"Корабль Древних" - читать интересную книгу автора (Макоули Пол Дж.)

13. ЧУДО

На следующее утро вся деревня занималась подготовкой к празднику. На грязной площади в центре деревни размотали рулоны красных дорожек и усыпали их цветами. Мужчины и женщины принялись готовить сотню различных блюд над ямами с раскаленным добела древесным углем. Их дети складывали пирамиды дынь, словно черепа поверженных врагов, и строили целые бастионы из плодов хлебного дерева и мелких черных и красных бананов.

— Мы хотим оказать честь нашим друзьям — зеркальному племени, объяснил Йаме староста. — И мы будем чествовать тебя, храбрый молодой господин, ведь ты друг наших друзей и ты спас нашу деревню от пса преисподней.

Староста, как и все жители деревни, украсил себя венком из свежесрезанных белых цветов. С комической торжественностью он надел такие же ожерелья на Йаму, Тамору и Пандараса, а потом поцеловал каждого в лоб. Йама все еще ощущал слабость, но, несмотря на собственный страх, все же смирился с предстоящим ему испытанием. Ведь помимо всего прочего, обитатели этой деревни спасли ему жизнь и считали его героем. А кому же не нравится чувствовать себя героем хотя бы на один день.

В результате он выбросил из головы все мысли о бегстве и, пока крестьяне сновали туда-сюда по делам, сидел на солнышке, а Пандарас, как верный пес, примостился у его ног. Он пытался убедить Йаму надеть рубашку понарядней, но Йама предпочел остаться в домотканой тунике, в которую его одел староста. Тамора, скрестив ноги, тоже сидела рядом. Свою новую саблю она положила себе на колени. Полируя лезвие точильным камнем, она жаловалась на Элифаса.

— Он наверняка убежал с деньгами, которые я ему дала, — говорила она. Или отправился прямиком к нашим врагам. Дура я была, что ему доверилась.

— Если бы он хотел меня предать, то уже бы давно это сделал, а кроме того, он не знает, где я нахожусь.

— Да. Он ушел раньше, чем мы начали тебя искать, — признала Тамора. Но он мог вернуться и проследить за нами.

— И ты бы не заметила плетущегося за вами старика?

— Да, действительно. Но ведь эти землепашцы рассказали про тебя зеркальным людям, а те могли сказать Элифасу. Не доверяю я ему, Йама.

Пандарас очнулся от своих мыслей и сказал: — Когда мы сидели на балконе во время церемонии прорицаний, Элифас мне рассказывал, как в молодости он охотился за старыми книгами. Мне кажется, Йама вновь разбудил в нем жажду приключений.

— Ты, Тамора, вообще никогда и ничему не веришь, — сказал Йама. Элифас очень мне помог в библиотеке и не бросил меня, когда за нами гнался пес преисподней.

Когда солнце добралось до высшей точки своей ежедневной небесной дороги, в деревню прибыли зеркальные люди. Они поднимались по лестнице вдоль расположенных террасами рисовых чеков. Мужчины и женщины размахивали красно-золотыми флагами, били в бубны и барабаны, хрипло трубили в изогнутые трубы, которые, как золотистые змеи, обвивали плечи музыкантов. Там были фокусники, выдыхавшие целые снопы красного и синего пламени, мальчики и девочки, идущие на руках или на ходулях, жонглеры и акробаты. Посреди этого пестрого представления шествовал Луп в изумрудно-зеленом камзоле с длинным шлейфом, который несли две ослепительно прекрасные девушки. Спутанная грива его волос была разукрашена стеклянными бусами и яркими лентами. Руки Лупа с длинными, скрутившимися в спирали ногтями покоились на обнаженных плечах еще двух девушек, которые осторожно направляли его к центру деревни, где ожидал староста, одетый все в те же заштопанные леггинсы, домотканую тунику и… чувство собственного достоинства.

После того как эти двое церемонно расцеловались, Луп повернулся в сторону, где сидели Йама, Тамора и Пандарас.

— Счастлив снова встретить тебя, господин, — сказал он, нашаривая руками руки Йамы. — Я рад, что ты к нам вернулся, но я всегда знал, что так и будет.

Йама стал благодарить старика за помощь его друзьям, но тот приложил пальцы к его губам. Лицо его было сильно набелено, над бельмами глаз — дуги намалеванных черных бровей. На губах — густая пурпурная краска.

— То, что ты для нас сделаешь, нельзя оплатить сполна, — торжественно произнес он. — Но не будем об этом сейчас говорить. Наши братья приготовили питье и угощение, а мы должны танцевать, чтобы воздать должное их гостеприимству.

Праздник длился весь остаток дня. Когда солнце спряталось за седловину горного склона, над деревней на высоких шестах зажглись факелы, их ароматный дым разлился по площади, а резкий пляшущий свет метался по лицам людей. Дети подавали непрерывную череду блюд, землепашцы и зеркальные люди ели с завидным аппетитом. Пандарас заснул прямо на месте, уткнувшись носом в скрюченные колени. Тамора весь вечер пила сладкое желтое вино и вскоре опьянела не меньше других.

Йама сидел на почетном месте, между Лупом и старостой. Эдил научил его искусству показывать, что он ест и пьет очень много, а на самом деле глотать совсем мало, но даже то небольшое количество вина, которое он выпил, ударило Йаме в голову, и временами ему чудилось, будто он все еще пребывает в своих болезненных снах, где наряженные людьми животные лают, воют и веселятся на фоне черного неба.

Когда стемнело, наверху, вокруг одного из самых высоких утесов Дворца, стали видны вспышки выстрелов. В какой-то момент по земле прошел низкий гул, он волной прокатился под площадью, полной веселых людей: землепашцев и зеркального племени; все засмеялись и стали хлопать в ладоши, будто кто-то специально выкинул фокус, чтобы их позабавить. Йама спросил Лупа, не беспокоит ли того война между Департаментами, но Луп улыбнулся и лишь заметил, что так приятно вновь оказаться на свежем воздухе.

— Давно не чувствовал солнечного тепла на своей коже, господин.

— Нам нет дела до войны, — вмешался староста. — У нас нет тех амбиций, что одолевают преображенных. Не дешево они им обходятся! А когда война кончится, все вновь встанет на свои места. Никто не в состоянии изменить порядок вещей, ведь его установили Хранители в начале времен.

Он поднял кубок вина и залпом выпил, крестьяне вокруг него тоже пили.

Луп высасывал мозг из куриной косточки, потом раскусил ее надвое, кинул в рот, разжевал, проглотил и сказал:

— В самом конце времен все преображенные воскреснут после смерти милостью и промыслом Хранителей. Правда, господин?

Вот оно, началось! Йама ответил как можно тверже:

— Так говорится в Пуранах.

— Все люди, — продолжал староста. — Однако не все, кто рождается и умирает в Слиянии, являются людьми. Преображенные расы достигают все большего просвещения и в конце концов переходят в легенды и песни. С сотворения мира многие его покинули и многие еще покинут в грядущие века, но мы чуть-чуть меньше, чем люди, мы не меняемся. Так что именно мы унаследуем мир, когда все остальные преодолеют свое неизменное «я».

— У этих людей нет честолюбия, — объяснил Йаме Луп. — им никогда не носить короны из светлячков. — Луп махнул рукой над своей головой, словно желая сбить двух тусклых светлячков, которые там кружились.

— Я не имею в виду этих. Они — ничто. У крыс и то более яркое сопровождение. Я говорю о таких, как были у тебя, когда ты впервые нас посетил. Жаль, что их теперь нет.

— Их забрали.

— Нам не нужны светлячки, — вмешался староста, — ведь мы работаем на солнце, а когда Краевые Горы отнимают у нас свет, мы ложимся спать. Мы скромный народ.

— У них нет честолюбия, но скромными их не назовешь, — обратился к Йаме Луп. — Из всех людей во Дворце они более других переполнены гордыней. Они прикипели к работе в своих старых садах и считают себя самыми лучшими слугами Хранителей, но ведь лучший способ послужить Хранителям — это попытаться стать чем-то большим, чем ты есть.

Луп склонился к Йаме. Стеклянные бусины в его спутанных волосах тихо позвякивали. В каждой играл отблеск света факелов. Его зеленое одеяние было сшито из тончайшего шелка-сырца, но Йама чувствовал едва уловимый запах плесени — след долгих лет, которые оно пролежало в сундуке. Скулы старика как будто стали выше и острее, а голос еще мягче…

Луп задал вопрос:

— Кто прав, господин? Говорят, мы желаем подняться над той долей, которая нам предназначена, а мы считаем, что их грех больше, ибо они отказываются бросить вызов судьбе.

Слева от Йамы заговорил староста землепашцев:

— Если понимать, что ты такое, — это грех, тогда я признаю. Но разве не более тяжкий грех — мечтать о том, чего никогда не получишь?

На другой стороне усыпанной цветами дорожки Тамора подняла голову и, будто спросонья, с пьяной настойчивостью проговорила:

— Правильно. От мечтаний только голова болит.

— Без мечты, — возразил Луп, — мы просто животные. Без мечты — мы только то, что мы есть.

Йама переводил взгляд с одного старика на другого. Он выпил совсем немного, но чувство было такое, словно у него в голове кружится целое облачко светлячков.

— Вы просите меня вас рассудить? — спросил он. — Тогда я скажу так: вы оба ошибаетесь. Вы отказываетесь заглянуть в собственные души и честно разобраться, почему одно племя желает вознестись вверх, а другое отказаться от любых возможностей. Вы оба хорошо видите пороки других. А свои — нет. Мы все — дети Хранителей, но они не ставят предела нашим возможностям. Мы свободны в нашем выборе.

Староста метнул в Лупа острый взгляд.

— Значит, надо прекратить эти глупости. Я беру назад свои аргументы. Брат Луп, этот юноша — герой, но он и человек. Не нам с тобой его проверять, только он сам имеет на это право.

— Покажи ему, — проговорила Тамора. — Покажи ему, кто он такой.

— Эта проверка не для него, а для моих людей, — сказал Луп.

А староста добавил:

— Господин правильно указал, что вы слишком долго думали, почему мы не хотим подражать вашей глупости вместо того, чтобы поразмыслить, зачем вам самим к ней стремиться.

— Тогда я один буду представлять свой народ, — заявил Луп и вытянул руки.

Тут же появились две девушки и помогли ему встать. Постепенно веселье умолкало; подобно тому, как чернила клубами разливаются по всей толще воды, тишина расползалась, гасила смех, звуки еды, питья, песен. Люди, которые, скрестив ноги, сидели вдоль красных дорожек рядом с островками угощений, повернули головы к Лупу. Лица людей-зеркал окрасились красным в трепещущем свете факелов, а лица землепашцев стали совсем черными. Два гиганта, лупивших друг друга в центре площади, отступили в стороны, их верхние половинки сбросили шлемы из яркой фольги и спрыгнули с нижних частей, которые тут же стряхнули с себя пояса, скрывавшие место, где у них на плечах стояли их партнеры.

Луп поднял руку, и из темноты кто-то выступил, оказавшись во всполохах факельного света. Это была прекрасная молодая женщина в простой белой рубашке. Она легко ступала исполненной мрачной грации походкой, двигаясь по пыльной площади, словно танцовщица, и все глаза следили за ней не отрываясь.

Она несла корзину белых Цветов. Выйдя на середину, она изящно опустилась на колени и протянула корзину Йаме. В ужасе Йама вскочил и отшатнулся. Тамора расхохоталась.

В темноте ночи Йаму оставили одного с ребенком в полуразрушенном храме на склоне ниже деревни. Вероятно, раньше перед храмом имелся сад и дворик, но сейчас это была просто маленькая квадратная пещера в склоне на краю каменистого виноградника. Перекладина над входом рассыпалась. Кариатиды по обе стороны двери, которые веками безропотно держали на плечах этот груз, сейчас валялись в пыли. Одна разбилась на части и лишилась головы, другая лежала на спине и пустыми глазами смотрела в черное небо. В сухую землю у входа воткнули шесты с факелами. Их дымное красное пламя отбрасывало длинные мечущиеся тени на осыпающиеся фрески и посылало снопы оранжевых искр в матовый черный круг оракула.

Йама долгое время мерил шагами расстояние между двумя факелами, то и дело поглядывая на младенца, который безмятежно спал в цветочной постели. Это был мальчик, толстенький и сияющий здоровьем. Йаму мучило то, что от него ожидают чуда.

Вырастить это крохотное существо! Ввергнуть его из полной невинности в состояние совершенного самосознания.

Невозможно!

Невинность туземцев отличалась от мироощущения непреображенных рас. Она была абсолютной. Если большинство рас Слияния обладали способностью эволюционировать, приближаясь к единению с Хранителями, то образ жизни туземцев оставался неизменным, как у диких животных, обитателей полей, вод и воздушных потоков. Некоторые наиболее грубые расы, вроде амнанов, оправдывали свое агрессивное отношение к туземцам, говоря, что их жертвы просто животные с человеческой внешностью и речью, помесь обезьяны и попугая. Однако большинство полагает, что туземные расы ничем не отличаются от преобразованных племен, кроме потенциала. Их единственный грех в том, что они никогда не станут иными, всегда будут такими, как есть. Они не могут потерять ниспосланное им Хранителями, но и превзойти этого им не дано.

Не раз Йаму охватывало мощное желание схватить ребенка и отнести его наверх, в деревню, где, судя по звукам смеха и музыки, которые ночной ветер временами доносил до его ушей, продолжалось веселье, такое же буйное, как и в момент его ухода. И не один раз у него возникал порыв просто скрыться в ночи и снова стать тем, кем он был так недолго, когда только что появился в Изе, — одиноким путником, пытающимся узнать правду о собственной жизни.

Он не сделал ни того, ни другого. С ним был ребенок, и он не мог вернуться, пока не кончилась ночь. Отказ что-либо делать будет выглядеть хуже, чем неудача, ведь он продемонстрирует, что Йама не испытывает благодарности к зеркальному племени за то, что они спасли ему жизнь. Нет, лучше переждать ночь, и пусть все увидят, что у него ничего не вышло. Тамора только порадуется, ведь это докажет, что его необыкновенные способности — не более, чем игра воображения. И тогда тяжкий груз надежд зеркального племени, возможно, будет снят с его плеч.

Йама не искал этого бремени. В том-то и вся несправедливость. Закиль объяснял ему, что Слияние существует так давно и в нем такое множество разнообразных рас, которые создали массу легенд и сказок, что каждый может найти в них отражение собственной жизни. Вот и зеркальное племя увидело в Йаме воплощение какого-то древнего героя сказаний или полузабытого обещания.

Йама считал, что, ничего удивительного в этом нет. В такие неспокойные времена люди склонны искать героя, чтобы он их спас. Это проще, чем путаться спастись самим. Но хотя он, подобно многим героям Апокрифов, был таинственного происхождения, обладал необычными способностями и тем, что можно ошибочно принять за магическое оружие (но ведь он потерял свой нож, а монета, которую он носит на шее, вовсе не та, которую вручил ему отшельник), Йама понимал, что он — не герой. Пока он был маленьким, часто мечтал, как найдет людей своей расы и они окажутся сильными, богатыми и могущественными. Но теперь он знал, что подобным мечтам не суждено сбыться. У любого сироты бывают такие надежды, но лишь ничтожная часть таких детей оказывается знатного происхождения. Теперь, став старше и получше узнав жизнь, Йама желал найти своих родственников, надеясь, что они сумеют защитить его от непомерных ожиданий других людей. Даже если они — просто странствующие монахи и отшельники, он с радостью станет среди них жить, ведь они наверняка примут его таким, какой он есть. Он не просил той небольшой власти над явлениями, которая у него была. Он хотел, чтобы она пропала.

Пусть все уйдет.

То ругая, то жалея себя, он кричал, молясь темному небу. Но ответа не было никакого. Только ветер бродил среди сухих виноградных листьев да сверху слабо доносились звуки веселья. Тем временем Йама вспомнил, что место, где он находится, очень древнее, его охватил страх разбудить что-нибудь неожиданное, и он постарался успокоиться.

— Тебе так лучше, — прошептал он младенцу; от крика у него саднило горло. — Землепашцы правы.

Йама не рассчитывал, что сумеет заснуть, но он утомился, непрерывно шагая взад-вперед, словно большая пятнистая кошка, которую он однажды видел в клетке на палубе корабля, зашедшего в порт Эолиса на пути в столицу из джунглей в районе срединной точки мира. Животное непрерывно металось из угла в угол, злобно сверкая зелеными глазами, будто в ответ на свои непостижимые мысли. Может, оно надеялось, что если ходить достаточно долго, то в клетке найдется какая-нибудь потайная дверь и оно сумеет вернуться в родные джунгли.

Йама сел, прислонившись спиной к пьедесталу кариатиды (ее обутые в сандалии ноги все еще стояли на месте, но возле щиколоток были отбиты). Он устал, но сна не было. Внизу, за скатами крыши Дворца, лежал, сверкая огнями, громадный город.

Прошло немного времени, и он вдруг заметил, что лежащая рядом кариатида открыла пустые глаза и смотрит на него. И даже когда она заговорила, он не почувствовал ни страха, ни изумления.

— У тебя просто талант находить еще работающие окна, — сказала она. Вижу, ты потерял свой ключ, но нашел другой.

Йама сразу понял, кто с ним говорит. Женщина, которую он видел в оракуле Храма Черного Колодца. Фантом аватары той ереси, которая грозит теперь поглотить весь мир.

Его охватил безудержный ужас, словно он столкнулся с ядовитой змеей. Во рту пересохло, но он все же сказал:

— Ключи есть повсюду, люди просто забыли, что они собой представляют.

— Они многое забыли, — отозвалась женщина. — Когда я ступала по вашему миру, я пыталась напомнить им кое-что из забытого. Некоторые вспоминали, но большинство не хотели. Знания на самом деле вещь горькая, и многие колеблются, прежде чем отпить из сей чаши. Взять хоть тебя. Ведь ты ни на шаг не продвинулся по своему пути. Почему ты здесь сидишь? И с кем это ты сидишь? Очень неразвитый ум… А, это ребенок одной из рас истинных союзников! Тоже сирота, Йама?

— Я не стану вам служить, — с усилием произнес Йама. Говорить было трудно, будто он сам превратился в подобие камня. — Я отказываюсь служить. Ни вам, ни префекту Корину. Особенно тебе, ведь я знаю, вы отреклись от милости и благословения Хранителей. Вы желали бы свергнуть их и сами править Вселенной, нашему миру повезло, что все вы — просто тени.

— Ты отказал зеркальному племени тоже?

— Ты не можешь об этом знать! — в ужасе вскричал Йама.

— Но ведь я пребываю в твоих снах, а значит, на этот отрезок времени могу пользоваться некоторыми из твоих воспоминаний. Зеркальные люди хотели лишь разделить судьбу большинства рас вашего странного мира. Они не желают ничего иного, только самим отвечать за свою судьбу, хотят, чтобы в их организмах тоже завелись машины, которые зафиксируют все, что есть в их памяти, чтобы воскреснуть к новой жизни. Они хотят сами помнить свою историю. Мне случалось много спорить по этому поводу с господином Нарьяном. Я помню, он особенно пылко защищал идею невинности, однако ни один родитель не должен сдерживать свое дитя от взросления.

— Господин Нарьян… он тоже фантом?

— Он был архивариусом города Сенша. Насколько мне известно, он все еще жив. Это было очень давно, но его народ живет долго, намного дольше большинства долгоживущих рас Слияния. Он, конечно, преобразил свой разум и теперь разделяет мои идеи.

— Но Сенш находится там, где война…

Кариатида улыбнулась, разрывая лишайники, которыми поросли ее каменные щеки.

— Я даю им свободу, Йама. Освобождаю от бессмысленной теократии. Дарю им возможность быть собой.

— Хранители нам всем дадут эту возможность.

— Разумеется, но они обещают совершить это в момент гибели Вселенной. Легко давать такие обещания, ведь никто не призовет к ответу, если попытка не удастся: живых уже не останется. Хранители все обещают и ничего не дают, а я обещаю только свободу и уже дала ее жителям города Сенша. Что в этом плохого? А теперь внимание! Я научу тебя, как это делается. Когда я жила в мире, мне приходилось взывать к оракулам о помощи, чтобы преобразить людей Сенша. Теперь я живу внутри пространства оракулов, и все стало проще.

— Нет. Я не буду служить!

Но в своем сне Йама уже плыл под водой, ниже ряби на глади Великой Реки, как частенько плавал в детстве, деля невинные шалости с детворой амнанов. Эти детеныши любили нырять с дальнего конца нового причала и уплывать в заросли ламинарии, где длинные пряди мягко стелились под самой поверхностью. По сравнению с Йамой они были куда более ловкими: быстрее плавали и глубже ныряли, охотясь за аболонами и устрицами, которые целыми колониями гнездились у самых корней бурых водорослей на вязком речном дне. Если Йаме удавалось несильно отстать, он был счастлив, но иногда и он устремлялся вниз, прочь от зеленоватого света, к призрачным теням далекого дна, туда, где шныряли гибкие силуэты других детей. Но добраться до них он не мог: легкие обжигало болью, столб воды нестерпимо давил на грудь, и приходилось возвращаться. Изо всех сил он рвался к поверхности, потом долго отплевывался и кашлял, греясь в теплых лучах солнца. Прохладные бездны реки оставались для него навсегда недосягаемы. Но сейчас, уносясь в ярком потоке, так напоминавшем игру воды и света, он вдруг осознал, что его детское желание наконец осуществилось. Кариатида плыла рядом, и он спросил, почему она не тонет, ведь камень не может плыть.

— Смотри, — сказала она, и он увидел мозг младенца, увидел составляющие его узлы, понял, как их следует изменить, сделав сильнее здесь и вот здесь, чтобы туда могли внедриться крохотные машины, более мелкие, чем невидимые глазу одноклеточные водоросли, которыми кормятся даже самые крупные рыбы и которые населяют каждую каплю воды. Точно так же и тучи машин, незримо витая в воздухе, с каждым вдохом проникнут в тело и начнут терпеливо трудиться, создавая и взращивая первородную искру самосознания.

Кариатида стала таять внизу, медленно растворяясь в потоках света.

— Самоорганизующаяся усложняемость, — бормотала она. — Только семечко бросить…

Теперь Йама понял, а может, вспомнил, что все это сон, как вспомнил, и какова природа явившегося ему создания, но тем не менее он чувствовал, что какая-то доля его существа рвется ей в след, как умирающий с голоду человек будет рваться к еде, любой еде, пусть даже самой несвежей. В приступе отчаянной жажды он бросился туда, где она исчезла, и с криком проснулся, обнаружив склонившуюся над ним Тамору. Он лежал на обломках наоса, перед черным диском оракула. Мелькнул ли в нем тающий свет или просто почудилось? Или это скользнул луч зари, заглянувший в квадратный проем входа?

Тамора смотрела с напряженной тревогой. Йама протянул к ней руку, но она резко ее оттолкнула. Он спросил, что случилось, вместо ответа Тамора указала на вход в маленький храм. Там плотным кольцом стояли люди, окружив что-то, лежащее на земле. Йама почувствовал острый укол вины. Он забыл о ребенке! Заснул! Дитя могло погибнуть! Его могли утащить дикие звери!

Йама бросился наружу, каждая мышца его тела отозвалась ноющей болью. Воздух уже прогрелся, свет заливал склоны Дворца и наполнял небо таким сиянием, что после тенистого полумрака внутри храма Йаме пришлось прищурить глаза. Его встретили громким воплем, и Йама метнулся назад, но тут осознал, что люди ему улыбаются. В центре толпы стоял Луп, он склонился к маленькой девочке, которая что-то ему шептала. Другая малышка взяла Йаму за руку и повела к корзинке с цветами.

Там было так много света, что сначала Йама не понял, почему дитя сводит глаза к переносице и лупит по воздуху своими пухлыми ручками. Потом он увидел.

Над головой ребенка, сверкая бешеным белым огнем, висела корона из светлячков.