II

– Леррис! – позвал дядюшка Сардит, и его тон не обещал ничего хорошего. Я, правда, понятия не имел, в чем дело, но выяснять это ни чуточки не рвался.

Только-только закончив смывать опилки, я, как обычно, расплескал воду по каменному полу, однако солнышко пригревало, обещая высушить лужу быстрее, чем тетушка спустится вниз, чтобы потереть камень старым полотенцем. Однако лучше бы вытереть лужу самому…

– Леррис!

Тетушка Элизабет содержала умывальню в безупречной чистоте: отполированные тазы и чаны сверкали, а на полу из серого камня никогда не было ни пятнышка. Впрочем, удивляться не приходилось: и мой отец, и все прочие домовладельцы моего родного городка Уондернота отличались той же аккуратностью, И отец, и его сестра являлись домовладельцами, тогда как моя матушка и дядюшка Сардит – ремесленниками. Обычное дело – так, во всяком случае, думал я.

– Леррис! Эй, парнишка! Вернись. Вернись в мастерскую. ЖИВО!

Куда меня определенно не тянуло, так это в мастерскую, но деваться было некуда.

– Иду, дядюшка Сардит.

Он ждал меня на пороге, насупив брови. Впрочем, это выражение лица было для него обычным, но вот чтобы дядюшка поднял такой крик!.. Мне стало не по себе – что же такого я натворил?

– Подойди. – Его широкопалая ладонь указала на лежавшую на верстаке инкрустированную столешницу. – Глянь-ка сюда. Повнимательнее.

Я честно вытаращил глаза. И не углядел ничего особенного.

– Видишь?

– Что?

– Эти зажимы.

Склонившись, я проследил за движением его пальца, но из-за чего сыр-бор, так и не понял. Куски темной древесины были скреплены в соответствии с его наставлениями: гладкими краями и вдоль волокон.

– А что зажимы? Не поперек волокон, все как велено…

– Леррис, ты часом не ослеп? Этот конец вгрызается в дерево. А здесь… полюбуйся… давление сместило бордюр…

Ну, может, и сместило, но самую чуточку, сразу не углядишь. А углядевши, нетрудно и подправить: всего-то и дела, что чуток подшлифовать другой край песочком. После такой доводки моей оплошности не заметит никто, кроме самого дядюшки… ну, и может быть, того, кто покупает мебель для личных покоев императора Хамора.

– Леррис, ты прекрасно знаешь, что дерево не терпит насилия. Прекрасно знаешь, но предпочитаешь об этом не думать! Сколько можно твердить, что ты работаешь с деревом, а не ПРОТИВ него?!

Мне оставалось лишь стоять и помалкивать.

– Пойдем-ка в дом, Леррис, – со вздохом промолвил дядюшка. – Нам надо серьезно поговорить.

Перспектива серьезного разговора меня ни чуточки не увлекала, однако понимая, что отвертеться не удастся, я последовал его примеру: снял кожаный фартук и разложил по полкам инструменты.

Покинув мастерскую, мы пересекли гладко вымощенный внутренний двор и вошли в комнату тетушки Элизабет, которую та почему-то именовала гостиной. Почему – я так и не понял. Как-то раз даже спросил у нее, но она лишь улыбнулась и отшутилась. Сказала «а почему бы и нет?» или что-то в этом роде.

В «гостиной» был накрыт стол: два заиндевелых стакана с холодным питьем, блюдо с несколькими аппетитными ломтями свежеиспеченного хлеба, сыр и нарезанные дольками яблоки. От хлеба еще поднимался ароматный пар.

Дядюшка Сардит уселся на стул поближе к кухонной двери, я же устроился на другом. Вид накрытого стола почему-то встревожил меня еще больше, чем дядюшкино настроение.

Гораздо больше.

Тихий звук шагов заставил меня поднять глаза. Дядюшка Сардит поставил свой стакан – пунш из замороженных фруктов – и кивнул тетушке Элизабет. Она – стройная, высокая, со светлой кожей и песчано-русыми волосами – походила на моего отца. Дядюшка был жилистым, коренастым, с седеющей шевелюрой и коротко постриженной бородкой. Но сейчас их роднило то, что оба они выглядели виноватыми.

– Ты прав, Леррис, – с порога заявила тетушка, – мы и впрямь чувствуем свою вину, наверное, потому, что ты сын Гуннара.

– Но это ничего не меняет, – добавил дядюшка. – Не будь ты нам племянником, перед тобой все равно встал бы тот же выбор.

Я отпил глоток пунша, чтобы ничего не говорить, хотя видел, что тетушка мою уловку прекрасно поняла. Она всегда все понимала – в точности, как мой отец.

– Ты угощайся, паренек, – сказал дядюшка. – Ешь, пей, а я пока изложу тебе суть дела. Ну а пропущу что, так Элизабет дополнит.

Он откусил хлеба с сыром, запил глотком пунша и продолжил:

– Не знаю как тебе, а мне магистр Кервин втолковал, что наставник всегда в ответе за то, как постигает ремесло его ученик.

Я взял хлеба и сыра, не понимая, к чему он клонит. Ясное дело, что наставник в ответе за ученика. Было бы о чем толковать.

– Однако он, надо думать, не говорил тебе, что наставник должен также определить, пригоден ли вообще ученик к ремеслу, либо же ему предстоит выбор между изгнанием и гармонизацией опасности.

– Изгнанием?..

– Видишь ли, Леррис, – вступила в разговор тетушка Элизабет, – у нас на Отшельничьем нет места для расхлябанности и вечной неудовлетворенности. Скука, неспособность сосредоточиться, нежелание вкладывать всего себя в свое дело – все это прокладывает хаосу путь на остров.

– Таким образом, Леррис, тебе предстоит сделать выбор. Что ты предпочтешь – пройти гармонизацию или покинуть Отшельничий? Навсегда.

– Только из-за того, что меня не увлекает ремеслом из-за того, что я чуточку пережал доску? И из-за этого мне придется выбирать между гармонизацией и ссылкой?

– Не совсем так. Дело даже не в самой скуке и уж конечно, не в том, что ты допустил просчет. Но и за тем, и за другим стоит нежелание вкладывать в работу всего себя. Пойми, оплошность не так страшна, если допустивший ее человек старался как мог и сделал лучшее, на что способен. Работа, пусть далекая от совершенства, будучи выполненный со всем возможным прилежанием, не считается небрежной. Разумеется, при том условии, что ее несовершенство не причинит никому вреда, – когда тетушка произносила эту тираду, глаза ее горели, и она, как мне показалось, стала еще выше ростом.

Я отвел глаза в сторону.

– Можешь ли ты сказать, что честно и радостно вкладывал всю душу в обучение, стремясь достичь совершенства в мастерстве плотника, столяра и резчика по дереву? – спросил дядюшка Сардит.

– Нет, – буркнул я, зная, что врун из меня никудышный. Хоть и попробую соврать, так тетушка Элизабет мигом раскусит.

– Ну а если ты продолжишь учиться – что-нибудь изменится?

– Нет.

Я и сам не заметил, как и когда мне удалось умять кусок хлеба с сыром. Видать, как-то успел, коли его уже не было ни в руке, ни во рту. Я отломил новый. И отпил пунша, чтобы смочить пересохший рот. Охлаждаться не требовалось – меня и без того пробирало холодом.

– И что меня ждет? – спросил я между глотками.

– Если ты выберешь гармонизацию, Мастера займутся твоим обучением. Они будут работать столько, сколько потребуется, чтобы подготовить тебя к испытанию, а потом ты получишь задание и не сможешь вернуться, покуда его не выполнишь.

– Ну а выбрав изгнание, ты просто покинешь остров и не сможешь вернуться никогда, если только не получишь особого дозволения Мастеров. А такие дозволения если и даются, то чрезвычайно редко.

– И все это только из-за того, что у меня не оказалось особого интереса к ремеслу? Из-за того, что по молодости лет я еще не нашел себя? Из-за того, что мои изделия несовершенны?

– И опять же нет, – вздохнула тетушка Элизабет. – В прошлом году Мастера отправили в изгнание пятерых умельцев, каждый из которых был самое меньшее вдвое старше тебя годами. А на гармонизацию согласилось около дюжины людей, разменявших не то что третий, а и четвертый десяток.

– Ты что, серьезно?

Да уж серьезней некуда.

Я и сам понимал – тетушка не шутит. Да и говорила в основном она, а дядюшка, вроде бы собиравшийся вести разговор, больше кивал, поддакивал да вставлял фразы. У меня возникло странное ощущение, будто моя разлюбезная тетушка Элизабет только прикидывается обычной домохозяйкой.

– Ну, и куда же мне придется отправиться?

– Ты это твердо решил? – спросил дядюшка Сардит с набитым ртом.

– Можно подумать, будто мне предложен богатый выбор. Меня или запихнут в лодку да спровадят невесть куда, или, по крайней мере, предоставят возможность чему-то научиться и принять какое-то решение…

– Думаю, ты сделал правильный выбор, – промолвила тетушка Элизабет. – Хотя все не так просто, как тебе кажется.

Повисло напряженное молчание, побудившее меня поскорее покончить с хлебом и сыром и отправиться в свою комнату укладывать вещи. Дядюшка Сардит пообещал сохранить кресло и прочие вещи, сделанные мной, до моего возвращения.

Не упомянув при этом, что лишь очень немногие из проходивших ГАРМОНИЗАЦИЮ возвращались домой.

Не вернулся и я.