"Загадочные сверхвозможности человека" - читать интересную книгу автора (Кандыба Виктор Михайлович)

ТАЙНЫ ТАНТРА-ЙОГИ

Широко известно, что учение Тантра-йоги настаивает: абсолютная реальность, Urgrund, содержит в себе все двойственные противопоставления и противоположности, слитые в состоянии абсолютного Единства (аджава). Творение есть взрыв изначального единства и разделение двух противоположных принципов, инкарни-рованных в Шиве и Шакти. Всякое относительное существование предполагает состояние двойственности, и вследствие этого предполагает существование страдания, иллюзии и "рабства". Конечная цель посвященного, практикующего тантру, – объединить в своем теле два противоположных начала – Шиву и Шакти. Пробужденная с помощью определенных йогических техник, Шакти, спавшая в виде змеи (кундалини) в основании тела, от чакры к чакре поднимается по срединному каналу (сусумма) к вершине черепа (сахасрара), где заключен Шива, и соединяется с ним. Это соединение божественной пары внутри его тела трансформирует йога в своего рода "андрогина". Однако следует подчеркнуть, что обретение андрогинных качеств – лишь один из аспектов целостного процесса, ведущего к слиянию противоположностей. В тантрической литературе говорится о множестве пар оппозиций, которые должны быть воссоединены. Луна и Солнце должны стать одним, так же как должны слиться две мистических вены – ида и питала (символизирующие эти два небесных тела), и два дыхания – прана и апана. Но, что самое важное, праджна, мудрость, должна соединиться с упата – средством ее достижения, а шунья, пустота, – с каруной – состраданием. "Хеваджра-тантра" говорит также о состоянии "двух в одном", когда женский элемент трансформируется в мужской первопринцип (II, IV, 40-7; изд. Snellgrove, с. 24 и сл.). Это воссоединение противоположностей соотнесено с парадоксальным сосуществованием самарасы и нирваны. "Нет нирваны вне самарасы", – говорил Будда, согласно "Хеваджра-тантре" (II, IV, 32).

Все это в итоге свидетельствует о том, что мы имеем дело с coincidentia oppositorum, достигаемым на всех уровнях Жизни и Сознания. В результате объединения противоположностей уничтожается опыт двойственности и происходит трансцендентное преодоление мира феноменов. Йог достигает состояния безусловной свободы и трансцендентности, выражаемого словом самараса ("благословенность"), парадоксально переживая опыт совершенного единства. Некоторые тантрические школы учат, что самараса достижима преимущественно путем практики майтхуны (ритуальное половое сношение) и характеризуется "остановкой" или "сковыванием" трех главных человеческих функций: дыхания, семяизвержения и мышления. Слияние противоположностей ведет к остановке биосоматических процессов и психоментального потока. Неподвижность этих функций, которые особо текучи по своей природе, свидетельствует о том, что адепт покинул человеческое состояние и перешел на трансцендентный план.

Рассмотрим религиозно-космический символизм, используемый для описания того, что такое объединение противоположностей. Йог одновременно является Космосом и Пантеоном; он воплощает в своем теле Шиву и Шакти и множество иных божеств, которые в конечном счете сводятся к данной архетипической паре. Две основные фазы садханы в Тантра-йоге – это (1) подъем на космический уровень психосоматического опыта и (2) упразднение Космоса, символическое возвращение к ситуации, когда изначальное Единство еще не было разорвано актом Творения. Другими словами, освобождение в наслаждение абсолютной свободой тождественны обладанию полнотой, существовавшей до сотворения мирз. С какой-то точки зрения, парадоксальное состояние, достигаемое адептом Тантры в самарасе, сходно с переживанием ритуальной оргии и докосмической тьмы: в обоих этих состояниях формы воссоединены, противоречия и оппозиции сняты. Однако следует отметить, что последнее сходство – лишь формально, ибо, преодолевая этот мир в достигая трансцендентности, йог не возвращается к блаженному пренатальному состоянию, обычно соотносимому с докосмической тьмой. Вся тантристская символика воссоединения и обретения целостности указывает на то, что йогин более не подвластен космическим ритмам и законам, Вселенная перестает для него существовать, он вышел за пределы Времени, туда, где Вселенная еще не сотворена.

Когда говорится, что адепт "освободился от Космоса", это означает, что он преодолел состояние всякой обусловленности, достиг недвойственности и свободы. В классической Йоге "возвращение, через самадхи, к изначальной недвойственности привносит новый элемент в изначальную ситуацию (существовавшую до разделения действительности на двойственный объект – субъект). Этот элемент – знание единства и блаженства. Это "возвращение к истокам", но с тем отличием, что'"освободившийся в этой жизни" возвращается к изначальной ситуации, обогащенной измерениями свободы и высшего сознания.Чтобы выразить эту разницу, он не возвращается автоматически к "заданной" ситуации, но воссоединяет изначальную полноту после того, как обретен новый и парадоксальный уровень бытия: сознание свободы, не существующей в Космосе – ни на уровне Жизни, ни на уровне "мифологической божественности" (богов-дэвов), – по существующей лишь в Высшем Бытии, Ишваре".

Любопытно отметить, что парадоксальное состояние адепта, Оживай мукта, – того, кто достиг реализации и вышел за пределы обусловленности, – какими бы терминами ни называлось это состояние: самадхи, мукти, нирвана, самараса и т, д., – это состояние, находящееся за пределами воображения, описывается противоречащими друг другу образами и символами. С одной стороны, используются образы, выражающие чистую спонтанность и свободу (дживан мукта – камакарин, "тот, кто движется по собственной воле"), когда об адепте говорится, что он может "летать по воздуху"; с другой стороны, используются образы абсолютной неподвижности, окончательной остановки всякого движения, замороженности. Сосуществование этих противоречащих друг другу образов объясняется парадоксальностью ситуации человека, "освободившегося при жизни ", он продолжает существовать в Космосе, хотя более не подчинен его законам; фактически он более не принадлежит Космосу. Образы неподвижности и полноты выражают преодоление всяких ограничений, накладываемых реальностью; ибо система ограничений – Космос – должна быть определена в терминах становления в силу ее непрестанного движения и напряжения, возникающего между оппозициями. Прекратить движение, не разрываться между противоположностями равносильно тому, чтобы прекратить свое существование в Космосе. Но, с другой стороны, ускользнуть из-под власти оппозиций равнозначно обретению абсолютной свободы, совершенной спонтанности – и лучше всего это выражается в образах движения, игры, пребывания сразу в двух местах или полета.

Фактически мы опять сталкиваемся с трансцендентной ситуацией, которая в силу своей невообразимости описывается лишь с помощью противоречащих друг другу или парадоксальных метафор. Вот почему в тех случаях, когда необходимо описать ситуацию, помыслить которую мы не в состоянии, на помощь приходит формула coincidentia oppositorum, независимо от того, идет ли речь о Космосе или Истории. Эсхатологические символы, роr ехсеllеnсе, означающие, что время и история окончились, – это лев, возлежащий с агнцем, и дитя, играющее со змеей. Конфликты, т, е, оппозиции, пришли к разрешению; Рай обретен. Эта эсхатологическая символика доказывает, что coincidentia oppositorum, не всегда подразумевает "обретение целостности" в конкретном смысле данного термина; в равной мере слияние противоположностей может выражать парадоксальное возвращение Мироздания к райскому состоянию. То, что агнец, лев, дитя и змея существуют, означает, что речь идет о Мире, что это Космос, а не Хаос. Но то, что лев лежит с агнцем, а дитя спит подле змеи, дает нам понять, что это уже не н а ш мир, а Рай. Фактически перед нами мир, который парадоксален, ибо свободен от противоречий и конфликтов, присущих всякой Вселенной. Более того, в некоторых апокрифах ("Деяния Петра", "Деяния Филиппа", "Евангелие от Фомы" и т, д.) для описания Царства Божия и непадшего состояния Космоса, наступающих после прихода Спасителя, используются образы, исполненные внутренних противоречий. "Сделать внешнее внутренним", "сделать верхнее нижним", "сделать первых последними", "сделать правое левым" (см.: Doresse. Vоl. II. С. 158 и сл., с. 207 и сл.) – все эти парадоксальные выражения означают тотальную реверсию ценностей и направлений, вызванную приходом Христа. Следует отметить, что эти образы используются рядом с образами андрогина и указаниями на возвращение в детское состояние. Каждый из этих символов означает, что "профанная" Вселенная таинственным образом замещается Иным миром, свободным от законов и зависимостей, Миром чисто духовным по своей природе.

Что открывается нам во всех этих мифах и символах, всех этих обрядах и мистических техниках, этих легендах и верованиях, за которыми более или менее ясно проглядывает представление о coincidentia oppositorum, воссоединении противоположностей, слиянии фрагментов в единое целое? Прежде всего – глубочайшая неудовлетворенность человека своим положением в мире, тем, что называется людским жребием. Человек ощущает свою оторванность и отделенность от всего мироздания. Часто ему трудно даже внятно объяснить природу этой отделенности, но порой он чувствует себя отрезанным от "чего-то" могучего, "чего-то" совершенно иного, чем он, порой же – отделенным от некоего вневременного "состояния", о котором у него не сохранилось четких воспоминаний, но лишь смутные образы, сберегаемые в глубине его существа: этим изначальным состоянием он наслаждался до Времени, до Истории. Эта отделенность приобрела фирму разлома, проходящего внутри личности и затронувшего при этом сущностную основу мира. Это было "падение", необязательно в иудео-христианском значении термина, но падение, влекущее за собой фатальные, роковые последствия для человечества и одновременно – онтологическое изменение структуры мира. (С определенной точки зрения, можно утверждать, что многие верования, так или иначе связанные с coincidentia oppositorum, воскрешают ностальгию по раю, ностальгию по парадоксальному состоянию, когда было возможно бесконфликтное существование оппозиций, проявлявшихся как многообразные аспекты таинственного Единства).

В конечном счете перед нами – стремление восстановить утраченное единство, что побуждает человека рассматривать противоположности как взаимодополняющие аспекты единой реальности. Опыт бытия в мире, где противоположности требуют примирения, породил первые философские и теологические спекуляции. Прежде чем они стали основополагающими философскими представлениями, Единое, Единство, Целостность были чаяниями, которые ищут свое выражение в мифах и верованиях, ритуалах и мистических техниках. На уровне досистемного мышления это таинство целостности воплощается в попытках достичь перспективы, когда все оппозиции разрешаются, Дух Зла обращается Тем, кто прокладывает путь Промыслу Господню, а Демоны предстают лишь ночными, темными проявлениями Божественности. Тот факт, что эти архаические мотивы и темы до сих пор живы в фольклоре и продолжают всплывать в снах и фантазиях, доказывает, что мистерия обретения целостности до сих пор остается неотъемлемой частью человеческой драмы. Она вновь и вновь оживает в самых различных проявлениях, на разных уровнях культурной жизни: в мистической философии и теологии, в мифологии и фольклоре, в снах и фантазиях наших современников, в созданиях художников.

И не случайно Гете всю свою жизнь мучился вопросом, каково же истинное место Мефистофеля в Мироздании, пытаясь найти такую перспективу, в которой Демон, отрицающий жизнь, может парадоксальным образом предстать ее самым ценным и неутомимым партнером. Не случайно и Бальзак, создатель современного реалистического романа, в лучшем произведении, порожденном его фантазией, воскресил миф, уже несколько тысячелетий не дающий человечеству покоя. И Гете, и Бальзак верили в единство европейской литературы, а свои творения считали неотъемлемой частью этого великого здания. Они гордились бы еще больше, если бы могли осознать, что европейская литературная традиция уходит в глубь веков, она начинается не в Греции и не в Средиземноморье, корни ее уходят в древность, которая старше и ближневосточной, и азиатской традиции; мифы, в которые "Фауст" и "Серафита" вдохнули новую жизнь, пришли к нам из самых глубин времени и пространства; они – отголоски еще доисторических времен.