"Аромат теней" - читать интересную книгу автора (Петтерсон Вики)

9

Даже девочкой Оливия умела двигаться — по комнате или по жизни, — не оставаясь долго на одном месте или по крайней мере не позволяя ничему серьезно затронуть ее. Некоторые считали ее бестолковой, другие называли легкомысленной, но я, наблюдая за ней с самого раннего возраста, называла ее Волшебницей.

Разве не волшебство, когда женщина сохраняет детскую внешность, когда детство се давно кончилось? Или верит, что трагедия — это нечто аномальное, а мир в основе своей… хорошее место? Или что все люди, что бы они ни делали, по сути своей хорошие, и их можно вернуть к добру? Что бы ни происходило — со мной, с ней, с нашей семьей, — надежда в ее глазах никогда не гасла, улыбка ни разу не дрогнула.

Конечно, Оливия знала, какое впечатление производит на окружающих. В особенности на мужчин. Я думаю, она считала, что, если один взгляд на нее делает людей счастливыми, ее долг выглядеть великолепно. И несмотря на то, что я не была с ней согласна, я восхищалась ею и гордилась своим родством с ней. Она была чистым светом. Маяком, таким ярким и призывным, что он действовал на людей, как пламя свечи на мотыльков.

В моей жизни только еще один человек горел так же ярко. Но по каким-то причинам Бен Трейна предпочитал держаться в темноте.

Я брела по знакомым улочкам, глаза у меня распухли, в них словно насыпали песок, и все время я видела умирающую Оливию. Я так устала, что мне казалось, будто к плечам у меня подвешены шары для боулинга. Все годы тренировок, нога, подготовки — все это свелось вот к чему: под давлением я беспомощна, неэффективна, бесполезна… и как следствие Оливия мертва. Оливия мертва.

Оливия мертва.

Свернув некоторое время назад с «Полосы», с ее кричащими яркими огнями, заполнившими небо, я попала в темный район, где квартиру можно сиять на неделю, на тротуарах валяются перевернутые мусорные баки, а стены в переулках исписаны похабщиной. Заметила бродягу, спящего в картонном ящике, и, вспомнив об Уоррене, наклонилась к нему. Я поняла, что он не спит: по неглубокому дыханию и потому, что он дрожал от холода. Я даже ощущала запах грязной бритвы, которую он сжимал; на руку, как на подушку, он положил голову. Но он не шевелился. Он не знал, что я здесь, и при мысли об этом мне захотелось заплакать. Даже здесь, в самых темных тенях города, я не могу уйти от того, кем стала.

Именно тогда я поняла. Как бы долго и как бы далеко я ни шла, мне не уйти от новой реальности. Запахи живых и мертвых будут сопровождать меня, а сама я не оставлю за собой ничего.

Заметив такси под фонарным столбом на углу Спенсер-стрит, я подошла к машине на перекрестке, где достаточно темно, чтобы скрыть состояние моей одежды и темные круги усталости под глазами.

— Работаете? — спросила я, наклонившись к шоферу в открытое окно. Он подпрыгнул, как рыба, вытащенная из воды.

— Черт возьми, леди! Вы меня перепугали!

— Простите.

Он сглотнул, чтобы восстановить спокойствие, потом высунулся, разглядывая меня.

— Вы одни? Я кивнула.

— Ну, выглядите вы безвредной. — Он указал на заднее сиденье. — Куда поедем?

Я села в машину и прочла адрес на обороте карточки, которую дал мне Бен — Боже, неужели это было еще сегодня вечером? — стараясь продолжать выглядеть безвредной. Водитель время от времени оглядывался на меня, словно хотел убедиться, что я еще здесь, но не пытался заговаривать, и между нами протянулась тишина; мимо мелькали освещенные окна: мы ехали по боковым улицам.

Я думала, насколько безвредной он счел бы меня, если бы я рассказала ему, что он только что выкурил сигарету, а меньше часа назад съел хотдог с горчицей и запил диетической колой. Перед тем как он оделся и пошел на работу, у него был короткий не страстный секс с женщиной, кольцо которой он, по-видимому, носит на пальце. Я посмотрела на приборную доску, на лицензию с именем и фотографией. У Теда Харриса есть собака, но нет детей. И под сиденьем у него пистолет. И все это только обоняние.

— Думаю, мы добрались, — сказала я. Он вздрогнул, услышав мой голос.

Мы подъехали к дому, и я дала ему купюру, которую перед уходом сунул мне в руку Уоррен. «Бездомный бродяга с пачкой двадцаток в кармане, — подумала я, качая головой. — Только в Вегасе».

— Можете подождать? На случай если никого нет дома? — спросила я, протягивая деньги в открытое окно. Он осторожно взял их, стараясь не касаться моих пальцев.

— Конечно, леди.

Но мне не нужно было смотреть ему в глаза, чтобы понять, что он лжет. Я чувствовала запах пота у него на шее. И точно, как только я пошла по дорожке к дому, шины такси заскрипели у обочины и я почувствовала запах горелой резины и выхлопных газов.

Я попыталась не воспринимать это лично.

Дом Бена не имел ничего общего с постройками с оштукатуренными фасадами и пятью футами пространства от одного соседа до другого. Думаю, Бен не смог бы жить так близко к другой семье. Он не был так близок даже со своей собственной.

Нет, это был один из тех угловатых деревянных домов, которые возводили в семидесятые годы, прежде чем земля настолько подорожала, что строители стали делить участки пополам, потом еще раз пополам; просторный газон и сосны у дома Бена были памятником той, более щедрой, эпохе. Хотя заметна была облупившаяся краска на ставнях, ящики под окнами были полны растений, ярких, несмотря на зимний холод. До меня донесся запах почвы — чистый, влажный и мускусный, — как только я миновала бронзовые горшки с хризантемами — два часовых, стоящих у входа на цементное крыльцо.

Подойдя к двери, я остановилась, сама удивляясь тому, что я тут делаю. Секс — самое последнее, что было у меня в голове. На самом деле я хотела спать — уплыть на приливной волне снов и, проснувшись, обнаружить, что события ночи были только кошмаром, который можно объяснить очень просто, например, слишком поздней едой. Однако реальность состояла в том, что у меня есть пять часов, чтобы решить: хочу ли я стать героиней двадцать первого века — сражаться в сверхъестественном мире рядом с другими сверхъестественными существами — или я могу каким-то другим способом избежать обвинений в убийстве собственной сестры.

Ничего себе выбор.

Я подняла руку, постучала, подождала немного и тронула дверную ручку. Она легко поддалась, с негромким щелчком затвора, и я была допущена в чрево дома Бена. «Приходи», — сказал он. А потом оставил дверь открытой, чтобы я могла это сделать. Оказавшись внутри, я тщательно заперла за собой дверь.

Если и раньше Бен опьянял меня — его запах, его вкус, его прикосновения, то сейчас обостренные чувства заставили мою голову закружиться, как только я вошла в дом. Он был повсюду, и на какое-то время, чтобы не упасть, мне даже пришлось прислониться к стене. Боже, он говорил со мной.

Бен Трейна так слился с моей душой, так переплелся с моим прошлым, с той девочкой, какой я была когда-то, полной надежд и невинности, что, я думаю, часть меня ожидала встретить здесь не только его, но и эту девочку. Осматриваясь, разглядывая его вещи, я поняла, зачем пришла, Бен единственный человек, который знает меня такой, какой я должна была быть.

Я ничем не тревожила тишину дома, прошла бесшумно через столовую и кухню, зная, что Бен где-то здесь, спит. Я ничего не могла с собой поделать: пыталась уловить аромат духов другой женщины, пусть даже давний, в несколько недель и еще лучше месяцев. Но его не было. Только Бен и зеленый запах небольших джунглей домашних растений, которые направляли ко мне в полумраке свои мясистые листья. Я облегченно вздохнула, оказавшись в гостиной. Пройдя немного по ней, я остановилась.

Похоже, Бен занимался воспоминаниями. В сером свете, пробивавшемся сквозь большое окно, я заметила пустую бутылку «короны» на кофейном столике и пустой стакан, от которого еще пахло дрожжами и — я вдохнула достаточно глубоко — ртом Бена. А рядом открытый фотоальбом; я обошла стол и наклонила голову, чтобы лучше видеть.

Двенадцать снимков занимали две страницы раскрытого альбома. Сделаны они были в разное время и в разных местах, разными фотоаппаратами, включая тот, который Бен подарил мне на пятнадцатый день рождения. С него началась моя страсть к фотографированию. Первый снимок, сделанный этим аппаратом, лежал теперь передо мной — застывшее мгновение, девочка, какой была я когда-то.

— Я знала, что ты здесь, — прошептала я ей.

Из остальных только один привлек мое внимание, и я достала его из кармана альбома, взяла в дрожащие руки и подошла к окну, где было светлей. Снимок был сделан той же камерой, хотя на нем были три женщины, а не одна. Три женщины по фамилии Арчер.

Оливия совсем подросток, она ослепительно улыбается, и щеки ее еще по-детски пухлые, хотя уже видно, какой

Женщиной она скоро станет. Я — рядом с Оливией, и моя внешность резко контрастирует с той, что я увидела в зеркале сегодня чуть раньше. Но я обратила все внимание на третью женщину, глядящую на меня, щурясь от солнечного света.

Зоя Арчер была чем-то средним между Оливией и мной. Ямочки и улыбки — это Оливия; напряженное выражение — я. Широкая легкая улыбка — Оливия. Внимательность, граничащая с паранойей, — я. Однако рыжие волосы принадлежали только ей, и солнце золотом сверкало на ее прядях, а веснушки, усеивавшие нос, придавали ей озорной вид. Несмотря на жесткость во взгляде.

Я отодвинула фото от себя, стараясь изучить его объективно. Через год на снимке были бы три совершенно иные женщины. Оливия была бы решительной невинностью и силой, которая просвечивала бы сквозь ее красоту. Моя физическая сила расцвела бы, порожденная фатальной слабостью.

«А моя мать? Зои Арчер совсем не было бы на снимке», — сухо подумала я. Она исчезла до того, как зима вновь распростерла свои холодные пальцы над долиной.

— У меня к тебе столько вопросов, — прошептала я, обводя пальцем очертания лица Зои. — Где бы ты ми была.

Я ненадолго задумалась. Моя мать жива, здорова, и кто-то знает, где она находится. Но она не позаботилась связаться с Оливией или со мной, и это сидело у меня внутри, как комок кислоты. Я выронила снимок — пусть и воспоминания уйдут с ним — и отправилась в спальню на поиски Бена.

Один предмет в спальне Бена прежде всего бросался в глаза — сама кровать, огромного размера чудовище с обитыми кожей спинками красного дерева, с пуховым одеялом шоколадного цвета, отчего вся кровать казалась накрытой слоем облаков. И на ней в этот час глубочайшей ночи спал мужчина, которого я любила. Я подошла к кровати и посмотрела на его лицо, думая, как лучше его разбудить. Меньше всего нам обоим нужно, чтобы я возвышалась над ним, когда он откроет глаза.

Поэтому я склонилась к нему, глубоко вдыхая запах спящего мужчины, и протянула руку. Но остановилась, увидев в лунном свете свои пальцы. Вспомнила, чего касались эти пальцы сегодня вечером. Ятагана. Тела мертвеца. Оливии. Мысль заставила меня ахнуть, отдернуть руку и встать одним стремительным движением. Бен даже не пошевелился.

Словно ты не существуешь.

Я не могла разбудить его — в том виде, в каком я сейчас. Мне не хотелось испачкать остальное своими прикосновениями, поэтому я попятилась, думая, буду ли когда-нибудь снова чистой. Кожа моя зудела от этого вопроса. Если бы я могла ее убрать, снять с плоти и костей, я бы это сделала. Вместо этого я решила принять душ.

Я долго стояла под душем, закрыв глаза, позволяя горячей воде обжигать кожу. Вода изгоняла мысли из головы, звук крика Оливии из ушей, смывала грязь, которую я не видела, не обоняла, но которая и сейчас просачивалась ко мне в душу. Я покачала головой, отказываясь вообще думать. Мышцы расслабились, кожа покраснела, но я продолжала стоять под горячей водой в паре, не желая двигаться. Никогда больше.

Мне казалось, я слишком устала, чтобы полностью расслабиться, что слишком ощутимо присутствие в соседней комнате Бена и неуклонное приближение рассвета, но я недооценила свою усталость. Каким-то образом я умудрилась забыться, стоя под душем, прислонившись к плиткам стены, как выброшенная на берег рыба, ожидающая прихода новой волны.

И пришла в себя от ощущения рук на своей обнаженной талии и негромкого вздоха у самого уха. Мурашки побежали у меня по спине, груди и шее, и мне не нужно было обоняние, чтобы понять, что это Бен.

— Джо-Джо, — сказал он, легко целуя меня в мочку; руки его переместились на мои груди, он прижался ко мне сзади. Я напряглась, сознавая каким-то краем сознания, что мне нельзя это делать. Я не могу. Не сегодня.

— Подожди, — попросила я, полуоборачиваясь к нему и стараясь не смотреть ему в глаза. — Мы не можем.

Бен ласково улыбнулся, принимая мою реакцию за простую сдержанность. А почему бы и нет? Он ведь понятия не имеет, какой у меня был вечер. Знает только, что несколько часов назад мы чуть не забрались друг к другу в шкуру, а теперь я приняла его приглашение и даже пошла под душ.

— Если бы мы могли решать, кого любим, было бы гораздо проще, но не так волшебно.

Это на меня подействовало. Он не только признался мне в любви, но сделал это таким способом, которым мы пользовались молодыми, спрятался за цитату, за чужие слова, чтобы подстегнуть наши расцветающие чувства.

— Кто это сказал? — спросила я, отбрасывая одной рукой назад волосы и глядя на него.

— Тот пижон, который придумал «Южный Парк».[27]

Я рассмеялась — сдавленным, но сильным смехом, и опустила голову: мой смех перешел в слезы. Долгое время Бен просто обнимал меня, позволяя воде литься на плечи и на спину, держа меня руками и уткнувшись подбородком мне в затылок. Он давал мне время, показывал, что его очень расстроит, если придется от меня уйти, но что он сделает это, если я этого хочу.

Мое решение наконец выразилось в едином гибком движении. Я подняла губы к губам Бена и. позволила всей тяжести своей боли вместе со всеми остальными мыслями уйти из сознания.

Мыло сделало меня чистой, вода согрела, но только прикосновение Бена вернуло к жизни все нервные окончания под кожей. Он провел руками по моим рукам, по талии, по — том опустился ниже, к бедрам. И все это время он целовал меня, мягко прижимался губами, от него пахло солнечным светом, и это было самое надежное, что я когда-либо знала. Страсть разгоралась во мне, она возникала в глубине моего существа, заставив руки обвиться вокруг его шеи. Эгоистичная и жадная часть меня, которая по-прежнему хотела любить, цвести даже после всего, что я сделала сегодня вечером, тянулась к Бену, раскрывалась перед ним и преодолевала оцепенение, охватившее мою душу.

Мы поменялись местами, едва не поскользнувшись, и помогли друг другу выпрямиться. Бен был голоден не меньше меня, и мы смеялись, наталкиваясь на зубы вместо губ, на укус вместо поцелуя, и когда не просто касались друг друга, а причиняли боль, ждали новых прикосновений.

Он изменил позу и под струями воды потащил меня за собой. Вода текла по нашей коже, заполняла уши и открытые рты, создавала следы, по которым можно было пройтись, жидкие карты на наших телах. Бен двинулся по одному следу от шеи по груди, задержавшись на ней, и до самого пупка. Здесь его язык стал ленивым, он остановился и принялся дразнить меня, так что я со стоном откинула голову и изогнулась в его руках.

Вода неожиданно перестала течь, Бен что-то пробормотал, и я вовремя подняла голову, чтобы увидеть, как он раздвигает занавес; потом он вынул меня из ванны, завернул в полотенце и быстро растер. И при этом не прекращал меня целовать. А я не переставала отвечать ему тем же.

— Теперь ты разотрись, — сказала я, отодвигаясь и протягивая ему полотенце.

Взгляд его, темный, как собранный в кучу уголь, остановился на моем лице.

— Я не замерз.

Я опустила взгляд, рассматривая его тело. Действительно.

Он взял тюбик и направился ко мне. Я позволила полотенцу упасть на пол.

Начал он с верха, целовал каждое место, которого касался, прежде чем смазать его кремом. Добравшись до груди, снова отвлекся, и, должна признаться, я тоже. Его широкие теплые ладони касались моей чувствительной кожи, пальцы и язык продолжали тщательное исследование. Я потянулась к нему, но он отодвинулся, выдавил побольше крема и поднял одну из моих ног, присев на край ванны.

— Как здесь, Джо-Джо? — спросил он, разминая пальцами ступню. Я прижалась спиной к противоположной стене крошечной ванной и вместо ответа протянула ему ногу. Он засмеялся, руки его двинулись выше.

— Ты собираешься обработать все мое тело? — поинтересовалась я, когда он начал широкими движениями массировать мои икры.

— Таков план.

Его пальцы перебрались на колено. Наши взгляды встретились, и я провела ступней по его бедру, потом по внутренней его стороне, шире раскрываясь перед Беном. Он резко вдохнул, обвел взглядом все мое тело и остановился на лице. Затем так быстро перебросил мою ногу себе на плечо, что я ахнуть не успела, а его колени уже коснулись пола. Руки его двинулись внутри моих бедер, пролетели по животу и остановились на спине. Я устремилась к нему, и он застонал, этот звук отозвался в моем теле. Я согнулась — в поиске новых ощущений, и на этот раз застонали мы оба. Тишина прерывалась только нашими выдохами, которые все ускорялись, импровизированный дуэт любовников.

Бен наслаждался. Делая это, он продолжал наблюдать за мной, его глаза потемнели и наполнились таким отчаянием, что стали почти свирепыми. Он лизал медленно, смакуя, и все глубже погружался в меня языком. Я придвинулась ближе с криком, который прозвучал отдаленно, словно исходил от кого-то другого.

Бен опустил голову мне на живот, прижав меня своей тяжестью, и сердце его билось у меня между бедрами.

— Я этого не ожидал, — сказал он наконец, слова его щекотали мне живот.

— Чего не ожидал? Он поднял взгляд.

— Видеть тебя снова в моих руках. — На мгновение он показался смущенным… — Это опустошает.

Я в ответ могла только с трудом глотнуть. Он встал, не отрывая от меня взгляда, поднял и понес в свою постель.

— Я это знал, — прошептал Бен. — Знал, что ты придешь ко мне.

Он лежал рядом со мной, опираясь локтем, а второй рукой неторопливо исследуя меня. Я вжалась головой в подушку.

— Как? Я сама не знала.

— Я о тебе все знаю, Джо-Джо. — Он улыбнулся и коснулся пальцам своей груди. — Здесь. Вероятно, знаю даже то, чего ты сама о себе не знаешь.

Я могла бы посмеяться над этим. Могла бы сказать: «Ты и представить себе не можешь, кто я на самом деле». Могла бы рассказать о первых знаках и кондуитах, о волшебстве, которое позволяет ходить по земле призраком. Но я не сделала этого. Он слишком искренен, слишком глубоко верит в меня — ив нас, чтобы я могла это разрушить. Я тоже захотела в это поверить.

— Что например? — настаивала я. — Расскажи, что ты знаешь обо мне.

— Я сделаю лучше. Я тебе покажу.

Он наклонился, накрыв собой мое тело, а руку, на которую опирался, погрузил в мои волосы. Одной ногой раздвинул мои бедра, оказавшись в моем самом интимном месте… «Именно там, — подумала я, — ему и положено быть». Простыни зашуршали, принимая новую форму, я закрыла глаза и глубоко вдохнула.

Запах Бена был повсюду: на подушках, в воздухе, запах чистый, ясный и ошеломляющий. Я подняла голову, прижалась губами к его губам, стараясь вобрать в себя этот запах. Он в ответ целовал меня, не понимая, что я ищу, но отвечая на то, как я пальцами впилась ему в спину. Он помогал мне устроиться. Я выдохнула ему в рот, бедром приподняла его ногу, а ладони прижала к спине. Кожа его была такой горячей, что мне показалось, будто я разрываю горящий шелк.

Правой рукой я стиснула его обнаженное бедро, потом провела пальцами по его внутренней стороне. Бен еще сильней напрягся и со стоном вжался в меня, придавив мою руку, пощадил мой левый бок, захватив ладонью половину грудной клетки, опускаясь ниже к моим бедрам, приподнимая меня и нажимая сверху.

Бен закрыл глаза и прошептал:

— Хочу вернуться на десять лет. Хочу вернуться и не отпускать тебя.

Я застыла, удивляясь, как он мог так точно прочесть то, что было у меня в сердце.

Вернуться.

Боже, как хорошо это звучит. Вернуться к той девочке, которая ничего не боялась, которая была на пороге превращения в женщину, каковой должна была стать, прежде чем вмешался Бог, или судьба, или та личная догма, на которой висит ваша шляпа. Я возвратилась бы — мгновенно, — и на этот раз лучше защитила бы себя. Ни за что не пошла бы ночью в пустыню.

И я поняла, что именно этого искала ночь за ночью, когда фотографировала бродяг на усыпанных мусором бетонных улицах среди залитых мочой стен. Бен считал, что я ищу чудовище, которое изгрызло мою молодую жизнь. Но на самом деле я искала ее. Для себя.

— Хорошо, — сказала я наконец, подняв голову и высвободив руку, чтобы погладить его по щеке. Его взгляд затуманился. — Давай вернемся.

— Да, — согласился он и медленно приступил, легко целуя, когда его грудь задевала мои соски, потом целуя крепче, когда скользящим движением он раскрыл меня, по-прежнему поддерживая сзади. — Да.

Он вошел в меня гладко — ключ в замок, последняя деталь паззла, вставшая на место и сразу сделавшая понятным то, что раньше оставалось непостижимым. Я вскрикнула, ощущая правильность всего происходящего, и он прижался ко мне лбом, вдыхая мне в рот. И начал раскачиваться.

Я сжала бедрами его талию, сильно поцеловала его, и шок, в котором я находилась все предыдущие часы, вдруг прошел, жизнь вернулась ко мне — жизнь, какой она должна была быть, до того, как ее коснулось насилие, или судьба, или вообще все, что не было Беном Трейной. Тогда я и поняла, что смогу встретить рассвет. «После этого возвращения, — подумала я, — я могу встретиться с чем угодно».

Погруженный в меня, Бен что-то шептал у моей щеки, насыщая меня своим запахом, своей жизнью и любовью… и своей надеждой. Изголодавшаяся, я перевернулась и оседлала его одним быстрым движением, подняв руки так, что мы были соединены сверху и снизу. Он молча смотрел на меня, его глаза блестели в темноте. Уличный свет бросал серебряные полосы в комнату, наши тела купались в нем, и мы перешли на скользящий ритм. Я слышала голос Бена в этом серебряном свете, он говорил мне то, что годами держал в себе, и делая это, заставлял все эти годы растаять, превратиться в пустоту за нами.

Затем, без всякого предупреждения, я задрожала, оргазм прокатывался но мне длинными волнами, он захватил нас обоих, увел туда, где не было ни прошлого, ни настоящего, оставалось только неизбежное. Новое.

— Джо-Джо? — немного погодя произнес Бен.

— М-м-м?

— Есть кое-то, что я о тебе знаю. Я открыла один глаз.

— Уже?

— Не это, — рассмеялся он и поцеловал меня в лоб. — Нет… Я знаю, что ты по-прежнему меня любишь.

Я открыла второй глаз и воззрилась на Бена. Он кивнул на этот мой молчаливый ответ.

— Ты всегда меня любила, — с полной уверенностью сказал он. — И всегда будешь.

Я смотрела мимо пего на окно, где нетерпеливо ждал расе ист.

— Наверно, поэтому ты оставил для меня дверь открытой.

— О, Джо-Джо, — сонно вздохнул он, прижимая меня к себе. — Я никогда не закрывал дверь.

Я оставалась так долго, как могла. Не хотела разрывать объятия Бена, потому что знала, каковы на самом деле эти наши последние мгновения. Они украдены. Я чувствовала это с каждой секундой, отмеченной на прикроватных часах, с каждым спокойным вдохом Бена рядом с собой. Я считала мгновения до рассвета по пульсу, который бился у меня под пальцами на его запястье.

Бен не пошевелился, когда я спустила ноги с кровати. Конечно, он не боялся рассвета, как я. Ему не нужно принимать решение, присоединяться или нет к подпольному миру сверхъестественного. Я наблюдала, как его глаза движутся под веками, словно он следил за каким-то движущимся изображением; потом глаза его остановились, и он снова погрузился в глубокий сон. Я позавидовала его умиротворению и пожелала этого же нам обоим.

Одевшись, я пошла в гостиную и вызвала такси. Называя адрес, я опустила взгляд и увидела снимок, который бросила на кофейный столик. Не думаю, чтобы Бен возражал, если я на время заберу этот снимок. Я могу сделать копию и вернуть ему оригинал, и у меня будет по меньшей мере одна фотография, на которой моя мать, сестра и я — мы все вместе. Все другие снимки я давно разорвала.

Я отыскала пачку желтых листков для заметок, написала на одном о своих намерениях и приклеила его в альбом на место взятой фотографии. У стены стоял книжный шкаф, и на самой нижней полке — множество таких же альбомов. Мне хотелось просмотреть их все, насладиться каждой фотографией, каждым схваченным моментом, когда я была кем-то другим. Может, когда-нибудь. Сейчас, не имея на это времени, я поставила альбом на место и повернулась, собираясь уходить.

И тут увидела фотоаппарат. Не самый лучший, как «Никои», которым сама пользуюсь; в сущности, я бы даже не назвала это настоящим фотоаппаратом. Такие камеры люди покупают, когда обнаруживают, что, уехал в отпуск, забыли собственную дома. Но это все, что есть, и я взяла аппарат, неожиданно захотев остановить мгновение — эту глубокую тишину, этот неуверенный свет — все то, что кончится, как только я выйду из дома.

Поэтому я отнесла камеру в спальню, где лежал Бен, повернувшись на бок; грудь его вздымалась волнами под простыней, длинные ноги доходили до края кровати. Не желая пускать в ход вспышку, я использовала только свет наступающего рассвета, сфокусировала изображение, и, когда сделала снимок, щелчок в тишине комнаты прозвучал выстрелом. Опустив камеру, я уже невооруженным глазом смотрела, как спит Бен, и вздрогнула, услышав снаружи сигнал. «Надо уходить, — подумала я, — прежде чем он проснется». Но не сдвинулась с места. Прикусила губу и еще какое-то время любовалась им.

Еще немного.

Сдерживая дыхание, я приблизилась, стараясь не шуметь. Вряд ли это необходимо. Я все еще окружена ауреолью и на какое-то время остаюсь тенью в ночи.

Когда лицо Бена оказалось в пространстве объектива, я застыла. Потом почти неслышно прошептала:

— Бен.

Пауза, еще один глубокий вдох, затем угол рта слегка дернулся. Его улыбка еще не сформировалась полностью, а мне тоже захотелось улыбнуться. Я щелкнула. Сунула камеру в карман. И ушла.

Над восточным краем долины показался край солнца, освещая вершины Черных гор, похожие на темные кровоподтеки на фоне неба. Воздух посветлел, пастельные полосы пролегли по всему широкому холсту, и я вдохнула первый утренний ветер. После недолгого колебания повернулась и пошла в восьмой номер гостиницы «Дымящийся пистолет», захлопнув за собой дверь.

Уоррен сидел там же, где я его оставила. Я бы решила, что он вообще не двигался, но с ним был еще один человек, сидевший на краю постели. Не обращая на него внимания, я без слов показала Уоррену снимок, который принесла с собой. У Уоррена только глаза дрогнули.

— У меня к тебе три вопроса, — негромко, но уверенно произнесла я. — Если ответы мне понравятся, я пойду с тобой.

Он уже было улыбнулся, но я остановила его, покачав головой. Если ответы понравятся.

— Во-первых, относительно слов Батча перед началом метаморфозы. Что я была спрятана прямо на виду. «Дочь Ксавье, не меньше», — сказал он.

— А, это, — Уоррен прижимал ладони к поверхности стола. — Он был прав. Только такой талантливый и хитрый человек, как твоя мать, мог до этого додуматься. — Он наклонился вперед. — Понимаешь, обладая сверхъестественными способностями в некоторых сферах, мы вынуждены действовать в мире смертных. Мы подчиняемся всем законам природы — тяготения, времени, пространства, и наша задача заключается в том, чтобы другие, более подвижные, границы казались нормальными. А для этого нам нужны смертные.

— Маскировка? Как у гангстеров, которые используют казино для отмывания денег?

— Совершенно верно. Сразу видно девушку из Лас-Вегаса. — Он всмотрелся в меня в растекающемся свете. — II в обмен на эту маскировку мы поддерживаем смертных как союзники. Иногда наделяем их властью, убеждаем других предоставить ему или ей важное положение в обществе. Иногда даем физическую силу, которой раньше не было. Я знаю по меньшей мере одного смертного, который благодаря этому выиграл олимпийскую золотую медаль. А есть и такие, которые просят…

— Денег, — закончила я за него.

— Денег, — повторил он, кивнув. — Ксавье — главный контакт твоего истинного отца в мире смертных. Он предоставляет укрытие стороне Тени, позволяет агентам Тени существовать и действовать в мире смертных, а в обмен получает столько денег, сколько пожелает.

— Значит, выходя за Ксавье, моя мать получала возможность проникнуть в волчью стаю.

— Выходя за Ксавье, — поправил Уоррен, — твоя мать должна была жить в волчьей стае. И все верили, что ты дочь Ксавье.

Это многое объясняло. Стремительный и беспрецедентный финансовый успех Ксавье в игорном мире. Препятствия, которые возникали перед его конкурентами. Это объясняло также записку без адреса и подписи, которую он получил на этой неделе, и его полное нежелание пролить свет на ее происхождение. Ведь записка от его благодетеля.

Я медленно покачала головой. Этот негодяй был частью всей схемы. Он продал душу за деньги и, делая это, стал причиной смерти собственной дочери.

— Итак, рассуждая теоретически, если я присоединюсь к вам и войско Зодиака станет сильней, это поможет свергнуть Ксавье?

— Определенно. В сущности, все, носящее эмблему врага, можно будет легче уничтожать. Эта эмблема может быть знаком победы. А может становиться целью.

Я нахмурилась.

— А какова его эмблема? Уоррену как будто стало весело.

— Он противоположность твоей матери на звездной карте, Джо. На теневой стороне Зодиака. Ему принадлежит все со словом Арчер, Стрелец.

— То есть это как марка, как бренд?

— Так и есть. Этот бренд защищает и предупреждает.

То есть помещает Ксавье под защиту врага. Можно ли испытывать большую враждебность к человеку?

— Каков твой второй вопрос?

Прежде чем посмотреть в глаза Уоррену, я взглянула на снимок, лежащий на столе.

— Где она?

— Твоя мать? — Он пожал плечами, хотя заметно напрягся. — В укрытии.

— но она жива? Ты уверен? — воскликнула она и, когда он кивнул, спросила: — Но ты не можешь сказать мне, где она?

— Я этого не знаю. Никто не знает. — Он помолчал, словно охваченный противоречивыми мыслями, затем выражение его лица изменилось, и он продолжил: — Если бы Стрелец Теневого Зодиака знал, где Зоя, он сразу напал бы на нее.

— Он так ее ненавидит?

— Он ненавидит нас всех, но да, — негромко подтвердил Уоррен, полный каких-то воспоминаний. — Зою он ненавидит больше всех.

Я хотела знать почему. Что такого она сделала, чтобы вызвать эту смертельную вражду? Если Зоя вышла замуж за Ксавье, чтобы занять важное положение в организации врага, то что заставило ее уйти? Но сейчас для меня был важнее третий вопрос. Я глубоко вдохнула и посмотрела на человека перед собой, одновременно безумного и нормального, открытого и настороженного, мягкого и жесткого — единственного, кто может ответить. И задала ему самый трудный вопрос:

— Виноват ли этот человек, мой истинный отец, в нападении на меня, когда мне было шестнадцать?

Уоррен открыл рот, закрыл его, с трудом глотнул.

— Да.

Я ожидала этого, но правда все равно ударила меня, как свинцом. Закрыв глаза, я зажала переносицу указательным и большим пальцами и покачала головой. Мой кровный отец приказал напасть на меня. Изнасиловать. Оставить умирать в пустыне.

— Моя мать спала с ним? — хрипло спросила я.

— Он не знал, что ты его дочь. И все еще не знает. Это… это очень сложно. И не мне об этом рассказывать.

Я долго смотрела на него, потом кивнула и снова обратила внимание на стол.

— Хорошо, тогда еще один вопрос. Что самое худшее может произойти? С тобой, я имею в виду. Что будет, если эти… Тени победят? Если им удастся уничтожить твое войско?

Кадык Уоррена дрогнул, второй человек неловко зашевелился на кровати. Они переглянулись, целый разговор уместился в один короткий взгляд, прежде чем Уоррен повернулся ко мне.

— Хаос, Джоанна. Содом и Гоморра и все такое. А что, по-твоему, здесь произойдет? Что произойдет, если похоть и низменные инстинкты перестанут сдерживаться? Каждый человек будет предоставлен сам себе? Общество распадется, мораль сведется к самым низменным чувствам. А что с Тенями? Они сожрут и победителей.

Я с добрую минуту стояла молча и неподвижно, прежде чем произнести хоть что-нибудь. Наконец снова взяла снимок и показала на Зою — женщину, которую считала навсегда для себя потерянной.

— Этот человек, Стрелец, стоил мне моей матери. Моей сестры. — Я передвинула палец к Оливии, которая действительно была моей сестрой. — И моей невинности. — Я показала на себя, потом передала фото Уоррену. — Город — это все, что у меня осталось.

Уоррен посмотрел на снимок, потом на меня.

— Ты ведь понимаешь, что вступаешь в совершенно новый мир? Иную реальность. И даже не одну.

— Моя реальность и так другая,

— Мы убиваем этих людей, этих агентов Тени, Джоанна. Вот на что ты соглашаешься.

Таких, как Батч и Аякс. Людей, насылающих безумцев на одиноких девушек в пустыне.

— Я поняла это, Уоррен.

— И ты считаешь, что сможешь убить своего отца, если представится возможность? — Я кивнула. — Убить хладнокровно?

— Я всю жизнь готовилась к этому, — ответила я: хотя всю жизнь я думала, что тренируюсь для самозащиты, правда в этом.

Наконец — после, казалось, бесконечного молчания — Уоррен изрек:

— Я могу дать тебе такую возможность.

— И охотник станет жертвой. — Я сухо улыбнулась, говоря это, и протянула руку для рукопожатия. — Ты нашел героиню.

Уоррен проигнорировал мой жест. На глазах его появились слезы, он вскочил со стула и обнял меня. Я пошатнулась, и второй человек, поймав мой взгляд, пожал плечами.

— Хорошо, хорошо, — сказала я, высвобождаясь. — Довольно.

— Ты слышал? Пришел первый знак. — Уоррен обратился к другому человеку. — Она это сделает. Она присоединяется к нам.

Тот кивнул. Этот человек рослый, мощный, но не такой жесткий, каким был Батч. «Больше похож на Санта Клауса, — подумала я, — если бы Санта жил в Вегасе».

— Это наш свидетель из Совета армии. Он здесь, чтобы удостоверить, что ты присоединяешься к нам по доброй воле и тебя ничем не соблазняли, — объяснил мне Уоррен.

Я тупо посмотрела на него.

— Ты ведь шутишь?

— Ну, я имею в виду, что я не оказывал на тебя давления. — Он смущенно улыбнулся. — Я не выкручивал тебе руки, не бил тебя, ничего не вколол, верно?

— Конечно, нет. — Я повернулась ко второму. — Он этого не делал.

— Достаточно для тебя? — нетерпеливо спросил Уоррен. Тот кивнул и встал. Ага, вот и разница между ним и Сантой. Этот почти семи футов ростом.

— Да, я совершенно забыл о приличиях. Майках, это Джоанна. Джоанна, Майках, — продолжал суетиться Уоррен.

Конечно, у него не могло быть нормального имени, такого как Боб или Джо.

— Приятно познакомиться, — сказала я, протягивая руку. Гигант Майках наконец заговорил:

— Надеюсь, очнувшись, ты будешь себя чувствовать так же.

— Очнувшись?

Удар нанесли со стороны, и он пришелся мне в шею. Ноги у меня подогнулись, глаза закатились, я увидела над собой Майкаха со стальной дубинкой в руке. У меня было несколько секунд, чтобы подумать, что он гораздо сильней, чем выглядит, прежде чем Уоррен подхватил меня на руки и прижал губы к моему уху.

— Помни, — услышала я его слова, — мы все становимся такими, каковы есть, чтобы выжить.

Затем его голос, его образ, его запах — вес это было сметено волной беспамятства и милосердно отупляющей боли.