"Камни Юсуфа" - читать интересную книгу автора (Дьякова Виктория)

ГЛАВА 5. Соколиная ставка

На сотни миль от Неаполя, в холодной чужой стране, где нет ни кипарисов, ни гор, ни дельфинов, герцогиня Джованна де Борджа, княгиня Белозерская открыла глаза, проснувшись от шума отпираемых на скотном дворе засовов, коровьего мычания, хрюканья, и гусиного гогота под окном.

Всего мгновение назад ей снилось итальянское утро, золотистое как лепестки магнолии и душистое как гиацинт. Ей снились алые цветы граната и ириса у журчащих фонтанов, рассыпающихся жемчугом на облицованном розовым каталонским мрамором дворе, где древние мавры украшали водоемы лепными изображениями львов. Гитара в руках Паоло дрожит, как сердце, готовое раскрыться, и звуки ее разлетаются брызгами, как алые зерна спелого граната. Рассветные лучи ласкают его руки — сухие смуглые руки на золотистых вибрирующих струнах, и аккорды гитары негромко вторят словам и мыслям. Как спелые ягоды ежевики, блеснули, оторвавшись от инструмента, его живые иссиня-черные глаза, а запах печеного хлеба с аппенинских плоскогорий, укрытых снегами цвета парного молока и пшеничной муки, принес с собой тонкий аромат аниса, хвои и помидоров…

Сны об Италии дразнили и томили ностальгией.

Дочь герцога де Борджа, скрепя сердце, плотнее закуталась в накидку из желтовато-черных беличьих хвостов, служившую ей одеялом в узкой, низенькой и очень сырой спаленке аж на четвертом этаже под самой башней с зубцами в большом и нескладном доме князей Шелешпанских в самом центре Москвы.

Помещение, выделенное ей старой княгиней Емельяной Феодоровной, вдовствующей матушкой князя Афанасия Юрьевича Шелешпанского, двоюродного брата Алексея Петровича, походило на чердачное и имело три маленьких неровных оконца с трех сторон, так плохо заделанных расписанной причудливыми фигурками слюдой, что во все три окна нестерпимо сквозило. Не смея и слова молвить при жизни мужа, который безбожно колотил ее, когда бывал пьян, а нередко и на трезвую голову, после смерти его она почувствовала, наконец, свободу и уважение, которое все окружающие оказывали ей как вдовице и матери двоих сыновей и четырех дочерей. Желая наверстать упущенное, княгиня взяла в свои руки всю власть в доме своего старшего сына, держа в черном теле несчастную невестку княгиню Ирину Андреевну и ее малолетних детей. Она не позволяла никому, даже самому Афанасию, что-либо решать в своей семье, без ее ведома и согласия.

В отношениях между матерью и сыном царил дух деспотизма и рабского угодничества. Емельяна Феодоровна запрещала Ирине Андреевне играть и веселиться с детьми, тиранила невестку бесконечными придирками, не позволяла ей выезжать из дома и даже выходить в сад, наряжаться, качаться на качелях и досках, и в конце концов, без преувеличения, уложила ее в постель с нервной лихорадкой, от которой еще недавно цветущая, полная энергии и здоровья молодая женщина угасала на глазах.

Двоюродного племянника своего, князя Алексея Петровича, Емельяна побаивалась и перечить не смела, но жену его, гречанку, тайно и люто ненавидела. Во-первых, потому что после смерти Натальи Кирилловны и Петра Ивановича именно супруг Емельяны Феодоровны взял на себя основную опеку над их осиротевшими мальчиками. Впрочем, юные Иван и Алексей больше тяготели к веселому и добродушному Роману Ухтомскому, с сыном его Никитой дружили не разлей вода — но княгиня все-таки полагала, что главный вклад в образование и воспитание знатных белозерских отпрысков внесла ее семья. Поэтому она рассчитывала, что и повзрослев они станут прислушиваться к ее мнению, а не исключено, что и преклоняться перед ней, как Афанасий.

В гречанке же Емельяна Феодоровна чувствовала сильную конкурентку — не чета ее тихой и застенчивой Ирине. Влияние на князя Алексея Петровича Вассиана имела огромное и делиться им ни с кем не собиралась. Кроме того, чрезвычайно набожная Емельяна, считавшая своим долгом одного из сыновей, младшего Василия, с юных лет определить на путь богослужения, отправив его еще в детские годы послушником в Кириллово-Белозерский монастырь, в гречанке религиозного усердия не замечала. Более того, она обращала внимание, что многие обряды княгиня Вассиана выполняет с предосудительным равнодушием или, вообще, пропускает, сославшись на здоровье, что, по мнению Емельяны, считалось недопустимым. Потому в душе она считала гречанку еретичкой и вероотступницей, что, конечно, не добавляло сердечности их отношениям.

Но более всего возмущало старую княгиню, что, по ее подозрению, Алексей Петрович взял гречанку в жены не девственницей, и узнай об этом кто — не миновать всей семье позора. Емельяна еще на свадьбе, сговорившись с теткой Пелагеей Сугорской, пыталась взять на себя роль покойной Натальи Кирилловны и сопроводить гречанку в мыльню, где по традиции после брачной ночи, невеста должна была предъявить матери жениха знаки своего девства. Но князь Иван Петрович, как старший в семье, обряд по непонятной причине отменил, и была ли гречанка девственницей, или на ней лежит клеймо порока, знали только она сама и ее муж, а Емельяну в подробности не посвящали, что старуху очень злило.

Потому, когда накануне поздно вечером — в доме Шелешпанских уже укладывались спать — к воротам подскакала кавалькада всадников, и слуга сообщил, что прибыл князь Алексей Петрович Белозерский со свитой, Емельяна, вопреки возражениям Афанасия и Ирины, желавших разместить сестру как можно удобнее, отвела гречанке самую холодную и сырую спальню, и была неприятно удивлена, когда Вассиана тепло расцеловавшись с Ириной, едва поклонилась старой княгине и ушла в отведенные ей покои, не преподнеся подарков.

Князь Алексей Петрович объяснил побелевшей от гнева старухе, что княгиня Вассиана устала, а княжеский поезд со слугами и утварью прибудет только утром, так как заставы уже закрыты и улицы заперты; они, мол, едва успели проскочить через Дорогомиловскую заставу, вот и будут подарки завтра. И тоже ушел в покои Афанасия, который отвел гостю лучшую из своих комнат.

Княгиня Вассиана поднялась с постели и, сунув ноги в толстых шерстяных чулках в стоящие у кровати красные башмаки, так густо расшитые золотыми узорами и жемчугами, что не видно было и сафьяна; кутаясь в беличью накидку, ополоснула лицо розовой водой из небольшого кувшина, стоявшего у изголовья кровати и подошла к окну.

Снизу послышалось радостное похрюкивание — там находился скотный двор.

«Куда же еще меня Емельяна поселит, — грустно улыбнулась княгиня, — разве только прямо в стойло».

Наверх доносился не только разноголосый шум скотины, но и отвратительные запахи. Сквозь мутное окошко Вассиана разглядела высокого, сухопарого Афанасия Шелешпанского, обходившего поутру, перед тем как отправиться на цареву службу, свои владения. Он проверял, положено ли зерно курам и гусям, дали ли овса лошадям, постелили ли солому в стойла и в хлев.

Рядом с ним гречанка увидела Никиту. Афанасий приказал вывести из стойла двух лошадей, недавно приобретенных, и показывал князю Ухтомскому свои покупки. Никита лошадей любил, управлялся с ними ловко.

Вассиана зябко поежилась, пытаясь стряхнуть неведомо откуда взявшийся холодок. За многие годы, прожитые ею после смерти отца — ее настоящего отца, о котором никто не догадывался — проведенные не только в Московии, но и дома, в Италии, она не встречала мужчины, который так походил бы на него, как Никита. Ухтомский нравился ей не только бесспорной красотой тела и лица, но и редкой для славянина подвижностью, кипучей энергией, бьющей через край, смелостью и чистосердечием.

Впрочем, последняя черта скорее отличала его от коварного итальянского герцога, но она была чрезвычайно характерна, как не раз убеждалась Вассиана, для выходцев с северной Руси.

Почувствовав ее взгляд, Никита обернулся и поднял голову. Даже сквозь мутную слюду она почувствовала, как взор его пронзил все ее существо, и мелкая дрожь пронеслась по телу. В дверь спальни постучали: два коротких удара, затем, через секунду, еще один — де Армес.

— Войдите, — разрешила женщина, отойдя от окна.

Дверь открылась. Появился капитан Гарсиа де Армес, несмотря на ранний час, одетый аккуратно и с иголочки. Белоснежные манжеты на его костюме и жабо рубашки сияли серебристыми блесками, длинные черные волосы — гладко зачесаны назад, даже замшевые перчатки — на руках. Войдя, он снял их и поклонился по-европейски, выставив вперед одну ногу в начищенном, как зеркало, черном сапоге со звездчатой шпорой.

— Как вам спалось, госпожа? — спросил он по-итальянски.

— Отвратительно, — призналась Вассиана. — Холодно. Сыро. Зябко. А ты?

— Я-то что! — загадочно улыбнулся испанец, подходя. — Мне не бывает ни холодно, ни жарко. Только вот собаки всю ночь выли.

— Мертвеца чуют, не привыкли еще, — ответила ему Вассиана.

— Благодарю за комплимент, — испанец снова картинно поклонился.

— За правду не благодарят. Удалось тебе что-то узнать о мурзе?

— Нет, госпожа. Татарин как в воду канул. Наши люди пока не нашли его.

— А Голенище?

— Князь Андомский, как и положено ему, в Александровской слободе, при государе, конюшнями царскими ведает, обер-шталмейстер здешний, не знаю, как русские это называют.

— Ты виделся с ним?

— А как же. Невидимкой прикинулся, да как приказали, проник в само подворье укрепленное, в новую государеву столицу, что меж глухих лесов теперь стоит, за рвом да валом и со сторожевыми заставами по дорогам — так просто не проедешь. Там у них ныне что-то наподобие монастыря. Сам государь — игумен, а князь Афанасий Вяземский — за келаря. Все в монашеских скуфейках, в черных рясах поют заутреню. Сам государь с царевичем на колокольню полез в колокола звонить, а потом на клиросе читал, да такие земные поклоны клал, что я уж испугался, как бы он лоб-то в кровь не расшиб. Ну, а затем все за трапезу принялись, тут-то я Андрюшку и отозвал в сторонку. Государь там о посте да о воздержании речь держал, прямо как Великий магистр у нас в Лазурном замке.

— Не у нас, а у вас, — поправила его Вассиана.

— Ну, да, простите, госпожа, не то сказал, — снова поклонился испанец. — Так передал я князю, что велели. Государь на охоту нынче собирается. Там, видать, и супруга вашего нынешнего лицезреть изволит, а Голенищу не терпится в соколиной охоте с господином де Ухтом потягаться. Клялся, что одержит верх над Никитой.

— Не бывать тому, — уверенно заявила Вассиана.

— Ну, так это как вашей светлости будет угодно, так мы и сделаем, — насмешливо хмыкнул испанец.

— Ты, Гарсиа, тут не лезь, — прервала его Вассиана. — Князь Ухтомский без тебя свою удаль покажет. А передал ты Голенищу, что видеть его желаю?

— А как же. Он, правда, в обиде большой. Ну, я уж постарался, уломал его. После охоты, сказал, готов, просил место назначить. Только, сами знаете, камешки ему нужны. За так — шагу не шагнет.

— Камешков он больше не увидит. Голенище нам теперь не нужен, — произнесла задумчиво Вассиана. — Когда требовалось от него себя показать, он провалил всю нашу задумку. Кроме того, с неуместными обидами своими да амбициями он может нам сейчас помешать, так как знает лишнее. Я для того и привезла тебя в Москву, Гарсиа, чтобы ты о нем позаботился. Но все должно быть незаметно, естественным путем, и с моего ведома, понял?

— Как не понять, ваша светлость.

— Так что ступай к нему и передай, что буду ждать его у Гостиного Двора на пересечении Бронницкой и Кузнечной улицы сегодня в десятом часу дня. И пока ничего не предпринимай. Иди, Гарсиа, а то сейчас дворовые прибегут, одевать меня, да и князь, не дай Бог, пожалует…

Испанец молча отвесил поклон и направился к двери.

— Татарина ищи, — приказала ему вслед Вассиана — Мне Юсуф нужен. И пока живой.

Царь Иоанн Васильевич, с недавних пор обосновавшийся в Александровской слободе с избранной тысячей приближенных бояр, в Москву теперь наезжал не часто и не на великое время. Потому каждого приезда государя бояре ждали со страхом и подобострастием. С раннего утра собирались в кремле, старики ехали в каретах, молодые — верхом. Не доезжая до царского двора, вдалеке от крыльца, выходили из карет, слезали с лошадей и шли к крыльцу пешком.

Князья Белозерский и Ухтомский также отправились во дворец, едва только рассвело. У постельного крыльца и на обширной площади, его окружающем, толпились наименее знатные царевы холопы, в основном дети отцов, бывших в высоких чинах: площадные и комнатные стольники, стряпчие, московские дворяне, у которых не было придворных должностей, дьяки и подьячие. Взад и вперед бегали жильцы: в основном, дворянские, дьяческие и подьяческие дети, ночующие при царском дворе. То тут, то там возникали драки — кто сцепится из-за холопов, кто — из-за старых слухов да сплетен, да из-за места, кому ближе, а кому дальше стоять.

Перед князьями Белозерскими, как знатными особами, толпа расступилась. Вслед за боярами, окольничими, думными дворянами и дьяками князья прошли в переднюю, где собирались родовитые князья да бояре, или выслужившиеся в приказные дьяки служилые люди. Здесь было душно. Вся зала рябила разноцветием шелка и бархата, слепила глаз золотыми и серебряными узорами вышивок на одеяниях щеголявших друг перед другом богатством бояр, целый лес меховых шапок колыхался над головами, и то тут, то там, кто-то, вспотев от натуги ожидания, доставал из-под прикрывавших под шапкой макушку тафьи да колпака вышитые платки с золотой бахромой и вытирал испарину.

Видимо, перепрев, старый боярин Константин Шереметев неожиданно стукнул об пол тростью с резным набалдашником и громко посетовал, что князь Юрий Трубецкой на днях за обедом у государя получил назначение выше, чем сын его, Андрюшка Шереметев.

— Вы, Трубецкие, хоть и князья природные, да пришлые, литовские, а мы, Шереметевы — старинный московский знатный род. Вот и подаю государю челобитную, — донесся до Алексея Петровича сварливый голос Шереметева, — что я и сын мой полагаем, что бесчестит нас назначение иноземца пришлого на место выше нашего. А если и дальше так пойдет, так всему отечеству нашему поруха случится.

— А ты не нападай, не нападай на меня, — разражено отбивался Трубецкой. — Ты меня не менее бесчестишь, иноземцем называя. Мы, Трубецкие, не иноземцы, а старый, честный род, за себя постоять сможем. И бесчестье свое я так не оставлю — доправлю, так и знай, за счет родственников твоих. И за то, что дворню свою на моих людей натравил давеча, драку затеял — за все ответствовать будешь, старый шут, — злился Трубецкой. Разъяренный Шереметев кинулся было на врага с посохом, но его удержали, и тут он заметил среди вновь пришедших князя Никиту Ухтомского.

— Ага, вот и Никитка, герой наш, из заморских стран явился, — заскрипел Шереметев, подскочив. — Ты когда сватов к моей Лизке засылать будешь? А? Ветреник, ты что девку мою позоришь? Засиделась уж, тебя-то дожидаяся. Вроде и столковались обо всем, а он, вот те и на — пропал, по царевой службе как бы. Уж не передумал ли, чай? — Шереметев подозрительно прищурился. — Так я тебе голову-то снесу, — пригрозил он пальцем.

— Траур у нас, по князю погибшему Ивану Петровичу, — спокойно ответил ему Никита, отодвигаясь от Шереметева, чтобы тот не задел, не дай Бог, большой короб, завернутый в алую шелковую материю — подарок государю, который Никита держал в руках. — Негоже в траур разговоры такие вести. Вот отмолим душу брата нашего, тогда и потолкуем.

— Ох, и доиграешься ты у меня, Никитка. Коли узнаю, что на другую девку глаз положил… Мы в родстве давно, чести друг у друга не отнимем, так что не дури…

— Что-то погляжу я, Шереметев, обнищал ты, что ли, что на богатый белозерский куш девку свою пристраиваешь? — тут же язвительно подцепил его Трубецкой. — Никак мыши в карманах дырки прогрызли? Лизку белыми местами ее в княгини проталкиваешь, раз сам носом не дорос, — захохотал он.

Шереметев побагровел и снова кинулся на Трубецкого с посохом. Перепалка разгорелась с новой силой.

Не обращая внимания на Шереметева, князь Алексей Петрович протиснулся к дверям заветной комнаты, куда доступ имели только самые ближние бояре, и, улучив момент, вошел внутрь. Никита, воспользовавшись тем, что Шереметев забыл о нем, поспешил следом.

Внезапно двери распахнулись, и вышел государь.

Все мгновенно стихло — бояре как один склонились в землю.

Царь был молод, высок ростом, крепко сложен, на бледном лице особо выделялись длинный выгнутый нос и небольшие, но чрезвычайно проницательные голубые глаза. Одет он был в золотой терлик, в руке держал хлыст, длиной в локоть, с медным гвоздем на конце. Вокруг толпились опричники, одетые для охоты, кто в черные, кто в желтые одежды, а также царский сокольничий и подчиняющиеся ему подсокольнки и начальные сокольники. Каждый подсокольник держал на руке птицу — огромного бурого или серого кречета с мерцающими черными глазами. Птицы сидели на широких кольцах, как застывшие чучела, не мигая и не двигаясь.

Среди опричников князь Алексей Петрович сразу заметил Голенище. Невысокий, коренастый, плотный, он стоял рядом с князем Афанасием Вяземским. На нем была чуга черного сукна, покрытого черным бархатом, застегнутая на все пуговицы. Рукава этого короткого узкого кафтана, предназначенного для верховой езды, были богато расшиты золотыми дубовыми листьями, а через плечо к червчатому поясу шла золотая перевязь. За поясом красовались два охотничьих ножа и серебряная ложка. За спиной Голенища стоял подсокольник, держащий на кольце рослого сокола в дивном коралловом оперении с дико блестевшими янтарными глазами.

Увидев Алексея Петровича и Никиту, Голенище скривил рот в вызывающе-наглой усмешке. Князь Белозерский сделал вид, что не заметил его мимики, Никита же ответил жестким и враждебным взглядом.

Государь сел в кресло в переднем углу и, окинув взором собравшихся бояр, подал знак, что готов выслушать дела. К государю по одному засеменили челобитчики: кому в деревню отпроситься, кому в гости, кому на свадьбу да на крестины, кого местом обидели, кого окладом. Именинники подносили царю калачи да угощения. Царь слушал рассеянно, подолгу не разговаривал — решал быстро; было заметно, что хочет он поскорее завершить прием. Очередь князя Белозерского еще не подошла, когда Иоанн Васильевич сам обратил на него внимание и подозвал к себе.

— Поди сюда, Алексей Петрович. Ты по делам государственным ездил, негоже тебе в очередь за бездельниками стоять.

Князь Алексей подошел и, низко поклонившись, развернул свиток, дабы читать отчет. Государь выслушал его, не прерывая, затем взял из рук князя бумагу, еще раз бегло просмотрел и передал далее Вяземскому.

— Наслышан я об успехах твоих, — продолжил он. — Поворот делу верный дали, на уговоры да на уступки не сподобились. Это хорошо. Не хотят замирения — иначе будем действовать, вот за сидением о делах и обмыслим, быть ли новой войне. Как приговорим, так и быть тому. За труды твои, князь, благодарю тебя и велю прислать в твой дом гостинца. А теперь, отставив заморские дела, о делах домашних поговорим. Покуда отсутствовал ты, князь, подал родственник твой, князь Андрей Андомский, обиженный тобой, прошение о возвращении ему его наследственных земель. Поболе того, — Иван хитро прищурился, — присоветовал конфисковать, по примеру королей шведских и датских, в пользу казны царской часть земель монастыря святого Кирилла. Что скажешь, князь?

Князь Алексей еще раз низко поклонился и промолвил:

— Воля Господа на все, великий государь, а воплощаешь ее ты для всех нас. Другого государя я не ведаю. Что же до прошения младшего брата моего, коли мнение мое знать хочешь, то скажу в присутствии его, что честь свою родом нашим на поле брани да в служении государю заслуженную, он испоганил, и греха своего не смыл. Потому решение покойного брата своего, Ивана Петровича, в походе Полоцком голову сложившего, я поддерживаю и не отступлю от него. Что же до земель монастырских, то известно мне, как ты, великий государь, к обители святого Кирилла расположен, и верю, что кто бы ни помышлял нанести ей урон, ты силою своею, Господом дарованной, не дашь в обиду иноков, о твоем рождении молившихся.

Государь помолчал, раздумывая. Потом спросил:

— А верно ли говорят, Алексей Петрович, что белозерские соколы лучше прочих, и что прислужники твои измудрились особым способом обучать их, что никакие другие с ними не сравнятся?

— Все мы слуги государевы, — ответил Алексей Петрович, кланяясь, — и если каких успехов достигли, то только для того старались, чтобы добавить славы отечеству нашему и государю. Смею надеяться, что разговоры, слышанные тобой, истине соответствуют. А в подтверждение, позволь, великий государь, преподнести тебе дар.

Алексей Петрович обернулся к Никите и сделал знак подойти.

— С берегов Белого Озера, с Соколиной горы, привезли мы тебе, великий государь, соколиху красоты тобой доселе невиданной… — Он заметил, как напряглись скулы на лице Голенища, но, все так же не удостоив брата и взглядом, князь Алексей приказал Никите открыть короб.

Вскрик восхищения вырвался у государя и окружавших его, когда из обитого изнутри овчиной короба князь Никита Ухтомский достал огромного роста, до двух футов величиной, белоснежную соколиху с индигово-черными глазами размером с крупный орех каждый. Выбравшись на свет божий, соколиха встрепенулась, расправила крылья и начала деловито чистить клювом перышки.

— Хороша, хороша, — одобрил довольный государь. — А ты, Голенище, хвастал мне своим персом, — обратился он к князю Андомскому. — Погляди, в наших краях не хуже водятся птицы, что на Печоре, что на Белом Озере. Как кличут красавицу?

— Вассиана, — ответил вдруг вместо брата Никита.

Тут уж удивляться пришлось не только царю Ивану Васильевичу и князю Андомскому, который при имени княгини побледнел, но и самому князю Белозерскому, так как в первоначальный уговор входило, что государь сам наречет птицу. Алексей Петрович с удивлением взглянул на Никиту, но тот как ни в чем не бывало преданно смотрел на государя.

— В честь супружницы, значит, нарек? — покачал головой государь. — Что ж, пусть так будет. Как здоровьечко княгини твоей?

— Здорова, государь, благодарю.

— Позволь слово молвить, государь, — вдруг решительно выступил вперед Голенище.

— Говори, — разрешил Иван.

— Может, красотой своей белозерская соколиха и превосходит моего перса, только вот в охоте моему равных нет, а как выучена Князева птица — еще проверить надобно. Вот и предлагаю я, государь, в деле испытать, чья птица лучше.

— Что ж, в словах твоих есть резон, — согласился государь, подумав. — Приглашаю тебя, Алексей Петрович, принять участие в охоте. Пусть она и рассудит ваш спор, чья птица лучше — так и порешим.

Царская охота началась после полудня, как отслужили обедню. Князь Белозерский ехал верхом в царской свите по лесной дороге, рядом с ним, отставая на полшага, князь Никита вез на рукавице белую соколиху. Она сидела смирно, сосредоточенно следуя приказаниям хозяина.

— Что это ты вдруг решил ее Вассианой назвать? — спросил Алексей брата как бы невзначай.

— Красивая, на княгиню похожа, — ответил Никита негромко. — Жалко будет, если красный сокол раздерет ее. На белом кровь виднее.

Алексей обернулся и молча посмотрел на него. Никита с ласковой улыбкой погладил крыло птицы.

— Растили, растили мы тебя с Сомычем… Что сегодня с тобой будет?

Рядом раздался лошадиный галоп. Резко осадив коня, Голенище крикнул Никите, смачно сплюнув сквозь зубы:

— У твоей птички еще не все перья выросли, ей только сорок ловить. Я потребую ставки — мой сокол убьет твою барышню одним махом!

— Поглядим еще, — ответил Никита с азартом, — как бы портки не лопнули у тебя с персом твоим от усердия.

Они сверлили друг друга глазами, как дуэлянты, словно сражаться сегодня предстояло им самим, а не их птицам. Дав шпоры коню, Голенище проскакал дальше.

Наконец, выехали в открытое поле, и государь подал знак начинать охоту. Сокольничьи сняли с голов птиц закрывающие до поры глаза шапочки и пустили их в воздух, в погоню за поднятыми — сороками. Но хитрые пичуги ловко уворачивались от ястребиных клювов и когтей, и понадобилось немало усилий сокольничих прежде, чем поймали одну из них.

Государь был недоволен. Он ждал добычу более достойную для соколов, чтоб испытать их умение. Иоанн поднялся на стременах, оглядывая простиравшуюся впереди большую поляну, за которой блестело болотце. Вдруг среди травы мелькнула серая спинка — заяц.

— Пускайте! — моментально скомандовал он охотникам.

Тут же Голенище подлетел к Никите:

— Ставлю своего сокола против твоей соколихи, и белозерские земли с монастырем — чья возьмет! — крикнул он, снял клобучок со своей птицы и выпустил ее. Красный сокол взмыл под облака. Не прошло и секунды, как вслед за ним стремительно набрала высоту белая соколиха.

Пришпорив коня, Никита поскакал за князем Андреем. Они неслись галопом через мох и траву к болотцу, а две птицы, две черные точки в небе, летели над ними. Подстегиваемая лаем собак и криками сокольничих, вся царская свита во главе с государем устремилась за охотниками. Солнце светило прямо в глаза, два скакуна, черный вороной Никиты и серый в яблоках Голенища неслись рядом, бок о бок, впереди мелькали серые уши удиравшего со всех сил косого, а соколы — самец и самка — то падали камнем вниз, то зависали высоко в небе.

Никита пронзительно свистнул. Белая соколиха, спустившись, начала описывать над зайцем широкие круги, готовясь к атаке. Опережая ее, красный сокол метнулся к жертве, но немного не рассчитал и пролетел мимо. Тут же выпрямившись, он снова принялся описывать круги, набирая потерянную высоту. На мгновение зависнув в воздухе, соколиха резко кинулась вниз и вцепилась когтями в зайца; слившись в бесформенную массу, оба животных кувыркались по земле. Победный крик Никиты заглушил восклицания и крики всех остальных:

— Схватила, схватила, молодчина!

Но не успела соколиха расправиться с зайцем, как красный сокол, скрытно натравленный хозяином, напал на нее с тыла. Бросив полудохлого косого, забрызганная кровью соколиха снова вступила в бой. Затаив дыхание, наблюдали с земли всадники за разворачивающейся на их глазах воздушной дуэлью. Распластав широкие крылья, соколы то сходились, то расходились, поле воздушной битвы пролегло над всей поляной версты на две. Иногда одна из птиц пропадала из вида, и тогда вздох разочарования проносился в рядах зрителей. Но сокол возвращался, и битва начиналась вновь. Наконец, наступило время решающей схватки. На фоне солнца все увидели, как оба крылатых воина, сцепившись и переворачиваясь в воздухе, падают на землю. Упали. Никита первым бросился к тому месту, где рухнули птицы. Красный сокол был мертв. Белоснежная Вассиана едва дышала, шевеля переломанным крылом.

— Жива, жива, девочка моя. — Никита подхватил свою красавицу. Индигово-черные глаза птицы были полны невысказанных страданий. — Подлечит тебя Сомыч, подлечит, ничего.

— Алексей Петрович, — крикнул он подъехавшему князю Белозерскому, — наша взяла!

И радостно поднял над головой белую соколиху. Голенище, спешившись, со злостью пнул сапогом мертвого сокола и, подняв с земли, бросил его на растерзание борзым.

— Посмотрим еще, чья возьмет, — угрожающе пообещал он.

— Что ж, правду ты молвил, князь, — произнес, хранивший до сих пор молчание государь. — Лучше, чем на Белом озере, и у персидского шаха птицы не сыщешь. Красивый бой. Ты все ли пометил, — спросил он сопровождавшего его дьяка, — сколько раз вверх взлетали, сколько опускались?

— Точно так, государь, — услужливо ответил тот. — Все до мелочишки.

— Добро. А подарка твоего, князь, — снова обратился он к Алексею Петровичу, — я не приму. Она заслужила, — Иван указал взглядом на соколиху, которую Никита прижимал к сердцу, — чтобы с любимым хозяином остаться. Прав твой брат, твоя взяла, князь. Слово свое я помню, — он бросил взгляд на помрачневшего Голенище, — но по делам решим позже.

Царь поворотил коня и неторопливо поехал прочь. За ним устремилась свита. Никита вопросительно посмотрел на брата. Тот пожал плечами.

«Похоже, все еще только начинается», — подумал он про себя.

— Алексей Петрович! Насилу отыскал тебя! — К князю Белозерскому подскакал Ибрагим Юсупов, служивший у государя комнатным стольником. — Вот узнал, что приехал ты. Здравствуй, Никита.

Поклонившись князю Алексею, Ибрагим обнялся с Никитой.

— Лихая схватка была. Я так и понял, что Голенище подлость подстроил. Но твоя птичка молодцом, утерла наглецу клюв, — татарин погладил притихшую соколиху по головке. — Отец спрашивал, — снова обратился он к Алексею Петровичу, — когда пожалуете, видеть хочет.

— Да передай, что сегодня и пожалую. К вечеру пусть ждет.

— Тогда я к Шелешпанским заеду, чтоб проводить вас.

— Хорошо. Ну, поехали что ли? — обернулся Алексей к Никите. — Грех отставать, государь разгневается.

Князья пришпорили коней.

В пылу охоты никто не заметил двоих всадников, державшихся все время в отдалении, но внимательно следивших за ходом событий. Княгиня Вассиана, одетая в мужской костюм и спрятавшая волосы, и капитан Гарсиа де Армес подъехали к поляне, когда схватка между соколами уже началась. В решительный момент, когда красный сокол, казалось, начал брать верх, Гарсиа вопросительно взглянул на госпожу, как бы предлагая вмешаться, но та сердито одернула его: — Тебе не терпится себя показать. Ты лучше Ибрагима высматривай, да не упусти потом. Он, наверняка, князя Алексея к отцу пригласит. Да Князев ответ Юсуфу повезет. Вот ты и проследишь за ним. Гляди, не проворонь, народу-то при царе вон сколько.

Когда после беседы с князем Белозерским, Ибрагим подъехал к государю, чтобы отпроситься, а потом во весь опор поскакал через поляну и овраг к шляху, Вассиана тут же приказала Гарсиа следовать за ним.

— Да обратно поспешай, ты мне для встречи с Андомой нужен, — напутствовала она его и, отпустив поводья, поспешила домой.