"Безымянное семейство (с иллюстрациями)" - читать интересную книгу автора (Верн Жюль)

Глава IX «ЗАПЕРТЫЙ ДОМ»

В шести милях от Сен-Дени, на правом берегу реки Ришелье, в графстве Св. Гиацинта, граничащем с графством Монреаль, расположено местечко Сен-Шарль. Если плыть вниз по течению Ришелье, одного из самых крупных притоков реки Св. Лаврентия, то можно достичь небольшого городка Сорель, где «Шамплен» стоял на якоре во время своего последнего промыслового плавания.

За несколько сотен шагов до крутого поворота, который делает дорога на Сен-Шарль, становясь главной улицей местечка и проходя мимо первых его строений, стоял в ту пору одинокий дом.

Это было скромное и унылое жилище. Всего в один этаж, с маленьким, заросшим сорняками двориком спереди, куда выходили дверь и два окна. Дверь чаще всего бывала заперта, окна никогда не отворялись, даже за глухими одностворчатыми ставнями, плотно закрывавшими их. Дневной свет проникал в дом только через два других окошка, проделанных в задней стене дома, выходившей в сад.

По правде говоря, сад этот представлял собою всего лишь небольшой квадрат земли, окруженный высокими стенами, с густыми зарослями крапивы по краям и деревенским колодцем, вырытым в углу. Площадь в одну пятую акра была засажена овощами. Здесь же было и около десятка фруктовых деревьев — груши, орешник, яблони, — предоставленных попечению одной лишь природы. На крохотном птичьем дворе, занимавшем часть участка и примыкавшем к дому, имелось пять-шесть кур, дававших необходимое для ежедневного потребления количество яиц.

В доме было только три комнаты, обставленные кое-какой — лишь самой необходимой — мебелью. Одна из комнат, слева от входа, служила кухней; две другие, справа, были спальнями. По разделявшему их узкому коридору можно было выйти и во двор, и в сад.

Да, дом этот был убогим и бедным, но чувствовалось, что так и было задумано — жить в условиях скудости и смирения. Жители Сен-Шарля не заблуждались на этот счет. Действительно, если какому-нибудь нищему случалось постучаться в дверь «Запертого дома» (так его окрестили в местечке), то он никогда не уходил оттуда, не получив скромного подаяния. «Запертый дом» мог вполне бы называться «Милосердным домом», ибо милосердие в нем оказывали в любое время.

Кто обитал в нем? Какая-то женщина, всегда одинокая, всегда одетая в черное, всегда покрытая длинной вдовьей вуалью. Она лишь изредка покидала дом — раз или два в неделю, когда ее заставляла выйти нужда в провизии, или же в воскресенье — чтобы сходить в церковь. Отправляясь за покупками, она дожидалась, пока совсем стемнеет или, по крайней мере, начнет смеркаться, пробиралась по темным улицам, прижимаясь к стенам домов, быстро входила в лавку, говорила тихо и односложно, платила, не торгуясь, и возвращалась, опустив голову и уставясь в землю, словно какая-нибудь убогая тварь, которая стыдится показываться на глаза людям. Если же она шла в церковь, то обязательно к ранней обедне, на рассвете. Там она стояла в стороне от всех, в темном углу, преклонив колени, вся уйдя в себя. Ее неподвижность под складками вуали ужасала: можно было подумать, что она мертва, если бы из ее груди не вырывались скорбные вздохи. Да, хотя эта женщина жила не в нищете, она, несомненно, была глубоко несчастна. Раз или два какая-то добрая душа пыталась помочь ей, предложить свои услуги, сказать слова сочувствия и участия... Но она, еще плотнее запахнувшись в свое траурное одеяние, шарахалась в сторону, будто обжегшись.

Итак, жители Сен-Шарля совсем не знали чужачки и, можно сказать, затворницы, хотя она уже двенадцать лет назад прибыла в их местечко и заняла этот дом, купленный за очень низкую цену: община, которой он принадлежал, уже давно хотела избавиться от него, но не находила покупателя.

И вот однажды вдруг стало известно, что в доме появилась новая владелица, причем ночью, когда никто не видел, как она въехала. Кто помог ей привезти ее убогую обстановку? Неизвестно. Она даже не наняла прислуги в помощь по хозяйству. К тому же никто и никогда не приходил к ней в дом. Так она и жила с тех пор в своего рода монашеском уединении. Стены «Запертого дома» стали как бы стенами монастыря, куда доступ посторонним был закрыт.

Впрочем, жители местечка и не собирались вторгаться в жизнь этой женщины, приоткрывать завесу над тайной ее существования! В первые дни после ее водворения в доме они проявили некоторое любопытство. Пошли кое-какие сплетни о владелице «Запертого дома». Предполагали всякое... Но скоро ею перестали интересоваться. По мере своих скромных возможностей она проявляла сострадание к местным нищим, чем снискала всеобщее уважение.

Высокой ростом, но уже сгорбившейся — более от страданий, чем от возраста — этой чужачке могло быть лет пятьдесят. Под вуалью, спадающей до талии, скрывалось, по-видимому, красивое когда-то лицо с высоким лбом, большими карими глазами. Волосы ее были совершенно седыми; взор, казалось, хранил неизгладимые следы слез, в изобилии пролитых ею. Теперь черты ее лица, некогда нежного и улыбчивого, выражали мрачную решимость, непреклонную твердость.

Однако если бы любопытная публика принялась более внимательно следить за «Запертым домом», она смогла бы убедиться в том, что на самом деле он бывал закрыт отнюдь не для всех. Три-четыре раза в год, неизменно ночью, дверь дома отворялась либо перед одним, либо сразу перед двумя чужаками, которые, приходя и уходя, принимали все меры предосторожности, чтобы остаться незамеченными. Находились ли они в доме несколько дней или только несколько часов? Никто не смог бы сказать этого. Во всяком случае, покидали они его всегда до рассвета. Не было никакого сомнения в том, что эта женщина не окончательно порвала связь с внешним миром.

Так было и на этот раз, в ночь на 30 сентября 1837 года, около одиннадцати часов. Большая дорога, проходящая через графство Св. Гиацинта с запада на восток, ведет в Сен-Шарль и идет дальше. Сейчас она была пустынна. Глубокая тьма окутала уснувшее селение. Никто из его жителей не мог видеть, как два человека спустившись по этой дороге, проскользнули к ограде «Запертого дома», отворили калитку во двор, запиравшуюся лишь на щеколду, и постучали в дверь особым, должно быть условным, стуком.

Дверь отворилась и тотчас снова затворилась. Оба гостя прошли в комнату справа, освещенную ночником, слабый свет которого не мог просочиться наружу.

Женщина не выказала ни малейшего удивления при появлении этих двух людей. Она заключила их в объятия, а они поцеловали ее в лоб с чисто сыновней любовью.

То были Жан и Джоан. А женщина была их мать — Бриджета Моргаз.

Двенадцать лет тому назад, после бегства Симона Моргаза, изгнанного населением Шамбли, никто не сомневался в том, что злополучное семейство покинуло Канаду и переселилось в какую-нибудь провинцию Северной или Южной Америки, а может быть, даже в Европу. Сумма, полученная предателем, давала ему возможность жить с определенным достатком всюду, куда бы ему ни вздумалось уехать, а взяв другое имя, он мог избежать презрения, которое иначе преследовало бы его по всему свету.

Но, как известно, все произошло иначе. Однажды вечером Симон Моргаз сам свершил суд и расправу над собой, и никто и не подозревал, что тело его покоится в отдаленном и глухом месте на южном берегу озера Онтарио.

Бриджета Моргаз, Жан и Джоан осознали тогда весь ужас своего положения. Хотя мать и сыновья не были причастны к преступлению мужа и отца, сила предрассудков была такова, что они все равно нигде не нашли бы ни жалости, ни прощения. В Канаде, равно как и в любом другом уголке земли, имя их стало бы объектом всеобщего поругания. И они решили отречься от этого имени, не подумав даже о том, чтобы взять какое-нибудь другое. К чему оно было им, этим отверженным, которым жизнь принесла только стыд и позор!

Однако мать и сыновья не захотели тотчас уехать из страны. Прежде чем покинуть Канаду, им нужно было исполнить свой долг, и даже если для этого потребовалось бы пожертвовать жизнью, все трое решили исполнить его, во что бы то ни стало.

Они хотели искупить зло, причиненное Симоном Моргазом своему отечеству. Заговор 1825 года имел очень большие шансы на успех: после захвата генерал-губернатора и военачальников английской армии войска не смогли бы противостоять франко-канадскому населению, которое восстало бы поголовно. Но в результате предательства, спровоцированного грязной ищейкой Рипом, раскрылась тайна заговора, и Канада осталась в руках угнетателей.

Жан и Джоан решили сами приняться за дело, прерванное изменой их отца. Бриджета, не сломленная ужасными обстоятельствами, указала им, что в этом должна теперь состоять единственная цель их существования. И они, два брата, которым тогда всего было одному — семнадцать, другому — восемнадцать лет, глубоко осознали это и всецело посвятили себя подвигу искупления.

Бриджета Моргаз, решившая жить на то немногое, что принадлежало лично ей, ни за что не хотела оставлять у себя деньги, найденные в бумажнике самоубийцы. Эти деньги не могли и не должны были быть употреблены иначе, как на нужды национального движения. Они были переданы на тайное хранение в руки нотариуса Ника из Монреаля на уже известных читателю условиях. Часть их была оставлена Жаном для непосредственной раздачи сторонникам реформ. Таким образом, в 1831 и 1835 годах комитеты получили необходимые суммы для закупки оружия и боеприпасов. В 1837 году остаток этого вклада, еще довольно значительный, был доставлен в комитет на виллу «Монкальм» и вручен де Водрелю. Это было все, что еще оставалось от вознаграждения за предательство.

Итак, в дом в Сен-Шарле, где уединилась Бриджета, сыновья приходили тайно повидаться с нею, когда у них бывала такая возможность. Уже на протяжении нескольких лет каждый из них шел своей собственной дорогой к одной общей цели.

Старший, Джоан, внушил себе, что отныне никакие земные блага для него не существуют. Оказавшись в столь горестном положении, он обратился помыслами к Богу и пожелал сделаться священником, но священником-борцом. Он вступил в братство сюльпициан с намерением поддержать словом борьбу за неотъемлемые права своей страны. Врожденное красноречие, воспламененное чувством самого глубокого патриотизма, привлекало к нему население городков и селений; слава его росла и достигла в ту пору своего расцвета.

Жан же стал принимать участие в движении сторонников реформ не только словом, но и делом.

Несмотря на то, что мятеж 1835 года, как и мятеж 1831 года, потерпел неудачу, популярность его нисколько не уменьшилась. В народе на него смотрели как на таинственного предводителя «Сынов Свободы»: он появлялся лишь в тот час, когда надо было жертвовать собой, а затем исчезал, чтобы снова приняться за свое дело. Было хорошо известно, какой высокий авторитет он завоевал в оппозиционной либеральной партии. Казалось, что дело независимости находится в руках одного человека — Жана Безымянного, как он сам себя называл, и что от него одного патриоты ожидают сигнала к новому восстанию.

И час его был уже близок. А пока, прежде чем окунуться с головой в новую схватку, Жан и Джоан, которых случай свел в Шамбли, захотели посетить «Запертый дом», чтобы повидаться с матерью — быть может, в последний раз.

И вот теперь они сидели с нею рядом, держали в своих руках ее руки, разговаривали с нею вполголоса. Жан и Джоан рассказали ей, как обстоят дела. Борьба обещает быть жестокой, не на жизнь, а на смерть — каким и должно быть окончательное сражение.

Проникнувшись чувствами, которыми были переполнены их сердца, Бриджета обрела надежду, что преступление отца будет, наконец искуплено сыновьями. И она заговорила.

— Мой Жан, мой Джоан, — сказала она, — мне так нужно разделять с вами ваши надежды и верить в успех...

— Да, матушка, надо верить, — ответил Жан. — Еще несколько дней, и движение начнется.

— И да пошлет нам Господь удачу, которой заслуживает всякое святое дело! — добавил Джоан.

— Да будет с нами помощь Божия! — откликнулась Бриджета. — и, быть может, я буду иметь, наконец, право помолиться за...

До сей поры ни разу, о нет, никогда не могла вырваться из уст этой несчастной женщины молитва за спасение души того, кто был ей мужем!

— Матушка, — сказал Жан, — матушка...

— А ты, сын мой, — спросила Бриджета, — молился ли ты за отца — ты, служитель всепрощающего Бога?

Джоан молча опустил голову. Бриджета заговорила снова:

— Дети мои, до сих пор вы оба исправно служили своему Делу, но не забывайте того, что, посвятив себя ему, вы лишь исполняли долг. И если отечество наше когда-нибудь будет обязано вам своей независимостью, то имя, которое мы носили когда-то, имя Моргаза...

— Не должно более существовать, матушка! — ответил Жан. — Ему точно так же нельзя вернуть честь, как нельзя вернуть жизнь патриотам, которые по вине нашего отца взошли на эшафот. То, что делали мы с Джоаном, было не ради того, чтобы смыть позор, связанный с нашим именем!.. Ведь это невозможно. Мы поставили себе цель иного рода. Усилия наши направлены на то, чтобы искупить зло, причиненное нашему отечеству, а не зло, причиненное нам самим. Не так ли, Джоан?

— Да, — ответил молодой священник. — Если Господь может прощать, то мне слишком хорошо известно, что это заказано людям, и, пока таков закон общества, наше имя пребудет одним из тех, что преданы на всеобщее поругание.

— Значит, этого никогда не смогут забыть? — спросила Бриджета, поцеловав сыновей в лоб и как бы желая стереть с них поцелуем несмываемое клеймо.

— Забыть! — воскликнул Жан. — Побывай-ка, матушка, в Шамбли, и ты увидишь, какое забвение...

— Жан, — поспешно перебил его Джоан, — помолчи!

— Нет, Джоан!.. Надо, чтобы наша мать знала... У нее достанет мужества выслушать все, я не хочу, чтобы у нее оставалась надежда на искупление, которое невозможно.

И, понизив голос, прерывающимся шепотом, не договаривая слов, Жан поведал ей о том, что произошло несколько дней назад в селении Шамбли, на родине семейства Моргазов, перед развалинами отчего дома.

Бриджета выслушала, не уронив ни одной слезы. Она просто уже не могла плакать.

Значит, их положение действительно безысходно? Но возможно ли, чтобы память о предательстве была неизбывной и чтобы ответственность за преступление легла на безвинных? Неужели так суждено судьбою и ничто не вытравит из сознания людей позорного пятна на имени семьи?

В течение нескольких минут мать и сыновья не обменялись ни словом и даже старались не глядеть друг на друга. Руки их разомкнулись. Трудно описать их страдания. Везде и всюду, не только в Шамбли, они были париями[155], людьми «out laws»[156], отверженными, которых человеческое общество, так сказать, отторгает из своей среды.

В три часа пополуночи Жан и Джоан решили, что им пора. Они хотели уйти от матери незамеченными. Расстаться братья решили при выходе из местечка. Важно было, чтобы их не увидели вместе на дороге, по которой они отправятся через графство. Никто не должен знать, что в эту ночь дверь «Запертого дома» отворялась перед единственными посетителями, когда-либо переступавшими его порог.

Братья поднялись с места. В минуту расставания, быть может навеки, они ощутили, как прочны семейные узы, связывающие их друг с другом. К счастью, Бриджета не знала, что за голову ее сына назначено вознаграждение. Джоану было известно об этом, но ужасная весть еще не дошла до стоявшего на отшибе «Запертого дома». Жан не хотел ничего говорить матери. Зачем усугублять ее страдания? Впрочем, Бриджета и без этого опасалась, что никогда больше не увидит сына.

Пришло время расставаться.

— Куда ты пойдешь теперь, Джоан? — спросила Бриджета.

— В южные приходы, — ответил молодой священник. — Там я буду дожидаться момента, чтобы присоединиться к брату, когда он встанет во главе канадских повстанцев.

— А ты, Жан?

— На ферму «Шипоган», что в графстве Лапрери, — ответил Жан. — Я должен снова встретиться там со своими товарищами, чтобы сделать последние распоряжения... и принять участие в семейных праздниках, которых мы, матушка, лишены! Эти славные люди приняли меня как родного сына!.. Они готовы отдать за меня жизнь! Однако если бы они только знали, кто я такой, чье имя ношу!.. О, какие мы несчастные, если даже общение с нами — уже позор! Но они никогда не узнают... ни они... ни кто-либо другой!

Жан тяжело опустился на стул, обхватив голову руками, подавленный гнетом, тяжесть которого он с каждым днем ощущал все сильнее.

— Встань, брат, — сказал Джоан. — Это и есть искупление. Имей же мужество страдать. Встань и идем!

— Где же я свижусь с вами, дети мои? — спросила Бриджета.

— Уже не здесь, матушка, — ответил Жан. — Если мы одержим победу, то все втроем покинем эту страну... Мы отправимся далеко-далеко... туда, где никто не знает нас. Если мы вернем Канаде независимость, то пусть она никогда не узнает, что обязана этим сыновьям Симона Моргаза! Да, никогда!

— А если игра будет проиграна? — снова спросила Бриджета.

— Тогда, матушка, мы не свидимся ни в этой стране, ни в какой-либо другой. Тогда мы умрем.

Братья в последний раз кинулись в объятия Бриджеты. Дверь открылась и снова закрылась.

Жан и Джоан прошли вместе по дороге сотню шагов, потом расстались, бросив последний взгляд на «Запертый дом», где за своих сыновей молилась мать.