовича, с порога закричать: «Сергей, когда у тебя открылась язва?» Потом следовало обнять его, пеленая и целуя, вынести на руках из кабинета, не спрашивая согласия, бережно унести на руках в больницу. Не отдавая себе отчета в том, что она делает, Нина Александровна уже совершала быстрые суматошные движения: бежала по раскисшей дороге с поднятой рукой, как это делает человек, когда хочет поймать такси или левую машину. Однако в деревянном городе Пашеве по улицам разъезжало всего два десятка такси, поймать машину могло помочь только чудо или поход на районный базар, где всегда стояло три-четыре автомобиля в ожидании «деревенщины», с которой можно было содрать лишний рубль. Но до рынка было километра четыре – целая вечность шагов,– и Нина Александровна укусила себя за перчатку, поняв безвыходность положения: через час, а может быть через несколько минут желание «унести» в больницу больного Сергея Вадимовича непременно пройдет… Такси не было, солнца не было, оттепели не было – ничего не было, и Нина Александровна почувствовала себя пустой, как выжатый лимон. Вздохнув, она пошла тихохонько по темной дороге и до тех пор шагала по направлению к Таежному, пока ее не подобрал сплавконторский «газик», ездивший за деньгами в райбанк. Она села на заднее сиденье, забилась в уголок; вызывая этим удивление и оторопь у шофера и кассирши, доехала до дома, а не до дирекции молча, со стиснутыми зубами, все время повторяя про себя одну и ту же фразу: «Первый звонок! Первый звонок! Первый звонок!»

После ноябрьских праздников в новом современном доме застеклили окна, провели во все комнаты водяное отопление, в кухне и коридоре застлали полы разноцветным линолеумом, а еще через неделю по центральной улице Таежного – на виду у всех – провезли большую белую ванну, первую в поселке. Сразу же после установки ванны в дом пришли маляры, и в Таежном стали поговаривать о том, что после Нового года или чуть позже дом будет готов к сдаче, да и Сергей Вадимович говорил то же самое, добавляя с усмешкой:

– Мистер Булгаков не дремлет! На днях в райком пойдет коллективное письмо о том, что Ларин ворюга и обогащается за счет государства.

Сергей Вадимович после ноябрьских праздников домой стал приходить минут на двадцать раньше обычного, не пропускал ни одного ледового купания, по утрам с углубленным видом прочитывал целиком три страницы «Правды», он еще больше прежнего повеселел, был по-мальчишески легок, несерьезен и как-то, полушутливо-полусерьезно, фатовато подмигивая, сообщил Нине Александровне:

– А твой Сереженька молодец! Боюсь, как бы мне не вручили за третий квартал а-а-громадную премию. Это, знаешь ли, и честь и нема-а-а-лые деньги. Не купить ли нам, понимаешь ли, пианино да не нанять ли для Борьки учительницу музыки? Хотя бы эту старую грымзу Марию Казимировну. Люблю, знаешь ли, когда бренчат что-то рояльное…

С Борькой, на взгляд Нины Александровны, все пока обстояло благополучно, хотя сын по-прежнему удивлял ее мудрой взрослостью, так как крохотный мальчонка, внешне очень похожий на Нину Александровну, за два-три месяца сумел установить совершенно точные, по-умному необходимые отношения с отчимом. Борька демонстративно «уважал» Сергея Вадимовича, был, конечно, признателен ему за пистолет и прочие материальные радости, но держал себя так независимо, точно постоянно твердил: «Ты отчим, я Борька, вот и все, вот и очень хорошо, и давай-ка жить каждый по-своему». Вместе с тем сын не избегал Сергея Вадимовича, охотно гулял с ним, но не горевал ни секундочки, когда отчим был занят. Одним словом, в доме существовало двое мужчин – каждый отдельно, каждый сам по себе.

– Характер! – однажды уважительно сказал о нем Сергей Вадимович.– Высоко о себе разумеет молодой человек-с… А вот геркулесовую кашу я его заставлю лопать!

– Каким образом?

– Самым простым.

И через несколько дней после этого разговора, укладывая сына в постель, Нина Александровна услышала нарочито громкий и четкий голос Сергея Вадимовича:

– Мои подвиги объясняются, знаете ли, геркулесовой кашей.

У мужа в это время был в гостях плановик Зимин – подхалим и сплетник, забежавший к главному механику якобы по необходимости, но на самом деле для вербовки нового работника в группу оппозиционеров, почему-то воюющих с главным инженером; начал плановик с того, что выразил Сергею Вадимовичу восхищение его зимними купаниями: «У вас, Сергей Вадимович, исключительно, грандиозно, невыразимо мощный организм, но это так понятно – вы такой исключительный, такой неповторимый человек!» Все это было произнесено с прононсом, с мнимо-аристократическими ужимками и честными до фанатического блеска глазами.

– Все дело именно в геркулесовой каше! – с удовольствием прокричал за стенкой Сергей Вадимович.– Кто читает журнал «Наука и жизнь», тот знает, что только геркулесовая каша согревает в проруби… Да, да и еще раз да, как выражается высокоуважаемый экс-механик Булгаков…

– Вы только подумайте! – восхитился плановик и вдруг понизил голос.– Вы только послушайте, Сергей Вадимович, какой предательский шаг предпринял экс-механик. Он, можете себе представить…

Шу-шу-шу, те-те-те! – дальше ничего понять уже было нельзя, и Нина Александровна, аккуратно сложив Борькины джинсы, присела на краешек детской кровати. Сын лежал на спине, сосредоточенно глядя в потолок, шевелил губами, словно читал про себя. Внутренний монолог Борьки непременно относился к геркулесовой каше, и лицо у сына наконец сделалось решительным: ну, мы еще покажем себя! Нине Александровне захотелось захохотать, и, чтобы не случилось конфуза, она приняла строгую осанку.

– Как у тебя с русским языком, Борька? – спросила Нина Александровна.– Что-то Елена Алексеевна на тебя давно не жаловалась. Ты не исправился ли?

– Не,– задумчиво ответил сын.– Домашние задания по русскому мне теперь делает Светка, а на уроках я сам стараюсь.

– Не фантазируй!

– Я не вру, мама. Светка делает мне домашние задания по русскому, а я ей решаю задачи.

– Но это же… Это плохо, Борька!

– Да уж чего хорошего… Знаешь, мама, ты иди, я засну сам…

Когда Нина Александровна вошла в другую комнату, Сергей Вадимович, сунув руки в карманы, разгуливал по диагонали, а плановик Зимин с загадочным видом протирал замшевым кусочком очки в позолоченной оправе. Без очков лицо Зимина казалось добрым и наивным.

– Я не помешаю? – спросила Нина Александровна.

– Напротив! – воскликнул плановик и приложился сухими губами к руке Нины Александровны.– Если бы вы знали, как вас обожает Людмила! Если бы вы знали!

Раздаривание направо и налево комплиментов, целование женских рук, приветственные поцелуи мужчин, поздравительные открытки на пролетарские праздники и все прочие торжества, подарки и сувениры, длинные разговоры по домашним телефонам – все это за последние годы в поселке Таежном было распространено так же широко, как и в крупных городах, причем если согласиться с утверждением, что в Руане юбки на вершок короче, чем в Париже, то поселковый «аристократизм» был в два раза могущественнее столичного, а плановик Зимин являлся мужем наипервейшей светской львицы в Таежном. Именно преподавательница английского языка Людмила Павловна по субботам давала приемы с сэндвичами, встречала гостей в длинном сверкающем платье, вставляла в русскую речь английские словечки, выписывала с большими трудностями (через областной город) журналы «Америка» и «Англия» и даже позволяла себе в тесном женском кругу употреблять нецензурные слова – последний крик моды. Отчаянно влюбленный в жену плановик Зимин, естественно, во всем подражал ей, но будучи на самом деле добрым и глупым, потешал весь поселок. Вместе с тем Сергей Вадимович утверждал, что Зимин хороший работник.

– Если бы вы знали, Нина Александровна, как вас обожает Людмила! – прикладывая руки к груди, клялся плановик.– Она говорит, что вы самая умная, современная и самостоятельная женщина в Таежном. Для Людочки абсо-лют-но потеряна та суббота, на которой вы отсутствуете.

Однако по глазам Сергея Вадимовича Нина Александровна поняла, что шушуканье с плановиком было не таким уж потешным, как хотел показать муж. Одет Сергей Вадимович был черт знает во что – потертые до дыр вельветовые брюки неопределенного цвета, из заношенных домашних тапочек видны большие пальцы, а вот на плечи была накинута модная лыжная куртка, которой раньше не было в вещах Сергея Вадимовича. Как только Нина Александровна уселась за свой рабочий столик и включила лампу под зеленым абажуром, муж сказал:

– Вернемся к нашим баранам… Так кто же информировал Булгакова о выходе из строя дизеля на Весеннинском? Это во-первых, а во-вторых, меня поражает оперативность информатора. Уж не пользовался ли кляузник эфиром?

Все это было сказано настойчиво, требовательно, но тихохонько, с улыбкой, с «любезными» глазами, с такой небрежностью, словно Сергей Вадимович именем кляузника интересовался между прочим, как бы по скучной необходимости, и Нина Александровна предполагала, что именно за этим противоречием скрывался сильный, жестковатый, целеустремленный характер. Ничего иного в муже, кроме сильного характера, Нина Александровна и искать не могла. Конечно, люди ошибались, когда принимали внешнее легкомыслие Сергея Ларина за тщательно скрываемые мягкость и доброту.

– Так как же мы отнесемся к этой детективной истории, дорогой Геннадий Иванович? – прежним тоном спросил Сергей Вадимович.

– Ровно через три дня вы будете знать все! – опять прижав руки к груди, проникновенно заверил Зимин.– Ровно через три дня и ни днем позже…

С этого мгновенья Нина Александровна перестала слушать разговор мужчин, углубившись в свое дело, и вернулась к действительности только тогда, когда Зимин, изысканно откланявшись, ушел и наступило время ужина. Сложив аккуратной стопкой проверенные тетради, она сладко разогнула спину и пошла в кухню сама, так как домработница Вероника наотрез отказалась кормить завтраками, обедами и ужинами мужчину, то есть Сергея Вадимовича, и Нине Александровне пришлось согласиться. С домашними работницами в поселке Таежном было так же трудно, как и в столице нашей родины, ибо поселковый Совет разрешал прописку только тем гражданам, которые собирались работать в сплавной конторе или в одной из двух артелей. Это и помогло Нине Александровне – депутату райсовета – вопреки положению взять в домработницы пышнотелую девицу Веронику, закончившую в родной деревушке восьмилетку. Родители Веронике помогать не могли, и вот для того, чтобы получить образование в вечерней средней школе, она сделалась домашней работницей с зарплатой пятьдесят рублей в месяц, бесплатной кормежкой, двумя выходными днями и раскладушкой на кухне. За время работы в доме Нины Александровны домработница трижды бастовала, угрожая уйти в дом сегодняшнего гостя, плановика, где почти всю женскую работу выполнял Зимин, а Веронике пообещали взамен раскладушки кровать с панцирной сеткой. Бунт домработницы Нина Александровна, естественно, объяснила теснотой дома и раскладушкой, но вскоре выяснилось, что дело в другом. «Этого еще не хватало! – сказала домработница Вероника, когда Нина Александровна однажды попросила ее выгладить брюки Сергея Вадимовича.– Со штанами я еще не возилась… Да я этих мужиков в упор не вижу! И подавать на стол никакому мужику не буду!» Узнав об этом, Сергей Вадимович долго, до слез хохотал, потом начал следствие: «Так из какой деревни эта… как ее?… Вероника? Из Тискина? Бог ты мой! В деревне осталось сорок жилых домов, клуб похож на баню, молодого мужика днем с огнем не найдешь, а вот поди ж ты! «Я этих мужиков в упор не вижу»? Вот тебе результат проникновения во все уголки нашей необъятной родины кино, радио и телевидения… В этом Тискине, можешь себе представить, есть телевидение, а кинофильм с белыми телефонами можно посмотреть за тридцать копеек. А имя-то, имя-то! Ве-ро-ни-ка! Кто же ее родители? Рыбаки! Ну, эти сейчас в цейтноте: рыбы нет и не предвидится… Слушай, какая она? Ведь Вероника за две недели ни разу не изволила попасться мне на глаза…» «Она пышная и соблазнительная. Мой гений Марк Семенов с нее не сводит глаз…»

Одним словом, Нине Александровне пришлось смириться, и вот она, напевая легкомысленное, пошла в кухню – тесную и по-деревенски мрачную комнату с одним крошечным окном и дурацкой ненужно громоздкой плитой. Здесь Нина Александровна несколько секунд постояла неподвижно, как бы собираясь с силами, но затем с решительным и обстоятельно-строгим лицом надела резиновые хирургические перчатки, так как, несмотря на готовый ужин, всегда приходилось не только разогревать, а что-нибудь доделывать за Веронику. «Буду кормить мужчину!» – насмешливо подумала Нина Александровна и, не выдержав, расхохоталась, пробормотав невнятно:

– Жующие челюсти.

После этого Нина Александровна завела смешную кухонную игру, глупую, но почему-то необходимую, то есть, перед тем как накрыть на стол, она – математик – прикинула несколько вариантов, так сказать, транспортировки ужина в их супружескую комнату. Действуя бестолково, можно, конечно, бегать из кухни в комнату несколько раз, но интеллект современной женщине на то и дан, чтобы древние обязанности можно было выполнять с наименьшей затратой сил. Раздумья о рациональной подаче ужина у Нины Александровны всегда вызывали новый приступ веселья.

– Вот такие дела, голубушка!

Забавно, что непритязательный в одежде муж питал необъяснимую слабость к хорошей посуде и сервировке. Он, естественно, никогда не говорил ей об этом, но Нина Александровна давно заметила, как смягчается подбородок Сергея Вадимовича, когда на столе появляется тонкий фарфор, красивый поднос, хрустящие салфетки, серебряные столовые приборы. А вот очередной парадокс: любя барскую сервировку и тонкие кушанья, Сергей Вадимович был совершенно равнодушен к обстановке квартиры. Поэтому в их общей комнате было до пустоты упрощенно – огромный низкий диван-кровать, на котором вдоль и поперек могли улечься четверо, квадратный, без всяких украшений шкаф для белья и платья, маленький письменный стол с книжными полками над ним, торшер в углу, журнальный столик, два кресла; никаких ковров, занавесок, портьер, дорожек не было. Кроме того, Сергей Вадимович не мог терпеть верхний свет, и купленная Ниной Александровной по случаю люстра с лжехрустальными подвесками была подарена Веронике, по-сорочьи влюбленной в блестящие вещи.

Войдя в комнату с подносом в руках, Нина Александровна весело покосилась на мужа, поймав себя на том, что играет роль умелой и привычно ловкой хозяйки, на самом деле умело начала сервировать круглый стол: положила две бумажные и две полотняные салфетки, по две вилки и по два ножа (маленькие и большие), тарелки с золотыми ободками, тонкие чашечки, вазу с шоколадными конфетами и печеньем. «Как в лучших домах Филадельфии!» – похохатывала втихомолку Нина Александровна, сообразив, что сегодня она только дважды сходит на кухню и обратно, то есть сделает, выражаясь языком грузчиков, всего две ходки. Она уже почти целиком накрыла стол, когда Сергей Вадимович заметил ее присутствие в комнате.

– Ага,– обрадовался он, шелестя областной газетой «Красное знамя»,– ужин приехал!… Спасибо, Нинуся!

Если в «Правде» Сергей Вадимович из шести читал только три страницы, областную газету он изучал от первой строчки до последней; при чтении у него на лбу собирались продольные морщины, глаза делались постными, а нижняя губа отчего-то капризно оттопыривалась.

– Так, так… Ужин приехал… Приехал ужин…– рассеянно бормотал муж.– Ужин приехал…

Дочитав последнюю строчку, Сергей Вадимович сложил газету в восемь долек, подумав, куда положить, аккуратно устроил ее на валике кушетки и только тогда плотоядно потер руку об руку: ужин приехал! К его чести, Сергей Вадимович не был тем фельетонным мужем, который стал верным хлебом карикатуристов,– не читал газету во время еды, всегда замечал, во что одета Нина Александровна, и во время еды был говорливо мил. Сейчас, например, он окинул взглядом жену, оставшись довольным ею, с шумом подъехал к столу вместе со стулом. Затем опять потер руку об руку и начал потешно мигать:

– Гениально! Достопочтенная Вероника перелистнула очередную страницу «Книги о здоровой и вкусной пище». Как сие яство называется?

– А бог его знает… Минуточку, Сергей, я принесу остальное. Сделав, как она выражалась про себя, вторую ходку, Нина

Александровна села напротив мужа, начав развертывать туго накрахмаленную салфетку, вдруг остановилась, так как Сергей Вадимович беззвучно хохотал. При этом он широко открывал рот, показывал белые крепкие зубы и безупречно розовый яркий язык, свидетельствующий, как это ни странно, о безусловном здоровье его желудка.

– Гарбузов-то, Гарбузов-то! – сквозь смех проговорил он.– Гарбузов-то, как выражаются в Таежном, облажался… Допился, представь себе, до того, что приписал к плану шесть тысяч кубометров пиловочника. Шутка ли, а?

Не зная никакого Гарбузова, впервые услышав эту фамилию, Нина Александровна тем не менее поняла мужа, среди знакомых которого числились только сплавщики и лесозаготовители. Его слова нужно было истолковать в том смысле, что некий руководящий деятель какой-то сплавной конторы по фамилии Гарбузов сделал приписку к месячному или квартальному плану, о чем и было сообщено в областной газете «Красное знамя».

– Нет, каково, а, Нинусь! Приписать шесть тысяч кубометров. Это не баран начихал, не кот наплакал и не таракан на… Прости!

– Да уж,– поморщившись, заметила Нина Александровна.– Типичный лесосплавной юмор, Сергей Вадимович.

Мужа она называла по-разному – то по имени-отчеству, то Сергеем, зависело это от настроения Нины Александровны или поступков мужа, но «Сергей Вадимович» употреблялось чаще, может быть, потому, что так мужа называл весь поселок, да и полное имя больше соответствовало его внутреннему и внешнему содержанию. «Муженек-то у тебя сложный, эклектичный! – совсем недавно сказала директор школы Белобородова, умеющая временами впадать в торжественность и безвкусицу.– А как называет его твой отпрыск?» «Борька называет мужа Сергеем! – ответила Нина Александровна и запоздало удивилась вопросу Белобородовой.– А разве возможен иной вариант?»

– Пожалуйста, возьми салфетку, Сергей Вадимович. Сегодня Нина Александровна приняла железное решение прекратить настойчивые и разрушительные наблюдения за своим новым мужем, то есть не замечать, как он сидит, двигается, не прислушиваться к изменениям голоса, не обдумывать каждое слово, в общем, «снять посты наблюдения и дозорных». Бог знает, как она устала от своей вечной бдительности!

– Пахнет соблазнительно,– деловито заявил Сергей Вадимович, с удовольствием разбираясь в вилках, ножах и салфетках.– Кстати, глубокоуважаемая Вероника со мной, можете себе представить, завела переписку… Вот зачти-ка, что она пишет в записке, обнаруженной в кармане моего полушубка…

Четкими ученическими буквами домработница Вероника требовала, чтобы в новой трехкомнатной квартире ей была отведена угловая комната с видом на речку. В противном случае она снова угрожала перейти на жительство к Зиминым, где работы в три раза меньше, а хозяйка дома Людмила «не такая большая зануда, как ваша новая супруга». Кончалось же послание так: «Я со всех сторон вольная, у кого хочу, у того и живу. Мой большой привет Вашей супруге, Вероника Сысоева». В записке насчитывалось всего две пунктуационных и одна грамматическая ошибки, зато лексика была такой, что Сергей Вадимович стонал от восторга:

– Меморандум, нота, двести тридцать шестое серьезное предупреждение… Между прочим, я тоже нахожу Веронику соблазнительной. Значительны ли успехи твоего гения Марка Семенова?

– Он обречен,– в тон мужу ответила Нина Александровна.– Вероника заявила, что ее интересуют только сорокалетние мужчины с положением… Послушай, Сергей, а ведь нетрудно догадаться, кто информировал Булгакова об аварии дизеля.

Он моментально сухо поджал губы:

– Кто же?

Нина Александровна, по своему обыкновению, не торопилась с ответом. Она аккуратно отрезала и подцепила на вилку деликатный кусочек неизвестного кушанья, тщательно прожевала и только тогда насмешливо покосилась на Сергея Вадимовича.

– Еще четырнадцатого августа, то есть в день аварии, мне было все известно,– сказала она.– Дизель остановился в половине четвертого, виноват в этом Иннокентий Мурзин, который оставил его без присмотра почти на сутки. Он женат на племяннице Булгакова, и, естественно, со страху позвонил старику.

Сергей Вадимович замер с ножом и вилкой в руках:

– Ах вот как! Забавно.

– Беда в том, Сергей Вадимович, что Иннокентий Мурзин был пьян, о чем ты, естественно, не знаешь… Водку они купили ночью в Дерябове у знакомой продавщицы…

– Как это – ночью?

Нина Александровна удивилась:

– Обыкновенно! Сели в лодку с подвесным мотором и съездили в Дерябово…

Все-таки уютно, славно, тепло было в их небрежно обставленной комнате; пощелкивали кирпичи печки, выходящей сюда из кухни теплой стороной; из настроенного на радиостанцию «Маяк» приемника звучало что-то из Дворжака, веселое и грустное одновременно, но при этом в доме стояла такая тишина, которая бывает ночью только в таком поселке, как Таежное: чуть слышно лаяла усталая собака, скрипел по-ночному снег под валенками одинокого прохожего.

– Я бы хотел знать, достопочтенная Нина Александровна,– свирепо проговорил Сергей Вадимович,– по каким таким причинам вы так хорошо информированы в делах моей службы главного механика? Что означает, гражданочка, ваше криминалистическое всезнайство?

Она тихонько рассмеялась, потом притронулась пальцами к руке мужа, подержав их секундочку на теплой коже, неспешно отняла пальцы, так как почувствовала, что ей хорошо сидеть за одним столом с Сергеем Вадимовичем, что ей льстит его удивление и приятна та уважительность, которая звучала в шутливо-свирепом голосе.

– Я живу в Таежном более десяти лет,– сказала Нина Александровна,– а в моих классах сидят сыновья и дочери твоих сплавщиков. Это раз. А во-вторых, у меня учится младшая дочь экс-механика Лиля Булгакова, которую, по неизвестным мне причинам, не любит весь класс, а она, в свою очередь, презирает родного отца. Причина этого, наверное, в том, что Булгаков холит только сыновей как возможных наследников его начальничьего баса…– Она сделала крохотную паузу.– Лиля заявила, что никогда не переедет в новый трехкомнатный дом…

Сергей Вадимович мягко положил на пустую тарелку нож и вилку, откинувшись на спинку стула, негромко спросил:

– Почему же Лиля не хочет переезжать в новый дом?

– Она всегда говорит «да», если отец произносит «нет», и наоборот…– Нина Александровна опять помолчала.– Если хочешь знать мое мнение о Булгакове, то он в принципе порядочный и добрый человек. И…

– И хорошо работал?

– Ну, оценить его руководство я не могу, однако знаю, что Булгаков работал добросовестно – сутками пропадал в конторе… Конечно…– Нина Александровна сделала третью паузу, размышляя, стоит ли произносить те слова, которые сами просились на язык.– Конечно, Сергей,– все-таки сказала она– ты работаешь интереснее и лучше Булгакова… Об этом давно судачит все Таежное.

– Мерси! Будем чаевничать?

– А как же!

Разливая чай, она со сладкой медлительностью скупердяйки опять мысленно подводила итоги своего сегодняшнего благополучия: да, у нее появился умный, легкий и любящий муж, сын Борька приспособился к новой обстановке, письма от матери поступали исправно и были в последнее время полны уважения к дочери, нашедшей наконец-то истинное счастье, в школе дела обстояли отменно благополучно, впереди ожидалась радость переезда в современную квартиру с ванной и огромной кухней, ее собственный муж в областной газете был назван в числе лучших работников лесосплава. Итак, выражаясь языком той же газеты, в которой хвалили Сергея Вадимовича, имелись налицо одни только успехи, бесконечные плюсы, а вот где же скрывались минусы, наличие которых предполагалось, так сказать, диалектикой жизни? Улыбаясь этим несерьезным мыслям, Нина Александровна между тем пила чай с ржаными сухарями – конфеты и прочие сладости она не любила – и, сама того не понимая, незряче глядела мужу в лицо, что было с неудовольствием замечено Сергеем Вадимовичем. Ей уже показалось, что она так и не сможет найти пресловутые минусы, как вдруг вспомнились уверенные и хорошо продуманные слова Скрипули: «Ох, Нинка, хлебнет же лиха с тобой добрый молодец!» Подумав об этом, она бросила внимательный взгляд на Сергея Вадимовича и, увидев, что он снова легкомысленно безмятежен, деловито спросила:

– Ты думаешь, что Булгаков не угомонится после коллективного письма в райком?

– Ого-го! – удивился муж.– Да ко мне, видимо, на днях нагрянет с проверкой зампред райисполкома Стамесов, курирующий лесную промышленность…

Игоря Петровича Стамесова Нина Александровна хорошо знала, он ей раньше немножко нравился и в одной веселой компании однажды шутливо ухаживал за ней. Не преследуя определенной цели, скорее всего по инерции Нина Александровна все-таки выяснила, что представляет собой видный мужчина из райцентра; оказалось, что он женат на умной и красивой женщине, любит ее, имеет троих детей.

– Стамесов – это хорошо,– задумчиво сказала Нина Александровна.– Если будет удобно, организуй мне с ним встречу… Стамесов, кстати, из тех, кого вокруг пальца не обведешь: объективен и умен.

– Хорошо,– согласился Сергей Вадимович и вдруг добавил: – Слушай, Нинусь, а ведь у тебя не голова – совет министров.

– Сейчас я уберу посуду,– поднимаясь, неожиданно сухо сказала Нина Александровна.– Ты знаешь, теперь я посуду мою сама. Вероника заявила, что после ужина посуду надо мыть немедленно. «Грязь затвердевает» – вот что она сказала…

Нина Александровна с посудой расправилась быстро – не сделала ни одного лишнего шага по кухне, ни одного ненужного движения, так как все давно было продумано и доведено до совершенства. Моя посуду и устанавливая ее на проволочную сушилку, она по-прежнему думала о Сергее Вадимовиче. «Он забавный, интересный и, кажется, волевой человек,– размышляла она.– И я чувствую, что тороплюсь в кровать… Это хорошо!» Муж на самом деле был ей приятен и желанен: нравились его сильные руки, плоский затылок, коротковатая шея, детская привычка спать на спине, а главное, то, что в любви Сергей был не слишком опытен, как всякий занятый настоящим мужским делом человек. Одним словом, минусы начисто отсутствовали, как ни повертывай, Сергей Вадимович оказывался безупречным, что, конечно, настораживало, ибо Нина Александровна терпеть не могла круглых отличников. «Что со мной творится? – внезапно подумала она.– Я рассуждаю так, словно он мой ученик». Нина Александровна поняла, что с первой секунды знакомства с будущим мужем следит за ним напряженно и зорко, как за подозрительным «камчаточником», анализирует каждое слово и жест, поступок и отсутствие поступка. Она огорченно поджала губы: «Сороконожка… Запуталась в ногах!» – и сразу после этого заставила себя ни о чем не думать.

Закончив мытье посуды, Нина Александровна вернулась в комнату.

– Вот и все, Сергей, пора спать.

– Айда, Нинусь.

Когда она проходила мимо мужа к платяному шкафу, чтобы достать постельное белье, он перехватил ее по пути, и они коротко обнялись и поцеловались – нежно и обещающе.