"Правило Рори" - читать интересную книгу автора (Черняк Виктор)
Часть первая СТРУКТУРА HIV
Поезд надземки вырвался как из ада, обдавая запахами перегретого металла и горелой резины. Приклеенные к стеклам вагонов фигурки казались неживыми. Между колесами и рельсами взвивались фонтанчики искр. Квадратный человек с мощными плечами шел под эстакадой надземки, соединяющей вокзал и торговый центр. По низко надвинутой шляпе, по сутулости, по тому, что пальцы, сжатые в кулаки, почти не выглядывали из длинных рукавов, по уныло обвисшим и вяло шевелящимся полам плаща видно было, что человек, над головой которого грохочут обшарпанные вагоны, испытывает крайнее напряжение.
В двух кварталах от вокзала и торгового центра за столом удобно расположился другой человек, поражавший безмятежностью, но не от недостатка ума или утраты инстинкта самосохранения, а по причине умения владеть собой – такие пользуются покоем, оплаченным годами чудовищных перегрузок. Другой человек лишь казался безмятежным, научившись виртуозно скрывать истинные чувства.
На противоположном конце города – более часа езды на автомобиле – третий человек совершенно не подозревал, что вскоре двое первых вступят в сговор относительно его судьбы.
Если колесико арбалета вышло из строя, тогда худо, заменять его морока, а если только перетерлись натяжные приводы, тогда пара пустяков и… в дело: с расстояния в пятнадцать – двадцать ярдов грудь пробивает навылет, а больше и не понадобится. Рори Инч поставил стрелу на оперение и упер указательный палец в острие из стали специальной закалки. Кто бы мог подумать, что арбалеты пригодятся через столько лет! Они бесшумны, а в наши времена бесшумность – немалое преимущество.
Рори Инч упрятал арбалет в футляр, копирующий вместилище для музыкального инструмента, и забросил на антресоль. Снова раковина полна грязной посуды, автомат мойки сломался, и мухи ползают по жирным пятнам, налипшим по краям тарелок. Для мух неряшливость Рори всегда праздник. Кофе злобно забулькал на плите, и Рори не успел вырубить подогрев прежде, чем коричневая жижа вытекла на сплошь заляпанную разноцветными подтеками поверхность. Проклятые электрические плиты! Вечно забываешь смотреть на показания прибора, а тем более включать реле времени, чтобы оно проследило за неизменно убегающим кофе.
Рори выстроил в ряд баночки с приправами, окунул палец в охряный порошок чилийского перца, поднес к носу. Из кухни выходить не хотелось, хоть и неуютно, зато спокойно, взгляд скользит по привычным предметам, и удается отогнать назойливые мысли, все эти умственные шараханья, когда десятки страхов, истинных и ложных, одолевают с единственной целью вывести из равновесия.
Арбалет, конечно, штука удобная, а грязная посуда вещь неприятная, но хуже всего предстоящая встреча с Тревором Экклзом, от нее никуда не деться – это не мухи, не сломавшаяся посудомойка, не убегающий кофе. Деться от Тревора Экклза некуда: он дает Рори работу, а работа – деньги, деньги же – все остальное, так что хочешь ты видеть мистера Экклза или нет, не имеет никакого значения.
Мистер Тревор Экклз сидел за столом и думал о Рори Инче. Сколько они уже работают вместе? Не меньше пятнадцати лет. Кто бы мог подумать, что из такого увальня получится непревзойденный специалист! Никто не верит, и отлично: кому придет в голову, что туша весом под три сотни фунтов способна совершать кошачьи прыжки, бежать без устали милю за милей и неизменно успешно обороняться от тонкогубых неистовых мальчиков, накачанных наркотиками, с ножами, намертво прилипшими к ладоням.
Тревор подобрал Рори на скотобойне, где дружки мистера Экклза пускали в обход закона хвосты, копыта и прочую дребедень. Представить трудно, какие это приносило доходы! Одного скотобойника так и величали – Король Телячьих Хвостов (настоящее его имя сейчас Тревор Экклз ни за что не вспомнил бы). Именно Король Телячьих Хвостов позвонил пятнадцать лет назад Экклзу: «Слушай, Треви, у меня тут завелся один ирландский мальчуган, по-моему, это то, что тебе надо. Когда он видИт кровь, глаза у него так выразительно мутнеют, будто он вспоминает самую сладкую из своих подружек. И еще, ребята тут у нас крутые, задиристые, и ни один еще – а уж как хотели! – не съездил ему по морде». Король Телячьих Хвостов замолк, пытаясь побороть удивление, потом озадаченно повторил: «Ни один! Шельмец отсекает хвост быку-десятилетке одним ударом, впрочем, что ты в этом смыслишь. Треви, за находку с тебя всего двадцатка».
Экклз усмехнулся: были же времена, тогда ведь двадцатка принималась за вполне приличное вознаграждение.
Через день появился Рори Инч собственной персоной, и Экклз подумал, что Король Телячьих Хвостов напутал или захотел между делом зашибить денежки. Таких медно-рыжих волос и таких веснушчатых пятен по всему лицу Экклзу видеть не доводилось.
Мистер Экклз спросил тогда:
– Парень, что ты умеешь делать?
– Ничего, – проскрипела туша низким голосом.
– Отлично, – поддержал мистер Экклз, – как раз то, что надо. Можешь присесть.
– Спасибо, постою. Когда сидишь, брюки на коленях вытираются, а подтягивать их каждый раз хлопотно.
Мистер Экклз удивился, что его костыли не вызвали у парня ни малейшего, даже скрытого интереса.
– Я думаю, тебе удастся заработать на брюки, садись, не жмись.
Рори Инч опустился на стул, рассохшаяся деревяшка застонала, как живая.
– Сколько ты весишь? – мистер Экклз на всякий случай положил руку на костыль.
– По-моему, возмутительно много, – напирал мистер Экклз, зная, что в их ремесле способность злиться – не последнее дело, равно как и умение держать себя в руках.
– Можно и так сказать, – согласился Рори и улыбнулся открыто и дружелюбно.
Что-то в этом парне и в самом деле есть, не просто непробиваемая туша, а норов и хитринка, такое сочетание уже кое-что обещает.
– Слушай, Рори, – мистер Экклз отставил костыли в сторону, – ты ничего не умеешь? Правда?.. Ведь это немного?
– Немного, – Инч пошевелился, и стул заохал в ответ.
– Ты не болтлив. – Мистер Экклз вынул опасную бритву из ящика стола.
Рори Инч промолчал, лениво скользнул взглядом по блестящему острию.
Мистер Экклз поднес лезвие к запястью, испещренному тонкими шрамами:
– Можешь сам себе кровь пустить?
– А зачем? – Рори дотронулся до пробора.
Экклз обратил внимание на красивые густые волосы с медно-бронзовым отливом. Наверное, если его отмыть и приодеть, он получится вполне сносным.
– Действительно, зачем? – ухмыльнулся мистер Экклз и спрятал бритву на место. – Ты понимаешь, за так, за ничего не умею – денег не платят. – Мистер Экклз оперся на костыли, тяжело поднялся и прошел по комнате. Рори увидел, что обе ноги мистера Экклза свисают будто чужие, зато на руках, принужденных держать тело, бугрятся мышцы, распирая ткань пиджака.
– Еще б не понять, – Рори Инч, как всякий сильный, здоровый человек, не представлял, как можно жить и даже шутить, если судьба так с тобой обошлась.
Сейчас мистер Экклз не без удовольствия вспоминал те давние времена – сколько воды утекло. Начинал не блестяще, а кто начинает лучше? Сейчас, конечно, можно думать, что именно безденежье, безнадежность заставили его шевелиться и организовать дело, приносящее отличный доход. Вложено немало, позади неудачи, провалы, но как раз такие, как Рори Инч, не дали угробить начинание мистера Экклза; впрочем, Рори годился только для исполнения, а вершили дела мистер Экклз и ближайший помощник.
Экклз ждал встречи с Инчем как предвестия денег, выгоды, удачи и потому чуть нервничал, сам себе не сознаваясь в этом: до сих пор Рори оставался загадкой для мистера Экклза, хотя, как было принято в их фирме, он знал о Рори всю подноготную или, во всяком случае, полагал, что знал.
* * *
Рори Инч брел по улице, пузырящиеся брюки, замшевая куртка с десятком молний в самых невероятных местах, бессчетное число карманов.
Закапал дождь, нервно и муторно, через минуту разразился водопадами. Рори поспешно толкнул дверь под прыгающими огнями и очутился в шумном подвале. По углам темень, на каменном полу бесился молодняк, тянуло сладковатым дымком, во мраке прыгали бешеные1 звуки, отражаясь от стен, пола и потолка. Яркие цветные лучи били в глаза, выворачивая нутро.
Синее, зеленое, красное, желтое…
Отталкивающе блестела рожа у парня с кудрями, будто завитыми на бигуди.
Зеленое, красное, желтое, синее…
Девица в одних колготках и свитере с чужого плеча так тряслась, что казалось, у нее вот-вот оторвется голова и покатится в темный угол, – никто и не заметит, здесь каждый думал только о себе, и глаза, обезумевшие от мелькания света, были пусты, или так, по крайней мере, казалось. Может, молокососы хотели, чтобы их поняли, удивились их тонкости и готовности к самопожертвованию? Никогда не узнать, кто на что рассчитывает, все в броне. Жаркое дыхание чужих тел напомнило Рори давние времена бойни.
Красное, желтое, синее, зеленое…
Нет, он зашел сюда не из-за дождя, а как раз затем, чтобы оглушительные звуки проветрили голову, вымели лишнее, а в образовавшуюся пустоту хлынули цвета и звуки…
Желтое, синее, зеленое, красное…
Пахло потом, к подметкам липли обертки, смятый целлофан с пачек сигарет. Подростки надували целлофановые пакетики, резкий хлопок ладонью сверху вниз – и звук, будто выстрел. Молокососы! Рори привалился к стене, струйка воды стекала за ворот, от куртки несло отсыревшей кожей. Тревор Экклз! Рори сжал кулаки в карманах. Сколько же попрыгунчик на костылях заработал на Рори? Одному богу известно. Крепкий орешек Экклз, считай, что без ног, а всегда спокоен, отутюжен, рассудителен, не жалеет улыбок, его круглое лицо с детской жидкой челкой на морщинистом лбу почти не изменилось с тех пор, как Рори увидел его впервые. Рори и тогда не знал, сколько лет мистеру Экклзу, и сейчас не рискнул бы утверждать. Самому Рори подкатило к сорока, это точно, тут сомнений ни малейших.
Синее, зеленое, красное, желтое…
Девица с носом, словно птичьим клювиком, большеротая, с забавно вздернутыми бровями наступила на ногу Рори, стрельнула глазенками, не зная, извиниться ли перед этим перестарком – забредают же невесть как, сделать ли вид, что не заметила, или, напротив, зацепиться, завести знакомство – у таких увальней кредитных карточек невпроворот.
Зеленое, красное, желтое, синее…
Рори с трудом различил в полыхающей яркими разрывами тьме выражение глаз девчонки. Разве она может представить, кто он такой и как зарабатывает на хлеб. Рори стало жалко длинноногую пичугу, небось, копни поглубже, вся в мечтах, в немыслимых надеждах, а ждет ее только грязь, горы грязи и разочарования одно хлеще другого. Рори улыбнулся, положил ей руку на плечо:
– Сколько тебе годков?
– Уже шестнадцать! – вздернутые брови сошлись у переносицы: подвох? издевка? очередной воспитатель? что на уме у этого громилы?
– Рановато начала, – заметил Рори и даже в темноте различил, как наполнились гневом глаза девчонки. Он отвернулся.
Расталкивая плечом таньующих, Рори пошел к стойке, опрокинул в себя два доверху наполненных стакана сока и покосился на плохо задернутое полуподвальное оконце, пытаясь понять, что там на улице: льет или поутихло…
Рори равнодушно смотрел на струйки, сбегающие по пыльному стеклу. Тревор все знает о Рори, в столе, у Экклза наверняка громоздятся фотографии – квартира Рори: все шкафы и столы, полки, общий вид каждой из его двух комнат и даже корешки книг крупным планом. Когда-то мистер Экклз допустил промашку: вдруг удивился, что Рори, оказывается, читает. Рори тут же рубанул: откуда это известно мистеру Экклзу? И тот, может впервые за много лет, смешался. О книгах они не говорили, в доме у Рори мистер Экклз не бывал, да и никто из фирмы тоже. Понимая, что допустил оплошность, мистер Экклз вспорхнул на костыли – до чего же ловко это у него выходило! – и, уже не пытаясь выкручиваться, со смешинкой и жестокостью, подобающей человеку, который кормит другого, заключил: «Я должен знать о каждом из вас все». И снова спрятался в улыбку. Показная чудаковатость Экклза могла ввести в заблуждение кого угодно, только не Рори Инча. Мистер Экклз был собран, холоден и осторожен, предусмотрителен и могуществен, о чем можно было судить хотя бы по тому, что даже названия книг, которые читал Рори, он знал, а Рори Инч за пятнадцать лет совместной работы не знал, женат мистер Экклз или нет, живет один или с кем-то, за городом, в городской квартире или в отеле, есть ли у него дети или родители, сколько ему лет, кто он вообще такой.
Каждый раз, когда Экклз вызывал его, Рори не хотел идти. Каждый раз прикидывал, как соберет вещи, продаст все подчистую и укатит в другие края, но, еще не начав мечтать, знал, что ничего не предпримет. Рори жил как заведенная машина, как игрушечный жук, который может ползти только по прямой и назад, его создатели не предполагали никаких других изменений пути следования.
Завтра… в десять утра… Рори предстанет перед Экклзом, как год назад, как два, как пять. Экклз ни слова не скажет о деле, по обеим сторонам его стола в вазах будут стоять живые лотосы, а в углу кабинета на подобранных под себя ногах таинственно восседать полутораметровый Будда.
Рори потянул замок молнии влево – пасть кармана раскрылась, вправо – закрылась, снова влево.
– Играешь? – девица с носом-клювиком изогнулась перед Рори Инчем. – Поиграй со мной.
Рори купил нахалке сок и банку соленых орешков.
– Я играю в одиночку. Смекаешь? В одиночку… – Он поднял воротник куртки и тоскливо глянул в окно; пора.
– Жаль, – по губам девушки размазался яркий желтый сок, будто младенец выпачкался яйцом. – А я люблю толстяков!
– А я толстух, – Рори потрепал ее по плечу, – а ты тощая. Жуть!
Он двинулся от стойки, отшвырнул сухопарого парня в сторону, тот взбрыкнул, чиркнул по Рори звериными глазами, но, увидев сомкнутые губы Инча, осекся и боком, вобрав голову в плечи, отошел к стене. Рори еще раз-другой нарочно грубо отшвырнул юнцов, мельтешащих на пути, и с удовольствием отметил: никто не посмел задраться, значит, еще есть в нем и сила и решимость, что так хорошо видны другим.
На улице Рори добежал до стоянки, отпер свой форд «бронко-II», красный, с желтой полосой понизу. Рори любил машины и все деньги тратил на них.
Дома Рори наполнил ванну горячей водой, поставил на бортик тарелку с холодной курицей, разделся, включил музыку и опустился в воду, стараясь, чтобы не заливало грудь: уже два раза прихватывало сердце. Никто б не поверил, что у таких, как Рори, сдает сердце, никто б не поверил, что оно вообще есть у человека, который в выходные дни – а у него все дни выходные, если нет работы, – вешает на стену пробковый экран и стреляет из арбалета в черные круги и перекрестья мишени вовсе не для развлечения, а чтобы не утратить навык.
Рори млел в воде, обгладывая курицу, швырял кости прямо в ванну, наблюдая, как обглоданные ошметки опускаются на дно. Вода искажала очертания тела, и сам Рори, разглядывая свои бедра и мощные икры, толстенные, будто слоновьи, изумлялся: ну и ножищи!
Он едва не заснул в ванне, сморило, и только улыбающаяся физиономия Тревора Экклза, привидевшаяся в запотевшем зеркале, вырвала Рори из дремы.
Тревор Экклз! В жизни Рори Инча все замыкалось на этом человеке. Рори никого не боялся, не боялся он и Экклза, но он знал, что Экклз, если захочет, уничтожит Рори одним кивком. Не считаться с Экклзом глупо.
В полночь Рори крутился на широченной кровати, завернувшись в простыню, и, пытался заснуть – не получалось. Перед глазами мелькали красные, синие, желтые круги, будто он так и не выбрался из подвала, примостившись на ночлег прямо на полу, у ног танцующих… В последние дни его не отпускало унылое и все время свербящее чувство. Какое? Если попытаться объяснить кратко – усталость от жизни: все краски померкли в один миг, все потеряло привлекательность и смысл.
Сон навалился внезапно, будто задернули шторы или опустили жалюзи. Проснулся Рори в шесть, побрел в ванну. В дырке слива забились куриные кости. Рори опустился на край ванны, выгреб со дна пригоршню костей. Когда ему предстояло нечто важное, не ел с утра, только пил воду большими глотками из пивной кружки.
Снова зарядил дождь. Рори надел клетчатый пиджак с замшевыми налокотниками, черные брюки и черные ботинки с утиным носом, галстук решил не повязывать. Отправился пешком в плаще с поднятым воротником, раздеваться не станет, а будет сидеть и взирать, как струйки воды стекают на ковер кабинета Экклза, зная, что хозяину неприятно и что Экклз стерпит, смолчит: когда наклевывается работа по профилю Инча, Экклз становится особенно предупредителен с Рори.
* * *
Поезд надземки вырвался как из ада, обдавая запахами перегретого металла и горелой резины. Приклеенные к стеклам вагонов фигурки казались неживыми. Между колесами и рельсами взвивались фонтанчики искр. Квадратный человек с мощными плечами шел под эстакадой надземки, соединяющей вокзал и торговый центр. По низко надвинутой шляпе, по сутулости, по тому, что пальцы, сжатые в кулак, почти не выглядывали из длинных рукавов, по уныло обвисшим и вяло шевелящимся полам плаща видно было, что человек, над головой которого грохочут обшарпанные вагоны, испытывает крайнее напряжение.
В двух кварталах от вокзала и торгового центра за столом удобно расположился другой человек, поражавший безмятежностью, но не от недостатка ума или утраты инстинкта самосохранения, а по причине умения владеть собой – такие пользуются покоем, оплаченным годами чудовищных перегрузок. Другой человек лишь казался безмятежным, научившись виртуозно скрывать истинные чувства.
На противоположном конце города – более часа езды на автомобиле – третий человек совершенно не подозревал, что вскоре двое первых вступят в сговор относительно его судьбы.
Другой человек – мистер Экклз – гладил конверт, в котором было все необходимое для объяснений с квадратным человеком – Инчем. Точно такой же конверт уже был отправлен по адресу Рори, как раз с таким расчетом, чтобы оказаться в почтовом ящике получателя сегодня к полудню.
Третий человек – Найджел Сэйерс – ввинчивал лампочку в патрон. Если девочка умрет, тогда… Он слишком сильно сжал руку, стекло треснуло, Найджел Сэйерс увидел кровь на ладони.
Рори замер, грохот надземки выворачивал душу. На плащ осела пыль, просыпался песок. Рори остановился вовсе не для того, чтобы отряхнуться, хотел представить, чем сейчас занят Тревор Экклз: наверное, гладит конверт или держит его за угол двумя пальцами.
Тревор Экклз посмотрел на часы – без двенадцати десять, он знал, что ровно в десять, ни минутой раньше, ни секундой позже, распахнется дверь и войдет Рори Инч.
Найджел Сэйерс смазал ладонь йодом, сгреб в совок осколки стекла, затем достал пылесос и несколько раз тщательно прошелся по участку ковра под люстрой.
Без пяти десять. Тревор Экклз давно не получал такого выгодного предложения. Он ничего не говорил исполнителям относительно заказчиков и не объяснял. Люди Экклза были никому не известны, сам он никогда не привлекал ничьего внимания: анонимность его услуг, анонимность его существования, анонимность его служащих плюс умение отлично выполнять свою работу – как раз и были товаром фирмы Экклза.
Без трех десять Рори Инч уже видел фасад спрятанного в глубине двора трехэтажного особняка. Рори знал, что через минуту окажется в секторе обзора телекамер, скрытно установленных над козырьком особняка и на его крыше, и далее, пока Рори будет шагать к лифту, а затем по коридору к кабинету Тревора Экклза, хозяин особняка будет неотступно следить за ним. Систему предварительного обзора Тревор ввел в основном в расчете на заказчиков или их доверенных, чтобы заранее оценить, с кем предстоит иметь дело, доверяясь предварительно собранным данным, но более всего стараясь использовать свою недюжинную проницательность.
Сотрудников фирмы Тревор также любил понаблюдать, особенно перед тем, как поручал им очередное дело. Он знал, что о скрытых камерах известно многим, во всяком случае ветеранам вроде Рори Инча, и все же каждый раз Тревор Экклз не лишал себя этого удовольствия. И сейчас он увидел куст сирени и посыпанную гравием дорожку, ведущую к массивной резной двери особняка, и даже попытался определить камешек, который первым тронет носок ботинка Инча.
Рори распрямил плечи, лихо заломил шляпу и, придав лицу выражение, которое в фирме называли единица и много-много нулей, направился к двери.
Ошибся! Экклз поставил на овальный белый камень, напоминающий яйцо. Первым под ноги Инчу попался совсем другой – красный, щербатый. Тревор Экклз осмотрел Рори с головы до пят, а затем переключил камеру на крупный план: выражение глаз Инча ускользало от камеры, зато отчетливо серели мешки под глазами, гладко блестели выбритые щеки. «Все, как всегда, – подумал Тревор, – настораживающих изменений незаметно: Рори могуч, подтянут, уверенно медлителен, медные волосы расчесаны на пробор, промыты и, похоже, уложены феном». Тревор дотронулся до жидкой челки, сбегающей на лоб. Он привержен одной и той же прическе лет с тринадцати, да и сам не изменился с тех пор, как однажды ему – не вспомнить где, на свалке или в притоне, – пришла в голову на удивление простая мысль: или ты или тебя, остальное гарнир к блюду.
Экклз упрятал костыли за ширму, затянутую вышитым вручную японским шелком. Тревор делал вид, что стесняется костылей: о том, с каким трудом он передвигается, знали все.
В вазах по краям стола белели живые лотосы, как и предполагал Рори Инч. Экклз упрятал конверт в ящик в расчете достать его в самом конце беседы и между прочим сунуть Рори.
Все дело в конверте, в нем и заключалась предстоящая Инчу работа.
Рори вступил в квадратный холл с инкрустированным мраморным полом: чистота, в канделябрах удлиненные лампы-свечи, дежурный за столом бесстрастен и вежлив. Рори замер перед столом дежурного, документы предъявлять не требовалось, их и не было, дежурные знали всех в лицо, но считалось негласно принятым останавливаться перед каждым дежурным – любым из трех, кому доверяли холл первого этажа фирмы Экклза.
Дежурный кивнул, Рори склонил голову в ответ и нарочито медленно направился к лифту, он знал, что Тревор не терпит суетливости и даже замеряет секундомером, как быстро тот или иной сотрудник шествует к лифту. Конечно, все ухищрения Экклза – камеры, секундомеры – все это чепуха, игрушки взрослого человека. Дело Экклза процветало благодаря его хватке, умению разбираться в людях и все организовать, и даже его игрушки – камеры, секундомеры, безмолвные дежурные, чистота помещений – все не было случайным, все продумывалось до мелочей, так как создавало определенную атмосферу, именно такую, какую считал выгодной Тревор Экклз. Лифт старый, но отремонтирован и отдраен, будто пущен только вчера. Рори нажал кнопку и прикусил губу – заусеница на ногте, Тревор любил обработанные руки. Есть ли в лифте камера или нет, Рори не знал. Кабина мягко замерла на третьем этаже. Рори вышел и тщательно притворил дверь. Инч замер, давая Тревору разглядеть его еще раз в подробностях и не торопясь.
Инч знал, что распахнет дверь кабинета Экклза в пять секунд одиннадцатого, в десять или пятнадцать секунд уже поздновато. Тревор не раз замечал: «Вы должны чувствовать время загривком, нутром, для людей нашей профессии потеря ощущения времени смертельна». Рори нарочно открыл дверь слишком резко и успел заметить, что Экклз поглядывает на часы, их глаза встретились, и Тревор улыбнулся оттого, что Рори его переиграл. Экклз не любил показывать, что следит за сотрудниками, вернее, не любил, чтобы его ловили за руку, зато поощрял не слишком далеко заходящую экстравагантность и остроумные уловки.
– Отлично выглядишь, Рори! – Экклз дотронулся до лепестка лотоса.
«Все, как всегда, даже приветствие дословно одно и то же уже столько лет и поглаживание лотоса. Наверное, в этом есть тайный смысл, не доступный мне», – Рори замер в нерешительности, тоже отрепетированной годами и нравящейся Экклзу. Все, как всегда, – жесты, освещение, слова. Может, этой неизменностью Экклз хочет подчеркнуть, что уйти от него невозможно, невозможно нарушить раз навсегда заведенный порядок, невозможно поломать его, в противном случае Тревор Экклз поломает тебя – такое уже случалось с другими; неизменностью происходящего Экклз внушительно предостерегал от дурных мыслей о переменах, от непредсказуемых поступков. Рори и без того знал: вырваться невозможно, колея накатана, привычки вяжут по рукам и ногам, глупо и мечтать изменить что-либо. Вторая фраза тоже входила в ритуал их многолетнего общения, и только начиная с третьей Экклз позволил импровизировать.
– Садись, Рори, теперь тебе не нужно экономить на брюках, – Экклз глянул под стол.
Рори напрягся: «Может, у него и там экран и благодаря камере над дверью сейчас он высматривает, как уложены волосы у меня на затылке…» Рори опустился в низкое, почти распластанное по полу кресло и сразу ощутил то же, что и всегда в этом кабинете: он почти раздавлен, а над ним через неприступный бруствер стола возвышается Тревор Экклз.
– У тебя новая машина? – Экклз знал все слабости подчиненных.
– И задние, и передние ведущие, иногда я выбираюсь на рыбалку… случается поскакать по бездорожью.
– Сколько ты в простое? – Экклз в курсе до минуты, но сейчас по ответу собирался прикинуть, нужны ли деньги Инчу.
– Четыре месяца.
Рори не изумился последовавшему молчанию. Экклз постарается внушить, будто прикидывает, не тяжко ли пришлось Рори без денег, без привычных денег… Спецы фирмы класса Рори не привыкли стеснять себя в тратах, обычно им причитались неплохие выплаты еженедельно, невзирая, есть работа или нет, за каждое конкретное дело перечислялась внушительная сумма отдельно. Недельные вливания позволяли жить, но не шиковать, и лишь конкретные усилия приносили ощутимое вознаграждение; от работы не отказывались, все втайне мечтали выполнять ее почаще, не догадываясь, сколько именно получает другой, но зная, что каждый раз сумма возрастает. Про машину Тревор уточнил не случайно. Рори не сомневался, что Экклз подробно посвящен, сколько выложил Рори за свою последнюю игрушку, до цента, и, если нажать на диллера, продавшего машину Рори, тот признается, что к нему приходили наводить справки. Но нажимать смысла не имело – Рори и без того убеждался не раз, что крысы Экклза – сборщики информации – просеивали все, что касается сотрудников фирмы, сквозь мелкое сито: грехи каждого, возможные ошибки, оплошности, отклонения от общепринятых норм в любых жизненных проявлениях фиксировались и лежали без движения до времени, пока Экклзу не вздумается извлечь их из хранилища и, пересекая кабинет на костылях, тяжело вздыхая и будто жалея провинившегося, перечислить сжавшемуся от страха перед столом Экклза человеку, отчего тот не может покинуть фирму.
В углу кабинета Рори заметил маленькие ворота и мяч из натурального каучука меньше футбольного, но больше теннисного. Рори и виду не подал, что готовится к унижению.
Тревор Экклз поправил челку, колючие глаза под жидкими бровями блеснули и потеплели.
Инч послушно расставил ворота, Экклз тяжело выбирался из-за стола. Рори положил мяч ярдах в двух от бронзового Будды, бесстрастно взирающего на происходящее. Экклз добрался до мяча, раскачав тело, ловко ударил мяч обеими ногами, будто рыба мощным хвостовым плавником, – мяч закатился в ворота; Экклз провел мяч в воротца раз и еще раз, на лбу под челкой проступили капли пота. Тревор торжествующе взглянул на Рори: видишь, я держу себя в форме, хотя, как ты понимаешь, мне тяжелее других, ты даже не можешь представить, какова моя жизнь на самом деле.
Каждый утверждается, как может. Рори, например, даже себе не признавался, что прикипел к машинам не за скорость или удобства, вовсе нет, для него новая машина всего лишь возможность вернуться в тот квартал, где он родился в нищете и убожестве, и медленно проехать мимо домишек, на скамьях перед подъездами которых примостились старики, помнящие еще родителей Рори Инча – отца, неизменно шатающегося, и мать с обязательно растрепанными волосами и вызывающе торчавшим животом, обещавшим осчастливить мир еще одним Инчем; не повымерли еще те самые старики, чьи дети или внуки колошматили нещадно Рори Инча; еще шамкали щербатыми пастями те самые старики, что с трудом узнавали подслеповатыми глазами мальчика, которому за его норов неизвестные просверлили дрелью четыре дыры в животе, заклеили пластырем и швырнули для острастки непокорным на плешке, где собиралось хулиганье их квартала. Подростка едва спасли. До сих пор Рори Инч часто оттягивал рубаху и тыкал пальцем в четыре дыры на животе, сослужившие ему позже недурную службу как подтверждение того, что в него не раз стреляли… Врач сразу смекнул бы – липа, но громилы и мальчики с ножами не больно-то разбирались в тонкостях, а дыры в животе Рори Инча застревали в их памяти и остужали их головы, предостерегая буйных от резких движений и необдуманных выпадов. Позже никто и не требовал, чтобы Рори задирал рубаху, все и так знали: этого парня трогать не след,
Экклз рухнул в кресло, запихнул костыли за ширму, резкое движение – ширма зашаталась и едва не упала. Рори слышал об этом фокусе от других: иногда Экклз нарочно ронял ширму, чтобы сотрудник бросался помочь и, пытаясь понять по выражению лица, нравится ли Экклзу проявленная расторопность, устанавливал шаткое сооружение.
Рори приказал себе: если Экклз уронит ширму, поставить ее на место как ни в чем не бывало – улыбаться, конечно, не станет, но не станет и корчить недовольства.
«В конце концов, – думал Инч, – Тревор имеет право на чудачества, ему тоже никто не помогал в жизни, и сейчас он держит в руках разномастную свору, держит крепко, и не исключено, что, если б Экклз не был таким, каков он есть, Рори до сих пор бедствовал бы; других унижают не меньше и не реже, а воздаяние наверняка много скуднее». Рори полегчало от этой мысли, толстые губы зашевелились в улыбке, мощное тело ворохнулось неловко, и кресло пискнуло.
«Когда же он вынет конверт?» – Рори вертел шляпу, оглаживая ладонью тулью.
Для конверта еще время не настало! Экклз не торопился и хотел еще пощупать Инча. Тревор и так видел его насквозь, но всякий раз не пренебрегал возможностью добавить к известному пусть кроху нового знания о человеке, который работает на него.
«Скорее бы сунуть конверт во внутренний карман и выбраться отсюда. Вот-вот Экклз обратится к нудным проповедям».
«Надо поворошить нетерпение Инча! Как же противна непоседам необходимость кабинетной неподвижности пай-мальчика», – Экклз потянулся к томику в красочной обложке.
Перед глазами Инча засияла медная, начищенная до блеска табличка при входе во владения Экклза – «Региональный центр приверженцев учения Кришны». Прикрытие как прикрытие, не хуже других и не лучше, но Экклз настаивал, что прикрытие – дело вовсе не пустяковое, и хотел, чтобы его люди прониклись вероучением, которому показно служила фирма Экклза.
Инч прекратил терзать шляпу и приготовился слушать. «Как Экклз преподнесет конверт: распечатанным или нет? Если распечатанным – доверие к Рори в настоящий момент максимальное, если запечатанным – Экклз чем-то недоволен».
Экклз открыл томик наугад.
* * *
В то лето, больше двадцати лет назад, когда Рори Инчу мерзавцы просверлили четыре дыры в животе, Найджел Сэйерс готовился к участию в проекте. Сэйерс не знал и не мог знать о существовании мальчика Рори Инча и превратностях его судьбы. Не знал Сэйерс, что их пути пересекутся много лет спустя. Найджел считался в выпуске одним из самых одаренных, его сразу приметили и привлекли к секретной работе. Человек в штатском представился просто Сидней и, не сказав, кто он и чьи интересы представляет, предложил Сэйерсу поработать на правительство. Сидней произвел впечатление мягкого, тонкого человека и подкупил Сэйерса умением слушать. Все, что утверждал Найджел, Сидней воспринимал как оценку весьма проницательную, отвечающую истинным, глубоко запрятанным суждениям самого Сиднея. Тогда еще Сэйерс не знал, что такое участие и понимание, подчеркнутое уважение к мнению собеседника всего лишь прием, ну, скажем, как рыболовный – опытный добытчик рыбы давным-давно уверился, когда подсекать, а когда и поводить.
Сэйерсу предложили подумать, но после первой встречи многоопытный Сидней не сомневался – дело выгорело.
Сэйерс полагал, что секретная работа – дело особенное, чуть ли не представлял себе кабинеты за железными решетками, снизу доверху заваленные секретами, упакованными в пачки, которые перевязаны нейлоновыми веревками или заклеены клейкой лентой, а по бокам вместо товарного знака чернеет жирная надпись: «Секрет!» Ничего подобного, кабинеты как кабинеты и люди как люди, никакой таинственности. Найджел даже разочаровался тогда, он-то готовил себя к постоянному давлению, к атмосфере затхлой осторожности и постоянной опасности. На вид ничто не настораживало, может, только подчеркнутая легкость общения и беспечность сотрудников служили предзнаменованием неизвестного Найджелу, да случай, происшедший недели через две после его оформления: Найджел забрел в подвальный коридор, случайно толкнул не ту дверь и увидел, что за ней еще три двери, а в приемной – комнате ярда четыре на четыре – два человека в форме и с автоматами. Один из них отчеканил: «Сюда нельзя, сэр!» Сэйерс направился было к двери, и тот же человек остановил его: «Выйти тоже нельзя, сэр, мы должны проверить!» Охранник умолк, но что-то подсказало Сэйерсу окончание фразы: «Мы должны проверить, случайно ли вы зашли сюда или нет». Через двадцать минут Найджела выпустили, и через две недели эпизод забылся. Работать по указанной теме приходилось много, и он все думал, почему Сидней уверял его, что работа необычная, хотя все, что он делал, ничем не отличалось от его университетской деятельности, разве что щедростью оплаты.
Через три месяца появился Сидней и сказал, чтобы Найджел сворачивал все, чем занимался эти девяносто дней. «Как же, – начал протестовать тот, – я только подобрался к многообещающему результату». Сидней потрепал Сэйерса по плечу: «Ваш результат никому не интересен, вообще все, чем вы занимались эти три месяца, можете отправить в корзину. Мы присматривались к вам. Теперь начнется настоящая работа». Потом Сэйерс узнал, что провел три месяца в аквариуме для начинающих, он с трудом поборол в себе злость, когда представил взгляды и обмен мнениями о нем совершенно неизвестных людей, которые анонимно решали, подходит он или нет.
Но и настоящая работа до поры не носила никаких признаков секретности, только сотрудники умолкали иногда на полуслове или смотрели на Сэйерса с сочувствием, а может, ему так казалось – в душе поселилось недоверие после истории с аквариумом.
Как-то после работы, когда вместо долгих дождей небо розовело перистыми облаками, к машине, у дверцы которой, задрав подбородок, Сэйерс любовался конскими хвостами над головой, приблизился Сидней с едва различимой улыбкой. Ничто не изменилось в Сиднее со времени их первого знакомства, только в зрачках изредка посверкивали металлические искры и еще, часто не слушая Найджела, Сидней думал о своем, чего раньше себе не позволял.
В тот тихий вечер, с просохшими наконец небесами, расцвеченными радужными красками, будто растворили гигантскую перламутровую раковину, Сэйерс впервые услышал об острове.
Сидней говорил буднично, отрывисто, поездка представлялась делом обычным, даже рутинным. О птицах Сэйерс ожидал услышать меньше всего. Сиднею с трудом давался разговор, пересыпанный специальными терминами; видно было, что он готовился заранее и, похоже, пересказывал чужие соображения, стараясь припомнить важное и не упустить мелочи, а может, вовсе и не мелочи, так как Сидней ничего не смыслил в предмете разговора.
Мужчины попрощались. Сидней одарил Найджела своей акварельной улыбкой и зашагал к приземистому зданию без табличек, спрятанному в стороне от дорог, все подъездные пути к которому кругло краснели «кирпичами».
Сэйерс снова залюбовался небесами, досадуя, что его прервали: услышанное произвело впечатление странное, вызвало недоверие и пока еще вялое смятение, Найджел даже подумал, не пьян ли Сидней, и поглядел тому вслед, но фигурка превратилась в крохотную, и нельзя было с уверенностью сказать, покачивает его собеседника или нет.
С тех пор в жизни Сэйерса все изменилось.
Остров занял наибольшее место в его делах, и вскоре он и представить не мог, что недавно жил, не знал и не помышлял о клочке скалистой суши посреди океана.
Отбыл Сэйерс из полузаброшенного порта на западном побережье. Военный корабль, выкрашенный белой краской, блистал на солнце; яркие флажки, рекламные щиты, ни одного орудийного ствола – все продумано именно так, чтобы судно ни с берега, ни с воздуха ни в коем случае не казалось военным, однако его профиль и надстройки даже Сэйерса не могли ввести в заблуждение.
Через три дня пути корабль доставил Сэйерса на авианосец, с палубы из оранжевого круга поднялся вертолет, через час лета Найджел Сэйерс впервые увидел остров.
Тревор Зкклз порозовел. Сейчас он вытянет длинный палец и уткнет в потолок. Упаси бог нарушить молчание в этот миг, Рори внимательно следил за Экклзом и, чтобы не слышать шуршание чужого языка – сарвешу, асамшаях, калешу, думал только о конверте и предстоящей работе.
Тревор Экклз поднял палец, нацелил в середину потолка. Рори с трудом припоминал, когда же родители таскали его в храм божий последний раз? Он видел бескровную длань священника, просунутую в прорезь бархата, исповедующуюся девицу, скорее всего продавщицу. Когда же это было? Устрашающе давно, алтарь пугал великолепием, многоламповые люстры высвечивали Евангелие в серебряном окладе, вознесенное над головой священника, коленопреклоненную паству. Рори вздрогнул, явственно ощутив гомон молящихся, щекочущий нос запах свечей – воспоминания наплывали из прошлого, а в настоящем притягивало только одно – конверт и Тревор Экклз, раскрывший тонкогубый рот с голыми шейками передних зубов.
– …Поэтому, Арджуна, ты должен всегда думать обо Мне в образе Кришны и в то же время выполнять свой долг – сражаться. Посвятив Мне все свои действия и сосредоточив на Мне свой ум и интеллект, ты достигнешь Меня без сомнения!
«Без сомнения, конверт распечатан – Экклз доволен», – Рори пошевелился в кресле, стараясь не скрипеть уставшим под его тяжестью железом.
Сейчас Экклз начнет сетовать: «Рори, как можно не знать ни единого текста, что же ты говоришь людям? Это важно, Рори, напряги память, черт возьми!»
Инч ошибся, Экклз предпочел продолжить. Тревор бережно перелистал страницы, склонил голову чуть набок, как поэт, читающий свои любимые стихи, – челка перекосилась:
– …Саттват саньяджаяте гьянам раджасо лобхаэва ча прамада – мохау тамасо бхавато гьянам эвача, – Экклз бросил взгляд на брызнувшую зеленью сигнальную лампу селектора и отключил прибор. – Я могу и ошибаться, но из гуны добродетели развивается подлинное знание, из гуны страсти развивается жадность, и из гуны невежества развиваются глупость, безумие и иллюзии, – Экклз захлопнул пухлый томик. – Что из сказанного касается тебя, Рори? Первое – Арджуна, ты должен сражаться за меня. И второе – иллюзии, Рори, недопустимы!
Инч кивнул, темные точки от капель дождя на шляпе высохли – Рори сидел у Экклза долго.
Из окна донесся шум. Экклз нажал включение селектора:
– Что там? – В выражении лица Экклза не осталось ничего, что свидетельствовало бы об общении с богом всего минуту назад.
Селектор пискнул неожиданно живо:
– Единоверцы, сэр, кажется группа из Самоа.
Мерное пение, заунывное, скорее речитатив, вползало с улицы: хари Кришна, хари хари, Кришна Кришна…
Экклз резко отключил селектор, рука Тревора скользнула вниз.
Конверт! Рори подался вперед. Распечатан! Рори бережно упрятал конверт на груди и поднялся. Экклз кивком отпустил его. Рори вышел в коридор и, опасаясь камер, не рискнул заглянуть в зеркало; лицо его раскраснелось, лоб блестел, волосы лежали уже не так гладко, как до прихода к Экклзу.
В конверте на цветном слайде лицо человека в фас и в профиль и более ничего. Дома у Инча в другом конверте, отправленном по почте, другой слайд – на нем имя и фамилия, всего одна строка. Если бы с Рори что-либо случилось по дороге и конверт попал в чужие руки, новые владельцы увидели бы лишь фото мужчины средних лет, напоминающего гранда горделивостью взора, орлиным профилем и холеной эспаньолкой времен Великой армады, – людей с такими лицами в стране тысячи. Если бы Рори добрался до дома, то, вставив в проектор оба слайда, запомнил бы накрепко лицо и имя человека, сразу же уничтожив оба слайда. На следующий день, заехав в фирму и не навещая Экклза, Инч у дежурного внизу узнал бы адрес. Адреса готовили одни люди, имена – другие, фотопортреты – третьи. Эти люди никогда не встречались. Остальное предстояло Рори.
Воскресное приложение газеты «Ивнинг пост»:
Двадцать лет назад группа исследователей Гринтаунского института высадилась на отдаленных островах Тихого океана, для того чтобы наблюдать за поведением морских птиц крачек, альбатросов, чаек.
Справка. Подготовлена сотрудником проекта Найджелом Сэйерсом: «Крачки отличаются от чаек более стройным телосложением и короткими изящными ножками. Относительно длинный вильчатый хвост, тонкий клюв, узкие крылья и легкий маневренный полет (здесь и далее подчеркнуто мной. – Н. С.) придают им особую элегантность. Речная, или обыкновен ная, крачка (Sterna hirundo) имеет в брачном наряде блестящую черную шапочку, верхняя сторона туловища и крыльев светло-серая, ноги и клюв красные, причем клюв с черным концом. Гнездо несложное, представляет собой ямку в песке со скудной подстилкой из травинок или вовсе без нее, может также гнездиться в наносах тростника. Распространена в Европе, Азии и Северной Америке, на зиму отправляется в далекий путь к югу. Полярная крачка (Sterna paradisea-macrura) весьма схожа с речной, но хвост у нее более длинный, а клюв сплошь красный. Распространена циркумполярно. Известна весьма протяженными сезонными миграциями. Поскольку зимовки находятся у берегов Антарктиды, то часть птиц проделывает ежегодно путь до 36 тысяч километров».
Воскресное приложение газеты «Ивнинг пост»:
Была еще другая, скрытая причина, по которой на острова прибыли руководители этой научной группы. Экологи и орнитологи сообщали о результатах своих исследований ученым, работающим на военное ведомство, соответствующие службы интересовали не птицы, а биологическое оружие.
Справка. Подготовлена сотрудником проекта Найджелом Сэйерсом: «Альбатросы (Diomedeidae) принадлежат к семейству, насчитывающему 13 видов, это самые крупные и длиннокрылые птицы. У странствующего альбатроса (Diomedea exulans) размах крыльев наибольший – 3, 5 метра. Этот непревзойденный мастер парящего полета иногда часами следует за кораблями, плывущими между 6G и 30 градусами южной широты. Оперение чисто-белое, только концы крыльев черные».
Рори Инч покинул особняк, расправив плечи и не надевая шляпу, чтобы Тревор мог любоваться одним из лучших исполнителей, неспешно удаляющимся и покорно подставившим спину для рассмотрения.
На вдавленных в медь буквах таблички «Региональный центр приверженцев учения Кришны» играло солнце, тучи разбежались, прозрачное небо наивно голубело высоко над головой.
Выйдя из сектора обзора камер, Рори Инч достал плоскую металлическую коробочку Генри Винтерманса и закурил тонкую сигару. Тревор не одобрял пристрастия к табаку. Рори припомнил, как тщательно отмывал пальцы от желтизны утром перед визитом к Экклзу, и ему стало не по себе, что есть человек, в данном случае Тревор, который имеет на него неограниченное влияние; запихивая курево в карман, Рори краем глаза ухватил зазывно дымящуюся чашку кофе на коробочке, и ему захотелось есть.
Инч ни разу не сиживал в этом ресторанчике и толкнул дверь не без колебаний. Пусто, сумеречно, чисто. Инч опустился на мягкий диван полукабинета и заметил, что официантка уже бежит к нему. Женщина застыла как раз под низко висящей лампой, и Рори отметил, что она еще красива, хотя время над ней поработало; Рори тыкал пальцем в меню, и каждый раз официантка одобряла его выбор сиянием глаз, больших и искусно подведенных. Рори захлопнул меню и посмотрел ей в лицо; во взоре женщины еще теплилась надежда – не на что-то определенное, а так, надежда вообще, – но и разочарование сделало свое дело: скорбно опущенные уголки губ, предательски углубляющиеся из года в год гусиные лапки вокруг век, руки ухоженные, но познавшие обилие женских хлопот.
Рори пожалел женщину и еще пожалел, что не может высказать ей своего сочувствия, да и в чем? Что жизнь прокатывает самых непокорных, как листовое железо меж валков?
Женщина неуверенно смотрела на клиента. Рори вначале не сообразил, затем покачал головой, табак он еще себе позволял, но не более, в его работе трезвая голова необходима.
Официантка направилась к кухне, Рори посмотрел вслед, если бы не видеть лица, двадцать лет, не больше, но он-то видел. У него как раз все наоборот: со спины его туша намекает, что ее обладателю все шестьдесят, а вот лицо выручает – гладкое, как у многих толстяков, ни единой морщины, кроме прорези посредине подбородка и складок вокруг рта, которые придавали лицу Инча выражение суровости и даже жестокости. Рори дотронулся до конверта во внутреннем кармане. Он не имел права куда-нибудь заходить, но то, что конверт распечатан, убеждало в доверии Экклза, а раз так, можно расслабиться, тем более что живот подвело всерьез. И все же, когда в ресторан стремительно вошел, скорее ворвался незнакомец и чиркнул по Рори бритвенно острым взглядом, Рори растерялся, и только обшарпанность мужчины успокоила: Тревор требовал, чтобы его крысы – информаторы – одевались разнообразно, но тщательно. Экклз отличался поразительной брезгливостью, и обтрепанность обшлагов, блеск рукавов на локтях или нитки, выбивающиеся из на скорую руку пришитых пуговиц, вызывали его гнев.
Официантка расставила блюда, отступила на шаг и залюбовалась Рори, набросившимся на еду. «Наверняка живет одна, дома не удается вот так, скрестив руки на груди, наслаждаться трапезой мужчины, который делит с ней кров». Рори знал, что в случае необходимости улыбка у него мягкая и обаятельная. Оторвался от салата, обтер рот салфеткой и улыбнулся, стараясь, чтобы наглости не было и в помине. Женщина улыбнулась в ответ, и Рори укорил себя, что зря накинул ей лишних пять, а то и шесть лет, ей едва-едва тридцать, а ему сорок – отличная разница: уже давно он думал о разнице в годах между мужчинами и женщинами, даже не зная для чего – Рори мог прожить сто лет, а мог завтра уступить место другому. Впрочем, разве не так же и с людьми, занимающимися другим промыслом; лишь Тревор сказал бы кому-то о гибели Рори, как когда-то говорил самому Рори о погибших: «Из жизни ушел имярек, теперь он в чертогах Кришны». И Рори знал, что Трево-ру совершенно безразличен погибший и про чертоги он все врет и не верит ни во что, кроме денег, уже много лет, еще дольше, чем Рори Инч.
Таких улыбок, как у этой женщины, Рори не видел давно; не знаешь, что и сказать, а сказать надо было хоть что-то, она стояла и не хотела уходить, и Рори с сожалением думал, что блюда остывают, видно, женщине пришло в голову то же, она всплеснула руками и убежала на кухню.
Рори быстро доел и заметил, как незнакомец через несколько столов наблюдает за ним. Инч допускал, что толстяк вроде него, поглощающий пищу в темпе движущегося конвейера, вызывает раздражение и любопытство, смешанное с желанием рассмеяться в лицо. Инч уронил салфетку и неуклюже полез под стол. Он так привык к роли неповоротливого детины, что сам себя иногда спрашивал, каков же он на самом деле.
Незнакомец с едкими глазами ушел быстро, и Рори испытал облегчение еще раз, увидев стоптанные каблуки ботинок, перхоть на плечах, сальные, вьющиеся на затылке пряди. Если Экклз не изменил своим привычкам, такой человек не мог быть крысой Тревора.
Рори заказал кофе, теперь они обменялись с официанткой улыбками запросто, как давние знакомые. Когда она принесла сливки и отдельно ананас с кремом, Рори не выдержал.
– Извините, – он неуклюже приподнялся в попытке поклониться, и только ее ободряющая, подталкивающая к решительным шагам улыбка помогла ему продолжить, – у вас много работы? – Рори смешался, нарочно, зная, что выглядит его смущение вполне натурально. Она только улыбнулась, и Рори разошелся: – Мы не могли бы поужинать?.. не сегодня, а вообще… когда вы найдете время, – он наморщил лоб, – можно и сегодня, разумеется, просто я подумал, что вы… что я… так сразу и вообще… – он вдохнул полной грудью и шумно выдохнул, – извините за назойливость.
Женщина присела на край дивана:
– Меня зовут Сандра Петере.
– О!!! – Рори будто услышал нечто необыкновенное. – А меня Рори Инч.
– Неистовый ирландец?
– Вроде того. – У Сандры вблизи великолепные зубы и ямочки на щеках. Рори испытывал неудобство от того, что перед ним десерт и кофе, а она сидит как птенец на краю дивана и, скорее всего, нервничает: не выйдет ли сейчас недовольный хозяин? У каждого свой Тревор…
– Сегодня вечером я свободна. – Симпатичный толстяк, смешно, не скажешь же ему, что всегда предпочитала полных мужчин худым.
– Так я заеду… – Рори умолк.
– К девяти вечера.
– Договорились. – Рори расплатился, но не спешил уходить, теперь, когда она пошла к кухне, он уже не смотрел оценивающе ей вслед, считая это маленьким предательством.
Рори долго возился с кофе – не хотелось выбираться на улицу, хотелось хоть издали наблюдать, как появляется Сандра и направляется к дальним столам, спрятавшимся в темных углах ресторана.
Рука непроизвольно погладила конверт – миг напряжения – вытянула конверт из кармана. Инч положил белый бумажный прямоугольник на скатерть, нащупал пальцем слайд. В центре стола, у вазы с цветами, небольшая лампа для любителей интимного освещения. Рори включил лампу и не смог не поддаться искушению – вытряхнул кусок фотопленки в белой картонной рамке, поднес слайд к лампе и отчетливо увидел мужчину с орлиным носом и холеной бородой, длинным лицом, чуть широко расставленными глазами, надменностью, призванной маскировать неуверенность. Рори три раза взглянул на слайд и запомнил этого человека навсегда. Его имя он еще не знал.
* * *
Двадцать лет назад Найджел Сэйерс впервые летел на вертолете, впервые видел океан сверху и вблизи. Пилот, желая поразить новичка или руководствуясь одному ему известными наставлениями, вел машину почти над водой. Дрейфующий авианосец скрылся из вида, кругом, куда ни посмотри, вода, блестящая гладь изгибалась к горизонту по плавной дуге, казалось, подымись чуть выше, и сразу станет видно, что земля круглая.
«Пилот необыкновенно лопоух», – отметил Найджел, таких красных и оттопыренных ушей он никогда не видел, еще с ним летел человек, который не представился, а лишь буркнул при встрече: «Сидней уже там», – из чего Сэйерсу стало ясно, что на острове его ждут, а сопровождающий, с физиономией внезапно заговорившего хряка, работает с Сиднеем. «Ну и лица вокруг», – Сэйерс дотронулся до ухоженной бородки клинышком.
Внизу показалось рыболовецкое судно с пестрым клочком неизвестного флага на мачте и таким же на корме. Над судном парил альбатрос. «Diomedea exulans», – Сэйерс усмехнулся, выговорил латинские
четко, вслух.
Хряк насторожился:
– В чем дело?
– Стихи! Вспомнил строку, – соврал Найджел.
Хряк, по-прежнему озабоченный, обратился к пилоту:
– Что за рыбачок внизу?
– Не знаю, видно, заплутал, – пилот поправил солнечный светофильтр.
– Здесь не должно быть никаких кораблей. – Хряк высунулся из полуоткрытой дверцы, преодолевая ток мощно отбрасывающего назад воздуха, будто желая испепелить взором наглеца-рыболова: – Передай кораблям сопровождения, чтоб он убрался отсюда. Пусть досмотрят их. Мало ли… – волосы Хряка развевались по ветру.
Пилот послушно связался с ближайшим фрегатом. Хряк исподлобья глянул на Сэйерса, и тот почувствовал неодобрение, враждебность в глазах дружка Сиднея. Люди с лицами, как у Сэйерса, казались здесь лишними, такие лица хороши на задворках телестудий, на съемках фильма, лучше всего в квартале художников, среди лохматых молодых людей – на военном вертолете среди океана таким места нет. Сэйерс отвел взгляд, упрекнул себя за малодушие. Хряк успокоился, лишь увидев фрегат, стремительно приближающийся к рыболовному судну, – картина самая мирная, если бы над надстройками фрегата не взвились дымки.
– Отлично! – Хряк всем телом наклонился к широкому иллюминатору. – Стреляет по курсу рыбачка…
Сэйерс заметил, как зарыскало носом незадачливое судно, сбавило ход и замерло.
– Посмотрим? – уточнил пилот.
– Мы спешим, – веско уронил Хряк, и вертолет понесло от уменьшающихся на глазах кораблей.
И снова кругом вода и стая птиц у горизонта. Хряк перехватил взгляд Сэйерса, сморщил нос и, казалось, едва сдержался, чтобы не высказаться: боже, какая это ерунда, всякие там птахи… Хряк не маскировал своего презрения к Сэйерсу, и Найджел не выдержал:
– Что-то не так?
Хряк не ожидал такой решимости: «Надо же, университетская поганка!» – выдавил улыбку-гримасу, недобро ответил:
– Все так! – Минуту Хряк оценивающе ощупывал взглядом Сэйерса и, решив, что холодность приема может стать излишней, попытался разрядить напряжение.
– Ваши подопечные, – он махнул в сторону птиц. – У меня тоже в детстве была клетка не то с сойкой, не то с галкой, точно, что не с вороной, – Хряк рискнул пошутить.
Сэйерс видел, что Хряк не без труда перечислил всех известных ему птиц. Черт с ним! Сэйерс придал лицу выражение беспечности.
Пилот отер ладонью потную шею, правой рукой ухватил из держателя термос: лопоухий пил жадно, Сэйерс сбоку видел, как ходуном ходит желто-морковный кадык.
Вертолет несколько раз менял курс, и Сэйерс решил было, что им неизвестно, куда лететь, или ему так казалось – глазу не за что зацепиться, и Найджел совершенно не представлял, где север, где юг, где авианосец и те два корабля, что скрылись за горизонтом пять минут назад.
Неожиданно Сэйерсу пришло в голову, что, если бы фрегат потопил судно с рыбаками, никто и не узнал бы об этом. Неужели так? Найджел примирительно обратился к Хряку:
– У рыбаков приличная радиосвязь?
Хряк проявил неожиданную проницательность:
– Я знаю, что вы имеете в виду. Если б что случилось, их сигналы не прошли бы, мощная заградительная помеха по всему спектру, прорваться невозможно. Мало ли судов исчезает бесследно? Сколько хотите… океан…
Сэйерс кивнул и уже по-другому посмотрел на Хряка: может, и надо, чтобы серьезными и важными делами занимались такие люди. Сзйерс не сомневался: такому, как Хряк, не придет в голову обдумывать, что ожидает семьи рыбаков, погибни их кормильцы, а Сэйерс именно об этом и думал сейчас. Мысли скакали вприпрыжку. Он попытался оценить свою роль в разворачивающемся проекте и не смог, и, как всегда, подвернулось спасительное, скольких уже избавившее от беспокойства оправдание: если б не он, так другой, какая разница…
Пилот наклонился вперед, что-то высматривая. Найджел неожиданно увидел пальмы и зелень, растущие прямо из воды, никакой тверди, хотя бы толщиной с бумажный лист; стволы вылезают из воды – чудо. Краски фантастические, если б не запах смазки работающего двигателя, можно бы было решить, что раннее утро и ему снится тропический рай, теплое море, щебетание южных птиц, а стоит приоткрыть глаза, за окном зима, вали снег, сугробы вдоль тротуаров, и машины, не выключая фар, с трудом пробираются по промерзшим заснеженным улицам.
Вертолет завис над зеленым пятном в океане, и только тогда Сэйерс различил твердь кораллового атолла и волны, набегающие на приподнятый на дюйм-другой берег.
Вертолет круто прянул вверх, и Сэйерс догадался, что Пятно внизу еще не цель их полета. Лопоухий тронул себя за голову, Сэйерс заметил под волосами кровавую бородавку с вишню величиной – неприятно, и всего более оттого, что он настроил себя против пилота без видимых на то причин. Уши не такие! Кадык будто обтянут индюшачьей кожей! Бородавка на темени! Ну и что? Может, летчик мужик что надо, добряк, надежный друг, не трус, как Сэйерс. Найджел давно решил про себя, что трус, хотя не боялся драк и боли; его трусость лежала в плоскости непринятия решений, он плыл по жизни, не пытаясь бороться с несущими невесть куда течениями, подчиняясь их воле, и потому в душе считал себя трусом.
– Красота, – Хряк потянулся, в его устах эти слова прозвучали нелепо, как проповедь доброты из волчьей пасти. Сэйерс промолчал, сейчас он все отчетливее понимал, что с появлением в его жизни Сиднея он все более увязает и выбраться ему никто не поможет.
Вертолет тряхнуло, Хряк уцепился за ствол автомата, утонувшего в крепежной нише. Только сейчас Найджел заметил оружие и отчего-то был уверен: случись что, Хряк, не задумываясь, обстрелял бы палубу «рыболова» сверху.
– Я неважно стреляю, – вяло заметил Хряк, – вы это напрасно все придумываете.
Найджел поежился: «Неужели у меня такое бесхитростное лицо, что Хряк легко прочитал мои мысли, или Хряк вовсе не так примитивен, как можно решить, судя по его смазанным чертам».
Сэйерс тронул пилота за плечо:
– Можно попить?
Пилот, не оборачиваясь, протянул термос, Сэйерс недолго раздумывал, надо ли обтирать горловину, к которой прикасались чужие губы, и, решив, что не надо, принялся жадно пить. Нет, конечно, зеленое пятно внизу не могло служить целью полета, слишком мало, чуть крепче ветер, и волны захлестнут ненадежную твердь. Вертолет, скорее всего, приближался к моту – так островитяне называют достаточно устойчивые участки суши с многолетним растительным покровом. В отличие от скал, песчаных кос и мелких атоллов, моту – надежное убежище для людей. Скорее, их ждет один из тысяч вулканических островков, такие пригоднее всего, припоминал Сэйерс, острова-купола или щиты, платообразные массивы, формой напоминающие громадные караваи. Со стороны океана такие караваи окаймлены коралловыми рифами или рядами террас, сложенных из коралловых известняков.
Сэйерс закрыл глаза от слепящего солнца, а когда открыл их, остров, именно такой, каким он себе представлял его, разрубил линию горизонта пополам.
Пилот поднял машину, похоже выбирая место посадки, впрочем, он садился здесь, скорее всего, не впервые и, набирая высоту, руководствовался тем, о чем не знал Сэйерс.
Остров возвышался над водой на три с половиной – четыре тысячи футов, наветренные склоны гор почти оголены, а ниже валы сочной зелени перекатывались во все стороны по неровностям вздыбленной земли, почти совсем прикрывая ее.
Вертолет пошел вниз почти отвесно, Найджел увидел кусок пляжа – желтый, напоминающий половинку луны, и вагончики в ряд всего в нескольких ярдах от бурунов, вскипающих то тут, то там на блестящих, отлакированных морем скалах.
Вертолет опустился на бетонный квадрат, утопленный в песке, из вагончиков бежали люди, первым Сидней, волосы его растрепались и закрыли половину лица, но Сэйерс сразу узнал его. Найджелу не приходилось видеть Сиднея в шортах и белой рубашке с короткими рукавами. Сидней напоминал мальчика-переростка с чертами лица взрослого человека.
Первым спрыгнул на землю Хряк. Пилот бережно передавал ему опечатанные коробки, и Хряк опускал одну рядом с другой с преувеличенной осторожностью. Сэйерс догадывался, что в коробках лабораторное оборудование, скорее всего бьющееся, он знал, что упаковка надежна, и про себя посмеивался над усердием Хряка: «Все-таки глуп, неужели не ясно, что если коробки выдерживают тряску вертолета, то нечего носиться с ними, будто внутри яйца».
Хряк знал все не хуже Сэйерса, но ему было важно выказать усердие перед Сиднеем, на мнение остальных наплевать, только мнение Сиднея влияло на судьбу Хряка.
Сидней шагал навстречу спрыгнувшему Сэйерсу, раскинув руки, будто для сыновних объятий. Найджел нахлобучил белую панаму, ступил с бетона и неожиданно утонул в глубоком и мягком песке, его шатнуло то ли от неверного шага, то ли от длительного перелета, Сэйерс качнулся, и сильные руки Сиднея подхватили его. Сидней расточал улыбки и тараторил без умолку, будто Сэйерс прилетел на отдых в теплые края и встретил близкого друга.
Трое мужчин и женщина остановились позади Сиднея шагах в пяти, не зная, подойти ли им ближе или обождать, пока Сидней представит их вновь прибывшему.
Сидней положил руку на плечо Сэйерса:
– Найджел Сэйерс! – Слова разнеслись по пляжу и смешались с ревом прибоя.
Сэйерс не верил собственным глазам: таких женщин он давно не встречал, может, для других в ней не было ничего особенного, но Сэйерс предпочитал именно таких признанным красавицам. Загорелая блондинка с выцветшими от солнца бровями и ресницами напоминала бронзовую статую, и еще ему всегда нравилась родинка на щеке; наверняка, если ее поцеловать, на губах останется привкус соли. Женщина насмешливо оглядела Сэйерса, и отчего-то он уверился, что трое других ей уже не интересны; если что-то там и было, то исчерпало себя; Сэйерс поймал себя на ревности: совсем рехнулся, впервые видит человека и… на тебе. Сэйерс все свалил на духоту, он знал, что усталость и жаца обостряют чувственность. Найджел обменялся рукопожатиями с мужчинами, а когда женщина произнесла свое имя, так разволновался, что тут же забыл его, пот катил крупными каплями, Сэйерс стянул панаму и вытер потеки со лба и шеи.
Вагончики одинаковые, новехонькие, на колесах, дорогие, из тех, прицепив к машинам которые отправляются путешествовать вполне обеспеченные люди.
В вагончиках мужчины жили по двое, а в общем вагоне с салоном отдыха, телевизором и приемопередатчиком жила женщина.
Сидней долго наставлял Сэйерса, пока пилот в одних плавках, не боясь обгореть, бегал по склонам с ружьем в надежде подстрелить живность и побаловать ребят на авиаматке дичью. Хряк пролежал остаток дня на циновке, загорая и поглощая фрукты из плоских плетеных корзин.
Вечером Сидней вместе с Хряком улетели. Сэйерс остался один: Сидней дал Найджелу понять, что тот здесь старший и только Найджел знает все до конца, а другие лишь часть. После истории с аквариумом Сэйерс допускал, что то же самое Сидней сказал другим.
Только сейчас, после разговора с Сиднеем, Найджел понял, что завяз глубже, чем предполагал, отступать некуда, да вряд ли он и смог бы теперь; как и большинство людей, завязших по уши, Сэйерс предпочитал делать вид, что ничего особенного не случилось.
Вертолет поднялся и, хищно наклонив нос по косой, будто заваливаясь в море, исчез. Гул его пропал еще раньше, и, когда точка в закатном небе скрылась из вида, Сэйерс понял: все произошло на самом деле; он уселся на складной стул с плетением, провисшим почти до песка, и ощутил, как жар прогретой за день земли струится по ногам, подымаясь выше и выше.
В центре острова на высоте тысяч футов в облаках тумана проглядывал лес. Лето на исходе – время ураганов; женщина стояла на берегу и всматривалась в тихое море, все и начиналось обычно с тишины, а за горизонтом фронтом в сотни миль мог нестись ураган с дикой горячностью гоночного автомобиля, выливая мощные ливни, поднимая гребни опустошительных валов.
Напарник Сэйерса по вагончику, худощавый лысеющий брюнет по прозвищу Чуди, и впрямь был чудаковат, но беззлобен и принадлежал к редкому типу людей, способных не напрягать ближнего. Чуди не требовал к себе повышенного внимания, не требовал, чтобы с ним натужно общались, и сам любил помолчать, но его молчание не вызывало у другого чувства неловкости и желания непременно раскрыть рот, чтобы сказать хоть что-то. Кривые ноги Чуди покрывала черная жесткая растительность, на груди и на спине волос было так много, что издалека можно было решить, что Чуди забыл стянуть свитер.
– Вы привыкнете, – Чуди попытался ответить на невысказанный вопрос Сэйерса, понимая его растерянность. – Здесь есть свои прелести.
– А… – Сэйерс кивнул и улыбнулся Чуди, улыбаться тому одно удовольствие, в ответ Чуди оскалил лошадиные зубы, безобразие его улыбки могло соперничать только с ее обаянием.
– Здесь нет нелетающих птиц? Вроде маорийского пастушка, бескрылой киви или кагу…
– Не замечал, – Чуди охотно поддержал беседу, – зато летающим птицам здесь раздолье.
Краб – здоровенный пальмовый вор – выскочил из мангровых зарослей так неожиданно, что Сэйерс вздрогнул; могло показаться, что ярко-красный краб тоже перепуган и смотрит в глаза Сэйерсу; пальмовый вор резко изменил направление и скрылся в переплетении корневищ.
– Фунтов на десять? Вкусный? – Сэйерс нахлобучил панаму.
– Отменный! – Чуди подобрал камень и швырнул туда, куда скрылся краб. – Я, правда, не любитель, а вот Эви… Эвелин, – пояснил он, допуская, что Сэйерс еще не запомнил имена поселенцев острова.
– Вы давно здесь? – Сэйерс осекся: давно – недавно, разве ответишь, тут представление о времени наверняка меняется.
Чуди дотронулся до залысины и промолчал, при его манере поведения более чем естественный прием, если не хочешь отвечать. Сэйерс сунул руки в карманы: ему еще многое надо будет понять; даже для таких открытых на вид людей, как Чуди, есть свои пределы откровенности, и, наверное, сейчас Чуди думает: «Могли бы прислать кого и поумнее», а, может, и вовсе ни о чем не думает. Сэйерс не без зависти отметил, что такие, как Чуди, всегда поражали его способностью напрочь отключать голову, будто выключали свет в спальной перед сном. Или так казалось? Он уже оплошал сегодня с Хряком, когда решил, что тот колода колодой, а на поверку – Хряк хоть куда, конечно, он не поразит университетскую аудиторию изысканной речью, пересыпанной ссылками на гениев человечества, но на вертолете или на заброшенном острове, где судьба сводит людей лицом к лицу и нужно быстро решать и уметь постоять за себя, такие, как Хряк, предпочтительнее и вовсе не важно, симпатизирует им Сэйерс или нет.
– Кофе на ночь пьете? – Чуди легко распрямился из положения «сидя на корточках» и начал резко выбрасывать ноги в стороны, как каратист.
– Нет, – Сэйерс тоже поднялся.
– И я нет, – Чуди посмотрел в глубь острова: – Может, пройдемся? Оборудование покажу завтра, а сегодня – всякие кусты, цветы. Я таких в жизни не видел, да и вы тоже.
Сэйерс безразлично слушал Чуди. Темнота еще не наступила, и все виделось в ярком, но начинающем тускнеть освещении.
Вернулись уже в темноте. За скалой в трех шагах от вагончиков горел свет.
– Что это? – Сэйерс протянул руку.
– Там аппаратура и бактериальные культуры, ночью кто-нибудь обязательно дежурит.
Сэйерс попытался в темноте различить выражение глаз спутника, ничего не увидел и решил, что, похоже, не понимает простых вещей и не исключено, что никогда не поймет.
Сэйерс остался посидеть у воды, узкий мирок – десяток футов от воды и десяток под воду – шевелился, ехал, сыпал шуршащими, ноющими, свистящими звуками. Сэйерс вытянул ноги, незябко, но уже нет излишнего жара, потная рубаха высохла. «Хорошо, если бы Эвелин подошла сама, – Сэйерс смежил веки, – положила руки мне на голову и поцеловала, кажется, чего проще, но так редко такое в жизни случается, а со мной и совсем не случалось». Сэйерс задремал в кресле под мелодию из лежащего у ног приемника.
Проснулся от яркого света, солнце уже забралось высоко; над ним стояла Эвелин и произносила слова утреннего приветствия. Он проспал всю ночь полусидя, усталость сморила, и все же Эвелин пришла, не тогда, когда он хотел, но все же пришла. Сэйерс увидел в этом добрый знак.
Воскресное приложение газеты «Ивнинг пост»:
Тихоокеанский проект представлял два отдельных проекта, осуществляемых параллельно Гринтаунским институтом и военным ведомством. Институт был только рад получить средства для изучения миграции птиц, а военные были рады найти надежные места для испытания биологического оружия.
По словам одного представителя армии, военные ученые хотели получить уверенность в том, что микроорганизмы и вирусы не будут перенесены перелетными птицами за пределы районов испытаний. Другим военным ученым хотелось выяснить, можно ли использовать морских птиц в качестве носителей биологического оружия, то есть переносчиков смертельных заболеваний в другие страны.
НА ВОЕННОМ ЯЗЫКЕ, РЕЧЬ ШЛА ОБ ИСПОЛЬЗОВАНИИ ПТИЧЬИХ ВЕКТОРОВ ЗАБОЛЕВАНИИ.
Подобный тайный контракт не в традации Гринтаунского института, пользующегося благожелательностью и всеобщей любовью.
В то утро его разбудила Эвелин, в то утро и в последующие, когда над головой Сэйерса летела одна птица, это был одиночный вектор, если летела стая – суммарный.
* * *
В подъезде своего дома Рори Инч достал из почтового ящика конверт точно такой же, как тот, что вручил ему Экклз. Первый конверт Рори уже уничтожил, над одной из уличных урн, а слайд сжег: запах горящего слайда напомнил запахи детства, когда мальчишки утаскивали с заднего двора фотоателье испорченную или отбракованную пленку, набивали ею пустые коробки, консервные банки, а лучше всего картонные трубки и устраивали шумные представления с пламенем и грохотом.
В прихожей толстяк Инч разулся, тяжело опустившись на стул, вытащил тапочки и решил, что ни в коем случае нельзя, чтобы Сандра увидела их, если она приедет к нему; невозможно симпатизировать человеку, пользующемуся такими тапочками: во-первых, размер будто на слона, во-вторых, состояние – похоже, их носили еще до войны за независимость. Рори запихнул тапочки в пластиковый пакет для мусора и в носках прошел в комнату.
В гостиной Рори повесил на стену экран, установил проектор, не торопясь вставил слайд и нажал кнопку включения. На экране засветилось имя – НАЙДЖЕЛ САЙРЕС. Рори уничтожил второй слайд, можно было и не прибегать к проектору, но дома он любил все делать обстоятельно, не лишая себя удовольствия.
Завтра он узнает адрес, и тогда разрозненное сведется воедино: лицо, имя и место проживания, более ничего специалисту класса Рори Инча не потребуется.
Принцип разнесения сведений во времени и пространстве, столь любимый Тревором Экклзом, проводился на практике неукоснительно.
Рори принял душ, отлежался и, готовясь к встрече с Сандрой, надел пиджак, который скрадывал его брюхо удачнее всего. Рори долго решал, повязать ли галстук, и уговорил себя, что сейчас это необязательно. Неожиданно пришло в голову, что Найджел Сэйерс, скорее всего, ровесник, а если и старше, то на год-другой.
Теперь, что бы ни делал Рори, он всегда должен помнить: работа началась и результатов ожидает Тревор Экклз.
Рори приехал к ресторану, месту работы Сандры Петере, вовремя, она тут же вышла. Рори отметил, что его с иголочки машина произвела на нее впечатление. Рори знал одно местечко, там Сандре непременно понравится; удачно выбрались из города и покатили по широкой дороге, вьющейся через поля и перелески, тонущие в темноте; в разные стороны сбегали с холмов и взбирались на поросшие колки линии электропередач.
Машина легко преодолевала подъемы и плавно скатывалась со спусков. В зеркале заднего обзора показался тупой нос трейлера с рекламой по радиатору – трех-зубцовой короной со звездочками, сияющими поверх зубцов, и надписью внизу. В свете фар несущихся навстречу машин надпись ярко вспыхивала.
– Не могу понять, что там написано, – Сандра старалась не смотреть на живот Рори, с трудом помещающийся под рулем.
Рори бросил взгляд на приближающийся трейлер, на тупую морду в блестящей окантовке:
– Написано: Дрейн кинг, фирма из Охайо, не помню, что они производят.
Сандра поправила ремень:
– Я думала, надпись в зеркале заднего обзора должна быть перевернута, а получается все как надо, слева направо, читай, будто в книге.
Рори усмехнулся:
– Рекламщики – хитрецы, переворачивают надпись на капоте так, чтоб такие, как мы, и другие, кто поедет впереди, читали ее без труда, а подойди к радиатору, надпись как раз перевернута.
Трейлер, обдав машину Рори дымным выхлопом из смрадно попыхивающей трубы, вырвался вперед и скрылся за поворотом.
Инч не любил, когда его обгоняли, обычное вроде бы дело, а словно нагрубили.
– Нам спешить некуда, – начал было Рори и смешался: двусмысленно вышло, он-то как раз и не знал, есть ли им куда спешить или нет и как у Сандры со временем.
– Вы хорошо водите, – пискнула Сандра.
Рори промолчал. А кто же плохо водит? Таких и нет почти. Он все же вежливо улыбнулся: видно, ей не о чем говорить, не знает, как подобраться к разговору, нащупывает, надо бы помочь ей, она славная.
– Всю жизнь на колесах, мальчишкой снились только автомобили, другим – всякие там сказки, злодеи да чародеи, волшебные принцессы, а мне – машины и непременно бирки с ценами на лобовом стекле, просыпался в поту и думал, что никогда у меня не будет таких сумм, ни половины их, ни четверти, ни хоть сколько-нибудь.
Рори завел машину на стоянку перед одноэтажным строением под плоской крышей. Внизу протекала река, и задним фасадом, повернутым к узкому мосту через реку, домина оказался четырехэтажным.
Рори уверенно шел по коридорам, здоровался иногда с обслугой в форме, и Сандра досадовала: наверное, бывает здесь часто и не один. Захотелось надерзить, вспылить, но взрослой женщине глупо кривляться, как подростку, да, может, и выдумки все это. Раздражение прошло внезапно и бесследно, сели за уютный стол, их быстро обслужили.
Рори проголодался и ел жадно. Сандра старалась не смотреть на него, поглядывая по сторонам. Рори спохватился – вцепился в вилку, как дитя в соску, отодвинул тарелку, начал, извиняясь:
– Я всегда был толстым, любил поесть… «Все жрешь!» – кричал отец, его раздражало, деньги трудно зарабатывались, а я как прорва…
Оба, не сговариваясь, посмотрели на дымящуюся перед Рори гору мяса и рассмеялись.
– Спасибо, что согласилась поехать, – Рори дотронулся до руки Сандры.
– А другие не соглашаются?
– Соглашаются, да все не те, что надо.
– А я что надо?
– Выходит, так.
Сандра придвинула к Рори тарелку:
– Ешь, хочется же, я вижу.
Рори расправился с мясом, не заставляя себя упрашивать, запил и откинулся на спинку нарочито грубо сколоченного стула:
– Однажды я украл у отца деньги, припрятанные им на выпивку, чтоб пригласить свою первую девчонку, уж и не помню куда. Вот отметина, – он дотронулся до подбородка, – отец засек меня и запустил вилкой с размаху, как видишь, попал. Когда хлынула кровь, он перепугался больше всех и, топая ногами на мать, орал, что его упекут. Я тогда здорово озлился: даже пустив мне кровь, он думал не обо мне, а о себе. «Как же так?» – не мог понять я. Только через годы смекнул, что иначе и не бывает. Или мне не везло? Мать остановила кровь льдом, все успокоилось, отец подошел ко мне и, утешая себя за смятение, выказанное на моих глазах, заявил, глядя мне в лицо: «Вор!» Я плюнул ему в рожу, он отвесил мне затрещину и снова ухватился за вилку, и тогда я возненавидел его, да так люто, что от жара, прихлынувшего к голове, пот хлынул из-под волос, отец решил, что я перетрусил, положил вилку и добил руганью, но уже без рукоприкладства.
– А потом? – рука Сандры уже давно лежала на его руке, и, может, оттого Рори впервые за эти годы покинуло ощущение опасности, будто вытекло все до капли.
– А потом… я ушел из дому, мытарился, бродяжничал, пробавлялся всякой всячиной и не видел отца лет пятнадцать, только изредка встречался с матерью, она знала, где я обретаюсь, однажды позвонила и проплакала в трубку, что отец умирает и хочет проститься со мной; поверишь, ненависть и тогда меня корежила, а все же просьба матери что-то перевернула, в глотке запершило, и страсть как не хотелось, чтоб хоть свой, хоть чужой заглянул мне в глаза. Я поехал в больницу, отец лежал желтый, высохший, словно бестелесный, покрыт поверх простыней, а жизнь живал бычиной почище меня; я смотрел и удивлялся, как это время отутюжило такого здоровяка, прокатало в плоть чуть толще бумажного листа, а отец смотрел на меня вот такого, как я есть, – Рори огладил живот, – и удивлялся, что это он сделал меня из ничего, и не мог взять в толк, что такая гора мяса и мышц – крохотная его частичка и что я при всей своей силище ничем не могу ему помочь.
Так мы и смотрели друг на друга, каждый удивляясь своему. Наконец рука отца дрогнула, поползла по простыне ко мне, будто насмерть раненная зверюга, дернулась раз-другой и замерла; отец прошептал только: «Ты…» – и я увидел, что у него во рту ни единого зуба, а с губ стекает слюна.
Я сидел скорчившись и страдал оттого, что, такой здоровый и сильный – могу расшвырять дюжину рукосуев, сейчас так слаб и никчемен, и отец, будто угадав мои мысли, улыбнулся; все-все у него было отжившее, дряхлое, считай, умершее, а улыбка молодая, ей-ей как у мальчика, даже с хитринкой; отец попытался привстать – ничего не вышло, упал обессиленный на подушки и снова бормотал: «Ты…» – видно, ему не хватало сил договорить, а я все старался понять, что же он силится сказать.
Заглянули врачи, сделали ему уколы, видно, капля сил прибавилась, отец задышал ровнее и снова попробовал, обнажив розовые десны. «Ты…» – начал он снова и улыбнулся, сейчас уже собственной немощи, улыбка вышла кривая, не такая, как в первый раз, жалкая, вовсе не молодая. Зрачки отца дрогнули, черные круги стали расширяться, будто увядшие глаза увидели страшное, и тут – откуда силы взялись? – он резко поднялся на локтях, почти сел и сказал внятно: «Ты пришел!»
Я бросился к нему, он падал мне на руки, расставаясь с последним выдохом, и мне почудилось, он прошептал: «Пока!» Именно пока, не прощай, не прости, а пока, будто два знакомых повстречались на улице и, распрощавшись, расстались до другого раза через день или неделю. Я никогда не любил отца и, выходит, не знал его, а в ту минуту, когда он выдохнул: «Пока!» – полюбил, и уже навсегда, и сейчас люблю, и буду любить до своего «пока».
Заиграла музыка, Сандра потянула Рори к освещенной площадке. Инч танцевал на удивление легко, точно следуя мелодии, волосы Сандры касались его шеи и уха, хотелось притянуть ее к себе, но она прильнула раньше, и Рори подумал: «Черт знает где нас носит всю жизнь, а надо-то так мало, так мало, всего лишь, чтобы близкий тебе человек не боялся склонить голову тебе же на плечо и чтоб было кому сказать «пока» – и больше ничего».
Вернулись поздно, Рори довез Сандру до дому, проводил к дверям, ему показалось, попроси он, даже намекни, она пригласила б его, но вечер сложился лучше, полнее, Рори выпал редкостный случай заглянуть в себя, и он не хотел, чтобы все завершилось привычным приглашением, он даже постоял лишнее время, может неосознанно подталкивая ее к тому, чего не желал сам, проверяя, если честно, то же ли самое чувствует и она; Сандра провела ладонью по торчащему животу Инча и смешливо фыркнула:
– Люблю толстяков!
– Правда? – искренне изумился Рори.
– А что… никто не доказал, что они хуже худых… никто. – Все шутейное мигом слетело с нее, и Сандра сказала: – У тебя волосы красивые, и не только… нам будет хорошо, вот посмотришь.
– Я знаю, – Рори отступил к машине и помахал.
– Пока! – крикнула Сандра и скрылась за дверью.
«Скоро она спросит, что я делаю, – тоскливо думал Рори, возвращаясь домой. – Врать не хотелось бы, говорить правду – нельзя».
Через неделю Сандра расторгла арендный контракт на квартиру и переехала к Рори Инчу. Перед ее приездом он перерыл весь дом, перепрятывая то, что никак не должно было попасть ей на глаза. И все же стрела арбалета завалилась за диван, и Сандра, убирая комнату, нашла ее: «Что это?» Рори повертел стрелу и промычал: «Игрушка». Сандра поверила, только удивилась, что стрела вовсе не напоминает игрушечную, особенно если потрогать заточенное острие из твердого сплава.
* * *
Найджел Сэйерс не слишком изменился за прошедшие двадцать лет, во всяком случае, сам не замечал перемен, седина в светлых волосах появилась давно, еще со студенческих лет, борода темнее, чем шевелюра; Сэйерс по-прежнему высок, худощав, и только мелкие, едва различимые морщины укоренились под глазами, именно укоренились, он не раз наблюдал, как морщины появлялись утром после бессонной ночи, а стоило отоспаться, исчезали; так длилось год или два, а однажды морщины появились и уже больше не желали исчезать, даже несмотря на крепкий сон.
Сэйерс многому научился за эти годы, например не показывать вида другим, что ему скверно, или, выслушивая чужие стенания и жалобы на жизнь, делать вид, что разделяет горе несчастного; нельзя сказать, чтобы в Сэйерсе поселилось то безразличие к судьбам других, что появляется у человека в среднем возрасте, а у особенно черствых – и раньше, приходит так же незаметно, как морщины.
Найджел не упрекал себя за бездушие, он пережил столько, что тяготы других казались смешными, ненастоящими, а часто такими и были. Сэйерс давно заметил: есть немало людей, которым прилюдно пострадать – наслаждение, таким не нужны ни помощь, ни участие, им нужно настороженное внимание слушающего и удивление в глазах собеседника – надо же, как мнет беднягу судьба! – нужно выговориться, вычерпать себя до дна, сразу после этого на них снисходит облегчение; Сэйерс не раз замечал, как лжестрадалец, всего лишь минуту назад уверявший, что жизнь кончилась – тупик! – и выхода нет и быть не может, через минуту, больше других хохоча, рассказывает смешную историю, или пристает ко всем с дурацкими шутками, или напивается и безобразничает, что можно попытаться объяснить как раз тем, что человеку плохо; но Найджел считал, что, если человеку и в самом деле худо, он не станет фиглярничать и вести себя непотребно. Сэйерс считал, что подлинное страдание повенчано с достоинством.
В отличие от других Найджел не любил рассказывать о себе. Остров отнял у него слишком много и до сих пор не отпускал.
После работы Сэйерс мог часами сидеть в полумраке комнаты и вспоминать остров, себя и Эвелин, и волосатого Чуди, и все, что с ними случилось там.
* * *
Больше всего в ту пору Сэйерс любил взбираться с Эвелин к туманным лесам – всегда в облаках, – пластавшимся ближе к вершинам гор в центре острова. И Чуди, и двое других отдали Эвелин без боя; трое мужчин, с которыми Сэйерс остался на острове, поражали отрешенностью, вернее, разочарованием того свойства, что наступает у людей, не лишенных совести, когда они идут против себя. Сэйерс решил, что Эвелин сделала свой выбор естественно, потому что достоинства вновь прибывшего более очевидны; позже Найджел легко догадался, что каждый именно так думает о собственных добродетелях, иначе и быть не может; как бы тогда человек проживал всю жизнь, и без того не легкую?
Эвелин пришла к Сэйерсу, когда тот дежурил у биоблоков. Ночь стояла тихая, небо с россыпями ослепительных звезд простиралось над головами, переговаривались шорохами листья пальм, с шуршанием дышало море. За нагромождением песка и раскрошенных волнами кораллов попадались первые деревца острова – панданусы, на ходульных, подагрически искривленных корнях, извивающиеся, тысячерукие, с грубыми мясистыми листьями и шипами. Футах в пятидесяти от воды на башне с приставной лестницей размещалась метеоаппаратура. Кустарники ярко-зеленой, при дневном освещении сцеволы и турнефорции с пепельно-табачными листьями, давно приспособившиеся к насыщенным влагой и солью морским ветрам, подступали к изъеденным ржавчиной распоркам.
Найджел сидел на парусиновом стуле под башней в толстом свитере поверх голого тела, в плавках и сандалиях на босу ногу; нарочито медленно, чтобы исчерпать запасы времени, счищал кожуру с плода и бросал очистки за спину, зная, что крабы расправятся с ними.
Птицы в клетках, отобранные для кольцевания, угомонились, птицы вольные заснули в гнездовьях скалистых берегов в бесчисленных нишах и укромных каменных распадках.
Эвелин взяла второй парусиновый стул и села рядом с Сэйерсом так обыденно, будто они провели вместе не один год.
Сэйерс волновался, хорошо, что в темноте – он разместился в тылу прожектора – не видно его лицо, только тени и, может, зубы блеснут, когда он надкусывает мякоть.
Эвелин сидела, вытянув ноги. Сэйерс включил приемник: рыдание саксофона разорвало прибрежную тишь, через несколько тактов вступила гитара Динго Рэйнхарда, виртуозы принялись вязать звуки гитары и саксофона в тугие жгуты, сжимающие глотки. Сэйерс представил, что он в дачном домике матери на террасе, впереди, сколько хватает глаз, по морю тарахтят рыбацкие лодки с флажками; красные капли флажков на серой глади так же красивы, как сочетание звуков гитары и саксофона; тепло Эвелин напомнило тепло материнской руки, когда та гладила задремавшего сына и от ласковой руки пахло свежей рыбой; а потом Найджел выковыривал'из волос серебряные чешуйки. Музыка взвивалась и замирала, и в такт ей жило сердце Сэйерса; трудно пытаться объяснить другому, как видение матери и рыбацких суденышек переплетается, с уверенностью, что рядом женщина, прихода которой ты желал, и она пришла, и ты растерян, и ты в преддверии неведомых поступков, и музыка несет тебя, обещая и заманивая, и вдруг умолкает – в тебе звенящая тишина и тень разочарования: ничего не последовало после такой красоты, после обещаний звуков, неужели обман, как и все другое?
Приемник затих. Сэйерс различил в руках Эвелин букет, она ходила в глубь острова, рвала папоротники и лиловые цветы, названия которых Сэйерс не знал и которые пахли густо и тревожно, стоя в вазе в вагоне Эвелин.
– Вы знаете, что мы здесь делаем?
Сэйерс ожидал любых слов, кроме этих. Женщина показалась ему сухой, враждебной, он чуть не набросился на нее за то, что та украла у него такой миг: музыка, полет, воспоминания о матери и все, что он нарисовал себе и чего пересказать не смог бы. Может, его проверяют? Может, Сидней именно Эвелин сообщил, что она здесь за старшего? Может, потому мужчины и отступились от посягательств на Эвелин, что она принадлежит Сиднею? Снова заиграла музыка, и Сэйерс отделался от мгновенного замешательства. Ничего особенного она не спросила, естественно поинтересоваться, что думает человек, лишь неделю назад прибывший на остров.
Сэйерс придвинул свой стул ближе, хотя ближе, казалось, и некуда – локоть Эвелин касался его локтя. Он не знал, что ответить, не знал и не хотел, и, чтобы сразу перейти к другому, не говорить о том, о чем и думать не хотелось, Сэйерс ответил недружелюбно и односложно:
– Знаю.
Может, поторопился, может, она рассказала бы нечто, но сейчас Сэйерс вовсе не желал обсуждать дела, играть в напускную заинтересованность; ее приход вывел из равновесия – не показаться бы грубым, – он протянул тарелку с двумя очищенным!! плодами:
– Хотите?
Эвелин положила букет на песок:
– Вы боитесь женщин?
– Отчего! Я?.. – Сэйерс выпалил не думая, в приступе отчаянного сопротивления и сразу понял, что выдал себя с головой, именно так ответит тот, кто боится. Требовалось совсем иное: положить руку на округло выступающее из темноты плечо, улыбнуться умудренной, ненаглой улыбкой, такие нравятся женщинам, посетовать иронично и почтительно: «Боюсь, ничего не поделаешь, разве можно вас не бояться?» Или: «Вы сразу нашли мое слабое место!..» Сэйерс пытался выбраться из путаницы упущенных возможностей. Эвелин поцеловала его, подобрала букет и пошла, нарочно пересекая поток света прожектора так, чтобы Сэйерс непременно увидел ее, удаляющуюся к вагонам. И опять он все выдумал: к вагонам не было другого пути, кроме этого, и Эвелин вовсе не желала, чтобы Сэйерс напряженно вглядывался ей вслед.
Все случилось в следующее дежурство Сэйерса. Он и сейчас помнил все: запахи моря, скрип песка, даже оттенок звезд. Утром после дежурства, за завтраком в вагоне Эвелин мужчины молчали и натужно листали старые газеты, будто выискивая в них свежие новости.
«Непостижимо, откуда они знают?» – Сэйерс мазал галету маслом и пытался понять, что же изменилось в их облике.
– Похоже, мы на похоронах! – Эвелин посмотрела на притихших мужчин.
– О-о! – Чуди схватил медное блюдо и ударил по нему ложкой, впервые его выходка показалась присутствующим фальшивой, Чуди быстро сообразил – провал – и пристыженно удалился.
– По-моему, не произошло ничего из ряда вон выходящего. – Эвелин поднялась.
– Да… разумеется… – пробормотал буйногривый, совершенно седой человек с квадратной челюстью и растительностью выбритых до синевы щек, подступающей прямо к глазам. Фамилия его, кажется, была Килви или Килэви, происхождение – венгр, в его вагончике в облупленном футляре лежала скрипка, и Килэви играл на ней топорно, но упоенно.
Через месяц на острове появился Сидней в сопровождении Хряка. Сэйерс пытался понять, знает ли Сидней о его отношениях с Эвелин, а если знает, то что думает об этом. «Принято ли так? Может, это вопиющий вызов? Пренебрежение равновесием других? Непозволительное себялюбие? Я не мальчик, черт с ними», – заряжал себя гневом Сэйерс и пытался выбросить все из головы. Со времени первого знакомства с Сиднеем Найджел постоянно обнаруживал в себе неизменно тлеющий страх, что бы он ни делал; раньше Сэйерс, как и каждый, знавал чувство опасности, предполагал, где его подстерегает ловушка, но сейчас он находил в себе страх неизменно, словно голод, который не удается утолить; страх окрашивал жизнь Сэйерса особым оттенком – тоской с вполне различимым цветом, страх напоминал маляра, в ведре которого припасен всего лишь один колер – серый; только наедине с Эвелин страх изредка отступал, и тогда Сэйерс замечал, что остров великолепен, Эвелин красива и даже трое мужчин, наблюдающие с Сэйерсом за повадками птиц, фотографирующие стаи, отмечающие на картах направления перелетов, относятся к Сэйерсу как будто вполне прилично.
Сидней безошибочно оценил состояние Сэйерса: они стояли невдалеке от Килэви, натирающего смычок белым порошком из овальной коробки. Сидней заметил между прочим, любуясь закатом: «Теперь вам станут платить больше», – и назвал цифру. Получилось так, будто Сидней хотел намекнуть, что, когда человеку так щедро платят, нет оснований для беспокойства.
Сэйерс слабо улыбнулся, хотел спросить, как долго продлится его заточение на острове, но подошла Эвелин с пробирками, вымытыми и протертыми до блеска, и Сэйерс промолчал, испытывая, как ни странно, смутное чувство признательности к Сиднею: если бы тот не появился в жизни Найджела, он никогда бы не узнал Эвелин.
Теперь Сэйерс знал все или почти все, чтобы понять, как далеко заведет его участие в тихоокеанском проекте, Он часто наблюдал вольный полет птиц, а кольцевание, которым так любил раньше заниматься сам, передоверял другим, ему казалось, что, зажимая на лапке птицы кольцо, он защелкивает наручники на невинной жертве.
Птицы прилетали и улетали, маршруты полетов все гуще покрывали карты, в пробирках шла своя жизнь. Килзви безобразно и настойчиво вымучивал звуки из скрипки, Эвелин делала вид, что Сэйерс ей безразличен, чтобы не травмировать других, но, учитывая, что все всё давно знали, ее поведение от этого казалось нелепым и едва ли не смешным.
Чуди нырял под воду у рифов и выбирался на берег, переставляя ноги в ластах, будто они чужие и с трудом сгибаются в коленях: ружье для подводной охоты пикой торчало в руке, правая сжимала мешок, в пластиковых баках билась добыча; стекающая вода скручивала волосы, густо покрывающие тело Чуди, и весь он казался расчерченным вертикальными темными линиями; в мешке Чуди таскал рыбью мелочь, он выпускал пятнадцатидюймовых аргусов с красно окрашенным лбом и причудливыми пятнами в прозрачную ванну, любовался рыбами, трогал плавники, дергал за хвосты и, наигравшись, выпускал в море.
«Зачем ловить, если выпускать?» – спрашивали его. Чуди не отвечал, но по всему его виду становилось ясно – ответ проще не придумаешь: «А зачем все вообще?»
Сэйерс допускал, что каждый из островитян терзается наедине с собой; советоваться о моральных трудностях не договаривались, да и Сидней, наверное, рекомендовал не только Сэйерсу каждый раз, когда посещал станцию: «Не думайте о чепухе! Откуда у людей такое самомнение, будто от их личного участия или неучастия что-то может измениться? Вы неглупый человек, не мучайте себя, не вы – так другой, не другой – так третий, разве непонятно?»
«То же и я говорил себе, видно, лучшего не придумано», – Сэйерс швырял плоские камни по глади волн, стараясь, чтобы галечные кругляшки подпрыгивали раз по десять, если повезет, и больше.
«Не ты – так другой». Может, так оно и есть? Даже те, кто выдумал А-бомбу, сначала ее создали, а только потом раскаялись, и то не все, а он начал каяться, еще не совершив деяния; не согрешишь – не покаешься, вздыхают с притворной скорбью не слишком строгие отцы церкви». Лишь однажды, когда Сэйерс повздорил с Эвелин и одиночество стало невыносимым, он рискнул обратиться к Чуди, вылезшему из воды после очередного отстрела крупняка и отлова вручную доверчивой мелюзги:
– У вас случается дурное настроение? – Сэйерс тоскливо смотрел на боксы с бактериальными и вирусными культурами, как бы подсказывая Чуди, что его дурное настроение связано как раз с тем, что в пробирке через каждые полчаса или час рождается новое поколение чудовищных созданий.
Пловец сорвал маску – по скулам, по лбу, с кончика носа стекала вода, – перехватил взгляд Сэйерса:
– Если люди не изменятся, они уничтожат друг друга даже без стрел, перегрызут друг другу глотки, и дело с Концом.
– Вот что вы придумали себе в оправдание… – Сэйерс зябко повел плечами, хотя духота не спадала.
– Я ничего не придумал, так оно и есть. Найджел, вы, возможно, в душе считаете, что я идиот?..
– Вовсе нет… – поспешно возразил Сэйерс.
Чуди отер ладонью воду с лица, будто стащил одну маску, обнажив другую.
– Мучиться глупо, поверьте, и не мучиться глупо, и все, что бы вы ни делали, все глупо. Надо гнать любые мысли из головы, только ощущения спасают. Знаете, ныряешь, вода прохладная, рыбы так доверчивы, царапнешь бедром о камень слегка, чтобы не распороть шкуру, или всплывешь и подставишь тело солнцу… Если человека переполняют ощущения, мысли отлетают, у меня так… вот почему, если я не работаю, то всегда в воде, там много ощущений.
Сэйерс усмехнулся:
– Наркотики еще более сильные ощущения, или любовь, или выпивка – нельзя же топить все в них.
– Я имел в виду здоровые ощущения, – Чуди гладил спинки рыб, резвящихся в ванне. – Не принимайте всерьез все, что я утверждаю, да и другие тоже. Никто ни в чем не уверен и ничего не знает, одни напускают на себя вид мудрецов более удачно, другие менее – вот и вся разница.
– Что же вы предлагаете?
– Я? – Чуди искренне изумился, что у него спрашивают совета, не частного, а всеобщего: как жить и что их ждет дальше? – Ничего не предлагаю. Предлагают только люди бесчестные, лжецы, шарлатаны, а честный человек отчетливо сознает, что предложить нечего, но надо жить…
– Нырять? Гладить рыб по спинкам? Ковырять ногтями кораллы? И пытаться внушить другим, что это и есть жизнь?
– Найджел, извините, я не предлагаю и не пытаюсь ничего внушать… я нашел для себя способ закрыть глаза на происходящее вокруг, а вы не нашли… каждый ищет для себя сам. Вся сложность в том, чтоб найти свой способ закрыть глаза, пока вам их не прикроет чужая рука, вот и все. Пива хотите?
Сэйерс кивнул. Чуди притащил пиво, пощипывающая пузырьками жидкость охладила Сэйерса: «Может, чудак прав? Только ощущения спасают, вот как холодное пиво, например?»
Тот разговор с Чуди Сэйерс запомнил надолго. Очередной инспекторский прилет Сиднея состоялся через месяц; после завтрака, когда другие ушли к морю, оставив Найджела и Сиднея вдвоем, тот спросил, глядя в глаза Сэйерсу и подчеркивая важность своего сообщения ударами ребром ладони по столу: «Найджел, вы нашли свой способ закрыть глаза на происходящее?» Сэйерс внутренне содрогнулся, он допускал, что на острове люди Сиднея, но такой философичный, чудаковатый стрелец рыб и так открыто, цинично предать разоткровенничавшегося человека. Сидней нарочно дал понять: колебания Найджела видны и неприемлемы. Сидней мог бы и смолчать, но предпочел выдать Чуди, раскрыть свою осведомленность, лишь бы Сэйерс понял наконец, что происходящее – не игрушки, что он должен вести себя, как все здесь.
– Может, я не устраиваю вас?.. Может, мне порвать… – Сэйерс возненавидел себя за унизительно подрагивающий голос.
– С нами нельзя порвать, Сэйерс. – Сидней заметил приближающуюся Эвелин, стянул панаму, театрально рыцарским жестом приветствовал женщину, будто не завтракал с ней десяток минут назад: – Эвелин, вы плохо следите за нашим другом, у него неважное настроение… – Сидней зацепил краем глаза Чуди, кивнул, тот прыжками подбежал, и по тому, какими взглядами обменялись Чуди и Сидней, Сэйерс понял: Чуди знает, что раскрыт. Сэйерс думал, тот покраснеет, испытает неловкость или как-то выразит свое смущение. Чуди, неизменно оживленный и веселый, глянул на Сэйерса глазами прозрачными, как вода, в которой он вылавливал свои ощущения, и, перебрасывая ружье из руки в руку, поскакал к берегу.
Сэйерс знал, что такие люди существуют, но никогда еще не встречал их так близко, страшнее всего, что они ничем не отличаются от других, разве что приятнее в общении, говорливее и мягче многих. Эвелин убрала посуду с раскладного стола и ушла под тент, трепещущий над ящиками с пробирками.
Сидней кивнул на ряды разновеликих стеклянных пальцев:
– Как дела?
Сэйерс ответил нехотя, с трудом, будто болело горло:
– Кажется, мы продвинулись… немного… в нужном направлении.
– Странно, – Сидней кивнул на моющего бак скрипача, – а Килэви сказал, что продвинулись стремительно.
– Восторженность оценок зависит от темперамента, – взорвался Сэйерс.
– Вот оно что! Ну у вас-то темперамент немалый!
У Сэйерса перехватило дыхание: «Неужели и Эвелин с ними? Осада?.. Вокруг лживые, в любой момент готовые предать люди!» Сэйерс поднялся, не глядя на Сиднея, побрел к морю, неподалеку от разлапистого куста сцеволы его окликнул Килэви. Найджел остановился, венгр перебирал струны, смычок лежал рядом, гудение струн, жалобное и бередящее душу, вогнало Сэйерса в еще более мрачное расположение духа.
– Найджел, – Килэви потянулся к смычку, поднял его двумя пальцами, принялся описывать в воздухе кругообразные движения, будто дирижер за пюпитром, пытающийся вселить в оркестрантов плавность исполняемой вещи. – Найджел, Чуди был небезразличен к Эвелин, полагаю небезразличен и сейчас.
– Зачем вы мне это говорите? – Сэйерс едва не сорвался на визг.
– Чтобы вы лучше ориентировались. – Килэви приложил смычок к скрипке, извлек серию быстрых, неожиданно виртуозных звуков.
Сэйерс внезапно уяснил, что Чуди все эти дни переживал состояние крайней угнетенности и вовсе не провоцировал Сэйерса, не желал навредить Найджелу, а не ведал, что творит. Найджел мог представить состояние покинутого или отвергнутого с самого начала Чуди. Не позавидуешь – ему приходится каждый день видеть Эвелин. Было у них что-нибудь или нет, не имеет значения; по вечерам ему приходится проскальзывать мимо стульев, на которых, уютно расположившись, тихо, так, что никому не слышно, переговариваются Сэйерс и Эвелин; как раз то, что их не слышно, придает их беседе особенную значительность, даже таинственность; может, Сэйерс не замечал, как в напряженной позе, укрывшись за кустами, прячется Чуди, кусая губы от волнения. Не дай бог самому пережить такое.
Найджел заставил себя смотреть на Килэви приветливо, не допуская раздражения: благодаря Килэви, тому, что тот поведал, оказалось, что никто не обкладывает. Сэйерса, как затравленного волка, он сам все выдумывает – нервы разгулялись, и все.
Сэйерс встретился взглядом с венгром: мджет, как раз Килэви – человек Сиднея на острове? Килэви иммигрант в недавнем прошлом, пришелец из Европы, таким не очень-то доверяют. Чуди, скорее всего, тоже не подходит. Эвелин?.. Если так, тогда он глуп, как щенок, лучше думать, что Эвелин и Чуди не годятся в осведомители, тогда только Уэлси – круглолицый человек с редкими, всегда сально блестящими волосами, расчесанными на косой пробор, с нечистым угреватым лицом и взглядом, который так и норовит ускользнуть от глаз другого.
После сказанного Килэви Сэйерс пришел в себя: он переутомился – это ясно, нужно взять себя в руки, встряхнуться, иначе в голову лезут мысли одна сомнительнее другой, – стоило ему заподозрить Джонатана Уэлси, и воображение нарисовало этого в общем-то безобидного человека омерзительнее не придумаешь. «Итак, никто из окружения Сэйерса не способен тайно работать на Сиднея или… если отбросить пристрастие к сотрудникам, желание видеть их лучшими, чем они есть, если стерильно оценить происходящее, то работать на Сиднея может каждый из его окружения отдельно и вместе», – Сэйерс печально улыбнулся. Он не тянул в таких играх – или перехлестывал, или недооценивал, он не привык различать в людях полутона, с детства разделяя всех или на хороших, или на плохих, но такие не водились ни на острове, ни за его пределами.
Сотрудники Гринтаунского института сожгли копии записей, относящихся к Тихоокеанскому проекту, и материалы переписки с военными, но существовало подозрение, что семнадцать квадратных футов секретных сведений, содержащих ежедневные отчеты, карты, биопробы, описания технологий выращивания вирусов, были скопированы неизвестным лицом или группой неизвестных. Оригиналы, хранящиеся в специальных ящиках со взрывными патронами, позволяющими мгновенно уничтожить содержимое, были вывезены правительством в неизвестном направлении. Тихоокеанский проект стал одним из самых крупных и таинственных предприятий Гринтаунского института почти за полтора века существования.
Тревор Экклз царил в кабинете, рассеянно просматривая эскизы панно, предназначенных для украшения помещений второго этажа; на этом этаже «Региональный центр приверженцев учения Кришны» принимал почетных гостей и устраивал официальные встречи. Посторонние попадали в фирме Экклза только на второй этаж, но никогда на третий, третьего этажа как бы не существовало вовсе. Лифт предусмотрительно оснастили устройством блокирования – в случае подъема неизвестных лиц на третий этаж; лестница со второго этажа на третий была заложена, так что пробраться в покои Экклза, минуя хитроумный лифт, было невозможно. Крыша особняка просматривалась насквозь телекамерой, подававшей сигналы на мониторы дежурному в холл первого этажа и Экклзу в кабинет. На случай пожара – ввиду отсутствия лестничного прохода со второго этажа на третий – со стороны заднего фасада особняка на бетоне лежал надутый мат двухфутовой толщины.
Помощник Экклза Барри Субон, вылощенный, совершенно седой человек среднего роста, со смоляными бровями и черными же густыми усами, отступив от стола, демонстрировал Тревору Экклзу эскизы – три фута на полтора, выполненные гуашью, похоже покрытой сверху лаком.
Барри Субон давно работал с Экклзом и считался правой рукой Тревора. Субон эмигрировал с Кубы, где перед революцией держал игорные заведения. Экс-король зеленого сукна отличался вкрадчивыми манерами, бархатными глазами и пристрастием к золотым перстням и золоту вообще. Сейчас помимо трех перстней его украшали заколка на галстуке с крупным бриллиантом и ручной работы знак Будды, усыпанный изумрудами, который был приколот к лацкану пиджака. Из-под ворота рубашки выползал на шею толстый шрам, добегая почти до уха; происхождение шрама сомнений не вызывало, отчего можно было предположить, что прошлое Субона не всегда отличалось безмятежностью и служением богам.
В глазах Экклза Субон выглядел разряженной рождественской елкой. Раздражение вспыхнуло мгновенно. Экклз – случайно или намеренно? – толкнул ширму, за которой скрывались костыли. Один с шумом упал. Су-бон положил эскиз прямо на ковер, послушно поднял костыль, упрятал за ширму.
Хорошо иметь таких помощников, Тревор придвинул ближе вазу с лотосом, именно Субон придумал занятие богоискательством для прикрытия истинных дел фирмы Экклза. Бизнес не хуже других. Много лет назад Субон, делая предложение, погладил свои перстни, словно живые существа: «Люди всегда будут верить, это вколочено в них накрепко, как желание жить богаче и есть слаще». Тревор помнил все, будто это было вчера.
«Напрасно Тревор унижает меня, – Субон снова поставил эскиз на ребро, – я давно похоронил самолюбие, общаясь с Экклзом, и все же Тревор в случае со мной не прав: зачем испытывать судьбу так часто? Может статься однажды, что его жизнь целиком окажется в моих руках, и тогда все случаи намеренного падения ширмы перевесят желание спасти старого дружка».
Субон улыбнулся так, как умел только он; глядя на него в этот момент, казалось, будто по губам мазнули маслом. «Одно то, что Тревор знает обо мне все, а я о нем ничего, не допускает особенно теплых отношений». Субон еще раз улыбнулся: «Это Тревор думает, что упрятал свое прошлое – не докопаешься», – но сейчас Субон улыбался именно потому, что кое-что и он знал о Треворе и это кое-что стоило немало.
– Слишком ярко, Барри, – Экклз, склоняя голову из стороны в сторону, рассматривал красочное шествие: босоногий господь Шри Кришна Чайтанья в шафрановых одеяниях среди восторженно приветствующих. – И потом слишком женский лик. Все же он мужчина, если я верно понимаю. Излишне женоподобен.
Субон согласно кивнул, предложил вниманию Экклза следующий эскиз:
– Господь Шри Кришна со своей вечной супругой Шримати Радхарани.
Экклз бережно двумя пальцами вытянул лотос из вазы, пощекотал кончик носа:
– Почему у мужа лицо такое синее? – Экклз вставил лотос в вазу.
– Так надо, наверное, – неуверенно предположил Субон, – зато у вечной супруги цвет лица вполне человеческий.
– А что это за птичка у синих ступней Кришны? Да он весь, оказывается, синий? Вообще, мне это нравится по композиции, и гирлянда цветов на шее бога впечатляет. Только уберите лебедей с заднего плана, а лицо вечной супруги осовременьте, чтобы на нее было приятно смотреть нормальному мужчине. В руках у бога флейта или палочка? Не пойму… и почему желто-зеленый нимб общий над обеими головами, нельзя ли по персональному нимбу? Похоже, художник крохоборничает?
Субон улыбнулся, записал на обороте эскиза замечания Тревора, вынул из стопки следующий. Экклз даже привстал от одобрения:
– Отлично, Барри! Это в моем духе. Как это называется?
Субон заглянул в шпаргалку:
– Кришна и Арджуна подули в свои божественные раковины.
– Вычеркните слово «свои», ясно, что подули в свои, – не в чужие же богу дуть.
Экклз молча любовался эскизом. «Неужели Субон хоть на минуту допускает, что меня интересуют эти картинки?» Но… все должно делаться основательно, о их центре идет слава, приезжают люди, смешно, но их прикрытие начинает и коммерчески себя оправдывать, хотя не идет ни в какое сравнение с основной деятельностью; зато налоговые лазейки будто специально придуманы для тех, кто связал свою жизнь со служением богам.
Субон терпеливо держал эскиз. «Мы ровесники или даже я старше, мог бы предложить мне сесть. – Субон чуть откинулся назад, сделал движение, будто затекла шея. – Когда Тревор спросит, приступил ли Рори Инч к делу? Сейчас, в самом конце или вовсе не спросит сегодня?»
Экклз вытянул костыли из-за ширмы, смахнул косую челку со лба, тяжело поднялся, худое тело беспомощно болталось на дюралевых распорках. Задевая носками ботинок ворс ковра, он приблизился к эскизу.
Субон, как и все в кабинете Экклза, делал вид, что давно привык к недугу Экклза и ничего не замечает, будто тот передвигается с легкостью конькобежца на льду. Тревор знал, что к его увечью нельзя привыкнуть и каждый в его кабинете мысленно молится: «Боже, спасибо, что не меня!» И еще Тревор знал, что все они пытаются представить, как устраивается Экклз в быту, как принимает ванну, как раздевается и одевается, как ходит в туалет, и устрашаются нечеловеческим усилиям, которые необходимо предпринимать, чтобы выглядеть на людях, как все.
– Божественные раковины маловаты, Барри, почти не видны, – Тревор ткнул в перламутровые извивы. – Золота тьма, впечатляет, особенно колесница, вся из золота, и балдахин, и даже небеса будто золотые. Ты настоял, Барри, чтоб золотой краски не жалели? И знаешь, здорово! И как тонко выписана резьба на колеснице, и воины золотые на золотых же лошадях – отменно! Может, выполнить по этому эскизу центральное панно? С колчаном стрел, как я понимаю, Арджуна? Похоже, он сидит, а Кришна стоит? Так не годится, Барри, нельзя сидеть в присутствии бога, неприлично, а в остальном – блеск.
Тревор приблизился к бронзовому Будде в углу кабинета, положил руку на голову божества, будто сообщая: вот видишь, как мы заняты твоими хлопотами.
Субон уронил один эскиз – Экклз повернулся на шум:
– Что это?
На эскизе младенец, вылезший из черепа, превращался на глазах последовательно в отрока, юношу, зрелого мужчину, старца и, наконец, умирал, и снова повторялась чреда превращений.
Субон, не глядя в шпаргалку, пояснил:
– Переход души из тела в другое тело после смерти. Следующее воплощение в зависимости от прижизненного поведения на земле.
Экклз поморщился:
– Выходит, нас, Барри, не ожидает ничего утеши тельного? Но… я думаю, что, если бог великодушен, он всех простит, а если придирчив, то никому не светит.
Экклз вернулся за стол. Попросил Субона налить сок, это и было предложением присесть. Субон с облегчением опустился в низкое кресло: казалось, Тревор сама любезность, редко срывается, ничем не подчеркивает своего положения, но Субон помнил участь тех, кто принимал такую манеру поведения Экклзв за чистую монету; Экклз полагал, что рядом с ним должны быть люди, видящие разницу между ним и собой. Что бы ни говорили Субону, тот уверился раз и навсегда: каждому приятно, когда перед ним цепенеют. Субон пил мелкими глотками, прикидывая, что ответить о Рори Инче, если Тревор поинтересуется.
Экклз допил сок и дружелюбно ожидал, когда закончит Субон.
– Много еще осталось?
Субон послушно поднялся. Эскизы замелькали разноцветными пятнами, и Тревор только повторял: «Так… так… так…» – и махал рукой – следующий. На одном Тревор задержал внимание: колесница, запряженная могучими разноцветными конями – красным, черным, белым, зеленым, синим…
– Что это? – глаза Тревора сузились.
Субон понял, что вопрос о Рори Инче неизбежен, заглянул в бумажку:
– Душа подобна седоку на колеснице материального тела, где разум – возница, ум – вожжи, а чувства – лошади… каждая тянет в свою сторону… – Субои вертел кистью так, чтобы солнце играло в золоте перстней.
– Мне не нравится – сухо заметил Тревор, – и вообще хватит Кришны на сегодня.
Субон быстро сложил эскизы, застыл в почтении, Экклз кивнул: можно сесть. Субон опустился в кресло, подтянул брюки.
«Опять у Барри пестрые носки!» – Тревор привычно глянул в мониторы: крыша пуста, в лифте никого, на дорожке, ведущей к особняку, ни души.
– Как дела у Рори?
Субон облизнул губы:
– Он приступил.
Экклз кивнул:
– Я всегда спокоен, когда работает Рори. Контакта еще не было?
– Нет. – Субон перехватил взгляд Тревора, направленный на его носки, и приспустил штанины, замечая, как взмокли ладони.
Жидкие волосы Экклза наползали на брови, глаза загустели и будто втянулись глубже. Тревор покусывал губу, глядя на Субона. Немногие выдерживали молчаливый взгляд Тревора. Субон выдерживал, он ничем не выдал напряжения, только обычно розовый шрам побагровел.
Экклз перевел взгляд с лотосов на подогнувшего ноги Будду в углу, с бронзовой статуи на эскизы, стопкой прислоненные к стене. «Зачем все это? – читалось во взгляде Тревора. – Неужели это правда и я столько лет занимаюсь этим?» Часто Тревор видел все, что происходит с ним, со стороны, будто другой человек тащился на костылях, волоча за собой безжизненные ноги, будто другой человек отдавал приказы, стоящие жизни заблуждающимся, будто другой человек не знал усталости и мог работать часами, урывая для сна лишь два-три часа под самое утро. Случалось, Экклз допускал: еще немного – и на покой, но уже десять, а может, и более лет он знал, что это всего лишь развлечение, пустая слабость – думать, будто он ослабит вожжи; Экклз приговорил себя тянуть до последнего, приучил себя к тому, что его подлинная жизнь течет только в этих стенах, за этим столом, и даже деньги не так были важны для Тревора, как уверенность, что его решения неукоснительно проводятся в жизнь. Он знал цену своим решениям и старался не принимать их поспешно. Дело Рори Инча, не такое сложное на первый взгляд, тревожило Экклза, его люди проворачивали дела и посложнее, но в порученном Рори Инчу Экклзу виделось что-то зыбкое, напоминающее трясину, маскирующуюся под веселый, в цветах зеленый лужок.
Субон считал удары сердца, биение которого, как ему казалось, он слышал, на самом деле он называл про себя числа подряд, чтобы успокоиться, стараясь не выдать себя непроизвольным шевелением губ.
Экклз посмотрел в окно: о! он вовсе не терял времени – безмолвие, паузы, – вовсе нет, он любил прокалить атмосферу, «прожарить» подчиненного, чтобы тот перегорел в сомнениях, шарахаясь из одной крайности в другую, предполагая невесть что, чтобы судорожно перебирал свои промахи – хотелось думать, тайные – в страхе обнаружить, что они стали явными. Экклз ни для кого не делал исключения: работа есть работа. Экклз знавал немало людей, которые пропали только потому, что слишком доверились приближенным. Любая слабина может отозваться ударом в спину в самый неподходящий момент.
Больше всего Экклза волновало, чтобы его не обманули, пусть в малом, он знал, что с обмана начинается путь к провалу. Тревор должен знать все. Если сотрудник пошел на обман, даже крошечный, то для Тревора он уже представлялся треснувшим стеклом: ни исправить, ни сделать вид, что трещина незаметна, нельзя, только одно оставалось – заменить, За деньги, которые платил Экклз, он требовал, по его представлению, не столь уж много: покорности и преданности. Его люди могли и не понимать того, что давно усвоил Тревор: любой их обман обернется против самих же обманывающих; его фирма могла выделиться среди других только при условии максимального доверия в среде работающих, более никакого товара Экклз не производил, он долгие годы подбирал людей, как коллекционер, отбраковывая безжалостно неподходящие «экземпляры», отбирал придирчиво, выискивая где только можно; периодически Тревор устраивал проверки своим людям, сознательно допуская утечку о проверках, с расчетом, чтобы все его сотрудники знали: обмануть невозможно, ложь Экклзу исключается, противоречит естественному ходу событий, как если б солнце вдруг покатилось с запада на восток.
Субона Экклз проверял не раз и знал, что Барри его не обманывает, не из преданности – из трусости; мотивы верности Экклза не интересовали, каждый мог думать про себя что угодно, лишь бы мысль о лжи Тревору даже не приближалась к их головам.
В деле Рори Инча Экклза волновало не то, что предстояло совершить – в сущности, рутинная работа, – а сам Рори. В Инче мелькнуло не то чтобы несогласие с Тревором, а тень отчуждения, намек на ослабление уз. Поводов для сомнения у Экклза не было, даже намеков на подозрения он не находил, и все же Экклз взял за правило: сомнений быть не должно.
Субон терпеливо ждал, привык к игре в молчанку и, чтобы улучшить себе настроение, прикидывал, во что обходится Экклзу такая игра: считал Субон молниеносно и сейчас знал, что за время, проведенное в этом кабинете, заработал если не на половину перстня, то, по край-лей мере, на добрую четверть; еще со времен игорных домов Субон машинально переводил доходы сначала в доллары, а потом пересчитывал на перстни. Никто не знал, что, когда Субон был мальчишкой, у него на глазах его родную сестру избил и изнасиловал человек с перстнем на пальце, а когда Субон волчонком вцепился ему в ногу, отплевывая нитки брючины, пытаясь прокусить кожу и катаясь в пыли, насильник стукнул мальчишку перстнем по лбу и прохрипел: «Видишь, какая штучка, малыш! С ними никогда не пропадешь!»
Наконец Экклз заговорил.
– Барри, – сказал он, – самое важное узнать, заминирвван ли этот Найджел Сэйерс. Вторая фаза труда не представит.
Субон знал, что означает минирование: не выплывет ли наружу что-либо, компрометирующее определенных лиц, если тот или иной человек внезапно исчезнет… или даже умрет при вполне житейских обстоятельствах. Су-бон сталкивался с минами замедленными, с минами кратными, когда предусмотрительная жертва делала несколько тайников с таким расчетом, чтобы хотя бы из одного всплыла нужная информация. Субон, как и Экклз, понимал, что вторая фаза легче всего. Существовали способы проверки минирования, однако обезвреживание мин требовало времени и каждый раз отдельно продуманного подхода. Инч считался неплохим сапером, хотя вторая фаза давалась ему лучше.
– Их интересует, нет ли у этого Сэйерса лишних бумаг. Они считают, что маловероятно, но не исключают худшего. Все нужно проверить, Барри. С контактом тянуть не стоит, хотя я и не тороплю.
Экклз знал, что предложит Инчу на выбор два способа разминирования, выбирать право Рори, хотя Экклз остановился на «совместном отдыхе».
Барри не понимал, отчего Тревор придает такое значение этому делу, правда, сам Барри на этот раз не видел заказчиков, Тревор провел переговоры единолично, но Барри объяснил это себе не особой секретностью предстоящей миссии, а щедростью оплаты и тем, что Тревор хотел заработать на этом больше обычного. Субон тоскливо прикинул, сколько же отхватит Экклз на этой истории, и сразу увидел гору перстней.
Экклз вздрогнул, ожил экран монитора: дорожка, ведущая к особняку, процессия обритых мужчин в шафрановых одеяниях, в легких сандалиях, мелькающих при каждом шаге и обнажающих босые ступни. Экклз наморщил лоб: досадно! Едва не забыл, что должен принять группу новообращенных и выступить перед ними с речью о преданности Кришне. Бедный Кришна, Экклз потянулся к ширме, он и мечтать не смеет о преданности, которой добился для себя Тревор. Он поднялся, проковылял к окну. Толстая ветвь почти лизала стекло. Экклз напомнил себе: непременно спилить. Достал Бхагавад-гиту, перелистал страницы, взглянул на Субона, будто удивляясь, что тот еще здесь, отпустил помощника ленивым кивком. Субон подхватил эскизы и в дверях замер – вопрос Экклза, пущенный в спину, настиг его на пороге:
– Барри, Инч под контролем?
Субон кивнул и выскользнул из дверей, стараясь убраться к себе как можно быстрее: не хотелось, чтобы Экклз, оперевшись на костыли посреди кабинета, сверлил глазами спину помощника.
Много лет назад Гринтаунский институт заявлял, что ни один из элементов Тихоокеанского проекта не имел грифа «СЕКРЕТНО», но все было не так, как утверждали представители института, его ученые могли и не знать, что военные воспользуются результатами их исследований в собственных целях, а именно – для создания биологического оружия и его носителей.
На самом деле, по крайней мере, некоторым гражданским специалистам было хорошо известно, чем они занимаются.
Тихоокеанский проект осуществлялся восемь лет и обошелся армии в миллионы долларов, в нем участвовали десятки сотрудников Гринтаунского института и военного ведомства. С самого начала представителям института было известно, что контракт заключен с подозрительным научно-исследовательским центром биологической войны. Уже сам этот факт считался секретным. Институту запретили без разрешения центра сообщать кому бы то ни было о своей работе.
Уже из первых писем сотрудникам Гринтаунского института, ведавшим контрактами, было ясно, что армия интересовалась не орнитологией, а чем-то другим. Первого октября 1963 года в письме, полученном из военной лаборатории центра по изучению методов биологической войны в адрес института, говорилось «о заинтересованности материалами, содержащими информацию о системах биологического оружия, которая включает неописательные кодовые обозначения средств биологической войны».
У Грйнтаунского института была важная причина для заключения контракта: необходимость получения средств для научных исследований.
Опасность для репутации института считалась угрожающей, если бы стало известно, что уважаемое научное учреждение работает над секретным проектом, финансируемым армейской службой биологической войны.
Никогда! В интервью в 1983 году Дэвид Чэллинор, помощник секретаря Гринтаунского института по научным вопросам, работающий с 1971 года, заявил: «Никогда! Мы в принципе не можем выполнять секретную работу!»
Рори Инч оставил Сандру Петере дома и отправился к каналу. Рори любил продумывать свои действия, находясь на высоком берегу, откуда открывался вид на убегающие к горизонту поля и – куда ни посмотри – кругом леса и покатые холмы, желто-зеленые дали, а города с его гарью, зубцами торчащих домов, рваными линиями заводских корпусов не существовало вовек.
Рори остановил машину у края обрыва, круто вывернув колеса, вылез, уселся в густую траву; желтые шляпки одуванчиков золотыми гвоздиками тут и там прошивали зелень травяного покрывала, в десятке-другом ярдов от Инча скрючилась женщина лет восьмидесяти с удочкой, Рори невольно улыбнулся, увидев, как азартно седовласая рыболовша дергает удилище.
Над головой пролетала стая. Птицы поднимались все выше и выше к солнцу. Инч задрал голову, рубашка вылезла из-под ремня, открыв жирный живот и заросшую дыру слева от пупка. Сандра как-то спросила Рори, откуда у него на животе след автоматной очереди. Рори соврал об операции в детстве и дренаже, который ему будто бы делали для откачки гноя, он и не помнил, кто надоумил его так выкручиваться, когда правду говорить не хотелось.
Он стащил рубаху, заметил, как старуха неодобрительно сверкнула глазами. Рори положил рубаху под голову и вытянулся; в багажнике, в левом углу под канистрой лежала надувная подушка, но одолела лень, да и солнце сразу и крепко прибрало Инча в, свои теплые руки и опустило на пахучую траву.
Инч сорвал травинку, пожевал: итак, Найджел Сэйерс! Рори хорошо знал город и сейчас прикинул три-четыре маршрута, которыми добраться до дома Сэйерса удобнее всего; в районе под названием Золотые Зубы жили люди состоятельные, название прижилось или благодаря кварталу стоматологов, или скалам из песчаника в лесопарке, расположенном здесь, и впрямь напоминающим золотые зубы. Инч не мог сосредоточиться на работе – в его жизни появилась Сандра и внесла изменения в наметки Инча, вернее, в их отсутствие. Последние годы Рори жил, не задумываясь о будущем. Странно, когда ему было лет двадцать, в тиши барачных закоулков он часто прикидывал, как-то сложится его житье-бытье, а после тридцати пяти Рори строил планы лишь на день вперед и то не всегда. Его жизнь устоялась – все отлажено, заведено раз и навсегда. Беспокойство возникло с появлением Сандры, ее присутствие будто обязало Рори отказаться от роли постороннего в собственной жизни, Сандра подталкивала его к участию – вот только в чем? – и Рори понимал, что нельзя отсиживаться без конца и делать вид, что годы стоят, как вон те валуны на противоположном берегу канала, и никто и никогда их не сдвинет. Недовольство собой, тлевшее в душе Рори, полыхнуло с появлением Сандры и жгло сомнениями каждый день.
В его работе сомнения – не подспорье, да и лишние, мешающие делу мысли тоже лучше гнать да гнать. Экклз всегда подчеркивал: «Думаю за вас я. Ваше дело – работа! И тогда мы неуязвимы».
Экклз! Всевидящий Тревор, со смехом взирающий на Рори Инча, что двадцать лет назад, что сейчас; и тогда и сейчас Тревор не позволял себе открытой издевки, отменно маскировался под балагура, под отца родного и наставника, но и тогда и сейчас Рори понимал, шкурой чувствовал, что Экклз навсегда отвел Рори полочку в самом низу шкафа, где хранят вещи необходимые, но которые стараются скрывать от посторонних глаз. Экклз в жизни Инча был родней и советчиком, гневом божьим и девой милосердной.
Рори не испугался, когда сгорел его дом с десяток лет назад, не испугался, когда его подранили в колено и пришлось перетерпеть четыре болезненные операции, не испугался серьезной переделки, в которую попал, занимаясь делами фирмы за океаном, но однажды, позвонив по только Рори известному телефону в определенное время и не застав Экклза на месте, Рори почувствовал страх, пережил нечто схожее с изумлением мужа, находящегося в браке десятки лет, привыкшего всегда, приходя с работы, заставать жену дома, но теперь обнаружившего, что супруга бесследно исчезла, не оставив ни записки, ни других зацепок, чтобы отыскать ее или хотя бы понять, что же случилось.
Рори лежал с полчаса, раньше он бы прикинул не одну возможность разузнать нужное ему о Найджеле Сэйерсе, а сейчас то ли от солнца, то ли из-за Сандры дальше маршрутов мысли не шли. Но Инч знал, что вариант отыщется, и не один, он не раз уже проходил эту школу, когда вроде берешься за дело впервые и предшествующий опыт не впрок, но стоит раскрутиться как следует, и все приходит и даже быстрее, чем надеешься, надо лишь твердо сказать себе: это твоя работа, и никто ее за тебя не выполнит.
* * *
Деньги пришли к Сэйерсу как раз тогда, когда он утратил к ним интерес, проклятье его жизни нельзя было смыть за деньги. Сэйерс процветал, как часто случается с людьми, для себя лично требующими немного. Работа позволяла забыться, и Сэйерс топил воспоминания в бесконечных разъездах. По любым меркам он достиг успеха: его знали как специалиста с непререкаемым авторитетом, как человека, организовавшего процветающее дело с многомиллионным оборотом, как управляющего, совмещающего в одном лице знания специфики, умение опередить конкурентов и подумать за потребителя раньше, чем тому взбредет в голову возжелать немыслимое.
Сэйерс отбирал молодежь из университетов глубинки, зная, что провинциалы не избалованы, не развращены желанием первенствовать, а хотят работать на совесть и добиваться всего своим трудом и потом, не позволяя себе многозначительных намеков на вхожесть во влиятельные круги.
Сэйерс не сомневался, что мозги в провинции и в крупных городах задумываются одинаково хорошо, но мозги горожан засорены, а провинциалы, обладая завидной гибкостью мышления, в чем-то – с точки зрения многоопытных горожан – оставались детьми; Найджел считал, что, как правило, в конкретных делах, в озарениях, в генерации идей как раз преуспевают люди, в которых осталось нечто детское, и тем более, чем большая доля истинно ребяческих качеств в них сохранилась.
Дом Сэйерса, увешанный картинами самых разнообразных птиц, писанных кистями непохожих мастеров, походил на страну крылатых. Полотна позволяли Сэйерсу не покидать мир пернатых существ. Сильные звери казались ему ограниченными, и лишь в птицах Найджел усматривал величие духа, подобающее человеку, однако по неизвестным причинам, до сих пор не снизошедшее на любимое творение господа.
Поздно… Темно… Фонари высвечивают пустые улицы. Найджел смотрел в окно на дорогу и видел, как из-за поворота выполз красный форд «бронко-П». Сэйерс не знал, что машина принадлежит Рори Инчу, как не знал и того, что живет на свете массивный ирландец с шеей, напоминающей колоду для колки дров. Машина замерла у крыльца дома, а Найджел подумал: «Забарахлил мотор у бедняги», – и тут же из машины вывалился тучный, неповоротливый детина и нырнул под капот, выставив массивный, туго обтянутый штанами зад. Сэйерс безразлично скользнул взглядом по широкой спине неизвестного и даже огорчился за чужака, когда по оконному стеклу забарабанил дождь.
Наконец мотор завелся. Человек внизу аккуратно опустил капот и неожиданно проворно – дождь разошелся вовсю – юркнул в машину.
Рори ехал медленно, слизывая правыми колесами избежавшие уборочных машин сухие листья, прижавшиеся к бровке тротуара. Он без труда узнал нужный дом, хотя и не видел его никогда, – номер дома крупно выведен на столбе, поддерживающем крышу, Инч заметил его сразу, вынырнув из соседнего проезда.
«Окна дома темны, – отметил Инч, – и только в одном свет. Найджел Сэйерс… Больше там быть некому». Рори понял, что Сэйерс жил один, хотя никто ему этого не говорил. Дома, в которых есть дети, Рори умел отличать от домов без детей; велосипеды, оброненная игрушка на траве, детские резиновые сапоги у входа, да мало ли что еще? – в этом доме детей не было, не было, скорее всего, и женщин, иначе горело бы еще одно окно: вечерами, Рори знал это, даже близкие люди предпочитают проводить часы перед сном в одиночестве, особенно в таких квартирах, где не смотрят скопом телевизор, а чаще читают в уединении, или просматривают свои бумаги, или составляют список дел на завтра, или советуются с компьютером о доходах и расходах, или прикидывают, куда вложить деньги., или подыскивают подходящую поездку на тихие теплые берега.
Ныряя под капот, Рори заметил и дом напротив жилья Сэйерса, а за низкой декоративной оградой – пожилую женщину, убирающую складной стул. Рори обрадовался: на пожилых дам он всегда производил отрадное впечатление своей основательностью и пренебрег жением к фигуре; пожилые женщины еще помнили времена, когда тучный мужчина не считался чудовищем, а, напротив, вызывал представление о преуспеянии и доброте.
Когда Рори вернулся домой, Сандра уже спала. Инч обул новые тапки и пробрался на кухню, думая, зачем его вызвал Тревор, попросив прибыть с утра.
Рано утром Рори вез Сандру на работу. Обычно Инч поднимался позже и сейчас, хмурый от недосыпа, крутил баранку, сквозь зубы переговариваясь с Сандрой. Утренние часы всегда имеют особенность лишать очарования близость даже самых близких людей, привнося оттенок отчуждения. Сандра говорила мало, и Рори будто на экране просматривал все, что творилось у женщины в голове: вот хозяин выговаривает ей, пытаясь балансировать на грани хамства и грубоватого понимания ближнего; вот посудомойка с карибских островов сверкает глазами и шепчет, что у Сандры шикарный мужчина, а машина кавалера и того шикарнее; вот хозяин засовывает смятую купюру мусорщику, впихивающему в оранжевый зев синие пластиковые мешки с таким видом, будто делает невиданное одолжение миру; вот жена хозяина с поджатыми тонкими губами, измордованная временем до синюшности, вечно безмолвная, ненавидящая весь род людской, включая мужа, себя и, естественно, Сандру; вот первый клиент заляпал грязными подошвами только что отдраенный пол; вот в кухне загрохотал опрокинутый поднос с приборами, звонко запрыгавшими по плиточному полу; вот мальчик Педро, в прыщах, с угреватым носом, напоминающим расплющенную помидорину, вставляет бумажные салфетки в до блеска протертые стаканы; вот повар засыпает заранее расфасованную, повсюду продающуюся перетертую траву так, чтобы посетители думали, будто соус делают на месте и подают его только в этом ресторане; вот обшарпанный стул, на который в редкие минуты, выпадающие за день, валится обессилевшая Сандра, боясь порвать колготки о торчащие пластмассовые заусеницы…
Сандра поцеловала Инча и зашагала к арке, минуя которую можно было попасть к задним дверям ресторана. Инч не смотрел вслед, но видел ее так отчетливо, будто вперился ей в спину, высунувшись до пояса над опущенным стеклом правой дверцы. Рори давно задумывался над тем, отчего одному плохо, но и вдвоем с человеком, который во всем тебе подходит, тоже нередко ощущаешь напряжение и тайное подозрение, что ты совершаешь неверное…
До встречи с Тревором еще три часа. Инч сгреб с заднего сиденья глянцевые проспекты: Кришна с приближенными, война, слоны, девы в одеяниях до пят. Тревор не раз сокрушался: Рори здорово выиграл бы, заучив десяток-другой текстов, но кроме харе Кришна, хари хари, Кришна Кришна… Рори ничего не усвоил, зато знал, что всем нравится выражение смирения, и использовал его как маску.
Сейчас, когда он ехал к дому Найджела Сэйерса, Рори натянул смирение на полное лицо, будто перчатку на руку: волосы приглажены, чистая рубашка, галстук, все в его облике вполне подходило человеку, связавшему жизнь служением высшему существу.
Старушка, проживающая напротив дома Найджела Сэйерса, подрезала цветы: с любопытством сверкнули впавшие глаза – машина Рори замерла у зеленой лужайки ее дома, руки садовницы-любительницы упали вдоль тела, острие бритвенно наточенных ножниц едва не пропороло платье.
Инч понял, что женщине неимоверно скучно и ему понадобится терпеливо выслушивать все, что она пожелает сказать: про неблагодарных детей, если они есть; про то, как жаль, что так и не нашлось время родить, если детей нет; про внуков, про близких, может, про цветы минут на десять, может, про то, как непросто поддерживать дом одной, и конечно нее про старые времена, когда на одну бумажку можно было купить магазин с товарами, когда люди на улицах излучали доброту, посылая друг другу приветливые взгляды, когда воздух был словно молодое вино – вдохнешь и сразу пьянеешь.
Рори прижал проспекты с Кришной и божественными текстами локтем и направился к пожилой даме, сообщив смиренному лицу еще и выражение доброжелательности: постное смирение без тени приветливости могло и отвратить.
Рори, не любивший цветы, с восторгом посмотрел на пестрые головки:
– Простите, м-м… чудо, а не цветы!
– Правда? – женщина чуть отступила и окинула цветы теплым взглядом.
– Я много езжу, миссис… м-м… простите, не знаю, как вас… м-м… – Рори любил играть растерянность и мальчишеское смущение, они возвращали его к временам детства, когда он и вправду был раним, несмотря на внушительные габариты, а может, как раз поэтому.
– Миссис Бофи, – женщина швырнула ножницы в траву.
– Миссис Бофи, – повторил Рори, медленно, смакуя, будто облизывая кончиком языка каждую букву минуту назад неизвестной фамилии. – Видите ли, миссис Бофи, я представляю интересы «Регионального центра приверженцев учения Кришны». Вот посмотрите, – Рори протянул проспекты.
Миссис Бофи с интересом уткнулась в цветные картинки, не торопясь перебирала их и, налюбовавшись, с видимым сожалением протянула Рори.
– Оставьте себе. – Рори оглянулся невзначай. Дом Найджела Сэйерса как на ладони, гараж, скорее всего, пуст, машины не видно, хозяин уехал…
– Дело не в красоте, миссис Бофи, – на лоб Рори набежала тень разочарования, будто его не поняли, не смогли или не захотели, – дело в истине. Рано или поздно, миссис Бофи, всем нам предстоит покинуть… м-м… – Рори пожал плечами, понимая, что не принято говорить о скорбном в солнечное утро, когда сияют только что политые цветы, и солнце не скупится, и все кругом не располагает к разговорам о вечности.
Миссис Бофи приняла смущение Рори близко к сердцу, извиняясь, прижала пухлую пачку к груди и покаянно затараторила:
– Поверите ли, у меня была такая набожная семья, но жизнь все поломала, я, конечно, злюсь, ругаю себя, но, знаете, столько дел… и всегда, когда хорошо, о боге забываешь, а когда прижмет, нет сил вымаливать его прощение. Одна надежда на его великодушие, должен же он понимать, что чада не совершенны и…
Рори поднял руку в предостерегающем жесте:
– Но, миссис Бофи, великодушие всевышнего не беспредельно.
Миссис Бофи побледнела, будто сам господь заговорил устами Рори.
– Я понимаю… понимаю… потом, это не наш бог, все это красиво, но я воспитывалась Христовой церковью, а это…
Хотя Тревор не раз предостерегал Инча от произвольного толкования божественных установлений, Рори веско уронил:
– Бог один, миссис Бофи, как его ни назови, это же и младенцу ясно.
– Да… конечно… – растерянность миссис Бофи достигла критической отметки,
Рори повернулся так, чтобы без труда рассматривать дом Найджела Сэйерса. «Несчастная старуха, – Рори пожалел миссис Бофи, – надо же так близко к сердцу принять все, что я несу; недаром Тревор не уставал подчеркивать: «Рори, как бы люди ни хорохорились, каждый нет-нет и задумывается: а что же потом? Неужели шторки задернут, и конец?» Рори впился в дом Найджела Сэйерса, ощупывая фиксирующим взглядом каждый шов, стык, неровность. Миссис Бофи истолковала сосредоточенность посланца Кришны по-своему.
– Что я должна делать? – миссис Бофи только сейчас, похоже, поняла, что слова Рори – «всем рано или поздно предстоит покинуть…» – чистая правда.
Рори ответил не сразу, будто вернулся издалека, оглядел миссис Бофи, с трудом узнавая, и, только узрев ворох проспектов, припомнил, кто она и что он здесь делает.
– Вы можете написать нам, миссис Бофи, мы вам ответим. Если вам непонятно, как подготовиться к самому важному путешествию в вашей жизни, мы поможем разобраться. Вас могут заинтересовать отдельные места в текстах… или некоторые приемы очищения души от скверны…
– От скверны? – в ужасе переспросила миссис Бофи. Но я…
– Да, да, миссис Бофи, от скверны! Не хотите же вы сказать, что никогда в жизни не грешили.
– Нет, не хочу, – мужественно признала миссис Бофи.
– Вот и хорошо, – Рори сбавил обороты, – миссис Бофи, рассудите, сколько всего напридумано для ухода за телом! Мы чистим зубы сотнями паст, протираем лицо, а сколько кремов для рук, ног, для загара, от загара, одеколонов, лосьонов, шампуней, духов! Да я не знаю и тысячной доли названий. И все для тела, миссис Бофи, от которого не останется и следа! А вечную душу никто не очищает, не промывает, не облегчает ее участь, есть от чего сойти с ума, миссис Бофи. Но… – он беспомощно оглянулся вокруг, пытаясь отыскать утешение старушке, – раз вы любите цветы и ухаживаете за ними, значит, ваша душа не потеряна для вечного блаженства, миссис Бофи.
– Вы так считаете? – старушка приподнялась на цыпочки.
– О… да… у меня есть опыт!
«Если она вздумает меня поцеловать, это будет ужасно, – Рори невольно отпрянул, – обычная пожилая дама, и не подумаешь, что всю жизнь можно прожить, и, судя по дому, неплохо, совершенно без мозгов».
Солнце поднялось высоко, Рори ощутил, как взмокли подмышки.
– Вы общительны? – Рори уловил недоумение в глазах миссис Бофи. – Надо любить людей! Искать к ним пути. Мы так привыкли не совать нос в чужие дела, что ничего не знаем о ближних, о том, как страждут их души, о том, как они были бы рады протянутой руке.
– Протянутой руке?
Рори показалось, что миссис Бофи может упасть в обморок.
– Кто живет слева? Вам безразлично! Справа? Не интересно! Напротив?.. – Рори не давал вставить слова недоумевающей миссис Бофи. Инч скроил скорбную гримасу и повторил машинально, как бы ни на что не рассчитывая, – кто живет напротив, миссис Бофи? Ну же! – устало подбодрил Инч, как вконец разочаровавшийся в подагогике учитель неспособного ученика.
– Мистер Сэйерс. Найджел Сэйерс. Деловой человек. Головоломные технологии, что-то с чем-то скрещивает… – напряженная работа мысли, сомнения, – биоинженер! – радостно выкрикнула миссис Бофи, припомнив необходимое. – Богат. Одинок. Больная дочь, здесь ее никто не видел, несчастное создание на излечении где-то далеко. Мистер Сэйерс сухой человек, хотя и вежливый, его сдержанные поклоны совсем не располагают к общению, к поиску путей, как вы изволили выразиться, – миссис Бофи развела руками. – Мне кажется, он еще более одинок, чем я… у меня хоть цветы, а у него…
– Женат? – обронил Рори, оттягивая ворот рубахи, чтобы током воздуха охладить разгоряченное тело.
Миссис Бофи перевела дух, прижала стопку проспектов к груди: глянцевая бумага неприятно оттенила сморщенную, изъеденную временем кожу на шее миссис Бофи.
– Жена умерла… много лет назад, от страшной болезни, говорят, у дочери такой же недуг, люди разное болтают, может, вранье, не знаю. Все научились скрывать подноготную, не удивлюсь, если мистер Сэйерс – весельчак, гулена, прожигатель жизни, но здесь все знают его как человека чопорного, собранного, всецело посвятившего себя работе.
– Сколько лет дочери? – уточнил Рори и успел заметить, как по лицу миссис Бофи скользнула тень недоумения: зачем проповеднику учения Кришны возраст дочери чужого человека, что волей случая живет напротив миссис Бофи? Безразличие, прилипшее к лицу Рори Инча, успокоило миссис Бофи: обычное дело – ни к чему не обязывающий вопрос, проявление любопытства или еще проще – вполне объяснимое желание поддержать беседу, успокоить разволновавшуюся пожилую даму.
Миссис Бофи пригласила Рори на террасу, налила ледяного яблочного морса, вполне успокоилась и только тогда вернулась к беседе.
– Девочке лет четырнадцать или пятнадцать. Я ни когда ее не видела, да и никто здесь тоже. Говорят, хороша изумительно. Но… никто не видел… болтовня. У досужих языков всегда или богиня, или уродина, о таких судачить интереснее.
Рори молчал, надеясь, что, если не сбивать миссис Бофи, она даст еще два-три словесных круга, не выпуская из поля зрения Найджела Сэйерса. Инч ошибся. Миссис Бофи с удовлетворением оглядела цветы:
– Нарвать?
Рори в притворном несогласии закрылся руками. Миссис Бофи его жест только раззадорил, она отыскала в траве ножницы и, ловко орудуя ими, нарезала букет роз. Инч полез за деньгами. Миссис Бофи сверкнула глазами, склонила голову чуть набок и прошелестела – фи-фи! – показывая Инчу, что перед ним хоть и пожилая, но все же женщина. Рори держал букет неумело, как многие мужчины, так и не научившись обращению с цветами.
– Навещайте меня! – миссис Бофи проводила Инча до машины.
По дороге Инч заехал в ресторан, где работала Сандра Петере, и преподнес ей цветы. Сандра покраснела от удовольствия, и Рори испытал сладкое шевеление в груди.
Вечером того же дня миссис Бофи, увидев, как к своему дому подъехал Сэйерс, нарочно оказалась ближе к проезжей части, приветливо раскланялась с соседом и подумала, что тот вовсе не так уж неприступен, как ей казалось раньше; после приезда к ней располагающего толстяка из воинства Кришны миссис Бофи хотела видеть в каждом друга или, во всяком случае, человека, испытывающего симпатию к миссис Бофи, неназойливой женщине, которая трогательно возится с цветами, никому не навязывая своей персоны.
Найджел Сэйерс, высокий, худой, развинченной походкой вошел в дом, и металлический скрежет замка неприятно резанул слух миссис Бофи, будто сосед обманул ее надежды.
* * *
День по жаре выдался редкий. Тревор Экклз, без галстука, в рубашке с короткими рукавами, расположился в кресле, навалившись на стол всем телом так, чтобы несуществующая прохлада полированной поверхности успокаивала горячую кожу на шелушащихся лок-гях.
Экклз, не отрывая взгляда от экрана, проводил Рори от дорожки до порога особняка, но поездку в лифте и проход к кабинету по коридору уже не наблюдал – даже Тревор поддался жаре.
Лотосы в вазах по обеим сторонам стола Экклза, казалось, потеряли четкость очертаний в прокаленном мареве, плававшем в кабинете; несмотря на кондиционер, с бронзового Будды, того и гляди, покатятся капли сплава. Экклз лениво кивнул Рори, Инч послушно сел, не отрывая глаз от вздувшихся мышц на предплечьях Экклза: первый раз Рори видел голые руки Тревора и поразился их мощи; неудивительно, эти руки всю жизнь таскают Тревора, взяв на себя немалую работу ног.
– Все в порядке, Рори? – Тревор засунул ладонь под рубашку, под тонкой тканью тень руки наползла на сердце и замерла.
Инч кивнул, ему показалось, что Тревор смотрит на него с сожалением, полагая, что людям комплекции Рори приходится несладко в таком пекле. Инч, перед тем как войти к Экклзу, тщательно вытер лоб бумажными салфетками, засунутыми Сандрой в один из карманов. Инч знал, что потный блеск его физиономии раздражает Тревора.
– Надо точно определить, не тянется ли за ним что. – Экклз раскрыл рот, как выброшенная на песок рыба, челка придавала его лицу выражение дурашливое и грозное одновременно; Экклз походил на хулигана в личине солидного человека, но хулигана, вовсе не намеренного маскировать, кто он есть на самом деле.
– После всего… – Экклз вздохнул, – ничего не должно всплыть, Рори. Ничего. Если он заминирован, ты должен вызнать наверняка и… – Тревор и впрямь тяжело справлялся с жарой, – да ты и сам все знаешь, не торопись. Я хотел обсудить с тобой способы разминирования, но передумал, сам решай, я-то вообще думаю, что Сэйерс чист, такие люди ленятся расставлять мины мщения… Или их уберегают от этого высокие принципы? Люди с принципами, в сущности, беззащитны. Рори, они вязнут в них и в конце концов захлебываются… только беспринципные – настоящие бойцы, но таких немного, для этого нужны ум и мужество, заметь, в сочетании…
Рори любил, когда Экклз вел беседы на отвлеченные темы, в такие минуты Рори отключал мозг и отдыхал или продумывал свои шаги в будущем. У Тревора приятный тембр, можно, не фиксируя смысл сказанного им, воспринимать его слова как ритмические звуки с успокаивающими модуляциями.
«Наверное, в такую жару костыли натирают подмышки Тревору?» – Инч скользнул взглядом по ширме, скрывающей дюралевые подпорки Экклза, и краем глаза заметил, что губы Тревора неподвижны.
– Что, Рори? – в голосе Экклза просквозила издевка.
– Ничего, – бесцветно заметил Инч, зная, что бесцветность – самая подходящая штука при общении с Экклзом.
– Мне показалось, ты не слушаешь? – Экклз тронул челку, верхний завиток уха, мочку… углы губ его поползли в стороны, и Тревор припечатал Рори одной из набора ужасающих улыбок, когда распекаемого пробирает до костей.
«Откуда такая манера улыбаться? От бога? Вряд ли, – Инч заерзал в кресле. – Скорее, Тревор отрабатывал улыбки перед зеркалом, поняв, что его бескровные губы-черточки способны нагнать страх на кого угодно».
– У меня кончились проспекты, – Рори попытался сбить начинающее бушевать пламя. Расчет оправдался. Тревор не владел собой из-за жары, хотелось сорвать с себя одежды и уйти в прохладную воду с головой.
– Кого ты обратил на сей раз? – Тревор молитвенно сложил руки.
– Женщину лет шестидесяти…
– Ничего примечательного, – разочарованно отметил Экклз.
– Ничего, – согласился Рори, – разве что она живет напротив объекта, крыльцо в крыльцо.
Тревор огладил Инча ласковым взглядом – куда делись разящая улыбка и неприязнь? – Тревор молчал, но и без слов было ясно – доволен собой, Рори Инчем, вообще жизнью, если бы не жара.
Субон вошел без стука, и только ему, судя по ярко блестящим глазам и четким движениям, было хорошо в такую жару. Перстни Субона сияли в потоках солнечного света, седина промытых, уложенных феном волос казалась отливкой чистого серебра, а масленые глаза, привычно мягкие, завораживали пугающей глубиной. Субон пожал руку Рори, молча взглянул на Тревора: не помешал ли?
Тревор жестом усадил Субона напротив Инчаг
– Рори уже раскручивается…
Субон оставил без внимания замечание Экклза и заговорил:
– Они подсказали, что у объекта была жена, умерла много лет назад…
– От неизлечимой болезни, тяжкой, – вставил Рори,
Субон посмотрел на Инча с интересом:
– Откуда вам известно?
Тревор засиял:
– Я же сказал, Рори раскручивается.
Субон с трудом переносил, когда Тревор хвалил других. Натужная выдержка Субона наводила на мысль о взрывном характере, каждый рядом с Барри, несмотря на его располагающую улыбку, подчеркнутую плавность движений, умение слушать внимательно, склонив седовласую голову набок, чувствовал себя неуютно, что-то неуловимое в облике Субона подсказывало: опасный тип, жестокий, безжалостный, мягкость Субона – не проявление доброты, это мягкость хищника, готового погрузить когти в жертву в любую минуту и безжалостно растерзать ее.
Рори не любил Субона: если в жестокости Экклза виделся размах, высший смысл, то жестокость Субона свидетельствовала о недалеком, затаившем обиду на вся и всех человеке, который пожизненно уверен, что его качества не имеют себе равных и что его всегда обходят недостойные.
Инч заметил напряжение, проскользнувшее во взглядах, которыми обменялись Экклз и Субон: неразлучная пара на удивление не похожих людей. Экклз напоминал простака, втиснутого насильно в приличные одежды и едва справляющегося с обязанностями преуспевающего дельца; Субон, напротив, поражал величавостью, но его зримая значительность невольно напоминала деревянные, на скорую руку сработанные статуи святых, облепленные мишурой; в облике Субона все сквозило фальшью, и лишь золото его перстней было настоящим. Барри коснулся смоляных усов, будто пытаясь на ощупь определить, где затаились считанные сединки в усах – предательские метки, предвещающие столь долго отодвигаемый закат Субона.
Тревор включил вентилятор. Подумал о бое быков: «Стравить бы сейчас между собой Субона и Рори», – но жара лишала возможный спектакль малейшего смысла; более всего Тревор желал, чтобы с делом покончили поскорее и ему обеспечили подряд, о котором он говорил с теми, кто просил позаботиться о судьбе Иайджела Сэйерса. Именно подряд. Тревор не хотел, чтобы на его счет или счет фирмы вдруг перевели внушительную сумму; он предпочитал вознаграждение деньгами уже отмытыми, не требующими нудных разъяснений, откуда они взялись. Тревор не видел этого Сэйерса. Не разглядывал слайд на свет. Зачем? Достаточно, что его видел Рори, вполне достаточно. В глубине души – в том, что его душа глубока, Тревор не сомневался – он даже сострадал людям, о которых его извещали заказчики, и лишь изредка Тревор с тревогой думал, что и о нем могут когда-нибудь кого-нибудь известить втайне от самого Экклза.
Тревор приблизил лицо к вращающимся лопастям – не помогло, ухватил пластмассовую жужжалку, принялся овевать распаренное лицо мощными воздушными струями.
– Рори, говорят у тебя появилась новая дама?
Субон отвел глаза, чтобы Инч не углядел в них лишнего. Рори вздрогнул, пожал плечами: каждый раз, когда Тревор демонстрировал, что знает все о Рори, Инч пугался поначалу и каждый раз успокаивал себя: ничего нового в осведомленности Экклза не было – крысы Субона поставляли информацию о сотрудниках фирмы бесперебойно; Экклз считал, что стеклянная, просматриваемая насквозь жизнь его подчиненных делает их более управляемыми, надежными, податливыми, как и подобает стеклу, правда расплавленному.
– Я не против, – Экклз поставил вентилятор на место.
Он и не мог быть против, но многие годы Экклз тренировал выдержку своих людей. Если бы Инч взорвался, Тревор тут же успокоил бы его: конечно, Рори, мы взрослые люди, и я понимаю не хуже тебя, что не имею отношения к твоей личной жизни, я всего лишь проверял твою выдержку, и, видишь, не напрасно, – ты треснул, значит, надо подтянуться, обратить на себя внимание, лучше, если о подкрадывающейся беде – а разве это не беда, когда человек срывается по пустякам? – скажу я, чем другие, настроенные к тебе менее дружелюбно. Рори знал уловки Тревора и смолчал, лишь удивился, действительно возмутился, чего раньше не случалось, и отнес душившее негодование на счет необычно теплого отношения к Сандре Петере.
– Не мне же, – Тревор снова приблизил лицо к вентилятору, жидкие волоски челки заплясали по блестящему от пота лбу. – Все ясно, Рори?
Инч поднялся. Неужели Тревор вызвал его, чтобы лишний раз подчеркнуть, что главное в деле, порученном Рори, узнать, заминирован ли Сэйерс или нет? Тянется ли за ним хвост из опасных для неизвестных Рори людей документов, надежно припрятанных, или нет? Тревор любил темнить, купался в недомолвках и случайно оброненных фразах, но время ценил и не мог вызвать Рори только затем, чтобы сообщить о своем одобрении Сандры Петере? Чепуха! Тревор умел не мешать исполнителям, пользующимся доверием, скорее всего, Тревор захотел еще раз взглянуть на Рори Инча, отмести сомнения, ответить на вопросы, роящиеся под жидкой челкой, и Су-бон зашел не случайно – никто не заглядывал в кабинет Тревора между делом. И сейчас, стоит лишь Рори покинуть кабинет, они обменяются впечатлениями, поговорят о Рори, может, даже полистают его досье, не случайно же под мышкой у Субона пластиковая папка в палец толщиной. Но, может, Рори преувеличивает? Экклз действительно вызвал его, чтобы еще раз напомнить о самом важном в деле Сэйерса.
– Я могу идти?
– Разумеется! – Тревор приподнялся на подлокотниках, неловко, украсив лицо виноватой улыбкой, будто принося Рори извинения за то, что не может встать, как подобает при прощании с таким заслуженным сотрудником. Зато Субон поднялся в полный рост, пожал руку Инчу и, перехватив взгляд Рори, направленный на папку, поспешил заверить:
– К вам это не имеет ни малейшего отношения.
Глаза Экклза подернулись свинцовой пеленой: Инч тоже понял, что объяснения Субона, которых никто не требовал, как раз и подтверждали опасения Инча – предстоит разговор о нем, понял это моментально и Тревор; Рори оставалось только вознаградить себя разносом, который предстоял сейчас Барри Субону.
Рори шел по коридору, зная, что его фигуру на экране провожает Тревор. Находясь в лифте, Рори уже не сомневался, что разнос начался: Субон краснеет под грохот возмущения Тревора, и краснота так сильна, что, кажется, серебристые волосы Барри вот-вот заалеют.
В холле дежурный удостоверился, что Инч выходит с пустыми руками, как и пришел; Экклз не допускал, чтобы в особняк входили с портфелями, сумками или даже тонкими папками – только с пустыми руками; самые ценные грузы переносят в голове, считал Экклз, остальное лишнее.
На дорожке Инча догнал охранник и всучил папку проспектов: Экклз ничего не забывал, успел связаться с холлом и передал Рори распечатку жития Кришны. И это при неподдельной злобе, обрушенной на Субона; положительно, в Треворе жил не один человек, и не два, а десятки, если не сотни: один разносил и бушевал, другой припоминал, третий держал в голове варианты, четвертый тасовал кандидатуры исполнителей… Голова Тревора – целый обрабатывающий информационный центр, именно поэтому все, что бы ни позволял себе Экклз, казалось многозначительным, а может, и являлось таковым.
Рори сидел в машине и перелистывал синие, желтые, невероятно яркие картинки, перед глазами стояла миссис Бофи. «Найджел Сэйерс?.. Замкнутый человек, всецело погруженный в работу. Живет один, вдовец, жена умерла непозволительно молодой. – Рори положил проспекты рядом. – Он сам придумал про возраст умершей миссис Сэйерс или старушка Бофи сообщила ему об этом? Тяжелая болезнь… несправедливо. У Сэйерса дочь, лет пятнадцати. Ах, вот именно ее возраст сообщила миссис Бофи. Красавица. Тоже тяжело больна».
Рори не нравилась эта история; за годы сотрудничества с Тревором Инч выработал нюх на работу, попахивающую непредсказуемыми последствиями. Не тяжесть ее страшила Рори – работа есть работа, но чреда препятствий в предстоящем деле предопределяла его опасность, и уже одно это не оставляло места спокойствию. Еще недавно – до Сандры Петере – Рори не так уж и боялся опасности, просто это была его личная опасность, а теперь угроза благополучию становилась угрозой и для Сандры, и он хорошо запомнил, как Сандра шептала ему, что женщине за тридцать найти своего человека вовсе не просто, если честно, почти невозможно и это страшно, оттого что после тридцати еще жить и жить, а уже знаешь, почти наверняка, что в одиночестве.
Чернокудрый Кришна с эмалевыми, глазами наблюдал за Рори с автомобильного сиденья. Инч ощутил приступ голода, не ел с утра, направил машину к ресторану Сандры, но на полпути свернул: она смущается, когда приходится обслуживать Рори на глазах хозяина, тот уже приметил тучного клиента, перешептывающегося с его официанткой.
Рори медленно продвигался к району, где жил Найджел Сэйерс, вот проплыли Золотые Зубы – скалы, проглядывающие сквозь кроны деревьев. Рори медленно проехал мимо дома миссис Бофи, старушки на участке не видно; в окнах дома Сэйерса полумрак, и только в окне первого этажа Рори почудилось – скорее всего, именно так, – будто он узрел фотопортрет во всю стену девушки с распущенными волосами. Могло и показаться. Когда Рори сворачивал в соседний проезд, в зеркале заднего вида на крыльце мелькнула миссис Бофи с лейкой и садовыми ножницами.
* * *
Найджел Сэйерс обедал всегда в одно и то же время – ровно в четырнадцать десять, он удалялся в комнату, примыкающую к его кабинету, и терпеливо ожидал, когда вкатится столик с обедом, а над столиком высоко вознесется на тонких, небезупречных ногах мисс Дебу, как будет белеть и краснеть ее густо вымазанное лицо. Мисс Дебу полагала, что, чем толще слой крема на ее лице, тем прочнее стена, отделяющая ее от опасностей окружающего мира, Секретарь Сэйерса, сухая в общении и по-крестьянски двужильная, приходила на службу раньше всех и уходила позже всех, и по бесцельному перекладыванию папок со стола на стол в конце рабочего дня было ясно, что возвращаться мисс Дебу не к кому и никто ее не ждет.
Сэйерс никогда не спрашивал мисс Дебу о ее личной жизни, считал ненужным вторжение на запретную территорию. Если бы мисс Дебу пожелала излиться, Сэйерс слушал бы с интересом, пусть и поддельным, и наверняка нашел бы подобающие случаю слова участия, но мисс Дебу никогда не впадала в грех исповедальности, будучи или крайне безразличной к чужому мнению, или, что вернее, недопустимо ранимой и тщательно скрывающей свою уязвимость под личиной неприступности и слоями косметической грунтовки. Сэйерс ценил людей типа мисс Дебу, такие годами держат одну и ту же дистанцию и обладают редким даром находиться рядом, вызывая у другого чувство, что он один.
Найджел Сэйерс во время обеда чаще всего видел одну и ту же картину: далекий остров, парусиновые стулья, панаму на лбу Сиднея и Эвелин – такой, какой он увидел ее в первый раз. Черты Эвелин не расплывались под напором прошедших лет, и Сэйерс удивлялся, как это другие часто признаются, что не могут представить черт лица когда-то близкого человека и каждый раз видят грубую копию, все менее напоминающую оригинал.
Сэйерс видел Эвелин отчетливо и мог укрупнять планы, будто камера опытного оператора наплывала на объект так, что даже поры кожи или бисеринки пота на губе становились отчетливо видны.
Мисс Дебу удалялась неслышно, с сожалением замечая, как Сэйерс роняет крошки на пол, поражая безразличием к еде; не говоря Сэйерсу, каждый раз мисс Дебу старалась угодить и удивить нетрадиционностью трапезы.
Панама Сиднея в воспоминаниях Найджела Сэйерса всегда была в центре картинки, да и сам Сидней никогда не пропадал из кадра.
Птицы зависали над головой Эвелин, стая падала с высоты на одинокую фигурку, замершую по щиколотки в воде, и накрывала Эвелин густой тенью, зловещей потому, что вокруг бушевало солнце и Эвелин словно вырывали насильно из лучистого круга и окунали во тьму, из которой нет исхода, Панама Сиднея говорила голосом Сиднея – и всегда так, как говорят взрослые, не слишком умудренные в общении с детьми, с самыми слабыми, доставляющими наибольшие хлопоты, – покровительственно, подавляя усмешку, впрочем не слишком удачно.
В жизни Сэйерса Сидней появился внезапно и сразу крепко ухватил его, как злой мальчик цепляет двумя пальцами загривок котенка и вытворяет со зверьком что заблагорассудится.
Найджел уронил вилку, звук металла об пол вернул к действительности, картина помутнела, и последней исчезла не Эвелин, не вершины гор в туманных лесах, не стаи птиц, а панама Сиднея без лица ее обладателя, будто панаму натянули на мяч, и отсутствие черт лица, пусть и отталкивающих, отсутствие глаз, губ, носа, ушей под обыкновенной панамой страшило более всего.
Сэйерс вернулся в кабинет, стараясь не замечать портрета дочери. Такой же портрет внушительных размеров висел у Сэйерса дома на первом этаже; дочь напоминала внезапно помолодевшую Эвелин, и даже ожидание несчастья в ее глазах, всегда пугавшее Найджела, передалось дочери по наследству вместе с болезнью матери.
Сэйерс ушел в работу; колонки цифр забивали все закоулки мозга, выметая ненависть, не оставляющую Сэйерса ни на минуту уже столько лет, и только цифры, их перемещения, резкие взлеты кривых, построенных благодаря цифрам и представляющих те же колонки в других ипостасях, ненадолго спасали Сэйерса.
Мисс Дебу занесла переписку и, переминаясь с ноги на ногу, спросила:
– Вкусно было?
– Сегодня, как никогда, – с готовностью ответил Сэйерс и подумал, что наивно предполагать, будто мисс Дебу тайно влюблена в Сэйерса, тому нет ни малейших подтверждений, но одиночество мисс Дебу заставляло ее искать утешения в каждодневных обедах просто для того, чтобы пусть хотя бы один человек подумал тепло о мисс Дебу.
– Вы – мастерица, – добавил Сэйерс и уткнулся в стол; вышло скверно, интонация выдала Сэйерса с головой, такое обычно мелют у постели тяжелобольного, которому остались считанные часы, зная на все сто, что никто уже не верит сказанному.
Неудачная реплика отвлекла Найджела от цифр, и снова он увидел остров, Эвелин, услышал «говорящую» панаму Сиднея; панама вещала дружелюбно и, казалось, проявляла подлинное участие к тревогам 'Найджела Сэйерса.
…Программа шла полным ходом, Сэйерс никогда не думал, что им по силам окольцевать столько птиц; тогда он тоже вычерчивал кривые, переносил их на карты и по вечерам, растянувшись в провисшем изгибе парусины, разглядывал карты, стараясь заслонить ими глаза от лучей заходящего солнца.
Сэйерс вычерчивал птичьи векторы, и на концах их стрел умещались или могли уместиться в будущем судьбы неизвестных, не сделавших ничего дурного Сэйерсу людей, просто потому, что те, кто отдавал приказы Сиднею, решили именно так, а не иначе.
Панама лихо накренилась на голове-мяче и едко заметила: «Найджел, куда пропали те семнадцать квадратных футов записей? Они быстро нашлись, но… их кто-то переснял, Найджел? Мне кажется, вы знаете об этом? Не будьте таким скромником, вам не идет!» Панама изъяснялась решительнее, чем сам Сидней, тот никогда прямо не говорил Сэйерсу, что его подозревают; Сидней любил вязкое молчание двоих, когда один вынужден бояться – неважно чего, а задача другого нагнетать страх – не важно какой, главное – терпеливо выжидать, пока под грузом страха тот, кому уготовано бояться, не треснет.
Найджел Сэйерс поднялся. Прошло столько лет, и они молчали – Сидней и те, кто стоял за ним; скорее всего, они рассуждали так: если бы Сэйерс хотел доставить им неприятности, он не стал бы ждать два десятилетия – пирожки хороши с пылу с жару, а не остывшие.
Сэйерс знал, чем прижать Сиднея и тех, кто высадил его с вертолета на остров в шестидесятых годах…
Около девяти вечера Сэйерс подъехал к дому. Старушка Бофи возилась с цветами. Он кивнул ей, сам не понимая, кивнул или нет; показалось, что соседка внимательно посмотрела на него, во всяком случае, иссохшая рука – цыплячья лапка – неловко наклонила лейку, и вода вытекла на носки старушечьих туфель.
Сэйерс решительно вошел в дом, притворил дверь: щелчок выключателя, яркая вспышка – и портрет дочери в полстены. Теперь Найджел мог смотреть на нее, это все, что осталось у него в жизни; все, что осталось от Эвелин и от тех лет на острове; лицо дочери увеличено, каждый глаз больше головы Сэйерса; он присел на стул в прихожей и, не раздеваясь, принялся смотреть на дочь, будто видел ее впервые, – и глаза, и изгиб губ, и даже завитки волос у мочек, как у Эвелин.
Найджел много работал сегодня и плохо спал накануне, мысли возвращались в прошлое, показалось, что темный зрачок дочери принял очертания панамы Сиднея, на сей раз черная панама вкрадчиво повторяла, как и днем на работе: «Найджел, куда пропали те семнадцать квадратных футов записей? Не будьте таким скромником!»
Сэйерс заглянул в зеркало – на глазах слезы; никто и никогда не видел его плачущим, но дома, перед фотографией дочери, которая умирала сейчас в больнице, Сэйерс плакал, скупо, с трудом выдавливая не приносящие облегчения слезы.
Он разделся, заварил густой кофе и, привалившись к окну так, чтобы его никто не заметил с улицы, наблюдал, как старушка Бофи, согнувшись в три погибели, хлопочет над цветами. Сзйерс не знал, есть, ли у нее дети или нет, и не хотел знать, он только завидовал тому, как можно, прожив всю жизнь, на склоне лет так самозабвенно подстригать цветы, поливать их с утра до ночи, будто самое главное – увидеть еще несколько распустившихся бутонов, услаждающих глаз миссис Бофи и тех, кто медленно проезжает или проходит мимо.
Красный форд «бронко-Н» прополз внизу, как раз медленно, именно так, чтобы водитель мог любоваться цветами миссис Бофи, и Сэйерс подумал, что видел недавно такую машину, эту или той же модели, но где, вспоминать не хотелось, мысли о дочери снова завладели им… Сэйерс отправился спать, глотнув утроенную дозу снотворного.