Виктор Астафьев Русский алмаз

Речка Полуденная течет по самой границе Европы и Азии. В иных местах она скатывается с болотистого хребта, будто малолетний седок с потной спины лошади, вертится возле увалов по логам, кое-где и буровит хребет, дырявит камень.

На речке Полуденной стоит поселок Промысла. Раньше он назывался Кресто-Воздвиженские промысла, но в силу революционных преобразований первая половина наименования отмерла. Кресто-Воздвиженские промысла принадлежали когда-то баронессе Полье-Варваре Бутэра-Родали, и на них добывали золото приписные крестьяне и каторжники. Крепостной парнишка Попов из села Верхнее Калино, работавший вместо отца каталем на промыслах, нашел здесь первый русский алмаз. Было ему тогда четырнадцать лет. Интересное совпадение: африканский первый алмаз будто бы тоже нашел четырнадцатилетний негр-пастух.

Первый русский алмаз был жалован императрице в день именин, и баронесса Полье Бутэра за это сделалась графиней, о судьбе же Попова ничего не известно.

Больше чем столетие история первого русского алмаза никого не занимала.

После Отечественной войны, в силу занявшейся «холодной войны» и прочих необходимостей, в стране возникла потребность в алмазах — тогда и вспомнили о Попове и о Промыслах. Началась добыча уральских алмазов, но как открыли алмазы в Якутии, работы на Урале стали свертываться, и когда я приехал в Промысла, поселок, было воспрянувший из забытья, снова впадал в спячку.

А приехал я в Промысла с намерением собрать материал и написать книжку, и не просто книжку, но непременно приключенческую — о катале Попове и первом русском алмазе. Тогда я еще неискушен был в литделах и думал, что все могу написать — хоть приключение, хоть комедию, хоть роман.

Ничего, конечно, у меня не вышло и выйти не могло. Сама история первого русского алмаза оказалась столь по-русски безалаберно запутанной, туманной, что уже отдавала небылью. Семеро или восьмеро зеленобородых стариков заявили, бия себя в грудь кулаком, что это они нашли первый русский алмаз, и требовали за такое дело себе особой «пензии». Затем самый сердитый дед опроверг и стариков, и себя, сказавши, что никакого Попова он и слыхом не слыхивал, и что старики эти зря на пензию набиваются, хотят государство охмурить. Вовсе этот алмаз Ермачиха нашла в зобе у курицы. Ермачиха же давно померла, и знать никто ничего не может…

Тут я решил плюнуть и на алмаз, и на Ермачиху, и на дедов сивых, и на приключения всякие да и податься домой.

Председатель поссовета, тихий больной мужик, из тех, кто по нездоровью только и соглашался на эту должность и маленькую зарплату, обещал прихватить меня наутре с собой до станции Теплая Гора, и я остался ночевать в поссовете.

Председатель готовил на городскую сессию доклад о жизни и достижениях вверенного ему поселка, сидел под лампочкой за столом, тужился умом, чтобы вспомнить разные цифры, шелестел бумажками, я лежал на газетах возле старой железной печки на полу и слушал ветер за окном.

Была уже поздняя осень. Ветер на улице ревел, стучал там чем-то и время от времени, ровно бы из ружья мелкой дробью, хлестал по стеклам.

В поселке ни звука, ни огонька. Геологическая экспедиция, на время оккупировавшая Промысла, унялась, перестали рычать под окнами буксующие машины, орать и материться вербованные в конторе, что располагалась в нижнем этаже поссовета.

Дом поссовета огромный, старый, с внутренней лестницей на второй этаж. В поссовете чисто, полы выскоблены, тихо очень и тепло.

Я уже задремал возле печки, председатель все писал чего-то, уткнувшись очками в бумагу, и без передыху смолил махорку, как вдруг внизу хлопнула дверь и послышались шаги на деревянной скрипучей лестнице. Потом кто-то скребнул по двери ногтями, нашаривая скобу. Председатель перестал писать, поднял голову, я тоже открыл глаза и уставился на дверь.

Было уж примерно час или два глухой, непроглядной осенней ночи. Председатель открыл рот, собираясь, должно быть, сказать: «Кого там лешаки в такую пору?..» Но не успел он ничего сказать. Створка филенчатой двери распахнулась, и на пороге возник человек с топором на сгибе локтя, в мокрой телогрейке и в мятой, затасканной кепке.

Он стоял у двери, промаргиваясь на свет. Мы оба глядели на него. Топор и топорище были в крови, лицо человека, руки и штаны тоже были в крови.

— Здорово, начальник! — сказал человек и, взявши топор в руку, пошел к столу. Председатель даже не отшатнулся к окну. Он сидел выпрямившись, и только руки его медленно сползали со стола, да почему-то очки спали с одного уха и висели на одной дужке вдоль лица. Я как лежал на газетах, так и лежал, не в силах ни шевельнуться, ни вскрикнугь, подбирая под себя ноги.

— Вот! — сказал человек и положил на стол, прямо на бумажки председателя, на доклад его о достижениях поселка Промысла, окровавленный топор. — Ну, чего смотришь? Офонарел? — насмешливо спросил человек и по-хозяйски поправил на председателе очки. — Арестовывай меня давай…

— Ч-чего?

— Арестовывай, говорю! — Он огляделся, заметил меня и захохотал: — А-а, духарики! Нагнал на вас морозу?! Кто будешь? — ткнул он в меня пальцем. На ногтях я увидел кровь, еще не черную, не обсохшую.

— Ли-литработник. — Он не понял. Это я заметил по его лицу, переставшему улыбаться. — Газетчик я.

— А-а, газетчик, — снова заулыбался человек. — Брешете вы все в своих газетках. Закурить не найдется?

Я поспешно сунул ему пачку сигарет. Прежде чем взять сигарету, незнакомец глянул на руки:

— Ат, падла! Кровины, как из барана! Пойду руки вымою. Умывальник на лестнице видел…

И он ушел. А у меня в голове такой пустяшный вопрос возник: «Как он умывальник в темноте увидел?»

Председатель все сидел оторопелый. Но вот быстро глянул в распахнутую дверь, цапнул обеими руками топор и сунул его себе под ноги, наступил на него.

За дверью бренчал рукомойником, отфыркивался человек. Он громко высморкался под конец и возник в свету умытый, поискал чем бы утереться.

— Там! — показал председатель в дверь. — Там полотенце.

— Да я видел, — буркнул незнакомец. — Марать не захотел. Газету подержанную давай.

Газеты были у меня под головой. Я поспешно протянул ему подшивку, скрепленную лучинкой и веревочками. Незнакомец глянул на заголовок газеты, отодрал штуки три сверху. Утер сначала лицо, затем руки, сунул мокрую газету в печь и еще о зад штанов повытирал руки.

— Вот теперь закурим! — весело сказал он и губами, чтоб не мочить, ловко выудил из пачки сигарету. Затянулся, крякнул от удовольствия: — Болгарские! Давно не курил. Слабоваты, но зато запашистые…

— Э-э, собственно… — подал слабый голос председатель. — Я, так сказать, интересуюсь…

— Почему сюда пришел? — подхватил человек. — А куда же мне идти? Ты — власть! Ты должен арестовать меня.

— За что?

Прежде чем ответить, человек присел на корточки к печи, плюнул окурок в поддувало — моментом иссосал сигарету и вроде бы раздумывал: не закурить ли другую?

— Да пришил я тут одного, — не оборачиваясь, небрежно ответил он.

— П-при-ш-ш-ил? — снова начал заикаться председатель. — К-как?

— Обыкновенно. В карты проиграл…

— Та-ак, — протянул председатель и снова положил руки на стол. — Та-ак, — повторил он уже тише, не зная, что дальше говорить и делать.

— Может, вы объясните… — попробовал я помочь председателю и снова протянул сигареты. Незнакомец закурил от уголька, отстранив протянутые спички.

— Чего объяснять? Проиграл и проиграл. Человечишко был… — он махнул рукой, — все равно его рано или поздно укоцали бы…

— Где? Куда вы его дели? — уже не заикаясь, поинтересовался председатель.

— В пруду он. Раскряжевал я его топором, в матрасовку сбросал — и в пруд…

— Та-ак, — снова протянул председатель. — Та-ак, — повторил он. — Зачем же сюда-то явился? Чего я с тобой делать стану?

— Чего делать? Арестуй! Ты — власть!

— Власть?! — фальцетом вскрикнул председатель, и с него снова спали очки, и он заторопился, цепляя их за ухо: — Какая власть моя супротив таких!..

— Да ты не шуми, начальник! Не гомони! Ты ладом поступай, по закону…

— По закону… — снова закричал председатель и хотел, видать, добавить: «Какой тебе закон может быть…», но воздержался и уже устало, официально начал спрашивать человека и даже записывать что-то.

Человек привычно, деловито и коротко отвечал. Отвечая, он встал и окурок спрятал в кулак:

— Митрофан Савелов.

Я невольно усмехнулся — посмотрел бы фонвизинский Митрофанушка на своего тезку! Как далеко ушел!

— Усольский родом. Годов? Годов двадцать восемь. Срок? Хватит сроку.

Митрофан Савелов из лагпункта. Лагпункт остался еще от алмазников. Теперь помогает экспедиции копать землю. Митрофан Савелов в лагпункт не являлся, совершив убийство. Хитер Митрофан Савелов! Там ночью и собачками затравят либо стрельнут «при попытке к бегству», тем более что и попытки никакой нет, есть прямой побег да еще и с убийством. Вот и подался Митрофан Савелов под защиту власти.

— И что же мне с тобой делать? — хмуро повторил все уже понявший и много повидавший председатель.

— Прокурору звони. Чтобы взяли. А я спать лягу, — посоветовал Митрофан Савелов и начал стелить за печкой газеты.

Постелившись, он погрел сырую телогрейку с исподу и свернул ее в головах, затем и сам лег, вытянулся, закинул руки за голову.

— Лаф-фа-а!

Все это время и я, и председатель молча наблюдали за гостем, но он ровно бы и не замечал нас.

— Ну, чё задумался, корреспондент? — глядя в потолок, полюбопытствовал Митрофан Савелов. — Поражаешься? Дескать, человека ухряпал человек и спать ложится преспокойно.

Я кивнул головой — так, мол, оно и есть, угадал. Председатель же вспомнил о банке с махоркой, начал цеплять ее щепотью и крутить цигарку, соря табаком на бумаги и на стол.

— Дай-ка мне махорочки, — поднялся Митрофан Савелов, — сигареты не проймают. — Он скрутил цигарку, приткнулся ею к председателевой цигарке, взяв руку того в свою, и, затянувшись, кивнул на телефон:

— Ты звони, давай, звони. Действуй! Утро скоро. А я разуюсь, пожалуй.

Не развязывая шнурков, он стянул ботинки, размотал и бросил на поленья вонючие истлевшие онучи. Пальцами рук он потер меж пальцами ног и вытер руки о штаны. Вытер и снова вытянулся за печкой.

— Вот так вот, корреспондент! — как будто и не прерывался разговор, продолжал Митрофаи Савелов, не глядя на меня. — Так вот и буду спать спокойно и ужастей никаких во сне не увижу. Привык. В газетах вы пишете — закон джунглей, закон джунглей. Тама, у них. А у нас закон — тайга! Те же штаны, да назад пуговицей…

Давно, видать, Митрофан Савелов не разговаривал ни с кем на вольные темы с таким вот насмешливо-ироническим превосходством в голосе. Был он коренаст, крепок, исколот весь. На четырех пальцах правой руки выколото «Нина». На четырех левой — «Надя». Якоря там были, кинжалы со змеей, и на груди чего-то виднелось. Лицо его — с круто выдающимися челюстями, глаза узкие, сероватые, просмешливые глаза, со злой сметкой и умом, а были они когда-то и озорные.

Я что-то буркнул ему в ответ, и он, повернув голову, презрительно посмотрел на меня:

— На войне был, видать? Бит, ранен?

— Был. Бит. Ранен, и не единожды.

— Так вот, здесь тоже война. Самая беспощадная. Чтобы выжить, надо все время обороняться, убивать, убивать…

— Этак любую подлость оправдать можно.

— Не-е, подлость не оправдать. Это ты брось. Есть которые на это надеются. Я — нет. Я умный сделался. И много чего понимаю. Ты вот не понимаешь, хоть и в газетке работаешь, я понимаю, хоть и вечный зэк.

— Что, например?

— Труба! Труба нам. Ты звони, звони, начальник. Я с корреспондентом политбеседу проведу. Темный он и зеленый!

Председатель взялся кричать по телефону среди ночи, а у нас продолжалась беседа.

— Нас — мильены, понял? Нами государство иное можно заселить. И выходит что? Выходит, мы — государство в государстве! Выпускать на волю многих уже нельзя. Невозможно. И это бы не беда. Тут еще другой момент есть. Нас ведь обслуживает мно-о-ого разного народу!

— Но они ж вольные!

— Это тебе так кажется…

Председатель все звонил и звонил. Но на коммутаторах и разных станциях везде и всюду в этой поре люди заснули. Кое-как добился председатель города Чусового и приказал разбудить прокурора. Пока будили звонками чусовского прокурора, председатель, отстранив трубку, глядел на нас и слушал.

— У них ведь как дело обстоит? — продолжал Митрофан Савелов, махнув в сторону телефона рукой. Он следил за председателем, видел и слышал все, что тот делает и говорит. — Пришел он, допустим, на работу к зэкам. Непривычный мордовать и костоломничать. Глянул — ма-а-атушки мои, народу-то, народу! И не просто народ разбродный какой, а со своими законами, с уставом своим. А устав такой: умри ты сегодня, я — завтра. И все вокруг этого вращается. Ты, корреспондент, не удивляйся — человек без закону не может. Пусть один он живет и то какой-никакой закон себе придумает: что делать, как делать, чем кушать, чего кушать… А тут туча людей. И есть у них и телеграф свой, и система своя в уничтожении друг дружки. Тот, новенький-то, допустим, пришел нас обслуживать, задумываться начал. Думал, думал — да и пулю себе в лоб. Таких случаев, милаха, ой, сколько! А чтобы не стрелить себя, думать надо бросить. Думать бросивши, звереет человек. Он звереет, мы зверей того делаемся и помаленьку ему работу облегчаем — уничтожаем друг друга. Докумекал? Нет? А-ат бестолковый! Ну, не можем мы без конца пополняться, уровень должен быть какой-то. Ведь так, концы концов, сделается сплошная тюряга и сплошные охранники…

— Послушать тебя, так…

— Ты и послушай. Разуй глаза-то. Правильно об вас пишут, что вы жизни не знаете. Писатели! Я б заставил вас прежде лагерь хоть один пройти, потом уж романы писать…

— Я не писатель еще. Журналист.

— Вот тебе и есть прямой резон меня слушать. Правду узнаешь. Мне поговорить шибко охота. Вот скоро утро, и меня заметут опять, а там и песни, и разговоры одинаковые. Так вот про охранников-то я не закончил. Они тоже преступники. Не таращись, не таращись! Верно говорю. Кто почестней да душой помягче из них — или стрелился, или правдами и неправдами от нас подальше… А остались… Стой! Прокурор на проводе.

Митрофан Савелов насторожился. Чусовской прокурор спросонья долго ничего не мог понять. Когда понял, обозвал председателя олухом и разъяснил ему, что он никакого отношения к промысловскому лагпункту нe имеет и не может он выслать наряд за каким-то зэком, велел звонить в город Губаху — там управление лагерей и оттуда пусть принимают меры.

— Бюрократы! — бросил трубку на рычаг председатель и ругнулся в сторону Митрофана Савелова. — Черти тебя принесли! Все кувырком пошло, доклад вот не дописал…

Мнтрофан Савелов с беспокойством глянул в окно. Темно еще было за окном. Сыро и темно. Он длинно, со стоном зевнул и отмахнулся от меня:

— Вздремнуть мне надо! Беспокойство впереди. В тебя все равно ничего не вобьешь! Сыт голодного не разумеет. Одно пойми — я правильное дело сделал. Укоцал бывшего работника органов. Видно, и хотели, чтоб мы его, иначе бы не послали к нам, ценили бы, так и место для него особое нашли бы… Их нельзя, слышь, тоже нельзя в народ пущать, — понизил он голос. — Им же теперь все люди на земле преступниками кажутся. Точно! Не веришь? Может, их в лезерв отведут, как золотые кадры, и за спиной держать — на всякий случай, станут. А так напусти — они и вас замордуют… Хэ, начальник-то старается. Обозлился! Сколько он получает?

— Пятьсот рублей.

— Фью-у! На два литра с малой закуской? Зачем же он такую работу исполняет? И не ворует — по одежде и по морде видно.

— Чтобы честно жить и честным оставаться, человеку усилий и мужества, может, больше требуется, чем тебе.

— Это верно. Честно жить тяжело. Я пробовал. Скушно. Пятьсот рублей! Ха! Я б за один испуг, сегодня мною сделанный, тышшу не взял. Слышь, корреспондент, я одинова с хеврой шесть миллионов у инкассатора взял.

— Инкассатора-то убил?

— Н-не, обошлось. Баба была. С наганом. Баба живая, как стерлядь, идет в дело с хвоста до головы…

— Ага, мильены, — вмешался в разговор председатель. Он тоже все слышал и видел, хотя вроде бы и занят был. — Да, Губаху! Губаху, девушка! Очнись! Губаху, говорю, — прикрыв рукого трубку, ворчал он, дожидаясь ответа. — Мильены! Инкассаторы! А кто белье с веревок в поселке снимает? Кто куриц по дворам ловит?

— И я сымал, — признался Митрофан Савелов. — Всякое было. Жизнь моя разнообразно шла…

— Шла?! Все! Расстреляют теперь!

— Много за мною числится, — почесал голову Митрофан. — А, да хрен с ней, с жистенкой!.. Все я видел, все узнал. Ничего интересного. У всех людей жизня, как у картошки: не съедят, так посадят. Я хоть погужевался. А он… Вот он, председатель-то, честно живет, мается, с подлюгами вроде меня возится, потом помрет, меня уж черви к той поре съедят… и его съедят… И поползет мой червяк к евоной червячихе и скажет: «Давай поженимся!» Родится такой же червь… Э-ох! — зевнул Митрофан Савелов: — Спать я буду — наговорился. Вон Губаху дали… Скоро попки прибудут… Мусора…

Митрофан Савелов тут же и замолк, уснул. Председатель, услышав, как он умиротворенно зажурчал носом, чуть не плача, сказал:

— Вот! Работать не дают…

— В лагпункт-то почему не позвонили?

— Да нету у меня с ними связи! Сторожатся все они, отъединяются от мира. А уйти нельзя, мало ли что, — и он посмотрел под ноги на топор. И я посмотрел на топор.

Митрофан Савелов проспал до позднего утра. Мы с председателем не сомкнули глаз. Легче нам стало, когда пришла машина из экспедиции за нами и появился шофер. Быстро нарядили мы его в лагпункт за стрелками, из Губахи сказали председателю, чтоб он преступника стеpeг, никуда не выпускал, они-де по рации свяжутся с лагпунктом и велят взять Митрофана Савелова.

Митрофан Савелов проснулся разом, сел, тряхнул головой и как ни в чем ни бывало поприветствовал нас:

— С добрым утром, малыши!

Мы ему ничего не сказали. Он поднялся, сходил в нужник, потом побренчал рукомойником, утерся газетой и начал обуваться. Обулся и подумал вслух.

— В столовку сходить? Открыта столовка-то?

— Нет еще.

— Врешь, начальник. Открыта. Боишься — уйду. Не бойся… — Митрофан Савелов собрался уж было идти в столовку, но в это время в поссовете появились два стрелка с автоматами. Один стал у дверей. Другой гаркнул грозно: «К стене!» И когда Митрофан Савелов встал лицом к стене, задрав руки, обхлопал его кругом, — ничего не нашел и махнул автоматом: «Н-на выход!»

Мнтрофан Савелов закинул руки за спину, последовал к выходу. Второй стрелок, молодой, заспанный парень с усиками, отодвинулся в сторону и ждал, когда он проследует мимо.

В дверях Митрофан Савелов обернулся, кивнул головой председателю:

— Извиняй, начальник. — Потом мне: — Пиши, корреспондент!.. Да поменьше бреши!..

— Р-разговоры! — рявкнул стрелок и пошевелил автоматом «пэпэша» — старым автоматом, со стершейся воронью и починенным прикладом.

Должно быть, наши, еще фронтовые автоматы переданы были в другие руки и продолжали свою боевую работу.

Когда мы с председателем собрались наконец ехать на станцию и вышли из поссовета к машине, то увидели небольшую группу людей у пруда. Трое в военных гимнастерках, без сапог и штанов, тянули из взбаламученного холодного пруда полосатую матрасовку, ежились под мелким дождиком, в котором белыми прядками прошивался снег.

На плотине сидела и лениво облизывалась овчарка. Возле нее крутился, ластился грязный лопоухий поселковый кобелишко. Овчарка была дородна, величественна, не обращала никакого внимания на беспородного пса, а он заискивающе вилял хвостом, ловчился влезть на спину овчарки, марая лоснящуюся шкуру. Проводник овчарки пнул кобелишку, тот, сорвавшись с плотины, горестно заойкал, заскулил и поплыл по грязной воде к другому берегу. Снисходительная, короткая очередь из автомата черканула по воде и стерла кобелишку с поверхности пруда. Со дворов откликнулись воем сразу несколько собак. Под собачий вой мы и yехали из Промыслов, и, когда прибыли на станцию Теплая Гора, шел уже такой густой и липкий снег, что свету белого не видать.

1968