"Сердце льва" - читать интересную книгу автора (Вересов Дмитрий, Разумовский Феликс)

Епифан (1957)

– Две тысячи семьсот в месяц. Это с учетом! персональной надбавки. Плюс талоны на трехразовое питание. Столовая у нас прикреплена к областному комитету партии, так что... Номер у вас будет отдельный, двухкомнатный – гостиная, спа-альня...

Товарища Лепешкину подвел голос – стек, подлец, сиропом со звонких командных высот, а про спальню вышло и вовсе с какими-то альковными придыханиями... Строгая партийная дама прищурилась, из-под тяжелых, виевых век украдкой стрельнула глазками по остальным членам приемной комиссии и с удвоенным металлом осведомилась:

– Вопросы? Пожелания?

– Ну есть, вообще-то, одно пожелание... – степенно проговорил товарищ Дзюба. – Я так понимаю, товарищи, что до начала учебы еще есть времечко? Мы, хлеборобы, даром время терять не приучены. Хотелось бы с пользой. Подтянуть, как говорится, идейно-культурный уровень... Вы бы мне списочек литературы дали, я бы в библиотеку пошел. В самую большую. Еще название у нее такое... Говорили, да я запамятовал...

Он вновь улыбнулся своей неотразимой улыбкой.

– Публичная? – удивленно осведомилась Лепешкина.

Дзюба кивнул.

– Сделаем! – отрубил проректор Игнатов и оглядел прочих членов комиссии. – Видали, товарищи? Всем бы нашим слушателям такое усердие!.. Геннадий Петрович, озаботься...

Очередь в камеру хранения растянулась чуть не до самого перрона. Епифан Дзюба тихо встроился в хвост позади распаренной пожилой узбечки в синем стеганом чапане. Достал массивный портсигар, вынул папироску, продул, солидно обстучал о стекло наградных часов “Победа”, чиркнул спичкой... Высокий, подтянутый и статный, в распахнутом китайском макинтоше “Дружба”, он приковывал взгляды женщин и вызывал едкое раздражение мужчин. Орденоносец хренов! Не “Беломорканал” смолит – “Казбек”! Падла!

Но эти волны разнородных чувств разбивались на дальних подступах к его сознанию. Прикрыв глаза, Епифан вдыхал кисловатый папиросный дымок, и тот смешивался с запахами дегтя, локомотивной смазки, чего-то манящего и несбыточного, напоминающего, словно в детстве, о Дальних странствиях и невероятных приключениях...

А от узбечки пахло прокисшим молоком, и очередь не сдвинулась ни на шаг. “Ну и ладно, – решил вдруг Епифан. – Успеется...” Раздавил окурок каучуковой подошвой чехословацкого штиблета “Батя” и двинул прочь на площадь Восстания, бывшую Знаменскую, оттуда на Невский.

Главная городская магистраль блистала чисто вымытыми витринами, выставляла напоказ наряд фасадов, ярко выкрашенные бока троллейбусов, броскую разноголосицу вывесок, транспарантов и афиш. Что-то в ней было от женщины, крепко надушенной, ухоженной и опрятной, томящейся в искусе в ожидании любовника.

А на голодный желудок – какая любовь? Епифан остановился у светло-серого дома, прочитал вертикальную вывеску, обкатывая на языке симпатичное слово: “Националь... Националь... Националь-социалистическая кухня...” Мимолетным движением брови отогнал неведомо откуда взявшуюся нелепость и бодрым шагом одолел несколько ступенек до стеклянной двери, которую почтительно распахнул, среагировав, видимо, на костюм, пожилой холеный швейцар, похожий на адмирала.

В полупустом по случаю раннего часа зале было светло и гулко. Особо не раздумывая, комбайнер заказал харч степенный, мужской, основательный: сто пятьдесят армянского, икорку, севрюжинку с хреном, густую ароматную солянку, толстенный эскалоп с молодой картошечкой, осложненный каперсами и цветной, жаренной в сухарях капустой...

А из радиолы, поставленной в углу для услаждения немногочисленной публики, выводил про маму и вышитый рушник задушевный малороссийский баритон: “И в дорогу далеку ты мени на зари провожала...” Епифан подпер рукой щеку...

– Гады!.. – пробормотал Епифан.. – Гады...

– Чем-то недовольны, товарищ? Дзюба встрепенулся, поднял глаза на гладкого, вышколенного официанта, застывшего перед его столиком.

– Нет, все отлично... А это я так, своим мыслям...

– Понимаю.

Официант наклонился и доверительно прошептал:

– А от мыслей я бы посоветовал соточку бенедиктина. С кофеечком... Примете – и никаких мыслей, одно блаженство...

– Ну тащи... аптекарь... А потом не худо бы счетец... и такси.

Вернувшись в гостиницу, Епифан тут же скинул с себя все уличное и нырнул в широкую мягкую кровать...

Он летал, летал как в детстве – без мотора, без парашюта, даже без крыльев. Внизу маячили темные горы, костры, и белели навстречу ему знакомые, но никак не родные лица, тянулись разноголосые шепотки:

Ты знаешь край, тот, где цветет лимон...

А в цирке-то оно попроще было, без всяких там... Зато и бедней несказанно... ,

Мысли в голове солдата подобны булыжникам в его ранце...

Что может быть вкуснее запеченного обезьяньего юзга... Нефритовый ларец в форме гроба...

quot; предписание доставить вас, товарищ Дзюба... Товарищ Дзюба, товарищ Дзюба!.. М-м-м...

Епифан резко открыл глаза. Девичья ручка с алыми ноготками теребила его за плечо.

– На ужин опоздаете, товарищ Дзюба... Да вредно спать на закате, врачи не советуют...

– А что врачи советуют делать на закате? Он улыбнулся, перевел взгляд с младенческой перетяжечки на пухлом запястье на кудрявую прядку, выбившуюся из-под накрахмаленного кокошника. Дева хихикнула.

– Кто ж ты будешь, красавица?

– Горничная. Галей кличут...

– И откуда ты такая?

– Я-то? Вологодские мы... Он посмотрел ей в глаза – взрослые, прозрач ные, бесстыжие.

– Ну иди ко мне Галя Вологодская... На ужин он при всем при том успел. Благоухая “Шипром”, спустился в гостиничный буфет. С приятным удивлением отметил и крахмальные скатерти на столах, и замысловатое меню, и улыбчивых подавальщиц, а главное, смехотворные цены.

После ужина, тяжелый и добрый, Дзюба несколько грузно поднялся к себе, задумчиво закурил и принялся бесцельно слоняться по номеру.

Это был так называемый “полулюкс” – гостиная, спальня, просторная прихожая, – обставленный с вычурной помпезностью послевоенного мебельного ренессанса.. Рисунок обоев был аляповат и ярок, картины в тяжелых позолоченных рамах воскрешали прошлое, революционное, не такое далекое.

Центральное место занимало полотно “Октябрь”, монументальное, размерами два на три метра. Сюжет был общеизвестен – заложив большие пальцы рук за жилетные проймы, вождь с башни броневика устремлял народные массы в светлое коммунистическое будущее. Революционная толпа, ликуя, с жадностью внимала Ленину и, подкидывая в воздух папахи и треухи, готовилась идти в свой последний и решительный бой. На переднем плане из люка броневика высовывалась голова механика-водителя, в котором без труда угадывался Никита Сергеевич Хрущев.