"Безымянное семейство (с иллюстрациями)" - читать интересную книгу автора (Верн Жюль)

Глава I ПЕРВАЯ СХВАТКА

События на ферме «Шипоган» получили широкую огласку. Из графства Лапрери слух о них быстро разнесся по всем канадским провинциям. Не могло быть более удобного случая для проявления общественного мнения. Ведь речь шла не просто о столкновении между полицией и сельскими «абитанами», о стычке, в которой потерпели поражение агенты властей и королевские волонтеры. Гораздо важнее было другое: в стране объявился Жан Безымянный! Полицеймейстер Джильберт Аргал, извещенный о его присутствии на ферме, хотел, чтобы его там схватили. Арест произвести не удалось: человек, в котором воплотились чаяния патриотов, остался на свободе, и у всех было предчувствие, что в самое ближайшее время он сумеет этой свободой воспользоваться.

Где укрылся Жан Безымянный после того, как покинул «Шипоган»? Самые активные, старательные, тщательные поиски ни к чему не привели. Однако Рип, хотя и обескураженный неудачей, не терял надежды взять реванш[180]. Кроме личной выгоды, на карту была поставлена честь фирмы. Он будет играть эту партию до тех, пор, пока не выиграет. Правительство знало, какой позиции придерживаться: оно не лишило его своего доверия и не скупилось на поощрения. Теперь Рип знал молодого патриота в лицо и мог преследовать его не вслепую.

После его неудачного вторжения на «Шипоган» прошло две недели. Подходил к концу октябрь, а Рип, несмотря на все старания, еще не добился никакого результата.

Впрочем, вот что произошло после стычки на ферме. На следующий день Том Арше счел необходимым покинуть «Шипоган». По возможности приведя в порядок наиболее неотложные дела, он вместе со старшими сыновьями ушел в глубь лесов графства Лапрери и, перейдя американскую границу, укрылся в одной из приграничных деревень, в нетерпении ожидая, какой оборот примут события. В деревушке Сент-Олбанс, расположенной на берегу озера Шамплен, он был в полной безопасности: здесь агенты Джильберта Аргала не могли до него добраться.

Если национальное движение, подготовленное Жаном Безымянным, одержит верх, если Канада, обретя автономию, освободится от англосаксонского владычества, Том Арше спокойно вернется в «Шипоган». Если же, наоборот, восстание потерпит неудачу, то оставалась надежда, что со временем последует амнистия для участников всех акций и все мало-помалу забудется.

В любом случае на ферме оставалась жена — настоящая хозяйка. В зимний сезон, когда полевые работы прекращены, интересы де Водреля нисколько не пострадают, если управлять делами будет Катерина Арше.

Пьер же с братьями собирались по-прежнему промышлять охотой на соседних с канадской колонией территориях. Весьма вероятно, что через полгода ничто не помешает им снова приняться за рыбную ловлю на реке Св. Лаврентия.

Том Арше поступил весьма предусмотрительно, укрывшись в надежном месте. «Шипоган» через двадцать четыре часа был занят отрядом регулярных войск, прибывшим из Монреаля. Катерина Арше, которой уже не приходилось опасаться за судьбу мужа и старших сыновей, непосредственно замешанных в деле, легко смирилась с этим. В сущности, полиция, которую генерал-губернатор держал в правилах снисхождения и гибкости, не приняла против нее никаких карательных мер. А энергичная женщина сумела заставить жандармов уважительно относиться к ней самой и к ее домашним.

За виллой «Монкальм» власти также установили наблюдение, хотя и не заняли ее. А потому де Водрель, сознавая, что открыто держал сторону молодого изгнанника, остерегся возвращаться в свой дом на острове Иисуса. Приказ о его аресте уже был отдан полицеймейстером Джильбертом Аргалом. Если бы он не бежал, его заключили бы в монреальскую тюрьму, и тогда он не смог бы занять свое место в рядах восставших. Где он укрылся? Конечно, у одного из своих политических единомышленников, однако никто не должен был знать, чей дом дает ему приют.

Клара де Водрель возвратилась на виллу «Монкальм» одна. Оттуда она могла связываться с Винсентом Годжем, Фарраном, Клерком и Грамоном. Что касается Жана Безымянного, то ей было известно, что он находится в полной безопасности у своей матери в Сен-Шарле. Несколько раз, через надежных друзей, она получала от него письма. И хотя Жан писал ей только о политических делах, она прекрасно знала, что в сердце молодого патриота живет иное чувство.

Теперь остается сказать, что стало с мэтром Ником и его клерком.

Читатели помнят о том, какое участие приняли гуроны в событиях на ферме «Шипоган». Без их вмешательства волонтеры не были бы оттеснены и Жан Безымянный попал бы в руки агентов Рипа.

Но кто спровоцировал это вмешательство махоганов? Неужели тихий нотариус из Монреаля? Нет, конечно, все его усилия были направлены лишь на то, чтобы помешать кровопролитию. Он и в свалку бросился лишь затем, чтобы удержать враждующие стороны. Тут-то и ринулись в бой воины Вальгатты, но исключительно потому, что Никола Сагамору, схваченному осаждавшими, угрожала опасность. Вполне естественно, что индейские воины решили защитить своего вождя. Правда, это привело к отступлению, а потом и к бегству отряда, намеревавшегося было взломать двери дома. И здесь, как пить дать, можно было объявить мэтра Ника ответственным за подобную развязку: ему приходилось опасаться, и не без основания, что именно так и решат власть предержащие.

Из этого следовало, что почтенный нотариус имел повод считать себя серьезно скомпрометированным в самой обычной драке при исполнении ареста, который никак его не касался.

А потому, отнюдь не собираясь возвращаться к себе в монреальскую контору, пока не уляжется вся эта кутерьма, он без труда позволил увести себя в деревню Вальгатта, в вигвам своих предков. Контору, таким образом, пришлось на время закрыть, и сколько это продолжится, сказать было трудно. Пострадают клиенты, старая Долли будет в отчаянии. Но что делать? Лучше быть Никола Сагамором в махоганском племени, чем мэтром Ником, содержащимся в монреальской тюрьме по обвинению в оказании сопротивления властям.

Само собой разумеется, что Лионель последовал за своим хозяином в эту индейскую деревню, затерянную в густых лесах графства Лапрери. Он, кстати сказать, отчаянно дрался с волонтерами и не мог бы избежать наказания. Но если мэтр Ник втихомолку горевал, то Лионель ликовал от такого поворота дела. Он совсем не жалел о том, что сражался за Жана Безымянного, прославленного героя франко-канадского народа. Он даже надеялся, что дело этим не кончится и что индейцы выступят на стороне повстанцев. Мэтр Ник не был больше мэтром Ником — он стал вождем гуронов. Лионель не был больше младшим клерком — он был правой рукой последнего из сагаморов.

Приходилось, конечно, опасаться, что генерал-губернатор захочет наказать махоганов за вмешательство в события на ферме «Шипоган». Но осторожность подсказала лорду Госфорду, что расправа с махоганами могла дать индейским племенам повод прийти на помощь своим собратьям, а массовые выступления были бы нежелательным осложнением в нынешних условиях. Вследствие этого лорд Госфорд счел благоразумным не преследовать ни воинов Вальгатты, ни их нового вождя, призванного стать во главе племени по праву наследия. Мэтра Ника, а также и Лионеля никто не потревожил в их убежище.

К тому же лорду Госфорду приходилось чрезвычайно внимательно следить за происками сторонников реформ, которые продолжали вести агитацию в приходах Верхней и Нижней Канады. Монреальский округ подлежал особо тщательному наблюдению полиции. Выступление повстанцев ожидалось в приходах, смежных с графством Ришелье. Были приняты меры для подавления выступления в самом начале, если не удастся предупредить его. Солдаты королевской армии, которыми мог располагать Джон Кольборн, разбили свои лагеря на территории графства Монреаль и соседних с ним графств. Таким образом, борьба обещала быть очень трудной, но это не могло остановить сторонников реформ. Дело нации, полагали они, поднимет на борьбу всю массу франко-канадцев. С тех пор как на ферме «Шипоган» объявился Жан Безымянный, они ждали лишь сигнала, чтобы взяться за оружие. Если народный герой такого сигнала еще не дал, то потому только, что антилиберальные решения, к которым, как он предвидел, прибегнет британский кабинет, до сих пор еще не последовали.

А пока из своего укромного «Запертого дома», где он снова встретился с матерью, Жан не переставал внимательно следить за настроением масс. Несколько раз ночью его навещал аббат Джоан. Через своего брата Жан был в курсе всех политических событий. Те притеснительные меры английских палат, на которые он возлагал надежды, — приостановка действия Конституции 1791 года, затем вытекающий отсюда роспуск или отсрочка заседаний канадского парламента — оставались все еще в проекте. Поэтому Жан со свойственной ему горячностью уже раз двадцать порывался покинуть «Запертый дом», чтобы открыто пройти по всем графствам и воззвать к патриотам в надежде, что население городов и деревень поднимется по его призыву, что все на славу употребят оружие, которым он снабдил центры сторонников реформ во время последней путины на реке Св. Лаврентия. Быть может, лоялисты с самого начала будут подавлены численным превосходством повстанцев и у властей не будет иного выбора, кроме как покориться? Но аббат Джоан отговаривал его от такого намерения: первая же неудача оказалась бы гибельной, уничтожила бы все шансы на будущее. И в самом деле, войска, сосредоточенные вокруг Монреаля, были готовы поспешить в любой пункт любого соседнего графства, где бы ни вспыхнуло восстание.

Итак, следовало действовать чрезвычайно осмотрительно, лучше было выждать, чтобы недовольство общества тираническими мерами парламента и лихоимством чиновников Британской Короны достигло предела.

Таковы были причины отсрочки, конца которой было не видно, к вящему неудовольствию нетерпеливых Сынов Свободы.

Когда Жан спасся бегством из «Шипогана», он твердо рассчитывал, что до конца октября в Канаде поднимется всеобщее восстание.

Но и 23 октября ничто еще не предвещало близость выступления, хотя случай, предвиденный Жаном, спровоцировал первую манифестацию.

По докладу трех комиссаров, недавно назначенных английским правительством, палата лордов и палата общин поспешили принять следующие решения: использование общественных доходов без санкции канадского парламента; возбуждение судебного дела против главных депутатов-реформистов; изменение в Конституции, по которому для французского избирателя требовался двойной ценз[181] по сравнению с избирателем-англичанином; неподотчетность министров перед палатой.

Несправедливые притеснительные меры всколыхнули страну. Это был взрыв патриотических чувств всего франко-канадского населения. Чаша терпения граждан переполнилась, и в приходах по обоим берегам реки Св. Лаврентия начали вспыхивать стихийные митинги.

15 сентября в Лапрери состоялось собрание, на котором присутствовали делегат из Франции, получивший распоряжение от французского правительства, и поверенный в делах Соединенных Штатов в Квебеке.

В Сент-Сколастике, Сент-Урсе, особенно в графствах Нижней Канады требовали немедленного разрыва с Великобританией, призывали реформистов перейти от слов к делу, принимали решение обратиться за помощью к американцам.

Была учреждена касса для сбора денежных пожертвований — от скромных до самых щедрых — с целью поддержать дело национального освобождения.

Шествовали процессии с развевающимися флагами, с лозунгами, провозглашавшими:

«Трепещите, тираны! Народ пробуждается!»

«Союз народов — ужас магнатов!»[182]

«Лучше кровопролитная борьба, чем притеснения коррумпированной[183] власти!»

На черных знаменах с изображением черепа и двух скрещенных костей начертали имена таких ненавистных губернаторов, как Крэйг, Дальхаузи, Айлмер, Госфорд. А на белых, в честь старинной Франции, флагах изображался с одной стороны окруженный звездами американский орел, а с другой — канадский орел, держащий в клюве кленовую ветвь со словами: «Наше будущее! Свободные, как ветер!»

Можно видеть, до какой степени всюду накалились страсти. Англии пришлось опасаться, что колония одним ударом порвет соединяющую их связь. Представители властей в Канаде предпринимали серьезные меры в предвидении острой борьбы, продолжая, однако, видеть лишь происки группы заговорщиков там, где речь уже шла об общенародном выступлении.

Двадцать третьего октября состоялось собрание в Сен-Шарле, где укрылся у своей матери Жан Безымянный. Позже этому местечку суждено было стать ареной печально знаменитых событий. Шесть графств — Ришелье, Св. Гиацинта, Рувиль, Шамбли, Вершер и Акадия — прислали своих представителей. Должны были выступить тринадцать депутатов, и среди прочих — Папино, находившийся тогда в зените своей славы. Более шести тысяч человек — мужчин, женщин, детей — сошлись со всей округи радиусом десять миль и расположились лагерем на обширной лужайке во владении доктора Дювера, вокруг колонны, увенчанной фригийским колпаком[184]. И чтобы всем было понятно, что военные здесь заодно с гражданскими, у подножия этой колонны сгрудилась рота милиции, размахивая оружием.

Папино произнес речь после нескольких других ораторов, более пылких, чем он, и, возможно, его выступление показалось всем слишком умеренным, так как он призывал придерживаться конституционных форм борьбы. А потому председательствующий на собрании доктор Нельсон под неистовые рукоплескания выступил с ответным словом, заявив, что «настало время плавить ложки и лить из них пули!». Эту же мысль развил представитель Акадии доктор Кот в таких энергичных и зажигательных словах: «Время речей миновало! Свинец — вот что теперь пора адресовать нашим врагам!»

Тогда же под крики «ура!» и мушкетные[185] залпы милиции была принята резолюция из тринадцати пунктов.

Эти пункты — так, как их приводит О. Дэвид в своей брошюре «Патриоты», — начинавшиеся с подтверждения прав человека, устанавливали право и необходимость сопротивления тираническому правительству, предлагали английским солдатам дезертировать из королевской армии, побуждали народ отказываться от повиновения магистратам[186] и офицерам милиции, назначенным правительством, и создавать организации союза Сынов Свободы. В конце Папино вместе с коллегами торжественно продефилировали перед символической колонной, а хор молодежи дружно исполнил гимн.

В эту минуту казалось, что воодушевление людей уже достигло апогея[187]. Однако оно усилилось, когда после нескольких мгновений тишины появился еще один участник — молодой человек с горящим взором и вдохновенным лицом. Он взобрался на постамент колонны, возвысившись над многотысячной толпой собравшихся на митинг в Сен-Шарле, и в руке у него затрепетало знамя канадской независимости. Некоторые узнали его. Но, опередив их, адвокат Грамон выкрикнул в толпу его имя, и она стала повторять его, перемежая с возгласами «ура»: «Жан Безымянный!.. Жан Безымянный!»

Жан только что покинул «Запертый дом». Впервые со времени последнего вооруженного восстания 1835 года он появился на публике; потом, присоединив свое имя к именам выступивших на митинге, вновь исчез... Но зато его наконец увидели, и эффект от этого был огромным.

О происшедшем в Сен-Шарле тотчас стало известно по всей Канаде. Трудно вообразить себе вызванный этим подъем. В большинстве приходов округа состоялись новые митинги. Тщетно епископ Монреаля магистр Лартиг пытался успокоить умы посланием, преисполненным евангельской кротости. Взрыв был уже близок. Де Водрель в своем убежище и Клара на вилле «Монкальм» были предупреждены об этом двумя записками, почерк которых им был хорошо знаком. Такая же информация дошла и до Тома Арше с сыновьями, которые скрывались в американской деревне Сент-Олбанс, готовые в любой момент пересечь границу.

В ту пору с внезапностью, характерной для климата Северной Америки, наступила зима. Здешние бескрайние равнины не представляют никакого препятствия для налетающих из полярных районов шквалов, а Гольфстрим, поворачивая в сторону Европы, не согревает их своим щедрым теплом. Здесь никогда не бывает, так сказать, плавного перехода от летней жары к зимнему холоду. Дождь идет почти не переставая, лишь изредка проглядывает робкий луч солнца, не дающий тепла. В какие-нибудь несколько дней деревья, оголившись до самой последней ветки, набрасывают на землю густой покров из листьев, который вскоре укрывает снег на всей протяженности канадской территории. Но ни шквалистые ветры, ни холода, свойственные канадскому климату, не могли помешать патриотам подняться по первому сигналу.

В этих условиях 6 ноября в Монреале произошло первое столкновение.

В первый понедельник каждого месяца в больших городах Сыны Свободы собирались на публичные демонстрации. В тот день патриоты Монреаля хотели, чтобы их демонстрация получила особенно большой резонанс. Было условлено собраться в самом центре города, в огороженном со всех сторон стенами дворе, прилегающем к улице Сен-Жак.

Получив сведения об этом, члены «Дорического клуба» расклеили прокламации, в которых говорилось, что настал час «задушить восстание в зародыше». Лоялистов, конституционистов, чиновников приглашали собраться на Оружейной площади.

Собрание патриотов состоялось в указанный день и в указанном месте. Там все горячо рукоплескали Папино. Восторженные крики вызвали и другие ораторы — Браун, Гиме, Эдуард Родье.

Вдруг во двор обрушился град камней: лоялисты атаковали патриотов. Те, вооружившись палками и построившись в четыре колонны, выбежали наружу, бросились на членов «Дорического клуба» и быстро оттеснили их на Оружейную площадь. И тут с той и с другой стороны раздались пистолетные выстрелы. Браун получил сильный удар, сваливший его с ног, а одному из самых решительных реформистов, кавалеру де Лоримье, пуля пробила бедро.

Хотя члены «Дорического клуба» и были оттеснены, они не считали себя побежденными. Ободренные аплодисментами чиновников, зная, что к ним всегда подоспеют на помощь красные мундиры, они рассеялись по улицам Монреаля, разбили все стекла в доме Папино, переломали печатные станки в типографии «Мстителя», либеральной газеты, с давних пор выступавшей за дело франко-канадцев.

После этой стычки патриоты подверглись ожесточенному преследованию. Ордера на арест, подписанные по приказу лорда Госфорда, вынудили главных предводителей бежать. Впрочем, двери всех домов были открыты, чтобы дать им приют. Де Водрель, который тоже рисковал жизнью, вынужден был вернуться в свое тайное убежище, где с момента событий на ферме «Шипоган» его так и не смогла отыскать полиция.

То же самое произошло и с Жаном Безымянным, вновь появившимся вскоре при следующих обстоятельствах.

После кровопролитной манифестации 6 ноября в окрестностях Монреаля были арестованы несколько видных граждан, среди коих — Демарэ и доктор Давиньон из Сен-Жан-д'Ибервиля. 22 ноября отряд кавалерии должен был перевозить их под конвоем. Накануне к одному из самых горячих приверженцев дела национального освобождения, представителю графства Шамбли Л.-М. Виже — «красавцу Виже», как его называли в рядах повстанцев, — пришел незнакомый человек.

— Кто вы? — спросил у него Виже.

— Это неважно! — ответил тот. — Пленников, закованных в цепи, скоро повезут в экипаже через приход Лонгель, и их надо освободить!

— Вы один?

— Нет, меня ждут друзья.

— Где мы встретимся с ними?

— На дороге.

— Я иду с вами.

Так он и сделал. Ни у Виже, ни у его спутника не было недостатка в сподвижниках; они прибыли к въезду в Лонгель в сопровождении целого отряда патриотов, которых расставили на постах перед селением. Но была поднята тревога, и на подмогу всадникам, сопровождавшим экипаж, прибыл отряд королевских солдат. Командир предупредил жителей, что, если они присоединятся к Виже, их селение будет предано огню.

— Здесь нам делать нечего, — сказал незнакомец, когда ему сообщили об этих угрозах. — Идемте.

— Куда? — спросил Виже.

— За две мили от Лонгеля, — ответил он. — Не стоит давать чиновникам повод учинить расправу. Она, быть может, и так не за горами!

— Пошли! — сказал Виже.

И оба в сопровождении своих людей снова двинулись по дороге. Дойдя до фермы Трюдо, они расположились в соседнем поле. На расстоянии четверти мили от них поднималось облачко пыли, возвещавшее о приближении конвоируемых пленников.

Карета подъехала. Виже приблизился к начальнику отряда.

— Стойте, — сказал он, — именем народа выдайте нам арестованных!

— Внимание! — крикнул офицер, обернувшись к своим людям. — Прибавить скорость!

— Стойте! — повторил и незнакомец.

Внезапно один из людей бросился на него, пытаясь схватить. Это был агент фирмы «Рип и К°» — он был в свое время на ферме «Шипоган».

— Жан Безымянный! — воскликнул он.

— Жан Безымянный? — повторил Виже и кинулся к своему спутнику.

И сразу же в едином порыве все восторженно закричали.

В то самое мгновение, когда офицер отдавал своим людям приказ схватить Жана Безымянного, здоровенный канадец выбежал с поля, бросился на него и опрокинул на землю, в то время как еще несколько крестьян стояли за оградой и ждали распоряжений от Виже. Тот стал отдавать их, да так громко, будто у него была сотня бойцов. А Жан в окружении нескольких сподвижников, решительно настроенных как защитить его, так и освободить Демарэ и Давиньона, подошел к карете.

Но тут офицер, вскочив на ноги, дал команду стрелять. Раздалось шесть или семь выстрелов. Виже был ранен двумя пулями, но не смертельно — одна задела ему ногу, другая снесла кончик мизинца. Он ответил выстрелом из пистолета и попал начальнику конвоя в колено.

Лошади кавалерийского отряда в испуге понесли. Королевские солдаты, полагая, что имеют дело с сотнями людей, разбежались по округе. Доступ к карете оказался свободен, Жан Безымянный и Виже кинулись к дверцам и открыли их. Пленников освободили и с почетом проводили в деревню Бушервиль.

Но когда дело было сделано и Виже вместе с остальными стал искать Жана Безымянного, его уже не было. Несомненно, он надеялся сохранить свое инкогнито до самого конца стычки и никак не предполагал, что здесь окажется агент Рипа. Вот почему, как только кончилось сражение, он поспешил скрыться, чтобы никто не мог увидеть, в какую сторону он направится. Тем не менее, ни один патриот не сомневался теперь в том, что его снова увидят в час, когда начнется решительный бой за канадскую независимость.