"У Терека два берега…" - читать интересную книгу автора (Вересов Дмитрий)Глава 13– Догадываешься, зачем я тебя вызвал? – спросил майор Артамонов, как всегда не выспавшийся, всклокоченный, с темными мешками под глазами, но идеально выбритый. – Что, командир, значит, пить будем по-черному? – подмигнув черным глазом, ответил Салман Бейбулатов. – Догадлив, черт, – Артамонов мотал головой из стороны в сторону, но ни справа, ни слева не находил нужных для начала разговора слов. – Ладно, Салман, садись, будем разговаривать, – теперь он с усилием, будто мешались серые мешки, поднял на разведчика глаза. – Не первый год мы с тобой воюем, поэтому выслушай меня, как есть. Только прошу тебя не кипятиться, не пороть горячку. Знай, Салман, командир тебя никогда не выдаст всей этой… Он долго матерился через плечо, будто объекты его негодования стояли тут же, за его спиной. Отругавшись, он стал жадно пить прямо из чайника, вздрагивая кадыком. – В общем, так. Ты представлен к Герою. Радуешься? Погоди радоваться. Не надо тебе получать золотую звездочку. Тут покумекать надо. Не слышал ты еще ничего? Что же ты за разведчик такой, если ничего не слышишь, что в войсках происходит! Дружить надо с людьми, а ты все одиноким волком ходишь. Короче, от начальника войск НКВД 3-го Украинского фронта получен приказ: всех карачаевцев, ингушей, балкарцев и чеченцев отправлять с фронта в специальные фильтрационные комиссии. Комиссия отца Паисия… – Капитан не выдержал и вновь выругался, длинно и мастеровито. За окном в мусорной куче рылся чудом выживший на войне бесхвостый петух. Время от времени он начинал подзывать кур, но никто к нему не сбегался. Петух недоуменно таращился желтым глазом на белый свет, в котором случаются такие несуразности, тряс недоуменно бородой и клевал сам, окончательно теряя достоинство. – Гребут всех без разбора, не глядя на заслуги перед Отечеством. Всякое теперь рассказывают: о том, что за немцев воевали, что встречали их, как освободителей, что коня Гитлеру подарили, бурку и шашку. Всякое рассказывают… Ты не молчи, Салман. Говори что-нибудь, тебе легче будет. Скажи, что вранье это. Все равно никому ничего не докажешь. А мне и доказывать ничего не надо. Я все решил. Слово теперь за тобой. По двору прошел связист с катушкой провода. Петух, услышав стук сапог, ошалело крутанул головой, припал к земле, как опытный разведчик, и юркнул в щель в заборе. Еще одно рыжее перо повисло на гвозде. – Зато жив остался, – посмотрев в окно, сказал Артамонов. – Хвост – дело наживное, отрастет… Ты послушай меня, Салман. Отпишу я им, что пал ты смертью храбрых. Нет, мол, Салмана Бейбулатова, опоздали. А тебя отправлю к моему дружку Сашке Марченко, в соседнюю дивизию. Давно ведь тебя переманивает. Ты у него будешь, как у Аллаха за пазухой. Только получит он к себе в разведку не чеченца Бейбулатова, а… дагестанца, азербайджанца Ибрагим-оглы… Никто не разберется. А после победы мы еще поглядим, кто предатель, а кто спаситель отечества. После победы, брат Салман, все по-другому будет. Справедливость восторжествует. Имя тебе вернем, национальность и звезду Героя Советского Союза. А с этими, которые нам в спину стреляли, мы посчитаемся. Все им припомним… Ну, что ты молчишь? Набычился вот и зубами скрипит. Ну, звонить мне Сашке Марченко, Салман? Жить хочешь? Горы свои увидеть хочешь? Невесту Айшат обнять хочешь? Тогда все, звоню Марчеле… Артамонов крутанул ручку полевого телефонного аппарата. – Алло, красавица, соедини меня с Ландышем… Ландыш, жив, цветочек аленький? А это птичка Чибис. Узнал?.. Вот что, флора и фауна, дело есть. Давай, Санек, на нейтральной территории встретимся… Обмозговать надо одно дельце… Тебе подарочек есть. Никогда бы ты его от меня не получил, если бы не обстоятельства… А выпивка уже за тобой… Я бы на твоем месте не жался…. Тогда давай к тебе прямо и подъедем. Подарок с собой прихвачу. Жди нас через пару часиков. Времени тебе хватит на стол собрать?.. Ну и ладушки… Трофейный «Виллис», не по сезону открытый, переваливаясь, месил потихоньку рыжий снег в грязной колее. Лениво менялся пейзаж. Все засыпанные снегом поля, редкие, насквозь проглядываемые рощи. А где погуще деревья да повеселее речка и холм – украинские села и хутора. – Товарищ майор, а правду говорят, что, как Киев взяли, хохлы по домам побежали? – спрашивал молодой водитель-белорусc Степка Шпак, сам любивший порассказать фронтовые новости. – Ты-то, бульбаш, не собираешься податься к себе на хутор? – подмигивая Салману, отзывался Артамонов. – Обижаете, товарищ майор, куды я от вас денусь? – Ну, так мне больше ничего и не надо. Лишь бы Степка был рядом. А у меня из хохлов только старший сержант Опанасенко. Так тот такую морду в разведке наел, что его с фронта никаким салом не выманишь. Ну, и вот Салман у нас – тоже хохол. – Не, товарищ майор, – выкручивая руль, возражал Степка Шпак. – Какой же Салман – хохол. Он – горец настоящий. – А я тебе, Степан, говорю, что он хохол. Старшина Бейбуленко. Что гогочешь? – Так он же сало не ест! – Ну, просто не любит. В детстве его салом обкормили. А ты знаешь, что в честь сала его Салманом и назвали? – Шутите вы, товарищ майор, – говорил уже с некоторым сомнением Степка Шпак. – Скажите, что шутите. – А вот прикажу считать Салмана хохлом, и будешь считать. Понял меня? – Есть, считать старшину Бейбулатова хохлом! Только Салман сам не согласится… – Ты чего призадумался, Салман? – Артамонов обернулся к сидевшему на заднем сиденье Бейбулатову. – Не забивай себе голову всякими тяжелыми думами. Воевать надо с легкой головой, а не то, сам знаешь… Степка ведь правду про хохлов говорит. При мне в штабе командир батальона, мальчишка такой желторотый, жаловался, что у него тридцать процентов личного состава сбежало вместе с оружием. Куда сбежали? К батьке Банде-ре. Известно. Ну, и кто после этого предатель? Кого куда надо вывозить? А еще говорят, что на войне все просто: вот наши – вот враги. А с другой стороны, так и есть. Вот майор Артамонов, вот Салман, вот Степка. Наши ребята… Дайте нам только спокойно довоевать эту войну. Не мешайтесь. Гляньте, хлопцы, какая усадебка чудная за плетнем! Часовенка даже есть. Тишина. Просто «Старосветские помещики» какие-то. Проходили в школе? Ах, да! Какая там у тебя школа… В какой по счету день войны Салман научился чувствовать тишину перед выстрелом, он уже не помнил. Но только в самые глухие морозные ночи, самые ленивые, истомленные зноем дни он всегда ощущал, что сейчас не могут не выстрелить. Словно копилась неподалеку тишина, копилась, допилась, дошла до критической массы и разразилась автоматной очередью. Будто ставили друг на друга кубики тишины, а Салман видел, что последний кубик лишний… Вот и сейчас ему кто-то подсказал, что в следующее мгновение тишина рухнет. Вот почему на разведку он ходил всегда один. Слишком дорого стоят на войне секунды между собственной догадкой и передачей чувства опасности другим людям. – Степа, сворачи…! – крикнул Салман, а фразу его уже заканчивали автоматные очереди. «Вать-вать-вать…» – пропели над ним пули, когда он уже кувырнулся через борт «Виллиса». И успел он еще рассмотреть, как валятся набок, вслед за теряющей равновесие машиной, два прошитых одной красной строчкой тела. «Командир!» – уже рождался в его груди дикий вопль, но проснувшийся еще раньше разведчик задержал его, отложил на потом. Бой только начинался, и опыт разведчика заставил его замереть, не подавая признаков жизни. Теперь только ждать. Ждать, пока у противника не лопнет самое крепкое в мире терпение. Ведь раньше он просто воевал, воевал с врагом, как джигит, как сын своего народа. А сейчас он ждал своих личных кровников. Их кровью должно быть полито тело убитого командира. Он почувствовал себя одиноким волком на этой бесконечной войне. Даже в глубоком вражеском тылу он не был так одинок, как сейчас, на нашей территории, в нескольких километрах от своей родной части. Вот что значил Для него майор Артамонов… Их было трое. Они были одеты в немецкую полевую форму, сидевшую на них мешковато, на головах были высокие папахи со странными позолоченными трезубцами. Бандеровцы приближались, поводя дулами автоматов, и Салман машинально отмечал направление возможного огня. – Бачишь, Петро, яку птаху видну завалылы? – сказал один из бандеровцев, подходя к завалившемуся на левый борт автомобилю. – Дивысь, хлопче, никак майор? – отозвался Петро. – Не серчайте, товарищ майор, что убывы, а не погутарили. Теперь погутарим… – Пошукайте заднего! – приказал первый, видимо, старший из них. – А чо его шукать? Вин трошки отдохнуть прилег… Бандеровец только указал дулом автомата на лежащего без признаков жизни Салмана, как тот моментально ожил, ударил из согревшегося под ним автомата, потом ударил еще одной короткой очередью с переката. Бейбулатов знал наверняка, что двоих он срезал наповал, а еще один, скорее всего, корчится на земле с простреленными ногами. Разведчик вскочил на ноги. Так и есть. Двое были мертвы, а один ерзал на спине, тыча автоматом в небо. Салман вышиб ударом ноги автомат из рук бандеровца, присел рядом на корточки. – Отвечай, собака, воевал? Он никогда не допрашивал пленных. Он не знал немецкого, и по-русски научился сносно говорить только на третий год войны. Да и не о чем ему было с пленными разговаривать. А теперь ему надо было многое сказать этому человеку. – Ну, говори, сын собаки! – Воевал, – провыл раненый бандеровец. – Второй Украинский. Петро Запара меня кличут. Не убивай меня, солдат! У меня жинка, дитятки… – Ты предал свой народ, Петро. – Ты ни бачив, хлопче! Разве ж мой народ – москали? Я ж украинец. На шо мне Советы? Так и ты ж – грузин… – Я – не грузин, я – чеченец. – Нехай чеченец, все ж – не жид, не москаль, не комиссар. Убивай политрука! Иди домой! Там бей колхозника, забирай свое добро… Ой, больно мне!.. Перевяжи меня, солдат!.. Тикай домой, хлопец! Сражайся за Самостийну Грузию… тьфу, бис!.. за Самостийну Чеченю. А комиссара мы уже поубивали за тебя… Радуйся! – Вы убили моего командира. Он был мне как отец. Он был… Его враги были моими врагами. Кто предал его, тот предатель. А вы убили моего командира. Ты умрешь, Петро, как собака. В руке Салмана тускло блеснул в этот пасмурный февральский день клинок кинжала. – Ты боишься, Петро? – Боюсь, хлопче… Лучше пристрели меня, солдат… – Дрожит твое трусливое сердце. Страх твой успокоит душу моего командира. Значит, командир мой будет отомщен. Так когда-то поступали мои предки… Салман нашел в машине саперную лопатку, перетащил тела к полуразрушенной часовне. Вырыл две могилы. Подумал и сделал еще в каждой углубление на дне, чтобы и командир, и Степа смогли сесть при появлении ангелов смерти Мункара и Накира. Он еще долго стоял над могилой командира. Нет, он не молился, ведь мучеников, павших на поле битвы, хоронят без молитвы. Салман просто разговаривал, советовался с Артамоновым. Словно получив, наконец, от него нужный совет, он кивнул последний раз и пошел назад в расположение своей части. С кольев плетня ему вслед смотрели мертвыми глазами три головы в папахах с позолоченными трезубцами. Дядя Магомед расцеловал ее в обе щеки. – Ну, здравствуй, Айсет, здравствуй, племянница. Как жизнь, как здоровье? – Не дожидаясь ее ответа, он деловито продолжил: – Собирайся, нам предстоит долгая поездка… Вот… – Он достал из кармана паспорт, протянул Айсет. – Возьми на всякий случай. Если попросят. Хотя, наверное, не попросят. Айсет раскрыла темно-красную книжицу с двуглавым орлом, посмотрела на собственную фотографию, недоуменно взглянула на дядю. – Айсет Гозгешева? Ты меня уже замуж выдал? – А тебе не терпится? – хохотнул дядя. – Погоди, дорогая, с этим спешить не надо. – А куда мы едем? – В Дойзал-юрт. Хорошее место. Там новую школу построили, мы приглашены на открытие… Ехали долго, колонной, состоявшей из нескольких больших дорогих джипов в сопровождении двух милицейских «уазиков» и открытого грузовика с автоматчиками. В дороге дядя был весел, шутил, нахваливал Айсет и ее статьи. Она все порывалась, пользуясь его добрым настроением, попроситься наконец на волю, но всякий раз чутье подсказывало ей, что делать этого не надо. Айсет сразу обратила внимание на эту женщину, что было неудивительно, поскольку та всем своим видом резко выделялась из толпы – высокая, стройная, дорого и стильно одетая, с гордой прямой осанкой и густыми, совершенно седыми волосами, выбивавшимися из-под головного платка. Те полчаса, что длилась короткая официальная часть, рядом с женщиной неотлучно находился молодой смуглый красавец в добротной замшевой курточке, но потом, когда митинг закончился, и глава районной администрации – немолодой, лысоватый, облаченный в полувоенный френч, напоминавший одновременно и горский бешмет, и цивильный пиджак, – пригласил дорогих гостей к столу, красавца отозвали в мужской круг. Айсет же усадили на другом конце, и она оказалась рядом с этой необычной женщиной. Теперь, вблизи, по пергаментной сухости кожи, по густой сеточке мелких морщин, прорезавших все еще красивое лицо, Айсет поняла, что женщина очень и очень пожилая. Только глаза были молодые, огромные, небесно-голубые. Длинный дощатый стол стоял на открытом воздухе напротив входа в новую школу – трехэтажную, в свежей розовой штукатурке, с огромными, блистающими чистотой окнами. На площади перед школой плясали дети, а взрослые чинно сидели за столом, пили чай, заедая нехитрым угощением – лепешками и печеньем домашней выпечки, холодной бараниной, фруктами. На мужском краю велись свои разговоры, немногочисленные допущенные к столу женщины тоже тихо беседовали по-чеченски, и соседка Айсет принимала в разговоре живое участие. Предоставленная сама себе Айсет молча пила чай с лепешкой и вдыхала воздух свободы. Соседка обратилась к ней с каким-то вопросом. – Простите, – сказала Айсет. – Я не понимаю по-чеченски. – Странно, вы же определенно чеченка, – без акцента сказала по-русски женщина. – Как вас зовут? – Айсет. – Айсет… У моей лучшей подруги было имя, похожее на твое… Ее звали Айшат… Женщина замолчала, глядя куда-то вдаль. – А вы… вы здешняя? Из Дойзал-Юрта? – робко нарушила молчание Айсет. – Была здешняя… А сердцем и сейчас здешняя, хоть и живу далеко… А ты, Айсет, откуда? – Вообще-то из Москвы. Родилась там. Сейчас живу в Гудермесе. – Гудермес? Не была. Как там сейчас? – Не очень. Но, по крайней мере, не стреляют. – Не стреляют… – повторила женщина и вздохнула. – Ах, Айшат, Айшат… Да, кстати, меня зовут Мария Степановна. – Так вы русская? – удивилась Айсет. Женщина нахмурилась. – Я чеченка. Всей своей жизнью – чеченка… Да этой самой жизнью с родным краем разлученная, только вот перед смертью сподобил Аллах… А знаешь, какой это край? Тогда слушай… По легенде речка Актай, бегущая ущельем в долину мимо аула Дойзал-юрт, была дочерью озера Галанчож. Старики рассказывали, что в стародавние времена две женщины пошли стирать грязные пеленки в чистых водах озера, которые были прозрачнее горного воздуха. Возмущенный дух озера обратил их в камни, а сам, превратившись в быка, покинул Галанчож. Однажды жители Дойзал-юрта увидели неподалеку от аула пасущегося прекрасного быка. Они запрягли его, чтобы вспахать землю в ущелье. Но когда они сделали первую борозду, из нее ручейком потекла вода. Со второй бороздой поток усилился. После третьей борозды образовалась быстрая река, в водах которой исчез удивительный бык. Старики говорили, что в старину в речке Актай, дочери озера Галанчож, стирать было запрещено. Женщинам приходилось далеко ходить. Но нашлась одна девушка в ауле, дерзкая и ленивая, которая осквернила чистые воды реки. Она не обратилась в камень, но каменным стало ее сердце. Весь век прожила она одна. После нее женщины аула Дойзал-юрт стирали уже в реке Актай без боязни. Так испортились женщины, говорили старики, а потом испортился и весь народ чеченский. Не та уже стала вода в реке, как в былые времена, не те стали джигиты в ауле Дойзал-юрт. Про долину же, куда бежала речка Актай, но, добежав, вдруг сворачивала в сторону, словно застыдившись своих оскверненных стиркой вод, легенд не рассказывали. Те времена еще отдавались в чеченских сердцах. Помнили еще, что детей своих пугали чеченские женщины одним именем Ермолова. А ведь именно суровый генерал и создал эту долину, как архитектор Гонзаго Павловский парк под Петербургом. В густо заросшую лесом котловину спускались в прошлом веке с окрестных горных аулов абреки. Здесь объединялись они в большие отряды, делали неприступные лесные завалы, нападали на колонны русских солдат, на спешившихся в лесных дебрях казаков. А потом уходили к себе в горы праздновать победу или зализывать раны. Но Ермолов своим орлиным оком увидел чеченское гнездо, провел ногтем по карте, и пролегла через непроходимый лес первая просека. Ермолова потом царь отослал с Кавказа. Другие главнокомандующие, сменяя друг друга, пытались закончить войну с горцами одним генеральным сражением, но рано или поздно вынуждены были возвращаться к тактике Ермолова. Опять стучали топоры в лесу, прерываемые временами ружейной трескотней и дикими криками абреков. Дремучий лес за годы Кавказской войны постепенно превратился в причудливую долину с лугами, поросшими высоким травостоем, зарослями боярышника и шиповника, с островками дубрав и кленовых рощ. Ни у кого из местных жителей теперь не повернулся бы язык сказать, что этот райский уголок, благодатный и для конного, и для пешего, и для зверя, сработан безжалостными топорами русских солдат. Даже суровые чеченские мужчины теплели сердцем, когда полоса заката над долиной повторялась в траве бегущей в даль полосой пунцово цветущего шиповника, или когда покрытый утренней росой куст вдруг приходил в движение, плыл над ковылем, постепенно превращаясь в оленьи рога, или когда взгляду горца открывались древесные заросли, сплошь покрытые невесть откуда взявшимися розами, снизу доверху, от темно-зеленой травы до прозрачной небесной лазури. Так цветет кавказский рододендрон, действительно, напоминающий издалека чайные розы. Ближе к горным склонам, освобожденные от повинности воевать с конкурентами за солнечный свет, размахнулись во все стороны ветвистые дикие груши. Только они, казалось, хранили память о дремучем прошлом долины, стараясь переплестись, запутаться ветками, устроить хотя бы собственные, семейные дебри. Мужчины из Дойзал-юрта приходили сюда охотиться за фазанами, которые, погибая целыми выводками, опять прилетали в заросли дикой груши, не в силах противиться красоте долины. Здесь вообще была хорошая охота на пернатых. Но одну птичку жители Дойзал-юрта почитали особо, конечно, после орла. Долину облюбовали себе для гнездования, песен и шумных перелетов розовые скворцы. Еще до революции, это хорошо помнили в окрестных аулах, откуда-то из степей по воздушному коридору в долину проникли полчища саранчи. Чеченцы, которые не отступали перед русскими штыками и картечью, растерянно смотрели, как деревья, кустарники и травы покрываются тучами бесчисленных врагов всего растущего на земле. Перед ними были бессильны и шашка Гурда, и кинжал Басалай. Но вдруг в воздухе пронеслась стая небольших птичек с розовыми брюшками. Они стремительно пролетели над погибающей долиной и тут же скрылись. Это были только разведчики. За ними появились хорошо организованные отряды, которые тут же врубились в полчища саранчи… «Настоящие джигиты, – говорили потом мужчины Дойзал-юрта. – Не от этих ли красных птиц пришел обычай красить бороды на войне?» Это было последнее крупное сражение в долине со времен пленения имама Шамиля. Нежно-зеленый клин долины, между бурыми лесными склонами, был виден на востоке из крайних дворов Дойзал-юрта. Оттуда теплый ветер приносил уже смешанный по пути запах цветов и трав. На западе, откуда прибегала в ущелье речка Актай, вечно клубился туман, будто там вечно закипал чей-то огромный котел. Как будто прямо за туманом, а на самом деле достаточно далеко, поднимались снежные, подкрашенные солнцем, вершины. Напротив, на другой стороне горного ущелья, был лес. Точно такой же, как и на этой, но без проплешины, на которой несколькими ярусами плоских крыш и разместился Дойзал-юрт. Прямо отсюда, с крыльца дома, молодой острый глаз мог различить узкие спины косуль, карабкавшихся вверх по склону, или темную движущуюся кочку медведя. Причудливые изгибы земной коры создавали иллюзию близости добычи и плодов, чистой воды и плодородного чернозема, теплой долины и ледяных вершин. Так мог выглядеть рай, если бы человек действительно знал, чего он хочет в той, другой, жизни… Айсет слушала бы и слушала Марию Степановну, да только праздник закончился, гости встали из-за стола, прощались, обнимаясь и пожимая друг другу руки. К Марии Степановне подошел смуглый красавец, подал руку, помогая подняться из-за стола, что-то тихо проговорил на ухо. – Айсет, это мой внук Азиз, – сказала Мария Степановна. Юноша наклонил голову, расплылся в белоснежной улыбке. – Добри ден… – проговорил он с ужасающим акцентом и, не меняя приветливого выражения лица, сквозь зубы процедил: – Oh, Gran, really, I’m fed up with your filthy barbarians, let’s go, it’s time…[19]. Айсет так и подмывало заехать по надменной, смазливой харе. Но это был бы знак внимания, а хлыщ ее внимания не стоил. – Прощайте, Мария Степановна, и спасибо вам, – сказала она, поднимаясь. – За что ж спасибо-то? – улыбнулась та. – За вашу жизнь, да продлит Аллах ваши годы… Азиз бережно подвел бабушку к белому микроавтобусу с эмблемой ОБСЕ, усадил на переднем сиденье, сам сел рядом. Автобус тронулся, сопровождаемый эскортом из нескольких военных и милицейских машин. Незаметно подошел дядя Магомед, тронул за плечо. – Пора и нам… – Интересная старушка Мария Беноева, непростая, – заметил он на обратном пути. – Из самой Америки прилетела, с гуманитарной миссией. Ее сын Салман – знаменитый хирург, золотые руки. Своя клиника в Сан-Франциско, денег много. И внучок, Азиз, толковый, говорят, парнишка, тоже на врача учится… Пойдешь за такого? Айсет вспыхнула, но все же сдержала себя. – Как прикажешь, дядя Магомед… Дядя расхохотался. – Молодец, правильно отвечаешь… Да ладно, пошутил я, не пара он тебе, одно название, что чеченец, а так – надутый янки, испорченный, гнилой. Ну ничего, скоро мы и до них доберемся… А как тебе школа, понравилась, да? – Очень… Знаешь, дядя, это здорово, что ты здесь школы строишь… – Да… Так вот, ночью эту школу взорвут. Очередная провокация ФСБ. Как всегда, все спишут на партизан, начнутся аресты, зачистки… Ты к утру успеешь написать об этом заметку? На сей раз Айсет не сдержалась. – Нет! Я не стану писать! – хрипло выкрикнула она, и тут же опомнилась, сжалась от страха, ожидая вспышки дядиного гнева. Но Магомед Бароев только рассмеялся. – Нет – и не надо… Отдыхай пока… Дома, когда Айсет уже забралась в кровать, дверь ее комнаты неслышно открылась, и она услышала тихие, осторожные шаги. – Кто?!.. – встрепенулась Айсет. – Это я, госпожа, Эльза… Не спишь? Сказать хочу. Когда ты с хозяин уехал, Зелимхан приходил, и с ним какой-то русский. В твоя комната приходил, ящик твой включал. Долго сидел. Писал что-то… – Спасибо, Эльза… Иди. Новость не на шутку встревожила Айсет. В компьютере были ее неотправленные письма к Софи-Катрин, в редакцию Си-би-эн, кое-какие заметки для себя. И несколько файлов с собранными ею сведениями о деятельности Магомеда Бароева. |
||
|