"Письма из Тольятти" - читать интересную книгу автора (Липатов Виль Владимирович)

Письмо второе «ЧЕТЫРЕЖДЫ КОРОНОВАННЫЙ»

Мы – я и драматург Семен Табачников – на Волжский автомобильный завод в течение нескольких недель ходим точно, как на работу. Июньские дни стоят погожие, солнце с пяти часов утра сияет электросваркой, воздух прозрачен и сух, короткая трава на территории завода нежно зеленеет.

Время – двадцать минут седьмого, и на скамейках, стульях, контейнерах расположились наши ребята… Бородатый – растительность на нем прегустая – Слава Меньшиков сидит бочком на ярко-оранжевом контейнере, в зубах дымится длинная. прямая трубка, он чему-то улыбается, поглядывая на молчащих «охариков» – так он окрестил коллег, хотя человек весьма образованный: учится заочно на втором курсе местного политехнического института.

Галина Чистова – моя землячка, забайкалка – сидит на кончике дерматиновой скамейки и сосредоточенно занята ногтями; на Славу Меньшикова она поглядывает иронически. У нее скуластое лицо забайкальской аборигенки, волосы – густые и длинные – собраны на затылке в тугой пучок; ресницы, простите, накладные, лицо на волжском пляже успело загореть так, что белки глаз по-негритянски посверкивают… Костя Варенцов и Миша Сметанин, как обычно, играют в шахматы – счеты у них давние, Миша играет значительно сильнее Кости, но Костя вечно хорохорится и грозит отыграться. Склоненные над шахматной доской их затылки – вихрастые и драчливо напряженные – кажутся совсем ребячьими.

– Они объявили тотальную войну косынке! – не вынимая трубки изо рта, насмешливо говорит в пространство Слава Меньшиков. – Они предпочитают шляпы от Диора…

Возле Галины Чистовой на дерматиновой скамейке действительно лежит крохотная, откровенно пижонская шляпка – то ли самодеятельное творчество знакомой шляпницы, то ли иностранного происхождения, но шляпа, во всяком случае.

– Зря не балабонь, Слава, – хорошая шляпа! – откликается «Папуля». Так в бригаде прозвали самого «пожилого» слесаря-сборщика и бригадира Андрея Андреевича Зубкова. Папуле двадцать семь лет, он хранит армейскую выправку, на коллег иногда строго, но справедливо и заслуженно прикрикивает, в каждом случае обнаружения брака произносит расчетливо нужную и язвительную тираду, в которой то и дело звучит слово «сачок». Папуля – бригадир, то есть второе, после мастера, руководящее лицо в бригаде.

Мастер Юрий Семенович Хлопов – в голубоватом, специально предназначенном для инженеров и техников халате с изображением ладьи на нагрудном кармане – молча сидит рядом с шахматистами. Подле мастера свободно развалилась на скамье Неля Губанова – коренная волжанка, рабочая косточка, наследница славы и благополучия огромной рабочей династии; росточком Неля отчего-то в свою крупную родню не вышла, фигурка у нее миниатюрная, брови на маленьком лице кажутся нарисованными кисточкой терпеливого китайского художника.

– От такой шляпки не только лошади, автомобили шарахаться будут, – гнет свое Слава Меньшиков. – Клянусь бородой!

– Слава, выбирай эпитеты! – добродушно советует Папуля.

Два неразлучных друга, два земляка-харьковчанина, два отъявленных брюнета – Саша Фотиев и Сергей Уваров – на глазах у всей бодрой и уже веселой бригады спят; без зазрения совести похрапывают, сладко причмокивают толстыми губами, что-то непонятное бормочут в сонном блаженстве… На них Папуля глядит откровенно неодобрительно.

– Добро было бы, – въедливо говорит он, – если бы ночью прогуливались с девчонками, грызли гранит науки или гоняли теннисный мяч, а ведь они, сачки, по семь часов отираются в бильярдной… В игре ни черта не смыслят, кия в руках держать не могут, а, разинув рты, просиживают в бильярдной за полночь. Ах, сачки, ах, чертовы сачки!

Вот почти и вся бригада, в которой мы с утра до вечера торчим ради того, чтобы разобраться в непривычной для писательского уха ученой мудристике… Микроклимат в бригаде, влияние монотонии, то есть однообразности труда человека на конвейере; психология конвейерного рабочего, текучесть рабочей силы, лабильность и регидность, то есть способность индивидуума приспосабливаться к окружающей среде, в данном случае к конвейеру, или, наоборот, полное отсутствие этой способности, при стремлении приспособить среду под себя… Одним словом, черт, дьявол, философия с колокольчиками и разноцветной бахромой… Но больше всего и наиболее дотошно мы интересуемся так называемой престижностью работы, а это выглядит так – ко всем и каждому мы пристаем с вопросом: «Интересно ли вам работать на конвейере? Не гнетет ли треклятая монотония? Не хочется ли выбросить к чертям свинячьим шипящий воздухом гайковерт и так далее?»

Нда-а-а! Вокруг высокопроизводительного конвейера и его особенностей в условиях развитого социализма ныне бурлят страсти. Ведь в годы отрочества и юности мы твердо знали, что конвейер – это исчадие ада, что это он, злодей, превращает человека в придаток машины, это он, ненавистный, лишает рабочего возможности числиться в рядах уважаемых рационализаторов и изобретателей… Одним словом, на конвейере в те времена, когда и кибернетика официально признавалась лженаукой, навешано было столько собак, что торчали одни куцые хвосты…

В нашем пузатом портфеле, набитом до отказа заполненными блокнотами, философскими и социологическими трактатами, вырезками из газет и журналов, есть такая вещь, которая не только нас ласково греет, но и подвигает на бесцеремонную настырность в поисках истины… Это статья заместителя редактора журнала «Ла ви увриер» – органа Всеобщей конфедерации труда Франции. Автора зовут Роже Гибертом (Гарбертом), он поочередно побывал в американском автомобильном городе Лордстауне, где расположены заводы компании «Дженерал», и в Тольятти, где отлично работает теперь всемирно известный ВАЗ. Свою статью Роже Гиберт (Гарберт) начинает полемикой с буржуазной газетой «Фигаро», которая безапелляционно и голословно утверждает: «Советский рабочий, который занят на сборочном конвейере самолетов ТУ, не видит преимущественных отличий своей судьбы от судьбы французского рабочего, который занят на конвейере заводов „Сюд-Авиасьен“… („Фигаро“ от 21 марта 1973 года). Значит, так! Ничем, видите ли, не отличается, хотя сам Роже Гиберт, изучивший пристально существо вопроса, справедливо приходит к выводу, что никакой, даже отдаленной параллели меж Тольятти и Лордстауном провести нельзя, ибо труд на ВАЗе качественно и даже количественно отличается от американского. Ведь вот что пишет Роже Гиберт, проливая воду на нашу мельницу:

«Прославление роли важности труда для коллектива вызывает совсем другой отклик и результат, чем прославление прибыли и ее необходимости…» Это он, объективный человек, имеющий возможность сопоставлять, сравнивать, проводить параллели, вызывает у нас энтузиазм астронома, уверенного в существовании звездного скопления, но еще не нашедшего его… Конечно же, конечно! Советские социологи давно доказали, что в социалистическом обществе оплата труда (при всей ее преогромной важности) зачастую решающей роли, оказывается, в заинтересованности трудом не играет, что из всех преходящих и непреходящих факторов главным являются интересность, занятость, престижность – вот оно, наше кровное! – работы.

…И вот мы приходим на ВАЗ рано, словно работаем на конвейере, и вот сидим на дерматиновом диване за пять-шесть минут до начала первой смены… Друзья-харьковчане еще не проснулись, по-прежнему похрапывают, Костя и Миша привычно ссорятся над шахматами, но уже в цехе-гиганте произошли заметные изменения; зафиксировав их, выколотил о каблук выкуренную трубку Слава Меньшиков, надела – чуток набекрень и лихо – свою необычную шляпу Галина Чистова, Папуля прохаживается вдоль конвейера шагом ротного командира, мастер Юрий Семенович (ему всего двадцать пять, он, как видите, моложе Папули) шагает с ним рядом, чуточку отставая и как-то забавно кренясь набок. Мастер и Папуля, как повсеместно выражаются на ВАЗе, «создают производственную обстановку», то есть проверяют наличие инструмента и комплектность деталей, из которых предстоит собирать автомобили; лица у них серьезные, даже суровые, как у хирургов перед сложнейшей операцией.

Пахнет в цехе не то ацетиленом, не то специальной краской; к этому запаху примешивается специфический вазовский запах, доселе нам неведомый; сквозь прозрачный синтетический потолок пробивается радужный свет; уже бегут по «проспектам» и «улицам» цеховой громады автопогрузчики и рабочие «Жигули», уже на невзрачном перекрестке переругиваются два водителя, один из которых первым сделал поворот, хотя имел помеху справа; и уже в абстракционистском разноцветье и сложности конвейера движется, разговаривает, смеется и гневается Его Величество рабочий класс, пришедший на завод в гомерическом количестве: несколько тысяч одновременно. И уже слабенько потрескивают куда-то тщательно запрятанные радиодинамики.

– Будите болельщиков-бильярдистов! – сурово приказывает Папуля. – Черти окаянные, опять наверняка не позавтракали… Будите, будите, не церемоньтесь…

На расталкивание харьковчан уходит целая минута, они наконец продирают удивленные глаза: «Где это мы? Почему?» – затем на заспанных, измятых лицах появляется нечто осмысленное: «Ах, да! Начинается рабочий день!»

Бородатый здоровяк Слава Меньшиков носит чуточку торжественное звание «дефектчик», возле него уже щебечет крошечная девушка из отдела технического контроля – существо в бригаде постороннее и, по мысли администрации бригады, враждебно-чуждое, хотя – вот она, жизнь! – по серым глазам контролера Веры Федосеевой, техника-автомобилестроителя, ненависти и враждебности к дефектчику Славе Меньшикову и его друзьям не заметишь. Напротив, Вера старается заглянуть в невозмутимое лицо Славы и весело попискивает:

– А почему вы вчера не были на танцах, Вячеслав? Танцы выдались такие удачные, такие удачные, что… Просто не знаю, какие… Вы опять, наверное, сидели над своей противной теормеханикой?

– Опять! – с пустой трубкой в зубах, по-своему иронически отвечает Меньшиков. – Теормеханика – тот же сопромат. Сдашь – жениться можно…

– Жениться! Ах, ах, как вы смешно говорите, Вячеслав!

Между тем оживает и заводское радио – сначала слышен проверочный щелчок, потом бумажное шебуршанье, а уж затем бодрячок диктор начинает знакомое:

– Доброе утро, дорогие товарищи! Поздравляем с наступающим рабочим днем, желаем хорошего настроения, больших и радостных трудовых достижений.

Льется спокойная и приятная музыка, несколько секунд конвейер неподвижен, и члены бригады проделывают то, от чего мы ежедневно по утрам приходим в недоумение и восторг… Они становятся в кружок, голова к голове, то есть так, как это делают хоккеисты перед ответственным матчем, и что-то клятвенно шепчут, что-то полумистическое произносят, кого-то или что-то гипнотизируют… Беда в том, что нас в «хоккейный» кружок систематически не приглашают, а мы люди гордые – сами не лезем, а только со стороны наблюдаем за колдовски загадочным действом. Семидесяти секунд шептанья достаточно для того, чтобы прояснились лица друзей-харьковчан, шляпка на Галине Чистовой оказалась сидящей совсем набекрень; Неля Губанова – рабочая косточка – деловито хмурит рисованные брови, Слава Меньшиков прячет трубку в карман комбинезона, а контролер ОТК. Вера Федосеева достает что-то блестящее, стеклянно-металлическое, ясно приспособленное для проверок, контроля и устрашения. С мастером Юрием Семеновичем тоже произошла перемена – все заняли законные на сегодня рабочие места, а он, напротив, сел за шахматный столик и неторопливо расставил смешанные обиженным Костей фигуры.

– Пошел конвейер! Пошел!

Двухкилометровая махина на самом деле пришла в движение – поплыли разноцветными ладьями полуготовые и почти готовые автомобили, приглушенно зазвенел металл, взвывали гуще моторы «Жигулей» и автопогрузчиков на проспектах и улицах завода, запели, зашипели и завыли электрические и пневматические гайковерты… Звуки ВАЗа, как и запахи, ни с чем знакомым сравнить нельзя, следовательно, описать невозможно; их надо специально послушать, чтобы узнать, как разноголосно, но не утомительно погуживает автогигант.

– Шайбу, братцы, шайбу! – «хоккейным» голосом призывает Папуля, держа на отлете самый крупный и тяжелый в бригаде гайковерт. Папуля, как было сказано, бригадир, но он имеет рабочее место; чаще всего выбирает для себя наиболее трудоемную операцию, так как умеет выполнять на конвейерном этапе бригады все производственные операции.

– Поехали, поехали, мальчики, поехали! – подбадривает Папуля ребят. – Шайбу, братцы, шайбу!

В свои двадцать семь лет, пройдя суровую армейскую школу, Папуля идет по жизни уверенным чеканным шагом – учится на последнем курсе политехнического института, по этой причине давно мог бы работать мастером, но по тайным стратегическим соображениям этого предложения пока не принимает.

– Шайбу, братцы, шайбу! Мо-лод-цы! Мо-лод-цы!

Жадно, внимательно, плотоядно следим мы за работой бригады… Ну к чему же, к чему приводит монотонность, чем чревата напряженность однообразного беспрерывного труда, на каком этапе на лицах ребят появятся скука, отвращение, печаль мышечной усталости? И когда, наконец, исчезнут эти улыбки, полуулыбки, улыбочки, шуточки и прибауточки, которыми парни и девушки то и дело обмениваются. А ведь это так и есть… Миша Сметании деланным басом объявляет во всеуслышание, что Костя Варенцов обыграет его в шахматы только после того, как Слава Меньшиков сбреет бороду, а в ответ на это Костя – он слегка заикается – ворчит обиженно:

– Т-тебе бы все ост-т-т-рить, а сам сицилийскую с Нимцовичем путаешь… Т-ты, птенец ж-ж-елторотый, а от страху п-проиграть хорошо подумать не разрешаешь… А Слава? Не вечно же ему при бороде ходить? Так что п-п-пого-ди еще, п-п-огоди!

Сергей Уваров – один из харьковчан, окончательно проснувшись, косится на Галю Чистову и при удобном случае старается быть к ней поближе:

– Хорошая шляпа, Галка, очень, поверь, хорошая!.. Такой на ВАЗе не найти… Нет! И к лицу тебе, Галка, а не сходить ли нам сегодня на велогонки?..

Неля Губанова – рабочая косточка – свою производственную операцию производит аккуратно, незаметно, чистенько, словно миниатюру рисует; движения у нее экономные, как будто она боится что-то расплескать внутри самой себя; лицо деловитое, но губы – в усмешке. Неле интересно, чем дело кончится с приглашением Гали Чистовой на велогонки. Она, наконец, даже изменяет своей обычной несловоохотливости.

– На велогонках Сережа сатанеет, – сдержанно сообщает она. – Никого и ничего, кроме велосипедистов, не замечает…

Час прошел – два, а ребята продолжают работать по-прежнему легко, свободно, словно играючи, словно танцуя некий танец, поставленный пресыщенным танцмейстером; улыбки и полуулыбки не кончаются, а, наоборот, набирают силу, так как конвейер уже работает на «всю катушку», и потому голоса ребят повышаются, шутки становятся крепче, решительнее.

Брака в работе на протяжении двух часов почти нет, и дефектчик Слава Меньшиков, оперевшись спиной на металлическую стойку, тщательно набивает «Нептуном» вместительную трубку, контролер ОТК Вера Федосеева следит за каждой машиной, но стоит рядом со Славой, так как и отсюда опытный глаз все неладное заметит.

– Не понимаю я людей, – философствует она, – которые принципиально отрицают танцы… А где вырабатывается легкость и грациозность движений? Где люди учатся корректности? А с чего начинается понимание серьезной музыки… Ой, Слава, этот глушитель плохо подогнан… Отлично, Слава, глушитель на месте, но отчего вы… отрицаете танцы?

Мастер Юрий Семенович Хлопов в своем голубовато-сером «инженерском» халате сидит сиднем над шахматами и сам с собой что-то непонятное даже Семену Табачникову – он перворазрядник и шахматный судья Всесоюзной категории – сосредоточенно разыгрывает… Кажется, это как раз тот предельно удобный момент, когда мастера можно взять «в оборот», и мы, естественно, не теряем времени.

– Юрий Семенович, хватит темнить, довольно играть в кошки-мышки, извольте нам, гражданин хороший, рассказать, о чем это шепчутся ваши питомцы, когда перед сменой собираются в якобы хоккейный кружок?.. Да вы поймите, что мы ради этого две недели сидим в бригаде – так что не темните, голубчик, пожалуйста!

Юрий Семенович для своего возраста, на наш взгляд, излишне серьезен и суховат, держится прямо, подбородок волево приподнят, словно мастер боится забыть о том, что он мастер… Тем не менее Юрий Семенович вскоре «раскалывается».

– Все это вам может справедливо показаться ребячеством, – осторожно говорит он, – но члены бригады в работе на конвейере как бы имитируют игру в хоккей… О чем они шепчутся? Произносят заклинания и дают клятвы. Какие? А те, что близки к обыкновенной и банальной психологии. Папуля ребят шепотом спрашивает: «Что вы делаете, друзья?» – они тоже шепотом отвечают: «Автомобили!» – «Какие?» – снова спрашивает Папуля, а они дружно отвечают: «Самые лучшие, самые лучшие!» – «А кто мы такие?» – опять спрашивает Папуля. «Молодцы! Молодцы!» – шепотом скандируют ребятишки. «Наша цель?» – вопрошает Папуля. «Шайбу! Шайбу! Шайбу!» Вот и весь секрет – ничего особенного…

Как это ничего особенного, если мы от удивления прилипаем к дерматиновому дивану? Ведь вот он, вот он лежит на ладони во всей оголенности – один из самых главных секретов успешной работы уже родной нам бригады!.. Мы торопливо роемся в томах, статьях и вырезках, так как – книжные души! – спешим жизненное явление подтвердить наукой.

– Вот оно! Вот!.. Все так, как и полагается… Гляди, гляди – она!

Это довольно объемистая статья доктора философских наук, профессора В. Ядова, опубликованная в «Литературной газете». Статья называется заманчиво: «Кто не любит работу и почему?», и в ней мы действительно находим научно обоснованное объяснение на первый взгляд несерьезной игры в воображаемый хоккей. Он, то есть профессор В. Ядов, после того как основательно разбирает два важных принципа заинтересованности в труде – стремление к творчеству и материальную заинтересованность, – пишет такое, что проливает на наши усталые головы освежающую струю: «…есть немало и других социально-психологических мотивов. Например, престижность работы, причем это понятие для нас качественно иное, чем на Западе, где престиж почти всегда можно выразить в получаемой зарплате…» Замечательно! Отлично! Разве не то же самое и почти такими же словами писал Роже Гиберт?.. Ученый и французский профсоюзный деятель! Неплохая компания для внушительного подтверждения наших жизненных наблюдений. А?

– Шайбу, братцы, шайбу! – подает, как и прежде, голос Папуля.

«Шайбы» так и влетают в ворота противника от рук ребят, уверенных в том, что они – молодцы и делают лучшие в стране автомобили. Одна шайба за одной, одна за одной…

– Слушайте, братцы, товарищи, граждане, – восторженно вопим мы, обрадованные сообщничеством профессора В. Ядова. – А как же с монотонией, как же с перегрузками, как быть с человеком – придатком проклятой машины?

– Простите! – изысканно, но предельно холодно кланяется нам Папуля. – Миллион раз пардон, но не сможете ли вы, дорогие наши гости, столь серьезные вопросы перенести на не-ра-бо-чее время? Еще раз – пардон.

– Да-с! Папуля есть Папуля, – и Семен Табачников досадливо лезет пальцами в затылок: чесать густую волосню от оплошности, а я… Я – понахальней и поэтому кричу Папуле с вызовом:

– Не стройте из себя хирурга в момент разреза на сердце, Папуля! Минуту назад вы, бросив гайковерт, делали прогульон в те места, куда и цари пешком ходят, а теперь… Одним словом, бросьте ваши глупости…

– Наблюдательный товарищ! – сдержанно улыбается в ответ Папуля. – Впрочем, пока вы старались поддеть меня, исчез в энном направлении сам дефектчик Слава – борода из бород…

Дефектчика Славы Меньшикова на самом деле нет на ответственном рабочем месте; он исчез так внезапно, словно сквозь землю провалился, и контролер Вера Федосеева уверенно орудует сама – вот закрепила гайку, видимо, недовинченную разгневанным Сашей, поправила чуть скошенную трубу глушителя, что-то доделала в передней подвеске. При всем этом обильный пот ее лицо не орошает, ноги у нее от усталости не подламываются – шустрая, такая, по-прежнему легкая, ждущая (по своим личным мотивам, конечно) скорейшего возвращения Славы Меньшикова. И он появляется, на ходу вытирая носовым платком бороду оперного Черномора.

– Газированная водичка сегодня, братцы, хороша, – делится он открытием. – А для тебя, Мишенька Сметанин, в ларьке персональные сигареты «Варна» появились.. Я, доброхот и гуманист, прихватил для тебя пачечку… Держи, а пятаками потом расшвыриваться будешь…

Поймав на лету пачку сигарет, Михаил Сметанин вешает на условленное и удобное место гайковерт, отойдя в сторонку, неторопливо вскрывает пачку, размяв сигарету, прикуривает ее от газовой зажигалки… А как же уникальный гайковерт? Им, оказывается, потихонечку орудует Костя Варенцов, который теперь выполняет две производственные операции – свою и Мишину.

– Как же так получается, братцы, что на столь высокопроизводительном конвейере, столь (при полной проектной мощности ВАЗ будет выпускать 10, 5 автомобиля на одного работающего в год, а высшее мировое достижение – 11, 0) Как же так получается, что на высокопроизводи…

– Вечером, товарищи, вечером! – снова ставит нас на место неумолимый Папуля.

Молодежные холостяцкие общежития на ВАЗе так хороши, что им может позавидовать столичный институт, обучающий студентов самой модной и необходимой сегодня отрасли знаний. Модерные комнаты на двоих, всяческие удобства сангигиенического порядка, окна – во всю стену, мебель – последнего фасона, а главное – можно, не выходя из общежития на свет божий, безбедно существовать холостяку-одиночке. На нижних этажах многоэтажного здания – столовая, комнаты бытового обслуживания, красный уголок, холлы для отдыха и прочее, и прочее.

Комнаты в общежитии, естественно, несколько теснее Георгиевского зала, но в одной из них сегодня вполне хватает места, чтобы в жизненном пространстве поместились все до единого члены «нашей бригады». Каждый занимает место согласно своему характеру и привычкам. Слава Меньшиков чуть иронически созерцает шумное и веселое общество с подоконника, Галина Чистова – моя землячка – устроилась так, чтобы было можно украдкой заглядывать в настенное зеркало, шахматисты Костя и Миша сидят сейчас дружным рядком, харьковчане Сергей и Саша вольготно – они хозяева комнаты – развалились на кровати, Неля Губанова со строговатыми бровками сидит на отдельном стуле, Вера Федосеева – представительница ОТК – от Славы Меньшикова большую дистанцию не держит, а что касается мастера Юрия Семеновича Хлопова, то он занял единственное в комнате удобное кресло – начальство все-таки!

Речь, как и следовало ожидать, идет снова и снова о так называемой престижности труда, о болезненной на всех всемирно известных конвейерах Запада монотонии, о том – исчадие ли ада само конвейерное производство и не обречен ли каждый из сидящих в комнате ребят до дряхлого пенсионного возраста крутить гайки. Одним словом, разговор серьезный, философский, социологический. Слово, так сказать, в текущий момент имеет контролер ОТК Вера Федосеева. Она, оказывается, только на рабочем месте да наедине со Славой Меньшиковым щебечет да попискивает, а здесь – техник автомобилестроения! – голос у нее крепкий, глаза серьезные, движения сдержанные.

– Я так для себя – кустарно – определяю понятие микроклимат в бригаде, – задумчиво говорит Вера. – Дружба, взаимовыручка, взаимопонимание, необременительная, естественная терпимость друг к другу, подбор ребят по характеру, хотя… чесслово, лучше и целесообразнее, когда в бригаде каждый человек представляет собой неповторимую индивидуальность. Я в нескольких бригадах контролером ОТК работала и заметила, что, если соберутся люди с похожими характерами и темпераментами, ничего хорошего не вытанцовывается… Скучно и нудно в такой тщательно причесанной бригаде!..

Вера шутливо бросает в Сашу Фотиева, который пытается перебить ее, скомканный использованный билет в кино и продолжает:

– Никто тоньше, чем контролер ОТК, не чувствует, благоприятен или нет микроклимат в бригаде… Вы, голубки, умоляю вас, не зазнавайтесь, но наша бригада – уникальная. Я сегодня обнаружила всего шесть незначительных недоделок в автомобилях, а это – уникально…

За окном-стеной урбанистически шумит самый молодой и современный город автомобилестроителей. Мчатся во все концы и по всем дорогам – плохим и хорошим – стремительные «Жигули», возвращаются в гостиницы туристические «Икарусы» и автобусы-иномарки с заграничными гостями, сияют неоновые рекламы, цепочки фонарей дневного света образуют ожерельеподобные нитки, мокрый асфальт – недавно прошел короткий теплый дождь – романтически посверкивает, нарядная молодая толпа в разноцветных одеждах неторопливо плывет по «Бродвею», как молодежь называет центральный проспект почти в любом городе. Улицы – широкие, дома-скалы, архитектура разнообразно-неутомительная, «попахивает» порой папашей Корбюзье… Повторяем: ультра двадцатый век!

Бригадира Андрея Андреевича Зубкова – Папули – среди нас пока нет, он, бедолага, сидит на обзорной лекции по теоретической механике, но и без него – самого опытного и авторитетного – ярых полемистов в комнате предостаточно. Миша Сметанин, который год назад кончил техникум и теперь готовится к поступлению в институт, – человек начитанный и умный, в разговоре солидно нетороплив.

– С монотонией мы боремся легко, – объясняет он, – как картошку окучиваем… В сотне толстых книг утверждается, что однообразие труда человека отупляет, что он превращается в робота… Правильно! По существу абсолютно верно, но мы нашли рецепт против пресловутой монотонии… Мы боремся с ней постоянной сменой производственных операций… Вы уже, наверное, заметили, что каждый из нас умеет выполнять все работы в бригаде. Сегодня я, например, кручу гайку, завтра – ставлю ограничители, через неделю вожусь с глушителем… Именно поэтому проблемы монотонии, губительной однообразности труда у нас почти не существует. Да вы ведь еще не знаете, почему Папулю называют «Четырежды коронованным»… Слава, поразговаривай – ты любишь иногда…

Цыганская опереточная борода Славы Меньшикова окутана сизым дымом, среди буйной растительности маленькая трубка – на работе он курит большую, чтобы часто не набивать табаком, – почти не заметна. Сидит он на открытом окне, на высоте восьмого этажа.

– Признаюсь! – знакомым вальяжным басом произносит он. – Сдаюсь на милость победителей! Люблю, грешник, поговорить о профессиональном росте, так как дефектчиком навечно оставаться категорически и бесповоротно отказываюсь… А суть этой проблемы тоже отнюдь не сложна… Знаете ли, на заводе разработана точная и научно обоснованная система прохождения конвейерных рабочих по профессионально-техническому и даже административно-начальственному продвижению… Сегодня я – дефектчик, завтра, после окончания института, я, например, – бригадир, через годик-другой выбьюсь в наладчики автоматов на более сложных конвейерных линиях. А годиков этак через шесть-семь никто мне не помешает сделаться начальником участка или даже начальником цеха, если я… сам себе какой-нибудь неблаговидностью не помешаю… Такая вот продвиженческая система заинтересовывает человека в труде, создает, простите за наукообразность, мощный дополнительный стимул, мобилизует, вдохновляет, радует… Какие там еще есть трибунные торжественные словеса? А?!

– А Четырежды коронованного до сих пор нету! – меланхолически вздыхает Галина Чистова. – Грызет свою теормеханику, как легированную сталь.

Мы не выдерживаем:

– Друзья, товарищи, братцы! Отчего Папулю кличут Четырежды коронованным?

– А вот придет, расскажем… – доброжелательно обещает Галина Чистова. – Как-то неловко петь дифирамбы человеку в его отсутствие – поневоле случится перебор… Да он скоро появится, Папуля-то! Лекция кончается через десять минут, а от его аудитории до общежитки – рукой подать…