"Страстная Лилит" - читать интересную книгу автора (Холт Виктория)

2

Прошел год с тех пор, как Лилит впервые попала в дом Леев. Она была не очень хорошей служанкой, всегда умудрявшейся куда-то исчезать, когда более всего нужна, и небрежно выполнявшей свои обязанности, что разрывало сердце миссис Дерри, как она выражалась. Миссис Дерри не один раз жаловалась на нее. «Мы должны смиренно нести свой крест», – ответила ей хозяйка; она, конечно, повторила слова хозяина. Это означало, что они должны терпеть эту маленькую негодницу. Одно миссис Дерри решила твердо – розог для негодницы она жалеть не будет; а розгой бывала ее сильная правая рука, от которой Лилит частенько летела через всю кухню.

«Она совершенно бессердечная, это дьявольское отродье», – говаривала миссис Дерри. А Лилит было безразлично. Она поднималась как ни в чем не бывало с побледневшим лицом, но с обычным своим вызывающим видом. Миссис Дерри знала, что у нее за спиной Лилит гримасничает, а никто не умел строить такие ужасные рожи, как Лилит Треморни.

Миссис Дерри пыхтела в своей кухне в бессильном гневе. Она считала, что у нее слабое сердце и что она вот-вот отдаст Богу душу. Она любила повторять: «Когда меня не станет, вы еще пожалеете». Ей всегда удавалось пугать так других, вызывая этими словами в воображении преследующий их огромный призрак поварихи, умершей из-за зловредности ее кухонных помощниц. Но на Лилит такие словеса не действовали.

Лилит была вполне довольна своей жизнью в золотой клетке; о хлебе насущном она думала мало, потому что пища, как деньги и удобства, теперь она это поняла, приобретают значение, когда их нет. Она была счастлива, потому что предпочитала свою жизнь жизни Аманды. Ведь золотоволосая дочь дворянина была в гораздо большей степени узницей, чем это может быть когда-нибудь с Лилит. Бедная маленькая узница! Ее отец, мать и гувернантка были ее тюремщиками; ей постоянно следовало помнить о том, что она – леди; она должна учиться по книгам; девочку часто отправляли в ее комнату на хлеб и воду, и ей приходилось полагаться на добрые услуги своей приятельницы и благодетельницы, девушки из кухни.

Благодаря Лилит жизнь Аманды стала разнообразнее. Лилит ее очаровала; она была вынуждена признать, что, кроме латинского, греческого и сложных процентов, существуют и другие знания; и Лилит обладала такими познаниями в лукавстве и ловкости.

Лилит подчеркивала, что у Аманды книжные знания; а она, Лилит, лучше представляет жизнь как она есть, и это более полезно.

Лилит приходила в комнату Аманды и за удовольствие полежать на ее кровати – на настоящем пуховике, так не похожем на постель самой Лилит, – рассказывала, бывало, о странном мире, о котором до ее прихода в дом Аманда знала совсем мало.

У Лилит была собственная философия. Она утверждала, что Аманде не стоит бояться наказания. Если Аманду запрут в ее комнате, Лилит найдет какой-нибудь способ прийти к ней; если они обрекут Аманду на хлеб и воду, она может быть уверена в том, что Лилит принесет ей что-нибудь вкусненькое из кладовой.

– Они никогда не заставят тебя голодать взаправду, – сказала Лилит. – Люди умирают от голода. Я видела таких. Маленьких детей из деревенских домишек... ноги, как птичьи лапки, а животы преогромные. Они едят траву, а это им вредно. Но тебя они до этого не доведут. Ты же их единственный ребенок, а дворяне ужасно ценят детей... даже девочек.

Аманда хотела услышать что-нибудь еще; ей хотелось знать о страданиях бедняков, о детях, евших траву и готовых подвергаться публичному избиению за одно или два яблока, украденных в чужом саду. Лилит самой пришлось испытать такой голод.

– Иногда погода стоит дурная, а в домах есть нечего, потому что лодки в море не могут выйти. Тогда и приходится довольствоваться одной соленой сардиной со дна бочки, а сардины на дне бочки сплошная соль. Мы с Уильямом работали на фермера Полгарда. Это... в полях... а солнце пекло... У меня спину так прихватило, думала, никогда не разогнусь. У Уильяма тоже. А внутри гложет... так бы и съела что угодно, и жизни за это что-то не жалко. Старая миссис Полгард – сущая свинья. «По одной картофелине на каждого, – бывало говорила она. – И ни единой больше. Знаю вас, хамов. Приходите к Полгардам жрать, а не работать». Так вот мы и сидели за столом в кухне... А до того должны были подавать еду старшим и садиться после того, как они выходили из-за стола. А старая миссис Полгард не давала нам рассиживаться там, чтобы мы не объелись. Нам приходилось торопиться есть и давиться пищей... пока она не начнет выкуривать нас опять в поле на работу.

– Вы ее ненавидели?

– Готовы были ее убить.

– Удивительно, что этого не случилось.

– Нельзя. За это повесят. За воровство лупят, а за убийство вешают. Ты что, не знала этого? Ты вообще знаешь что-нибудь?

– Ты не должна так говорить со мной, – заметила Аманда. – Это дерзость. Если ты будешь дерзить, я буду вынуждена отослать тебя отсюда.

Но Лилит продолжала рассказывать о том, что она видела, как на улицах Лискарда били воришку, при этом она улыбалась и поглаживала покрывало – маленькая и ловкая Шехерезада, рассказчица историй, таких же притягательных для Аманды, какими были те, другие, для султана Шахриара.

– Ну и вопил он, а на кровь бы ты поглядела!.. Вся дорога была ею залита. Он свистнул булку, вот что он сделал, а это заметили. Уильяму такое не нравится; Уильям не любит смотреть.

– Значит, Уильям добрый, – сказала Аманда.

– Ему было бы нипочем, если бы его поколотили... почти нипочем. Просто он не любит смотреть, как других бьют. Мы – разные. На его долю выпали все нежные кусочки, а на мою – все жесткие... потому что мы-то в утробе были вместе.

– Где?

– До рождения, мы же вместе росли. Ты разве не знаешь? Ты вообще знаешь что-нибудь? Я тебя как-нибудь сведу поглядеть на старую матушку Трело. Она сошла с ума, и ее посадили на цепь, укрепленную за стропило хижины. Все из-за того, что в сумасшедшем доме для нее нет места. Дверь не заперта, и можно войти и поглядеть на нее. Она щелкает на тебя зубами, как волк, и рычит, как лев.

Рассказывала она живо, заявляла, что знает все. Она могла говорить о рождении, о смерти, о любви; обо всех этих таинствах она готова была повествовать, валяясь на пуховой постели Аманды.

– Когда-нибудь, – заявляла Лилит, – я буду спать в пуховой постели... в моей собственной пуховой постели.

Наступил день, когда Аманда отправилась вместе с Лилит к домику, о котором она так много слышала; ей хотелось увидеть своими глазами старый стол, за которым Лилит сидела вместе со своими братьями и сестрами, и полку, на которой она спала; но больше всего ей хотелось поближе рассмотреть старую бабку Лил.

Стоял жаркий июнь, и цветущие изгороди были красными, голубыми и белыми от смолки, колокольчиков и полевых гвоздичек. Потоки разогретого воздуха струились, и казалось, что на вершине холма плещется озеро.

Они направились по большой дороге мимо фермы Полгардов. Лилит погрозила кулаком в сторону красного от конского щавеля луга.

– Погляди. Вот и фермерский дом, в котором живут старый Полгард и его уродина-жена. Свиньи... нахалы... оба. Так хочется, чтобы в сумерки им бы нечисть повстречалась и заморочила бы их. Надеюсь, их утащат эльфы.

Лилит обладала и такими знаниями; она разбиралась в странностях не только видимого мира, но и невидимого. Она знала все об эльфах в ярко-красных жакетиках и шапочках-колпачках.

Сейчас она шла вдоль дороги, приплясывая, и, когда они подошли к церкви Святого Мартина, она повернула налево и пустилась бежать вниз с холма.

– Сюда, – пела она. – Сюда.

Лилит ликовала. Она никогда раньше не брала с собой в свой домишко Аманду. Когда она возвращалась к родным, то рассказывала им о ее дружбе, но ей казалось, что они в это не очень верили.

– Не рассказывай нам сказки, – заметила мать. – Удивительно, что земля не разверзлась. – Отец слушал молча, а малыши сидели, раскрыв рты от удивления. Уильям просил рассказать все об имении Леев и обо всем, что говорила и делала Аманда. Бабка Лил тоже хотела все знать.

– Верно, верно, – приговаривала она. – У тебя там столько же прав, сколько и у нее.

Они вошли в городок, по мосту прошли на западную сторону гавани и побежали, пока не достигли домика Лилит. Бабка Лил сидела у двери, покуривая свою трубку.

– Это моя подружка Аманда, – сказала Лилит, а Аманда посмотрела в лицо старухе.

За последний год Аманда изменилась; она не утратила способности глубоко чувствовать, но научилась сдерживать свои чувства и слезы. Знакомство с миром Лилит расширило ее кругозор, и теперь она уже не испытывала жалости к бабке Лил, потому что редко видела такое выражение умиротворения на лицах, как у нее.

– Это настоящий праздник, – ответила бабка Лил, – когда благородная леди приходит навестить бедную старуху.

Несмотря на смиренность слов, Аманда чувствовала, что над ней подсмеиваются.

– Как вы себя чувствуете, миссис Треморни?

– Совершенно чудесно, моя прелестная королева; тем более после доброго приветствия из ваших благородных уст. Значит, вы – подружка моей внучки, как я слышала. Дайте-ка мне рассмотреть вас. – Старуха дала Лилит подержать свою трубку; потом потянула к себе Аманду и, обхватив ее лицо своими костлявыми руками, пристально взглянула на нее.

– Боже мой, – сказала она, – вы – его вылитый портрет. Затем она притянула девочку к себе и крепко поцеловала ее прямо в рот, отчего Аманда невольно в ужасе вскрикнула и вырвалась из объятий. С пылающим лицом она отступила назад, а старуха рассмеялась. Растерявшись, Аманда стояла как вкопанная, сожалея, что пришла, но не имея сил уйти с гордым видом.

– Как они там все поживают в усадьбе? – спросила бабка Лил. – Расскажите мне обо всем, моя королевна.

Аманда обрела голос:

– У нас у всех все хорошо, спасибо.

– А ваша бедная милая матушка? Когда она собирается подарить вам братика... или сестричку, а?

– Я... Я не знаю.

– Никогда! Скажу я вам. Никогда. – Тут раздался грубый смех старухи, будто распорядиться этим было в ее силах. – А ваш отец? Как ваш безгрешный отец?

– Хорошо, благодарю вас.

– А поступки твоего деда до сих пор его возмущают, а?

Она снова рассмеялась, обнажив при этом коричневые от табака, безобразные остатки зубов. Из дома вышел Уильям. Он резко остановился и покраснел, увидев, кто пришел их навестить.

– Не стой там, как баран, – сказала старуха. – Поклонись благородной даме. Поклонись так, будто ты – дворянин. Поцелуй ей руку и скажи, что она – красотка.

Уильям наклонил голову и стал еще больше походить на барана.

– Не каждый день выпадает случай поцеловать руку леди... хотя у тебя и есть на это право. У тебя есть на это право.

Уильям и Аманда робко смотрели друг на друга. Сердце Аманды бешено колотилось. Они ей далеки, члены этой семьи, дальше, чем недавно думалось.

Вдруг в ней возникло чувство жалости к этому неловкому юноше, стоявшему перед ней, как и тогда, когда она заметила его на лужайке у конюшен. Она протянула ему руку; он взял ее руку в свои, и она почувствовала, как груба кожа его рук, и подумала о работе до боли в спине на полях фермера Полгарда, о длинном кухонном столе, за которым они торопливо ели скудную еду; но вместо отвращения – она понимала, что это должно быть отвращение, – она чувствовала лишь жалость. Она улыбнулась ему, густо покраснев при этом, он поцеловал ей руку, а затем, будто устыдившись, повернулся и побежал прочь от дома и от громкого насмешливого хохота бабки Лил.

Миссис Дерри сказала:

– Джейн, ты можешь взять тот кусок пирога с собой домой... и то, что осталось от выпечки в среду. Сестру тоже можешь взять с собой. – Взгляд миссис Дерри, выражавший доброжелательство, когда она смотрела на Джейн, стал сердитым, когда она посмотрела на Лилит. – И мне было бы приятно, если бы ты ее там и оставила, – пробормотала она себе под нос.

Лилит скорчила рожу, лишь только миссис Дерри повернулась к ней спиной, а Джейн ужаснулась, что миссис Дерри это заметит.

Джейн была миловидной семнадцатилетней девушкой, слегка располневшей с тех пор, как начала работать в доме Леев. Она совсем не походила на Лилит и Уильяма; волосы у нее были русые, а глаза серые, и из-за не очень выразительной внешности ее было почти невозможно отличить от Бесс и Ады. Джейн была спокойной от природы; ее единственным желанием теперь, когда не надо было думать о еде, было жить спокойно... так считала Лилит и презирала старшую сестру. Лилит казалось, что Джейн вполне удовлетворена положением служанки, что она не против, что приходится кланяться и приседать, жить в страхе, что тебе могут отказать в работе в доме Леев. Она была неизменно вежлива с миссис Дерри, всегда готова услужить. Но в тот день Лилит обнаружила, что кое-что о Джейн ей не было известно.

Они вышли из дома, поднялись на холм к большой дороге и подошли к первому большому полю фермы Полгардов; и тут Джейн, взяв Лилит за руку и слегка запнувшись, спросила:

– Лилит, не поможешь ли ты мне?

Лилит с удивлением обернулась. У Джейн был возбужденный и таинственный вид, и Лилит подумала, что никогда раньше не видела сестру такой.

– Ну, – ответила Лилит, не двигаясь и разглядывая сестру. – Что такое?

– Отнеси это домой. – Джейн сунула пакет с едой в руки Лилит. – Не говори им, что я должна была прийти с тобой; а когда пойдешь обратно... подожди меня здесь, чтобы мы пошли обратно в дом вместе.

Глаза Лилит сузились.

– Почему? А ты куда?

– Это мои дела.

– И мои тоже... если я должна сказать, что ты не шла со мной, и ждать тебя.

Джейн была смущена. Она наморщила лоб, как делала это, когда что-то волновало ее.

– Ах, Лилит, что тебе стоит сделать это для меня?

– Я должна знать, в чем дело, тогда, может быть, и сделаю.

– Поклянешься, что ничего не скажешь? Лилит с готовностью кивнула.

– Ни единой душе. Ни Бесс, ни Аде... никому? Да, и Уильяму?

– Клянусь, – торжественно сказала Лилит.

– Ну, ты знаешь Тома Полгарда. – Джейн как-то глуповато улыбнулась, и Лилит начала кое о чем догадываться.

– Что, ты... и Том Полгард?..

Джейн кивнула. Потом она вдруг испугалась:

– Ты не должна и слова никому сказать. Будет ужасно, если ты это сделаешь. Что скажут его отец и мать?

– Свиньи! – Лилит плюнула на землю, стараясь сделать это так, как это, она видела, делают рыбаки. – Свиньи... эти двое.

– Прекрати эти разговоры, – урезонила ее Джейн.

Лилит приняла высокомерный вид. Джейн не должна говорить с ней таким образом. Лилит знает тайну Джейн; забавно знать тайны людей. Это дает человеку возможность властвовать. Власть! Вот что Лилит хотела больше всего. У нее была власть над Амандой, чтобы, пусть наедине, стать ей ровней. Теперь вот она завладела секретом Джейн, и Джейн не будет больше важничать из-за того, что она старшая сестра.

Лилит повторила:

– Свиньи... оба! Но, Джейн, ты хочешь выйти за него замуж? Джейн опечалилась.

– Ну, мы бы хотели... но они никогда нам этого не позволят.

– Вы должны убежать.

– Куда же нам бежать?

Лилит искоса посмотрела на сестру. Убежать... от сытой жизни? Оставить островки благополучия, которыми были дом Леев для Джейн и ферма отца для Тома Полгарда, потому что, подумала Лилит, миссис Полгард не гонит своего сына из-за стола; фермеры, не будучи дворянами, а занимая лишь ступеньку или две выше наемных рабочих, тем не менее очень ценили своих детей, особенно сыновей, как Том Полгард.

– Ну и что же вы будете делать? – требовательно спросила Лилит.

– А вот этого мы и не знаем.

– Ты собираешься сейчас встретиться с ним?

– Да, нам необходимо, Лилит. Но боязно, что кто-нибудь увидит. Бог знает, что скажут фермер и его хозяйка, если нас поймают. Нам очень надо повидаться, Лилит. Вот так-то.

– Ступай, коли так, – ответила Лилит. – Я про тебя не скажу. Пойду домой и скажу, что тебя не отпустили; а на обратном пути буду тебя здесь ждать.

– И правильно. Так и сделай. Но помни... ни словечка йи одной душе. Это очень опасно.

Лилит кивнула и пошла дальше одна, думая о них, о Джейн и Томе Полгарде, так похожих друг на друга скромных людях, которым требуется лишь еды вдоволь да спокойная жизнь; а теперь вот их так захватила эта любовь, что им нужно еще что-то, чего очень трудно будет добиться.

А почему это так? Внезапно злость охватила Лилит. Потому что фермер и его хозяйка считают Джейн Треморни не парой их сыну. Почему? Все это из-за несправедливостей жизни, когда некоторые рождаются в хижинах, некоторые на фермах, а другие, как Аманда, – в больших домах. Такие мысли заставляли Лилит ненавидеть белый свет.

Когда она добралась до дому, там была мать с маленькими детьми, а Уильям вышел в море с отцом. Они обедали песчанками, которых малыши собрали на берегу. Значит, с едой у них худо. Поэтому они были очень рады видеть Лилит, а еще больше пакет, который она принесла.

Она открывала его и смотрела на их сияющие глаза. Она сама отложила порции для Уильяма и отца. Когда Лилит делала все это, ее согревало удивительное, новое для нее чувство собственного могущества, значение которого она начала вполне понимать.

Как славно было смотреть на еду равнодушно, в то время как малыши завороженно глядели на нее, Лилит, как на богиню, а старая бабка многозначительно покашливала, гордясь ею.

– А что с Джейн-то?

– А ее не пустили.

Они понимающе кивнули. Глаза старой бабки сияли. Уже двое из их семьи оказались в доме Леев! Это было достижение, которому завидовала вся деревня; и все это благодаря ей!

Позднее Лилит сидела вместе со старухой около хижины и набивала ей трубку, как делала это, будучи маленькой.

– Так-так, моя красуля. Не жалей табаку, я его часто получаю, ты же знаешь.

– От Билла Ларкина, вот от кого, – сказала Лилит. – Его отец был когда-то твоим любовником и не забыл это.

Лилит хотелось говорить о любви, о чувстве, пришедшем к Джейн и превратившем ее из спокойной девушки в ту, которая готова навлечь на себя гнев Полгардов за часок, проведенный с их первенцем в поле. Старая бабка Лил всегда была готова порассуждать на свою любимую тему.

– Твоя правда, моя королевна. Старый Джек Ларкин, он на смертном одре сказал своему сыну Биллу, начавшему заниматься тем, на что он сам его и подтолкнул. «Билл, – говорит, – позаботься, чтобы у старой Лил Треморни всегда был табак... постоянно, как при мне... потому что мы с Лил много значили друг для друга в прежнее время... никого не было милей ее». Вот его слова.

Лилит подняла к ней лицо.

– А теперь ты старая... и уже не так мила?

– Слишком стара. Но так со всеми бывает.

– Ты была дурной женщиной, да? Бабка игриво ткнула Лилит кулачком.

– Поди поближе, я тебе шепну. Ты станешь ловкой, моя милая, точно. Ты будешь как я. Сообразительная. Когда другие будут плакать из-за невыносимого голода, ты будешь сидеть за столом с о-о-громным рыбным пирогом... и пирогом с ягнятиной, и с густыми топлеными сливками, как у благородных. И вино будет... сливянка и медовуха, чтобы запивать, как я. Я была хитрущая... и ты такой же будешь, королева моя. А говорят, за грехи расплачиваются смертью; врут. Я получала за то, что зовут грехом, сытое брюхо. Так-то вот. Кое-кто спал на соломе, а я на пуховике.

– Я лежала на пуховике. На Амандином. Я рассказываю ей всякую всячину, а она позволяет мне лежать на своей постели. Вдоволь еды и пуховики – самое главное на свете.

Старуха, шутя, ухватила своими скрюченными пальцами Лилит за кудри и слегка потрепала их.

– Ты взрослеешь, девонька. Сколько же тебе уже?

– Почти четырнадцать.

– Ну, в четырнадцать я уже промышляла. Но тогдашние четырнадцать – не то что нынешние. Тогда все было другим. В четырнадцать я была женщиной, а ты – всего лишь девчушка.

– Кто был твоим первым любовником?

– Коробейник... который ходит со своим добром. Красавец он был, моя маленькая, и путешествовал по деревням, да. Другие платили ему денежки за его товар, но не твоя старая бабушка. Видишь эту шаль? Это от него. Вытерлась, конечно, но все еще греет меня ночами. Мой коробейник все еще греет меня, хоть я и не знаю, где он нынче... но уж точно, что не на этом свете, потому что по его годам он мне в отцы годился, а я уже старуха. По ночам, когда дребезжат окна и падает снег, я кутаюсь в шаль и говорю: «Это та прекрасная старая шаль, которую подарил мне ты, мой коробейник». Я уже и имени его теперь не помню... хотя когда-то оно было для меня светом в окошке. Вот тебе и вся расплата за такой грех.

Лилит пощупала шаль. Когда-то она была потолще, но, как сказала бабка, она все еще защищает ее от сквозняков.

– Больше всего мне хочется знать... что было с мужчиной из дома Леев?

– Я... он был прекрасный человек... много лучше своего сына, который всего-навсего сопливый пуританин, постоянно думающий о загробном мире, вместо того чтобы наслаждаться в этом. Не мне судить, прав он или нет. Что скажет ему Бог, когда он предстанет перед Ним? И что Он скажет мне? Не знаю. Но если бы Он хотел, чтобы мы жили так, как твой хозяин, Он бы не создал Землю такой красивой. Вот что я Ему скажу, когда встречусь с Ним. Ах, скажу я, это как если бы кто-то позвал тебя на праздник... и стол полон яств, а ты от них отворачиваешься, чтобы есть морковку или репу, выдранные тобой из земли. Считаю, что Он бы мог обидеться за то, что они отвергнуты... ведь Он так старался сделать его красивым. Поэтому я Его не страшусь. Считаю, что Он и я лучше поймем друг друга, чем этот лицемерный хозяин поместья Леев, так-то.

– А ты расскажи мне об этом. Что случилось, когда ты туда попала?

– Он был красавец – светлые волосы, а борода скорее рыжая, чем светлая... и большие, лучистые глаза... как у мисс Аманды, только у нее они слишком добрые. Его глаза глядели на мир, будто не боялись ни Бога, ни мужчин и даже ни женщин. Таким вот он был. Я увидела его и поняла, что другого мне не надо... ни тогда, ни после. Он меня тоже углядел; и вскоре я уже спала в пуховой постели... в его пуховой постели.

– А что хозяйка?

– Она была не в счет. Больная и усталая бедняжка, вскоре умерла, и никто, казалось, не печалился. А был сын... нынешний хозяин... тихий, странный мальчик, маменькин сынок, как называл его отец. Поди сюда, любовь моя. Придвинься, моя королевна. Сейчас я поведаю тебе секрет... ты уже достаточно взрослая, чтобы знать кое-что, я берегла это для тебя. Ты меня слушаешь?

– Да, – нетерпеливо ответила Лилит.

– Это случилось, когда мне еще не было восемнадцати, помню. Понимаешь, у меня должен был родиться ребенок... мой и хозяина ребенок. Я ему сказала, а он ответил: «Не волнуйся, Лил. Все будет хорошо, вот увидишь». Так и было. Меня выдали замуж за твоего деда Треморни, и отец твой родился в законном браке; твоему деду Треморни хорошо заплатили, чтобы не задавал лишних вопросов. Вот такие вот были в прежние времена джентльмены, и вот как отнесся ко мне дед мисс Аманды. Жизнь в хижине, могу тебе сказать, была не то что в доме Леев. Сперва мне было тяжело. Но я наведывалась к нему, и в домишке нашем было тепло зимой и еды вдоволь круглый год. Я заботилась об этом... и у деда твоего ума хватало не задавать вопросов. Теперь вот, моя красуля, ты знаешь правду. Ты знаешь, почему у тебя столько же прав быть в том доме, как и у маленькой леди; ты вполне вправе нежиться в ее пуховой постели и не платить за свое удовольствие рассказами. У тебя есть право на собственную пуховую постель в этом доме... и однажды, кто знает, она будет у тебя.

– Значит, – сказала Лилит, – у нас с Амандой Лей один дедушка, потому что другой... за которого ты вышла... вовсе и не мой дед. Мой отец приходится братом хозяину.

– Это называется «сводный брат». Хотя тут и не совсем так. Понимаешь, хозяин, он – образованный джентльмен, рожденный в браке и все такое, а твой отец, он всю жизнь прожил... ради приличия... как сын другого человека.

– Но они же братья, бабушка, действительно братья.

– Это так.

– А я... кем я тогда прихожусь Аманде?

– Похоже, кузиной, а?

– Кузина!

Лилит вскочила и крепко обняла бабку.

– Я все хотела сказать тебе об этом, – сказала старуха. – А твой отец, он совсем не похож на своего отца... был обычным мальчишкой из хижины. Но ты, моя миленькая, ты вылитая я; а он такой спокойный. Уильям чем-то на него похож.

– Да, – ответила Лилит, – это так.

– Уильям слишком мягкий. Он не похож на своего деда; но и на меня он не похож... да и на мальчика из хижины тоже. Дай ему хорошую одежду и подучи его немного... пусть он поборет свою скромность, и вот тебе готовый джентльмен... мягкий джентльмен. Я таких видела. Пожалуй, он стал бы джентльменом, годящимся в мужья своей кузине и в наследники поместья Леев... потому что, похоже, сына-наследника не будет, а такое наследство лучше оставлять в семье.

Лилит сидела и слушала, глаза ее сузились, и казалось, что взгляд ее устремился прочь от хижины и от бабки Лил куда-то в будущее.

Дом Леев был тише и даже мрачнее, чем обычно. Аманда плакала и пыталась представить себе, что за жизнь будет без мамы, потому что мама серьезно заболела. Мисс Робинсон явно, полагала, что она умирает. Аманда могла заключить это по тому, как она покачивала головой и поджимала губы, и по овладевшей всеми остальными легкой печали, а еще больше – надежде, возраставшей ежедневно с быстротой гороховых побегов.

Лилит шепнула ей еще несколько месяцев тому назад:

– А что я тебе скажу-то. У тебя будет братик или сестричка... или, возможно, оба.

Аманда этому не поверила, но не хотела спрашивать Лилит, почему она так думает, ибо ей совсем не хотелось услышать в ответ презрительный вопрос: «Ты что, вообще ничего не знаешь? Незнайка». Но вскоре Аманда обнаружила, что Лилит была права.

Отец молился больше обычного; мама была явно испугана; она много плакала и просила Бога дать ей силы вынести страдания. Сомнений не было, что, хотя все делали вид, что ждут младенца, в действительности они ждали, что миссис Лей умрет.

Подперев подбородок руками, Аманда задумчиво разглядывала мисс Робинсон, которая, казалось, похорошела. Она выше обычного взбивала волосы и часто меняла новые кружевные воротнички. Когда отец заговаривал с ней во время ланча, она краснела и постоянно ссылалась на его короткую проповедь во время молебна.

Шли недели, и Лаура все больше времени проводила на своем диване или в своей спальне. Она чаще стала просить Аманду посидеть рядом и стала с ней нежна. Аманде хотелось от чего-то ее защитить, как будто сама она стала взрослой, а мать – ребенком.

Однажды ночью в августе по всему дому поднялась суматоха, но Аманде, надевшей халат, мисс Робинсон резко велела оставаться в постели. Волосы гувернантки были собраны в тоненький хвостик, а глаза горели от возбуждения. На следующее утро в доме появились две сиделки, а после полудня снова пришел доктор. Просочились новости, что случился выкидыш, а миссис Лей очень больна.

Ее болезнь затягивалась, и, думала Аманда, хотя следовало печалиться и тревожиться и делать это продолжительное время, но пребывать в этом состоянии до бесконечности человеку трудно. Из-за болезни матери отец часто не появлялся в столовой к ланчу, а мисс Робинсон вела себя то как любящая будущая мать, то как придирчивая гувернантка, поэтому у Аманды появилась возможность наслаждаться относительной свободой; и однажды, когда она сидела на диване у окна классной комнаты, она услышала, что кто-то бросает в окно камешки, а выглянув, увидела Лилит.

Лилит знаками звала ее вниз, давая понять, что ее ждет что-то очень срочное и приятное. Аманда спустилась к ней.

– Пошли, – сказала Лилит. – Это будет что-то особенное. Ты когда-нибудь каталась на телеге с сеном? – Аманда не каталась. – Сейчас у тебя есть возможность.

– Но, Лилит... где?.. Я должна быть в классной комнате... Лилит проигнорировала довод.

– Не будь размазней. Ты сможешь учиться завтра. А вот прокатиться на телеге с сеном в другой раз уже не сможешь. Уильям должен отвезти сено в Сент-Кейн. Я еду с ним.

– Тогда поезжай. Я не могу.

– Ух же и трусиха ты, Аманда. Ты же ничего не знаешь и нигде не была.

– Я в домашних туфлях.

– В домашних туфлях! – презрительно сказала Лилит. – Ничего с тобой не случится, если босая поедешь. Идем. Не будь трусихой, размазней и незнайкой.

Лилит взяла ее за руку и стремглав помчалась с ней сквозь кусты к зеленой изгороди, окружавшей лужайку у конюшен; она тянула Аманду за собой через лужайку к дороге. Там стояла телега, на которой сидел с вожжами в руках спокойный и застенчивый Уильям; лошадь щипала траву на обочине дороги.

– Забирайся, – командовала Лилит. – Уильям, дай ей руку.

Это был памятный день. Иногда впоследствии Аманда вспоминала эту тряску в телеге по дороге мимо полей с бронзовой пшеницей, серебристым овсом и желтеющим ячменем; вверх, вниз, потом мимо леса, в котором она разглядела ярко-красную буквицу, и мимо садов с созревающими фруктами, Они беззаботно болтали – по крайней мере она и Лилит; Уильям молчал, но с лица его не сходило выражение полной безмятежности. Он объяснил, что должен отвезти сено на ферму вблизи Сент-Кейна, и застенчиво прибавил, что счастлив ехать не один.

– Он дал мне знать, – сказала Лилит, – а я подумала, что и ты бы не прочь поехать с нами... коль никогда не ездила раньше на телеге с сеном.

– Некоторые, – заметил робко Уильям, – должны ездить в каретах... не в телегах с сеном.

– Лучше ездить и в каретах и на телегах с сеном, – буркнула Лилит, – лучше все попробовать. Так говорит моя бабка, а она дело знает...

– А чье это сено? – спросила Аманда. – И чья телега?

– Это все фермера Полгарда, – ответил ей Уильям.

– Вы на него работаете?

– Только до сбора урожая.

– А что ты будешь делать после сбора урожая? – резко спросила Лилит.

– Вот этого-то я и не знаю, – ответил Уильям.

Глаза Аманды наполнились слезами; она представила себе, как он поднимает мешки с картошкой, как уставший и голодный плетется на кухню фермы, где над ним будет стоять злая миссис Полгард, позволяющая посидеть за столом лишь несколько минут и что-то торопливо съесть в эти минуты. Аманда переживала за него, как она переживала за всех, кто вызывал в ней жалость.

– Уйдите оттуда, – сказала она. – Почему вы не убежите? Лилит презрительно посмотрела на нее. Последние несколько дней Лилит держалась очень заносчиво.

– Куда ему бежать? – придирчиво спросила она.

– Ну... он мог бы стать рыбаком.

– Да что ты знаешь о рыбаках, Аманда? – Лилит говорила почти вызывающе; до этого в присутствии посторонних она всегда говорила «мисс Аманда».

– Это наверняка лучше, чем работать на Полгардов.

– Не знаю, лучше ли, – сказала Лилит. – Подумай об этом... подумай об этом, когда ты лежишь в теплой пуховой постели... Подумай о рыбаках в открытом море, когда находит туман и берег скрывается из виду. Не забудь о ветре и штормах, когда лодку швыряет туда-сюда так, что ты едва из нее не вываливаешься... а этот обманчивый блеск воды, который оказывается лишь призраком косяка макрели. Рыбак никогда не знает, когда и где ждет его удача. То шторма держат его на берегу, то неделями рыба не идет. Что ему остается делать? Оставаться дома и умирать с голоду или выходить в море и тонуть... или работать на фермера Полгарда?

Аманда поежилась.

– Понимаешь? – продолжала Лилит. – Ты – незнайка, вот ты кто!

– И все же, – ответила Аманда, – я думаю, что я предпочла бы рыбачить, а не работать на Полгардов.

Уильям заметил:

– Дело не в том, что приятнее всего, мисс. А в том, что человек может добыть.

– А в том, что можно добыть, – повторила Лилит, сердито сверкая глазами. – Я знаю, что бы я делала, если бы была мужчиной. Плевала бы на все и стала бы контрабандистом.

– А если бы тебя поймали? – спросила Аманда.

– Пусть лучше со мной закон расправится, а не море.

– А что делают с теми, кого ловят?

– Мне запал в душу один случай, – сказал Уильям. – Однажды я, когда еще был малышом, видел человека. Он был в Ботани-Бей[3] и вернулся после семилетней ссылки. Он был в группе каторжников, скованных одной цепью... прикованных друг к другу ночью и днем... и строивших дороги. На спине у него остались следы побоев, которые все никак не заживали. Личинки мух выели ему в ранах все мясо. Он, бывало, рассказывал о Ботани-Бей... о птицах с ярким оперением, о голубом море и ярком солнце... и обо всех страданиях, побоях и голоде.

– Ах... как это можно! – прошептала Аманда.

– Сейчас туда не ссылают людей, мисс. Но и других мук хватает. Тот человек был поденщиком на ферме и украл одну репку с фермерского поля... – Глаза Уильяма сверкали, он совсем не был похож в этот момент на юношу из хижины. Лилит смотрела на него с любовью, Аманда – с тревогой.

– Так будет не всегда, – продолжал Уильям. – Мы должны прекратить это. Нам надо изменить положение вещей... чтобы не видеть, как достается людям лишь из-за того, что они бедны. Нам надо позаботиться, чтобы люди не умирали от голода, когда полно еды.

– Но если плохая погода мешает рыбакам выйти в море и рыбачить... что тогда делать? – спросила Аманда.

– Мисс Аманда, – ответил Уильям, – вас это не должно обижать. Но мы должны как-то исправить такое неравенство. Нельзя, чтобы одни обжирались, а другие умирали с голоду. Это неправильно. Надо делиться. Это опасные разговоры. Еще недавно людей ссылали в Ботани-Бей за такие разговоры. Они называют их преступными, мисс. Но это не преступление. И однажды... однажды... – Он улыбнулся и закончил, запинаясь: – Однажды я что-нибудь для этого сделаю.

Телега поскрипывала, а они молчали. Он изменился, думала Аманда, так изменился, что стала незаметна его обтрепанная одежда; сидя с вожжами в руках, он казался ей величественным, как будто вел своих униженных товарищей в лучшее будущее, а не вез сено и двух молоденьких девушек на ферму около Сент-Кейна.

Он снова заговорил, и тогда Аманда удивилась, почему она прежде считала его всего лишь юношей из хижины; он говорил о бедах таких, как он, людей, о голоде и нищете; говорил с гневом, обидой и решительностью. Уильям рассказал им о группе дорсетских рабочих, говоривших о своих правах и высланных из-за их неосторожности. Он горячился, а девочки молчали и слушали.

Когда они подъехали к ферме, он велел им слезть и ждать его на сельской дороге, пока он сгрузит сено; ожидая Уильяма, они говорили о нем.

– Когда-нибудь, – сказала Лилит, – я считаю, Уильям станет великим человеком. Я всегда так думала. Мы с Уильямом... мы с ним близки. Подумать только, мы были вместе еще до рождения... жались друг к другу у матери в теле. Разве это не удивительно?

– Ему все же не следует вести такие разговоры, – ответила Аманда. – Что, если его кто-нибудь услышит и его осудят? Что в этом хорошего? Что хорошего сделали те люди?

– Уильям говорит, что все поступки оставят след. Он говорит, что, хотя и кажется, что они потерпели неудачу и ужасно за это пострадали, люди их помнят. Они стали для людей как бы знамением, указывающим путь. Вот на что это похоже.

– Знамя! – воскликнула Аманда. – Знамя, предостерегающее: «Не старайтесь. Смотрите, что стало с нами».

– Я с тобой согласна. Уильям – ни в какую. Я думаю, Уильям не прав. Я ему так и сказала. Он о других думает. Он и сам из себя сделает такое знамя, точно. А какой от этого прок? Он должен позаботиться о месте для себя, я ему говорю... не для других. Кому нужны знамена? Что всем людям нужно, так это столы с едой и питьем и пуховые постели. Так я Уильяму и говорю. Но он – мягкий джентльмен. Такие бывают. Моя бабка так говорит, а она дело знает. Уильям должен стать джентльменом; тогда он смог бы научиться правильно говорить, и то, что он сказал бы, не довело бы его до беды.

– Он не может быть джентльменом, – ответила Аманда, – потому что он им не родился, а уж если он не джентльмен, то должен думать, что говорит.

Лилит взглянула на нее сузившимися глазами, но Аманда этого не заметила, так как услышала звуки приближающейся телеги, возвещающие возвращение Уильяма.

Когда они вскарабкались в телегу, Лилит сказала:

– Уильям, заверни к колодцу. Я думаю, Аманда его никогда не видела.

– Нет, не видела, – сказала Аманда. – Давайте поедем мимо колодца.

– Нам надо торопиться назад, – ответил Уильям.

– А! – воскликнула Лилит с издевкой. – Ты боишься старого Полгарда? Ты много говоришь, да мало делаешь. Разве ты не заслужил небольшую прогулку? Кроме того, Аманде хочется, правда, Аманда?

Аманда торопливо ответила:

– Я бы не хотела, если это... если это во вред Уильяму. Глаза Лилит излучали презрение.

– Она думает, что ты трус, Уильям. Она думает, что ты только смело говоришь, а сам трусишь.

– Это не так, – воскликнула Аманда. – Просто я не хочу, чтобы у него были неприятности.

Но Уильям уже успел стегануть лошадь, и телега катилась к колодцу.

– Что это за колодец? – спросила Аманда.

– Значит, ты не знаешь? – насмешливо проговорила Лилит. – Ты ничего не знаешь. Каждое утро тебя воспитывают, а ты ничего не знаешь. Ты разглядываешь карты и даже рисуешь их, а сама не знаешь, для чего этот сент-кейнский колодец.

– Не смей так говорить со мной, Лилит, – не выдержала Аманда.

Но Лилит лишь рассмеялась:

– Ты здесь не хозяйка. Ну как мы с Уильямом ссадим тебя здесь на дорогу? В хорошенькое положение ты попадешь.

– Мы этого никогда не сделаем, мисс Аманда, – вмешался Уильям. – Лилит, ты не имеешь права так говорить с мисс Амандой.

– Послушайте его! – воскликнула Лилит. – Он собирается отстаивать свои права и наши, но не забывает при этом низко кланяться знатным особам!

Аманда серьезно сказала:

– Лилит дерзит, и скоро она может пожалеть об этом. Но не обращайте внимания.

Лилит и не обращала; она их обоих в грош не ставила. Они подъехали к колодцу, находившемуся на развилке дорог и не видному за зарослями кустов.

– Я подержу лошадь, – сказала Лилит. – Пока Уильям будет показывать тебе колодец. Он вон там. Ты иди к нему с этой стороны. Уильям, а ты с другой и заметь, кто из вас придет первым.

– Нет, Лилит, нет, – ответил Уильям.

Но Лилит хохотала, потому что Аманда уже побежала в направлении, указанном Лилит.

– Не будь слабаком, – наставляла Лилит брата. – Делай, что я говорю. Иди... нельзя терять ни секунды.

Аманда подошла к колодцу по узкой тропинке справа на несколько секунд раньше Уильяма, подошедшего по тропинке слева; он выглядел робким и смущенным. Они вместе заглянули в темноту колодца.

– Просто колодец, ничего особенного, – сказала Аманда. – И пахнет неприятно.

– Это из-за водорослей и мусора...

– Мы должны что-нибудь задумать? Уильям отрицательно покачал головой.

– Значит, это совсем и не волшебный колодец. Я бы хотела, чтобы это был святой колодец в Редруте, Уильям.

– Почему бы вы этого хотели, мисс Аманда?

– Потому что если окунуть палец в его воду, это предохранит от повешения.

– И вы бы хотели сделать это?

– Нет. Я бы хотела, чтобы вы это сделали.

– Стало быть, мисс Аманда, вы думаете, что меня это ждет?

– Я не знаю. Но я боюсь, что вы скажете что-нибудь дикое и неразумное и будете за это наказаны. Вы не похожи на других деревенских жителей. Вы кажетесь похожим, но между тем... вы – другой.

Он положил руки на край колодца и сказал серьезным тоном:

– И вы не похожи на знатных особ, мисс Аманда. Вы кажетесь такой, но вы – другая... Вы нежная и добрая, и вы смотрите на людей с пониманием... как будто вас заботит то, что с ними случится.

– Эй! – позвала Лилит. – Что там делается?

Они улыбнулись друг другу; Аманда повернулась направо, Уильям – налево, и они побежали обратно к дороге.

– Кто подошел туда первый? – спросила Лилит.

– Мисс Аманда.

– Уильям, ты великий слабак! – с возмущением закричала Лилит. – Тебе надо было постараться.

– Глупо об этом думать, – ответил Уильям.

– Я ушла на несколько секунд раньше, – заметила Аманда.

– А это без разницы, – ответила Лилит. – Что сделано, то сделано.

– Что сделано? – спросила Аманда.

– А-а, опять не знаешь? Когда мужчина и женщина идут вместе в первый раз к колодцу, то тот, кто подойдет первым, будет главенствовать в их семье. В этом волшебство сент-кейнского колодца.

Аманда сухо отрезала:

– Какая глупость!

– Это не глупость. Это волшебство, – ответила Лилит.

– Передай вожжи, ну, – строго сказал Уильям и подстегнул лошадь.

Лилит все время болтала; она знала бездну историй, рассказанных ей в основном бабкой Лил. Она не давала им забыть происшествие у колодца, взволновавшее и Аманду, и Уильяма, но позабавившее ее саму. Она рассказала им, как бабка Лил, когда она ездила в Олтарнен со своим знакомым коробейником в дамском седле, видела сумасшедшую, которую окунули в колодец святой Монахини.

– Плюхнулась она, вопя так, как будто в нее вцепился миллион демонов... а выбралась из него в здравом уме, как вы или я. В колодцах Корнуолла волшебная сила, потому что их давным-давно освятили наши святые.

Потом Лилит начала петь; у нее было сильное и приятное меццо-сопрано, силу которого подчеркивала небольшая фигурка его обладательницы. На мелодию известного народного танца она сочинила свою собственную песенку о парочке, встретившейся у сент-кейнского колодца, и о юноше, позволившем девушке подойти к колодцу первой. Потом она начала петь рождественские песни – «Сидел я на солнечном берегу...» и «Хозяйка и хозяин начинают пиршество». И Уильям с Амандой пели эти песни вместе с ней.

Наконец они добрались до поместья Леев, где обе девушки спрыгнули с телеги, а Уильям покатил дальше к ферме Полгардов.

Аманде хотелось помолчать, но Лилит продолжала верховодить.

– Злишься, – сказала она.

– Нет.

– Да. И я скажу, почему. Из-за того, что приключилось у колодца. Ты Уильяма обошла, а это значит, что, если вы женитесь, тебе в семье быть главной.

– Я запрещаю тебе говорить такие вещи. Мы с Уильямом не сможем жениться.

– Любые юноша и девушка могут жениться.

– Ты забываешь, кто я... и кто он.

– Ты же забыла об этом, когда поехала с нами прокатиться, – напомнила Лилит.

– Я не забывала об этом ни на минуту.

– Все же тебе придется это сделать. Ты же ничуть не лучше нас... или уж не намного... небольшая разница.

– Никогда не слышала подобной чепухи, и мне бы хотелось, чтобы ты выказывала мне больше уважения. На самом деле я собираюсь настаивать на этом.

Лилит, приплясывая, шла впереди и насмешливо поглядывала на нее через плечо.

– Аманда, помнишь портрет в галерее, ну, этот человек с желтыми волосами, и глаза у него тоже твоего цвета?

– Ты имеешь в виду моего дедушку?

– Да. Твоего дедушку... и моего тоже.

– Твоего дедушку?

– Так уж случилось. Мой отец – его сын... так же как и твой. Бабка Лил, она работала в этом доме. Он выдал ее замуж за старого деда Треморни... но это ничего не меняет, верно? Он – мой дед, так же как и твой... И Уильяма тоже.

Лилит со смехом помчалась вперед, оглядываясь на нее через плечо. Аманда ковыляла за ней, потому что ей было больно ступать на каменистую дорогу в домашних туфлях с тонкой подметкой.

Лаура болела и лежала в своей комнате. Шторы были задернуты; окна плотно закрыты; в камине горел огонь, и о том, что этот день в конце сентября был солнечным, она могла судить по яркому лучу, проникшему в комнату там, где одна из горничных неплотно задернула шторы.

У нее болела голова, болело тело, но эти страдания не шли ни в какое сравнение с горьким чувством обиды в ее сердце.

Ее муж уехал; он отправился навестить брата, жившего на границе графств Девон и Сомерсет, и будет отсутствовать несколько недель. Она была рада, что он уехал. Во время болезни, пока она лежала в этой комнате, уверенная, что никогда из нее не выйдет, правда оставалась с ней; но, похоже, эта правда отказывалась сидеть взаперти и пробивалась, как этот солнечный свет меж штор, что резал ей глаза. Она пробивалась сквозь завесу лицемерия, и от этого было больно... больно, как ее уставшим глазам от солнечного света.

Лаура потянулась за нюхательной солью. Слабость накатывала на нее, когда она двигалась. Но она поправится, как поправлялась и после тех, прежних, тяжелых испытаний; а со временем эта команда прозвучит снова – это бывала именно команда, несмотря на вежливые слова: «Я приду к вам сегодня вечером».

Она слышала, как он молился за нее во время ее болезни. Просил об удаче в следующий раз? Она удивлялась. Молиться, чтобы Господь придумал свой способ для рождения сына у Пола Лея? Божественное всемогущество безгранично: может подарить чудо в виде сына для Лауры или вызвать такое нормальное явление, как смерть одной жены, потом благоразумный перерыв и за ним женитьба на другой, в чью комнату он смог бы прийти.

Должна ли она жалеть его? Лаура понимала, что он по-своему страдает не меньше, чем она сама. Он вынужден противиться чувственности. Она не могла не понимать этого. Если бы это было не так, мистер Лей вел бы себя, как его отец. О да, он нес свой крест!

Итак, она поправляется, а сына ему не дала... она может предложить ему лишь свое тело, ставшее значительно слабее, чем прежде, и едва ли способное осуществить свое предназначение.

Она заплакала от бессилия. Лаура вспомнила детство и то, как счастлива она была в доме родителей. Их отец был замечательным человеком; их мать казалась слегка деспотичной, но сердце у нее было любящим и нежным. Оглядываясь в прошлое, она видела лишь очень счастливые дни – все детские печали сошли на нет; мудрая память расцветила даже маленькие радости. Их было три сестры и два брата. Двое уже умерли. У других были семьи; две ее сестры вращались в лондонском обществе, развлекались на балах, на прогулках в знаменитом парке; они видели коронацию королевы и открытие парламента. Вот это жизнь! А она пребывает здесь, в этом, по воле хозяина, унылом доме, под постоянным бременем сознания своей неспособности дать ему сына.

Если бы она могла снова стать ребенком! В это время года они бы собирались поехать на ярмарку в Сент-Матью. Отец всегда возил их. Они видели бородатую даму и толстяка; Лаура запомнила гадалку, предсказавшую ей, что она выйдет замуж за лорда; она до сих пор помнит вкус имбирной коврижки и сладких напитков и даже запах жарившейся бычьей туши.

Открылась дверь, и в комнату вошла Аманда.

– Ты не спишь, мама?

– Нет, любовь моя. Что ты хотела?

– Видеть тебя. Как твоя голова?

– Ужасно болит.

– Тогда я не буду тебя тревожить.

– Я бы хотела поговорить с тобой, Аманда. – Пришла ли она к больной с неохотой? Ей хочется быстрее покинуть эту комнату? Бедняжка Аманда! Что у нее за жизнь в этом доме? – Я как раз думала, – сказала Лаура, – что в это время года, в твоем возрасте, я всегда ездила на ярмарку в Сент-Матью. Это было так интересно. А ты бы хотела поехать на эту ярмарку?

– Ну конечно, мама. Но... позволит ли папа?

Лаура потянула на себя покрывало и, прежде чем ответить, сделала на покрывале аккуратную складочку. Потом она сказала:

– Иди и найди мисс Робинсон, а потом вместе с ней приходите сюда.

Аманда вышла, а Лаура вдруг удивилась своему вызывающему поведению. Не сошла ли она с ума? Говорят, такие вещи доводят женщину до помешательства. Когда он вернется, она ему скажет: «Я разрешила мисс Робинсон свозить Аманду на ярмарку». Можно себе представить его удивление, переходящее в ужас. Он полагал, что все ярмарки – на самом деле все, что создано для удовольствия, – придуманы дьявольскими отпрысками по указанию сатаны. Ну что ж, теперь уже поздно останавливать исполнение своей маленькой прихоти. И может быть, рассудила она своим вернувшимся здравомыслием, об этом ему не стоит говорить.

Вошла Аманда с мисс Робинсон.

– О, мисс Робинсон, – сказала Лаура, – Аманда хотела бы поехать на ярмарку в Сент-Матью. Почему бы вам не отвезти ее? Вам обеим такая прогулка пойдет на пользу. Завтра, мне кажется, первое октября. Пусть Стрит отвезет вас в двухколесном экипаже. Аманда, привези мне цукаты. Я помню, как мне купили их первый раз. Они были в коробочке в виде розового сердечка с голубой ленточкой.

У Аманды и мисс Робинсон от потрясения пропал дар речи.

Но на следующий день, первого октября, они отправились в двухколесном экипаже на ярмарку в Сент-Матью.

Все места оставляют впечатление в зависимости от того, в чьем обществе ты их посещаешь, думала Аманда. В течение первого получаса ярмарка была шумной толчеей, немного вульгарной – не совсем подходящее удовольствие для леди; это потому, что она разглядывала ее в компании с мисс Робинсон; с Лилит, она была уверена, ярмарка уже сто раз приятно удивила бы и развлекла ее. Мисс Робинсон крепко держала Аманду за руку; она шла с высоко поднятой головой, подобрав юбки, чтобы их не испачкать среди этой толпы. Аманда никогда еще не видела так много людей, собравшихся в одном месте с одной целью – развлечься.

– Предсказать вам судьбу, леди? – Это была старая цыганка, завораживающе глядевшая в лицо мисс Робинсон. – Вот это да! У вас на лице написано счастье, поверьте!

Прошла толстуха в домашнем чепце на сальных волосах.

– Имбирная коврижка, дамы. О-о-о... прекрасная коврижка. Вы никогда не пробовали ничего подобного. Имбирная коврижка с коринкой и орехами... дамы... лучшая на ярмарке.

Аманда смотрела на босоногих мальчишек и девчонок, шнырявших в толпе, которых не удерживали цепкие руки гувернантки. Еще год назад она бы расплакалась из-за них, из-за того, что они были босы и выглядели замерзшими и тощими; но Лилит внушила ей, что свобода от гувернантки и необходимости быть леди и есть счастье; и что дочери знатных семейств, лишенные такого счастья, достойны жалости.

На поляне за ярмаркой начали жарить быка; она видела поднимающийся дымок и слышала потрескивание дров и крики людей, и уже запахло жареным мясом. Скоро начнут отрезать куски и продавать собравшимся людям. Она надеялась, что мисс Робинсон не захочет смотреть на это. Лилит посмеялась бы над ее привередливостью.

Они проходили мимо балагана, у которого стоял человек с медными кольцами в ушах и голубым тюрбаном на голове. Он зазывал грубым голосом:

– Входите! Входите и посмотрите на Саломею! Чудеснейшая в мире танцовщица! Три пенса за то, чтобы посмотреть на танцующую Саломею.

И пока он кричал, появилась сама Саломея – девочка возраста Аманды в коротком розовом платьице с нашитыми на его юбке пунцовыми розами и блестками по вороту и на рукавах. Аманде она показалась красавицей.

– Мисс Робинсон... поглядите! О, пожалуйста, поглядите.

– Идемте, – ответила мисс Робинсон. – Ужасно вульгарно. Ребенок такого возраста.

– Это же Саломея, – возразила Аманда. – Как Саломея может быть вульгарной? О ней в Библии говорится.

Саломея знала, что они говорят о ней; она понимала, что Аманда пыталась убедить мисс Робинсон заплатить шесть пенсов за то, чтобы они могли войти в балаган; она выразительно и призывно улыбнулась Аманде, и Аманде страстно захотелось увидеть, как она танцует. Кроме того, она была бедна и зарабатывала на жизнь танцами. Аманда, как всегда, растрогалась.

– О, Робби... пожалуйста. Мне так хочется посмотреть. Хочется больше всего.

Человек с серьгами придвинулся к ним.

– Тебе хочется посмотреть, как танцует Саломея, не так ли, моя милая? Пустите малышку, мадам.

Мисс Робинсон величественно выпрямилась.

– Кроме того, – продолжал он убеждать, – вам самой понравится. Это не то представление, какое ваша милость может увидеть в любом балагане. О нет. Это – культура. А вы – культурная дама, воспитанная. Мне можно этого не говорить.

Аманда, умоляюще смотревшая в лицо своей гувернантки, увидела, как оно смягчилось. Мужчина положил руку на плечо мисс Робинсон. В глазах его появилось выражение, которого Аманда не поняла. Она ожидала, что мисс Робинсон сердито сбросит его руку, но та не сделала ничего подобного.

– Вы умеете ценить прекрасное, леди. Я это вижу. – Слегка окинув взглядом мисс Робинсон, он тихо прибавил: – Красивые дамы всегда ценят.

Мисс Робинсон обернулась к Аманде.

– Вы действительно хотите увидеть это? Аманда взмолилась:

– О да, пожалуйста.

Миловидная девочка в розовом платьице улыбалась Аманде; человек крепко, но не грубо держал ее за плечо.

– Конечно, хочет. Верно, малышка? Она запомнит это навсегда.

– Это не... непристойно, я надеюсь, – сказала мисс Робинсон необычным для нее довольно фривольным тоном, не похожим на ее обычно суровый тон в разговоре с теми, кого она не считала равными себе.

– Да Господь с вами, леди, это... искусство!

После этого мисс Робинсон заплатила два трехпенсовика, и они вошли в балаган, пахнущий сырой землей и потом. Они устроились на одной из скамеек и, когда их глаза привыкли к темноте, увидели, что там уже несколько человек ждут начала представления, устремив глаза на синий занавес, закрывающий одну сторону балагана.

Темный балаган казался Аманде обворожительным местом; звуки ярмарки заглушались парусиной и казались привлекательнее, чем снаружи. Она спокойно ждала, пока люди медленно заполняли скамейки, ибо, естественно, объяснила она мисс Робинсон, не могут же они думать, что Саломея будет танцевать для них одних. Наконец, когда они уже прождали четверть часа, люди, сидевшие в балагане, начали топать ногами, и свистеть, и кричать, отчего мисс Робинсон стала опасаться за свое достоинство, а Аманда – за Саломею.

Тут синий занавес оттянули в сторону, и показалась Саломея в розовом платьице с пунцовыми розами; она танцевала на освещенном пространстве, крутясь на пальчиках и поднимая юбочки; она была так очаровательна, что все зрители одобрительно кричали и аплодировали. Саломея вдруг остановилась и подняла руку.

– Леди и джентльмены, – сказала она, – благодарю вас за внимание. Через минуту я буду танцевать «Танец с семью вуалями». Надеюсь, он вам понравится.

После этого она исчезла за занавесками до тех пор, пока публика не начала топать и хлопать в ладоши, показывая свое нетерпение; а когда она снова появилась, то была обернута во что-то, похожее на белый муслин, как подумала Аманда; ее черные волосы свободно рассыпались по плечам. Она поклонилась и сказала со страшным выговором, не характерным для юго-западных графств:

– Леди и джентльмены, «Танец с семью вуалями».

Она танцевала и, танцуя, тянула за муслин, который слезал с нее, как обертка, открывая другую муслиновую обертку, а первую она бросила за занавес. Краснолицый человек, сидевший рядом с мисс Робинсон, начал фыркать от смеха.

Все впились в Саломею глазами. Она танцевала, грациозно извиваясь, крутясь, вертясь... и вдруг сдернула вторую муслиновую обертку. Мисс Робинсон вздернула голову. Аманда почувствовала, что она схватила ее руку.

– Мы уходим, – прошептала мисс Робинсон.

Но Аманда научилась у Лилит вести себя вызывающе.

– Я остаюсь, – ответила она и продолжала упорно смотреть на Саломею.

Краснолицый сосед повернулся к мисс Робинсон.

– Это уже четвертая, – сказал он. – Всего их семь. А что потом, а? – И он толкнул мисс Робинсон локтем в бок.

Она высокомерно отодвинулась от него.

– Я настаиваю... – прошипела она в ухо Аманде.

Но Аманда от нее отшатнулась; она не могла отвести глаз от крутящейся фигурки. Слетел пятый кусок муслина. Краснолицый был очень доволен; он повернулся к мисс Робинсон.

– Ну что? – вопрошал он. – Ну что?

После того как была сброшена шестая вуаль, мисс Робинсон поднялась.

– Сядьте! – потребовали сидящие позади нее, – Из-за вас не видно. Сядьте, говорят вам.

Багровея от злости, мисс Робинсон села.

Сброшена седьмая вуаль, и Саломея осталась в трико телесного цвета, облегавшем ее так плотно, что ноги казались голыми. На ней была туника с низким вырезом, доходившая ей всего до бедер.

Она поклонилась. Краснолицый засвистел; балаган наполнился, казалось, криками и аплодисментами.

Тогда Саломея убежала за занавес и появилась уже в чем-то похожем на мантию из черного атласа, покрытую сверкающими блестками; она прижимала мантию к телу, умудряясь оставлять на виду свои красивые ножки в трико телесного цвета.

– Леди и джентльмены, – сказала она, – благодарю вас за внимание. Если кто-нибудь из вас захочет еще раз увидеть представление, пожалуйста, останьтесь на местах. Я подойду и соберу с вас небольшую плату в три пенса.

Парусиновую полу балагана откинули, и в него ворвался солнечный свет и шум ярмарки.

– Идемте, – сказала мисс Робинсон. – Давайте выбираться отсюда... быстрее.

Они вышли на солнце, но очарование Саломеи не покидало Аманду.

– Это было отвратительно, – говорила мисс Робинсон. – Вы не должны рассказывать об этом матушке. Ей будет очень стыдно. Вы видели этого человека со мной рядом... досаждавшего мне?

– Не думаю, что он хотел досадить вам, мисс Робинсон. Он просто был счастлив и хотел сказать вам об этом.

– А вы видели, как смотрел на меня тот хозяин балагана с серьгами?

– Это потому, что вы ему понравились. Он сказал, что вы – воспитанная и культурная дама. И он утверждал, что вы красивы, разве не так?

– Ничего подобного! – ответила мисс Робинсон, довольно улыбнувшись. Аманда заметила, что она стала добродушнее.

Аманда понимала, что хозяин балагана на самом деле не считал мисс Робинсон ни культурной, ни красивой, а просто пытался заманить их в балаган комплиментами, как Саломея – своей красотой; но мисс Робинсон было так приятно верить ему, что Аманде хотелось поддержать в ней эту веру. Она была сегодня счастлива; ей очень нравилась ярмарка, и это был один из самых восхитительных дней в ее жизни.

– Не думаете же вы, – сказала мисс Робинсон, – что тот человек в балагане пытался завязать знакомство?

– Очень может быть, – ответила Аманда.

– Какая наглость!

Ах, какой прекрасный день, думала Аманда. Мисс Робинсон была счастлива и не думала о будущем; а все из-за нахальства какого-то краснолицего человека.

– Я уверена, – сказала мисс Робинсон, – что он пытался последовать за нами, когда мы ушли. Очень надеюсь, что мы затерялись в толпе. Иначе было бы очень неприятно.

Аманда знала, что он не пошел за ними, и видела, как он доставал деньги, чтобы заплатить Саломее и еще раз увидеть, как та танцует. Но Аманда не сказала об этом, потому что она понимала: мисс Робинсон счастлива думать, что ее преследуют.

Благодаря хорошему расположению духа мисс Робинсон, ее удалось убедить погадать о будущем. Они отыскали старую цыганку, прибавившую им счастья тем, что наобещала мисс Робинсон мужа в самом скором будущем. Аманду тоже ждало прекрасное будущее – красавец-муж, наследство и поездка за море.

После этого они купили сласти для миссис Лей – сердце из розового фруктового сахара на голубой ленте со словами «Верное сердце», написанными желтыми буквами.

Мисс Робинсон казалась очень помолодевшей и похорошевшей, и Аманде подумалось: если бы она пожила здесь, на ярмарке, то стала бы такой привлекательной, что нашла бы мужа.

Палатка со сладостями находилась на краю ярмарки, и на помосте рядом с ней стояли несколько мужчин и женщин.

– Что это такое? – спросила Аманда. – Кто они? Взглянув, мисс Робинсон ответила:

– А, это рабочий люд... предлагают свои услуги.

– Нанимаются в услужение?

– Они хотят предложить себя... в качестве слуг.

– Продаются! – воскликнула Аманда. – Как сласти у женщины в киоске! Как куски бычьего мяса!

– Какие глупости! – возразила мисс Робинсон. – Пойдемте. Но Аманда не двинулась с места. Она хотела поближе узнать об этих нанимающихся людях, потому что она не могла избавиться от мысли о том, как бы это она стояла там, прося нанять ее и дать работу – любую работу у неизвестных ей людей.

Теперь она чувствовала себя неловко за свое недавнее ощущение счастья. Некоторые из людей были явно испуганы. Две маленькие девочки – им было не больше десяти лет – жались друг к другу, стараясь не заплакать. Рядом рослый мужчина демонстрировал свои мускулистые руки; а одна девушка, черноглазая и полноватая, с распущенными волосами, кокетливо улыбалась стоявшему около нее и расспрашивавшему ее мужчине. Аманда увидела, что этот человек ущипнул ее, а девушка рассмеялась.

– Что вы там разглядываете? – спросила мисс Робинсон. – Пошли немедленно.

Но Аманда перевела взгляд с девушки на юношу, с отсутствующим видом неловко стоявшего тут же; он выглядел убитым, потому что, в то время как остальные усердно показывали свои способности, он робел. Возмущение, злость и отчаяние сменили ее радость, ибо Аманда узнала в жалком, стоящем с безутешным видом юноше – Уильяма.

Мисс Робинсон дергала ее за руку.

– Идемте попробуем имбирную коврижку.

«Ему бы не хотелось, чтобы я видела его», – думала Аманда, следуя за гувернанткой.

Вся радость от ярмарки для нее пропала; жизнь не прекрасна, она безобразна. Возбуждение от этого дня, очарование Саломеи – все пропало, осталось лишь горестное лицо Уильяма.

Имбирная коврижка застревала у нее в горле. Что там происходит, на этом торговом помосте? Кто нанял Уильяма?

– Ты уже коврижку не хочешь? – спросила мисс Робинсон. – На тебя не угодишь!

– Мисс Робинсон, пойдемте в ту сторону...

– Но мы только что оттуда пришли. Нам незачем идти обратно.

– Но мне хочется...

– Я никогда не слышала ничего глупее. Мы должны найти Стрита. Уже пора в обратный путь.

Но Аманда не могла не вернуться к помосту для найма работников. Убежала, как трусиха. Она должна была подождать и посмотреть, что будет; она должна была поговорить с ним, сказать, что переживает вместе с ним.

Мисс Робинсон разглядывала на прилавке какие-то ленты. Аманда повернулась и побежала, расталкивая толпу и почти ничего не видя из-за слез. Прибежав к помосту, она горестно застыла около него, так как Уильяма там не было. Но почти тотчас она его увидела. Он стоял к ней спиной, но она поняла, что он был бесконечно печален, бесконечно подавлен. Он шел позади человека, о котором Лилит сказала Аманде, что это фермер Полгард.

Она стояла, глядя, как Уильям шел за фермером к поджидавшей их двуколке. В двуколке сидела женщина. У этой небольшой женщины был злобный вид; черная шляпа делала ее лицо жестоким. Аманда поняла, что это, должно быть, жена фермера, прогонявшая Лилит и Уильяма из-за стола, когда они еще не насытились.

Уильям забрался в двуколку. А Аманду звала мисс Робинсон, но она не слышала и очень удивилась, увидев раскрасневшуюся и негодующую гувернантку около себя. Мисс Робинсон потрясла ее за плечо.

– Что на вас нашло? Убегать ни с того ни с сего! Вовремя я вас увидела. В чем дело? В чем дело?

Аманда посмотрела грустными глазами в лицо мисс Робинсон, но ничего не смогла ей объяснить.

– Я не понимаю вас. Убежать, не сказав ни слова! Так... так бессмысленно... так своевольно. Идемте немедленно, мисс.

Они пошли искать Стрита, а когда сели в экипаж, то Аманда обнаружила, что в этой суматохе потеряла лакомство, которое мать просила купить для нее.

– Какая беззаботность! Какая неблагодарность! О Боже, какой трудный ребенок, – вздыхала мисс Робинсон.

Но Аманда ее не слушала; она тихонько плакала, пока экипаж вез их по проселочным дорогам.