"Три короны" - читать интересную книгу автора (Холт Виктория)

СУПРУЖЕСКАЯ НЕВЕРНОСТЬ

Несмотря на неприязнь к тестю, Вильгельм устроил ему самый почетный прием. Герцога и его свиту он встретил сразу по прибытии в сопровождении трех тысяч гвардейцев отвел во дворец Гааги.

Когда официальная часть приема была завершена, Яков подошел к дочери. Расспросив о настроении и домашних делах, он заметил, что ее здоровье, по всей вероятности, оставляет желать лучшего.

– Неважно выглядишь, дочурка, – сказал он. – Должно быть, это из-за климата – слишком уж здесь сыро и холодно.

– Не думаю. Между нашим климатом и английским почти нет никакой разницы, – пожал плечами Вильгельм.

– Напротив, разница огромна. Наш климат мягче, умеренней. Разве Мария болела так часто, когда жила у себя дома? Постоянные недомогания, два выкидыша! Нет, все-таки в Голландии условия не те – не то что у нас.

– Не хватало еще, чтобы ее выкидыши начались в Англии, – буркнул Вильгельм.

Было ясно, что дружественные отношения между ними не сложатся.

Яков все время говорил о плохом голландском климате, сказывающемся на самочувствии его дочери. Вильгельм не скрывал, что ему известна причина пребывания Якова в Голландии, и не упускал случая намекнуть на то, что эта причина не поднимает его в глазах народа, твердо стоящего на позициях протестантства и еще на забывшем ужасы испанской инквизиции.

Мария была в отчаянии.

Поднявшись в покои Марии, Яков и его супруга по очереди обняли ее. Все трое всплакнули. Марии было хорошо и спокойно – впервые за все время слезы принесли ей облегчение.

Мария-Беатрис сказала:

– Увы, теперь это наше единственное утешение – видеть нашу дорогую Марию.

– Неужели вас и в самом деле выпроводили из Англии? – встревожилась Мария.

– Боюсь, да, – вздохнул Яков. – У меня слишком много врагов – и знаешь, кто самый непримиримый из них? Монмут!

– Не может быть!

Мария потрясла головой – ей показалось, что она ослышалась. Правда, до нее уже доходили слухи о не совсем достойном поведении Джемми, но она всегда находила оправдание его поступкам. Мария не могла забыть, как он приезжал в Ричмонд, как играл с ней и учил танцевать. Она думала, что своим танцевальным мастерством – а танцы ей нравились больше любых других развлечений – она целиком была обязана урокам, полученным у Джемми.

– Он разъезжает по стране и всюду приказывает величать его не иначе, как протестантский герцог. Кроме того, он побуждает короля узаконить его в качестве сына, а ты понимаешь, что это значит.

– Король его очень любит.

– В том-то и беда. Иногда любовь заставляет нашего короля совершать глупости – это мы видели на примере досточтимых леди Кастлмейн и Портсмут.

– Ну, это еще не пример. Из-за любовниц теряют голову многие мужчины, – глядя на отца, сказала Мария.

– Монмут опаснее, чем любовницы. Это он собрал вместе всех моих врагов, и они уговорили короля выслать меня из Англии. По существу – отправить в изгнание.

– Когда мы уезжали, король раскаивался в своем решении, – напомнила ему Мария-Беатрис.

– О да, он не хотел прогонять нас. Но ведь прогнал же – его вынудили. И теперь… теперь меня утешает только то, что я нахожусь со своей семьей – с супругой и любимой дочерью.

Мария подумала: «…И любовницами – если только твои привычки не слишком уж изменились, в чем я очень сомневаюсь».

И тотчас задалась вопросом о том, почему в такое тяжелое время ей захотелось вспомнить об отцовских недостатках. Неужели она стала в чем-то походить на своего супруга?

– Отец, – сказала она, – все твои беды – из-за твоих религиозных убеждений.

– Ну, едва ли я окажусь первым человеком, пострадавшим по этой причине. Кстати, Мария, раз уж я здесь, мне бы хотелось поговорить с тобой о религии.

Мария насупилась.

– Не думаю, что в этом будет какая-то польза, – торопливо проговорила она. – Папа, я уважаю твои идеалы, но у меня есть свои – и они далеки от тех, которые проповедуют в Риме.

– Ах, ты становишься похожей на своего супруга. Я всего лишь хотел попросить тебя держаться в стороне от кальвинистских вероучений.

– Я принадлежу английской церкви, папа, так меня с детства воспитывали. Эта вера меня полностью устраивает, и я не собираюсь отказываться от нее.

– Вижу, наш преподобный Хупер не зря проводил время в Голландии. Ситуация, что и говорить, невеселая: отец, лишенный власти над дочерью. – Яков покачал головой и с грустью посмотрел на Марию. – Сначала тебя отняли у меня, когда ты только начинала взрослеть. У нас многие побаиваются, что я окажу на тебя дурное влияние – и не только на тебя. Мне даже не позволили привезти с собой Анну, а она так хотела поехать с нами… Вот до каких унижений довели твоего отца, Мария. Увы, перед тобой стоит всего лишь бесправный изгнанник – без родины, без дома… и почти лишенный титула.

– Очень жаль, что так получилось, папа, – сказала Мария. И снова подумала: «Будь ты протестантом, все было бы иначе. Она начинала смотреть на мир глазами Вильгельма».

Вильгельм не мог скрыть неприязни к тестю, и Яков, видевший его враждебность, все яснее сознавал неловкость своего положения. Его выгнали из дома; какие бы Карл ни выражал сожаления, было ясно, что он решил уступить врагам своего брата. В результате Яков очутился при дворе своего тестя – но не был здесь желанным гостем.

Как-то ночью он проснулся от невыносимой боли в животе. Через несколько минут его стоны разбудили Марию-Беатрис.

– Что с тобой? – встревожилась она. – Подожди, сейчас позову врача.

Яков покачал головой.

– Мы чужие в этой стране, нас окружают враги. Откуда нам знать, что они замышляют против нас?

– Ты думаешь, что Вильгельм пытается отравить тебя? Яков снова застонал – еще громче, чем раньше.

– Если не он, то кто-то другой: все мое тело говорит мне об этом.

Она встала с постели, но он остановил ее.

– Не торопись. Кажется, боль утихает. Видимо, на этот раз они что-то не рассчитали.

– Не могу поверить, что это из-за принца… Наша Мария не допустила бы… не позволила бы ему.

– Ты считаешь, что Мария имеет какое-то влияние при его дворе? Неужели ты не видишь, как он обходится с ней? Да, моя дочь всегда будет хорошо относиться ко мне – но как же я не доверяю ее супругу!

– Тебе уже лучше, Яков? Он кивнул.

– Да, немного полегчало. Я и не ожидал, что все пройдет так быстро.

– Бедный мой, бедный Яков.

– Ах, я всегда знал, что ты – лучшая из жен, какие только бывали на свете. Ты подарила мне мою маленькую Изабеллу.

– Когда-нибудь я подарю тебе сына.

– Если этой надежде суждено сбыться, – усмехнулся он, – то нам больше ни дня нельзя оставаться в Гааге. Завтра же уедем отсюда – хорошо, дорогая?

– Яков, в Англию мы не можем вернуться. А куда еще нам податься?

Яков тяжело вздохнул.

– Изгнанники! – сказал он. – Кому еще выпадает такая участь – получить порцию яда вместо приюта?.. Да, моя дорогая, мы не можем вернуться в Англию, но и оставаться в Гааге тоже не можем. Мы поедем в Брюссель и подождем дальнейших событий.

Мария-Беатрис прижалась к нему.

– Ах, Яков, как мы с тобой несчастны! И как жаль, что с нами нет нашей маленькой Изабеллы. Она бы примирила меня со всеми этими бедами.

– Невыносимое положение, – согласился Яков. – Я напишу брату – может быть, теперь он не откажет нам в нашей просьбе. Он знает цену наших лишений.

Наутро Яков отослал письмо Карлу, а днем с женой и несколькими слугами выехал в Брюссель.

Через несколько дней они не без удивления узнали, что король удовлетворил их просьбу и снарядил в путь корабль, который должен был доставить в Голландию двух принцесс – Анну и Изабеллу.

В Брюсселе чета Йоркских пробыла недолго. Вскоре после их отъезда Мария заболела малярией, и герцога срочно вызвали в Гаагу.

Яков без промедления прибыл ко двору принца Оранского, что в общем-то было верным решением, поскольку присутствие отца благотворно сказалось на самочувствии Марии. Кроме того, на ее настроение не могло не повлиять известие о скором приезде Анны и Изабеллы, которое он привез с собой. Ободренная этими двумя событиями, она уже через три дня встала с постели.

Однако отношения между ним и принцем Оранским оставались натянутыми, как и прежде, а потому сразу после выздоровления дочери он объявил о своем желании вернуться в Брюссель. Узнав об этом, Мария упросила Вильгельма разрешить ей принять сестер в Гааге, в качестве ее гостей.

Наступили счастливые недели. Встретив Анну и Изабеллу, Мария долго не могла наглядеться на них. К младшей принцессе она питала особую симпатию – видела в ней ребенка, которого недавно потеряла. Впрочем, Анне она радовалась ничуть не меньше, предвкушая разговоры об их доме, свежие новости из Англии, сплетни о жизни королевского двора. Как там моя Франциска? – думалось ей. О происходящем на родине она могла судить только по письмам, а письма были разноречивы. С принцессами приехала Сара Дженнингс, полная жизненных сил и желания задавать тон всему своему окружению – включая ее полковника Джона, сопровождавшего дочерей герцога Йоркского и их свиту. Спустя два дня Мария почувствовала, что запросто могла бы обойтись без общества Сары, которая к тому же помыкала всеми мыслями и поступками Анны, старательно усваивавшей все манеры и советы старшей подруги.

Сара, почувствовав враждебную настроенность принцессы Оранской, отнюдь не пришла в замешательство. Мария казалась ей простофилей, попавшей под каблук мужа и смирившейся со своим положением. Так ли живут женщины, знающие себе цену? – спрашивала себя Сара. Взять, к примеру, ее Джона. Он и шагу не ступит, не спросив разрешения у жены, – вот как нужно налаживать семейные отношения.

Она во всем подавала пример принцессе Анне; устраивала карьеру Джона; ее ожидали и другие важные дела, поэтому ей было недосуг придавать значение тому, что думает о ней такая безвольная тихоня, как принцесса Оранская.

Мария-Беатрис каждое утро просыпалась с почти фанатичным желанием сполна насладиться своим счастьем. Ей хотелось, чтобы день тянулся в два раза дольше, чем обычно, – ибо в душе она понимала, что слишком долго так продолжаться не может. Она была рада увидеть свою дочь. Когда же из Модены приехала мать Марии-Беатрис, она почувствовала, что наступило самое счастливое время в ее жизни – или наступило бы, если бы она могла не помнить об изгнании и врагах ее мужа.

Герцог Йоркский ворвался в покои жены – щеки пылали, глаза сверкали. Прежде, чем поведать о причине своего необычайного волнения, он закрыл дверь и убедился в том, что в комнате больше никого не было.

– Письмо из Галифакса! – выдохнул он. – Карл болен… говорят – при смерти. О том же пишут из Эссекса. Там думают, что через несколько дней брат отдаст Богу душу.

– Карл – умирает?

Мария-Беатрис ужаснулась, со всей ясностью вспомнив смуглое лицо Карла: улыбающееся, доброе – каким она видела его в день приезда в Англию. Тогда он отнесся к ней с таким сочувствием и пониманием, что уже из-за этого она не могла не примириться со своим будущим.

Яков кивнул. Своего брата он любил не меньше, чем она, но сейчас не мог предаваться сантиментам.

– Ты понимаешь, что это значит? Карл – на смертном одре, я – в изгнании. Как раз тот шанс, которого ждали Монмут и его дружки. Я должен вернуться в Англию! Срочно, немедленно!

– Яков, тебе это запрещено. Если о твоем приезде узнают, тебя посадят в Тауэр.

Яков взял ее за плечи и усмехнулся.

– Дорогая моя, – сказал он, – если Карла не станет, я один буду решать, кого сажать или не сажать в Тауэр.

– Значит, едешь?

– Еду.

– Но ведь Карл еще не умер! Ты еще не король!

– Не бойся, дорогая. Я постараюсь переодеться так, чтобы меня не узнали.

Мария-Беатрис закрыла лицо руками. Она была в отчаянии: вот и закончилась ее счастливая жизнь. А что с ними произойдет, если не будет ее деверя, который смог бы защитить их?

Разумеется, она станет королевой Англии, а Яков – королем. Но, спрашивала она себя, что случится потом? Кто может поручиться за их будущее?

Пятеро всадников во весь опор мчались в сторону побережья. Впереди скакали герцог Йоркский и Джон Чарчхилл, за ними – лорд Петерборо и полковник Ледж; замыкал группу слуга полковника.

В дороге они почти не разговаривали, ни разу не остановились на привал; каждый понимал необходимость дорожить временем – откуда им было знать, что сейчас происходило в Англии? Промедление могло обернуться катастрофой.

Через два дня всадники прибыли в Кале и только тогда провели ночь не в седле, хотя и не под крышей – на соломе, во дворе небольшой таверны; когда они добрались до берега, Яков купил черный парик, с помощью которого надеялся изменить внешность. На французском шлюпе они переправились через Ла-Манш и высадились в Дувре; оттуда верхом примчались в Лондон, спешились на окраине и переулками прокрались на площадь святого Якова, в дом сэра Аллена Эпсли, где Франциска и ее отец радушно встретили пятерых гостей.

– Король еще жив, – сказал сэр Аллен, – и даже чувствует себя немного лучше, чем прежде. Хорошо, что вы приехали – но, надеюсь, герцог Монмут не знает о вашем визите?

– Мы тоже на это надеемся, – ответил Яков. – Мне нужно встретиться с братом раньше, чем мои враги узнают, что я здесь.

Франциске не терпелось услышать новости о Марии, но для таких разговоров не было времени. Сэр Аллен срочно позвал к себе людей, которым мог доверять: Лоренса Хайда – шурина герцога Йоркского – и Сиднея Годольфина. Оба занимали высокие посты в правительстве. Четыре года назад Годольфин женился на Маргарите Бладж – той застенчивой девушке, что в свое время так не хотела танцевать в балете и расстроилась, потеряв чужие драгоценности; увы, Маргарита умерла вскоре после свадьбы, и ее бывший муж до сир пор ходил во вдовцах. Карл, считавший его одним из лучших своих министров, поговаривал, что Годольфин обладает редким качеством – никогда не спешить и при этом никуда не опаздывать.

Зная о намерениях Монмута, эти двое мужчин предложили Якову отправиться с ними в Виндзор, где могли устроить его встречу с королем.

Через четыре дня после отъезда из Брюсселя Яков прибыл в Виндзор. Башни замка он увидел в семь часов утра, а уже через несколько минут входил в покои брата, где Карл, чудесным образом оправившийся от болезни, как раз принимал цирюльника.

Карл взглянул на него с крайним изумлением – хотя уже и сам посылал за ним, – затем встал с кресла и обнял Якова.

– Рад твоему приезду, брат мой, – сказал он. – Хотя и не думаю, что ты нарушил мою волю и во весь опор мчался сюда всего лишь ради того, чтобы припасть к груди выздоровевшего брата.

Встав на колени, Яков попросил прощения за свое самовольство.

Карл снисходительно махнул рукой.

– Говорю же – рад тебя видеть. А кроме того, ты и в самом деле мог понадобиться при дворе.

В честь приезда Якова был устроен прием, однако вскоре стало ясно, что он не сможет остаться в Англии. Слишком много людей не желали его возвращения. Под стенами замка не утихали крики: «Герцог – вон! Папство – долой!»

Наконец Карл сказал:

– Придется тебе уехать, Яков. А не то, боюсь, меня тоже вышлют отсюда.

– Опять в Брюссель! – воскликнул Яков. – Да ты хоть представляешь, как мне там живется?

– Представляю. В свое время я провел несколько месяцев в Брюсселе – кстати, тоже изгнанником.

– В таком случае ты не можешь не понимать, что мне там – просто невыносимо!

– Увы, мы все должны нести свое бремя: все, Яков, каждый из нас.

– Это так необходимо?

– На какое-то время – да.

– Тогда я прошу выполнить одну мою просьбу… даже две. Позволь мне нести свое бремя в Шотландии. Там у меня есть друзья и я не в такой мере буду чувствовать себя изгоем.

Карл задумался.

– Быть по сему, я не возражаю, – наконец сказал он.

– И вторая просьба… – начал Яков.

– Признаться, я уж надеялся, что о ней ты забудешь. Ну давай, выкладывай.

– Если я в изгнании, то почему Монмут остается в Англии? Карл усмехнулся. Затем тяжело вздохнул и неохотно согласился уступить желанию своего брата.

Монмут должен был выехать за границу; Якову предстояло вернуться в Брюссель, забрать семью и держать путь в Шотландию.

Мария тосковала по семье. Вильгельм по-прежнему не считал нужным церемониться с ней, не удостаивал ни вниманием, ни разговором. Она вновь и вновь находила оправдания его поведению: в ее глазах он был человеком, исполненным самых благородных, самых высоких побуждений; разумеется, такой человек не располагал достаточным временем, чтобы помимо забот о благе государства еще возиться со своей супругой. А сама она была легкомысленной молодой особой, не желавшей знать ничего, кроме танцев, игры в карты и на сцене.

Постепенно она приучила себя видеть в нем героя, спасителя и покровителя целого народа: когда-нибудь, когда она станет старше и мудрее, он и вправду сможет прислушиваться к ее мнению или даже советам – увы, ей предстояло много и терпеливо трудиться над собой, чтобы заслужить такое поощрение.

Огорчало и другое. Месяц назад в Англию уехали преподобный отец Хупер и его супруга, которых она очень любила. Правда, их дальнейшее пребывание в Голландии было все равно проблематично, поскольку оба не нравились Вильгельму – главным образом из-за того, что под их опекой Мария оставалась в английской церкви и не переходила в голландскую.

Марии казалось, что с их отъездом она потеряла двух верных и надежных друзей. Место преподобного отца Хупера занял Томас Кенн, довольно бестактный молодой человек, не стеснявшийся высказывать все, что приходило ему на ум, и первым делом выразивший недовольство по поводу отношения Вильгельма к Марии. По мнению Кенна, принц Оранский был груб и невежлив. Разумеется, выслушивать такие слова от своего капеллана было очень больно. Она не хотела, чтобы кто-то посягал на выстраданный ею образ народного героя и освободителя.

Был и еще один приезжий: Генри Сидней, сменивший Уильяма Темпла на посту английского посла. Это он в свое время уделял слишком много внимания Анне Хайд, за что Яков лишил его должности шталмейстера. Красивый и неженатый, Сидней в короткий срок подружился с Вильгельмом.

С наступлением зимы у Марии участились приступы лихорадки, время от времени приковывавшие ее к постели.

Вильгельм навещал Марию и с каждым новым визитом заставал ее в худшем состоянии, чем оставлял в предыдущий раз. В конце концов Вильгельм забеспокоился – его шансы на трон таяли на глазах, поскольку со смертью Марии на пути принца Оранского встали бы Анна и ее дети. Неужели он напрасно поверил в предсказание госпожи Тейнер? Неужели ему не достанется ни одна из обещанных трех корон?

Когда она была в сознании, он говорил ей: «Все будет хорошо, ты обязательно поправишься. А иначе – как я обойдусь без тебя?.. Ты нужна мне, Мария».

После его ухода она мысленно повторяла эти слова. О! Разве она не знала, что он – незаурядный человек? Он любит ее; она нужна ему. Он просто никогда не выражал своих чувств, а она уже была готова думать, что их вовсе не существует.

«Вильгельм, я тоже люблю тебя, – шептала она. – Люблю таким, каков уж ты есть. Раньше я была маленькая, не понимала этого – но теперь понимаю. Поэтому я должна поправиться… Ведь ты сказал, что я нужна тебе».

Она начала выздоравливать. Приступы стали реже; уже наступила весна, по утрам в комнате было солнечно. Однажды она проснулась и увидела цветы, лежавшие в изголовье постели.

– Это от принца Оранского, – сказала служанка. – Он сам их срезал в своем саду.

Мария осторожно провела рукой по влажным, пахучим стеблям.

– Ах, как хороши, – сказала она.

И про себя добавила: я должна встать на ноги; я уже выросла и понимаю то, что раньше мне было недоступно; я больше не буду досаждать ему своими глупостями, а постараюсь во всем слушаться его… я скажу ему, что всегда буду служить ему.

Она представила, как когда-нибудь в будущем они будут вместе ужинать – и разговаривать за столом; возможно, с ними будет Бентинк. Она не станет возражать против его участия в их застольях и беседах, потому что он всегда готов служить своему хозяину.

С каждым днем ей становилось все лучше.

Анна Трелони ругалась с Елизаветой Вилльерс.

– Придется тебе вести себя осмотрительней, раз уж принцесса пошла на поправку.

– Как мне себя вести – это мое личное дело, – заметила Елизавета.

– Оно коснулось бы и принцессы, если бы она узнала, что ты спишь с ее мужем.

– Хочешь обо всем сказать ей?

– Не беспокойся, я твоей тайны не выдам… если это еще тайна. Она одна ничего не подозревает. При дворе принца только она так невинна и простодушна.

– Очень жаль. От воспитанницы английского королевского двора можно было бы ожидать большей проницательности.

– Ее супруг… он…

– Ну? – прищурилась Елизавета. – Что, язык не поворачивается? Или боишься, что я расскажу ему?

– Откуда мне знать, о чем ты разговариваешь с ним в постели?

– Уж ты-то об этом не узнаешь, не надейся.

– Во всяком случае, прошу тебя – не говори ни о чем принцессе. Именем Бога умоляю, не говори принцессе о том, что ты стала любовницей принца.

– Я тоже прошу тебя об одном одолжении, Анна. Занимайся своими делами и не суй нос куда не надо, ладно?

Мария думала преподнести им сюрприз – пройти дальше обычного, неслышно открыть дверь и сказать: «Смотрите, мне уже лучше!»

У двери она остановилась, чтобы отдышаться. Но так и не смогла. Потому что услышала разговор преданной Анны с предательницей Елизаветой.

Она прислонилась к стене – рукой держалась за сердце, грозившее выскочить из ее груди.

«…не говори принцессе о том, что ты стала любовницей принца».

Елизавета Вилльерс! – столько раз досаждавшая ей в детской комнате. Вильгельм любит ее!

Окажись на месте Елизаветы какая-нибудь другая женщина, это было бы не так невыносимо. Или нет?..

За время болезни она полюбила тот образ, который с недавних пор рисовала себе. Это ради него она пересилила недуг; ей хотелось жить; она боролась за жизнь, потому что надеялась заслужить любовь супруга, увидеть счастливую семью, будущих детей и внуков.

«Ты нужна мне, Мария».

Слышала ли она эти слова? Или только хотела слышать?

Нет, он произнес их, в этом она была уверена. Произнес – и пошел в спальню, где его ждала Елизавета Вилльерс.

Елизавета старше ее и намного умнее. Когда у них все началось? С самого начала? С того дня, когда она его так разочаровала и ему требовалось какое-то утешение? Ей припомнились слухи о том, что у Елизаветы уже был мужчина. Любовник – еще до Вильгельма? В таком случае та могла не дрожать от страха за свою девственность, очутившись наедине с незнакомцем.

Елизавета… и Вильгельм!

Она не знала, что делать. Если она вызовет Елизавету и обвинит ее в распутстве, то что скажет Вильгельм? Скорее всего, станет еще больше призирать свою супругу.

Что-то странное произошло за время ее болезни. Она полюбила свой несуществующий идеал – и в то же время навсегда распростилась с детством.

Она не могла забыть о своем королевском достоинстве. Понимала: принцессы и королевы не устраивают сцен из-за того, что у супруга появилась любовница, – они просто прогоняют ее… но самой ей такого права не давали. Она думала о несчастной маленькой Марии-Беатрис – та была совсем ребенком, когда узнала о неверности своего мужа. Как плакала, как убивалась эта бедная девочка! А что делал Яков? Успокаивал ее какими-то туманными обещаниями, которые никогда не выполнялись, и избегал супругу, поскольку терпеть не мог семейных сцен. Впрочем, Вильгельм поступил бы по-другому. Она представляла, с каким холодом он выслушает ее упреки.

Она была вынуждена взглянуть правде в глаза. Вильгельм внушал ей страх – своим ледяным холодом. Этот лед она надеялась растопить своим теплом. Но раньше нее это сделала Елизавета Вилльерс.

Как ни странно, ей не хотелось плакать.

Она вернулась в свою спальню и легла в постель. Вскоре пришла Анна Трелони. Встревоженная ее болезненным видом, она спросила, нужно ли ей что-нибудь.

– Оставь меня в покое, – сказала Мария. – Я устала.

Когда Мария окончательно встала с постели, ей было уже восемнадцать лет. Болезнь изменила ее внутренне и внешне: всегда выглядевшая моложе своего возраста, она только сейчас стала по-настоящему женщиной.

В ней появилось больше достоинства, спокойствия, мягкости. Ни единым взглядом, ни единым жестом она не выдала того, что ей было известно об отношениях между ее супругом и Елизаветой Вилльерс. Вильгельм редко навещал ее; она гадала – либо заключил, что у нее уже никогда не будет детей, либо все свои скудные силы отдавал любовнице.

Она не жаловалась: ждала дальнейших событий и готовилась вынести любые испытания, какие пошлет ей судьба; и, приучив себя любить тот образ, который прежде рисовала в своем воображении, продолжала любить настоящего, невыдуманного Вильгельма.

Если бы она могла надеяться на бегство от Вильгельма, о чем так мечтала в первые дни своего замужества, ее жизнь была бы намного проще. Но она не могла надеяться на это.

Она желала во всем доставлять удовольствие Вильгельму, хотела заслужить его одобрение – и по-прежнему верила в то, что когда-нибудь он расстанется с Елизаветой и тогда начнется их идеальная семейная жизнь, о которой столько раз она молила Бога.

Порой она была очень несчастна, а в такие дни чаще всего брала в руку перо и писала Франциске.

Когда та не отвечала, она в мыслях и на бумаге бранила свою забывчивую корреспондентку.

Это приносило утешение. Она думала о них двоих, как об одном человеке – Вильгельме и Франциске в одном лице. Ее дорогой супруг… ее дорогой неверный супруг.

«Позволь заметить, ты стала слишком жестокой. Ну сколько же можно молчать, не отзываться на мои призывы и мольбы? Неужели ты забыла меня? Или у тебя появился кто-то другой? Учти, я могу простить мертвого любовника – но не изменившего мне. Для того, кто услышит от тебя хоть одно слово, по праву принадлежащее мне, – для такого человека у меня найдутся и кинжал, и шпага, и отравленные стрелы».

Ах, дорогая Франциска, повторяла она, запечатывая конверт. Франциска поймет. Может быть, она уже кое-что слышала. Слухи разлетаются быстро – лишь для того, кто находится в их центре, они доходят в последнюю очередь.

Она почти не сомневалась: Франциска поймет, что Мария полюбила своего сурового Вильгельма и узнала о его измене.

Ее мольбы и упреки были обращены не к Франциске – не к ней, а к Вильгельму.