"Крик ворона" - читать интересную книгу автора (Вересов Дмитрий)

(1982)

Марина Валерьяновна Мурина принадлежала к презренному меньшинству, изгоям и отщепенцам. В то время, как весь советский народ... Народ, люто ненавидя синюшные, тяжкие, похмельные понедельники, напротив, чрезвычайно положительно относится к пятницам, рабочим лишь постольку-поскольку и вливающим в душу трепетную благодать предвкушения двух дней законного оттяга. И поскольку ожидание счастья сплошь и рядом оказывается весомее собственно переживания этого самого счастья, не будет преувеличением сказать, что пятница стала любимым днем для всей страны. Марина же Валерьяновна к понедельникам относилась индифферентно (три урока в училище плюс часовая частная халтурка там же), не любила вторников (занятия и утром, и в вечерней группе), пятниц же терпеть не могла и боялась их до умопомрачения. Директриса уже который год ставила Марине Валерьяновне на пятницу три вечерних урока. Конечно, из-за глубокой личной неприязни, так и сквозившей в отстраненно-деловом тоне, который держали с Муриной и администрация, и коллеги, мымры бездуховные. Ясное дело, они у директрисы все в любимицах, свои в доску, чай, из одного бачка мусорного вылупились. И, естественно, ни одна из этих шкур не имеет такого гадского расписания, как она.

— Но, Марина Валерьяновна, дорогая, у Семеновой два маленьких ребенка, Лихоманкина у нас на полставки, Куцева в декрете, а часы закрыть надо... — бубнила в ответ на ее справедливые протесты секретарша Эльвира, отводя глазки, заплывшие от хитрости и тайных запоев.

И бесполезно доказывать этой метелке, что такое расписание обрекает Марину Валерьяновну на ночной пятнадцатиминутный марш по жуткому пустырю, где каждые сутки кого-нибудь грабят, избивают, насилуют и недели не проходит без свежего трупа...

До восьмидесятого года Мурина жила в одной комнате с бывшим мужем в гнусной коммуналке на Маяковского. Комната запущенная сверх меры, разделенная перегородкой — чтобы поменьше видеть мерзкую смазливую харю экс-супружника. Соседи сплошь твари, суки, быдло... Марина Валерьяновна вздохнула было с облегчением, когда их трехэтажный флигелек дал неизлечимую трещину прямо по комнате соседей Фуфлачевых — жаль, никого не убило, когда обрушился потолок! — и пошел под экстренное расселение. Но мерзавцы, окопавшиеся в жилкомиссии, приличную площадь придержали для ворья, у которого всегда есть деньги на взятку, а Муриной выдали смотровой на комнатушку в трехкомнатной квартире на восточной окраине Купчино. В ответ на законные упреки исполкомовская сволочь нагло заявила:

— С площадью в городе напряженка. Вы бы, гражданочка, радовались, что на гражданина Жолнеровича отдельный ордерок выбить удалось.

Докторишка усатый, муженек ее ненаглядный, получал сходную комнатушку где-то у черта на Пороховых.

Новые соседи оказались, естественно, не лучше прежних, разве что числом поменее. Парикмахерша Зойка — сплетница, развратница и алкоголичка. Тупая бабка с дебильной внучкой, не сливающей за собой в сортире. В город выбираться переполненным автобусом, за сорок мучительных минут доползавшим до «Электросилы», — либо через тот самый пустырь на электричку до Московского. Днем еще ничего, а вот с наступлением темноты...

Пожив с недельку на новом месте, Марина Валерьяновна купила в канцелярском шило и с тех пор носила в портфеле. Часто укалывалась до крови, рвала книги, бумаги, но выбросить не решалась.

Как ни странно, оружием самообороны не пришлось воспользоваться ни разу. Ни грабители, ни насильники не проявляли к ней ни малейшего интереса. Даже несколько обидно.

Природа жестоко насмеялась над Мариной Валерьяновной, вложив трепетную, ранимую и возвышенную душу в несуразное тело, словно составленное из частей, предназначавшихся разным людям. Круглое как блин курносое лицо с узенькими глазами и широкими, густыми бровями. Короткая бычья шея, мясистые плечи и руки. Квадратный рубленый торс без намека на талию. И длинные, стройные, изящные ноги, при такой фигуре вызывающие ассоциации не с красавицей-балериной, а с паучихой. «Ну и пусть, — говорила себе Марина Валерьяновна, наспех подкрашиваясь перед зеркалом. — Внешность не должна отвлекать от насыщенной духовной жизни».

И вынуждала себя читать модные книги, бегать на модные выставки и кинофильмы. Мучилась, маялась тоскою, зевала, ничего не понимая, зато потом могла, закатив глаза, со страстью рассуждать о высоком. Как правило, сама с собой — слушатели находились редко. «Дождетесь вы у меня! — нередко шептала она, засылая или глядя в зеркало. — Вы у меня еще все попляшете, все!»

И с закрытыми глазами представляла себе, как подъезжает на «Волге» последней модели к неказистому зданию училища и в сопровождении нового мужа, шикарного как Бельмондо, под взглядами умирающих от зависти училок направляется к директрисе, обливая ту презрением и заодно поражая по самое некуда моднейшим ансамблем «от кутюр» и небрежно позвякивающим на запястье браслетом с бриллиантами чистой воды, забирает трудовую . книжку. А вечером принимает в своих роскошных апартаментах разных знаменитостей, и они, такие лощеные и беспредельно высокомерные с другими, жадно и подобострастно ловят каждое слово, каждый жест хозяйки. С этими она держится снисходительно-любезно, ни жестом, ни словом не выказывая ненависти и презрения... Это сейчас, когда она никто, они ее в упор не видят. Да что они — всякая тварь последняя, вроде тех же училищных" или соседок, и те за человека ее не считают. Ну ничего, все еще переменится, будет и на нашей улице праздник, еще на коленях ползать будут. Все ползать будут...

Марина Валерьяновна спустилась с тускло освещенной платформы и, ориентируясь на огни далеких кварталов, отправилась в путь между сухими прутьями прошлогодней травы, пластами жирной грязи, кучами мусора, вылезшими из-под стаявшего снега. Хорошо еще, что на самой дорожке сухо — апрель выдался теплым, погожим. Пересекла полосу отчуждения и вышла на пустырь, по которому проходила незримая граница между Невским и Фрунзенским районами. Разделительная полоса пролегала по площадке между пивными ларьками. У ларьков с утра до вечера толклись ханыги из обоих районов, что, конечно, не способствовало улучшению криминогенной обстановки на пустыре. Но в этот поздний час ларьки, естественно, не работали, а лишь отбрасывали зловещие тени вдоль ярко освещенного пятачка основательно утоптанной и заплеванной площадки. И, конечно же, никакой милиции! Днем-то они паслись здесь регулярно, выцепляя из пьяной толпы кого-нибудь поприличнее: не тащить же в вытрезвитель местную рвань, с которой не то что штраф, а и пятнадцатисуточного бесплатного труда не поимеешь — себе дороже выйдет.

Миновав пространство между ларьками, Марина Мурина вышла непосредственно на пустырь, темный и страшный. Сердце гулко застучало, отдаваясь в висках, рука судорожно сжала портфель. Наступив на камень, подвернула ногу на высоком каблуке. Дурной знак! Выбранив себя, что не надела, как накануне собиралась, практичные китайские кеды, Марина решила снять туфли, но передумала, пожалев колготки.

Дорожка шла по пустынному и ровному ландшафту с бугорками стихийных микросвалок, потом нырнула вниз. До шоссе оставалось метров сто, но эти метры тянулись по зарослям осокоря, золотарника и каких-то безымянных кустов, поднимавшихся выше человеческого роста. Именно здесь чаще всего...

— Тс-с! — произнес выросший из ниоткуда громадный черный силуэт. — Вякнешь — прирежу!

Марина замерла. Сил осталось лишь на то, чтобы затравленно обернуться. Сзади появился второй. Подошел вплотную, рванул из рук портфель.

— Пальтишко сымай! — сипло скомандовал он. Но Марину парализовало. От ужаса она не могла и шевельнуться. Откуда-то вынырнул третий, пыхтя, дыша перегаром, стал срывать пальто. Брызнули в темноту пуговицы. Матернувшись дружно и коротко, как по команде, двое вытряхнули Марину из пальто, уронив ее на четвереньки, а первый, громадный, подошел к ней, поднял за подбородок белое застывшее лицо и резко, неожиданно оттолкнул. Марина отлетела в кусты. И тут же громадный навалился на нее, больно ударив головой, царапнул щеку щетиной, задрал юбку. В ноздри ударил запах гнилой помойки. Марина закатила глаза. Мир поплыл. Как сквозь толстый слой ваты она услышала надсадный кряк прямо в ухо, почувствовала, как резко полегчало телу, как по груди проехала чужая рука и исчезла. Вскрик, хлесткие звуки ударов, топот...

— Эй, живая? — Из тумана совсем рядом выплыло лицо. Во внезапно пролившемся свете луны проступили четкие, яркие губы, большие глаза. Мелькнув, лицо отдалилось, но на безвольные Маринины руки легли другие руки — теплые, крепкие. — Вставай-ка, подруга. Ну, раз-два...

Плавно и сильно руки дернули вверх, Марина почувствовала, как ее ноги уперлись во что-то незыблемое, — и в то же мгновение оказалась на ногах. Она стояла на дорожке и ошалело глядела на рослую деваху в кожаной куртке и белой спортивной шапочке. Та протягивала пальто, но увидев, что Марина не шевелится, обошла вокруг и накинула пальто ей на плечи.

— Прикройся. Портфельчик вот бери. Идти можешь?

Марина одной рукой вцепилась в портфель, а другой — в рукав кожаной куртки.

— Я ря... я ря... Улица Белы Ку... — пролепетала она.

— Э, да ты, мать, в шоке, — сказала деваха, поглядев Марине в глаза. — Ну-ка взялись!

Она водрузила Маринину руку себе на плечо, забрала у нее портфель, а свободной рукой обхватила Марину за талию.

— Пойдем, моя хорошая. Не торопись. Шажок, еще шажок...

Резкая водка обожгла горло, пищевод. Навернувшиеся слезы смыли пелену с глаз. Марина моргнула и подняла голову.

— На, запей.

Марина, стуча зубами, жадно заглотила зеленый холодный лимонад.

Она сидела на табуретке в маленькой, опрятной кухоньке, в чужом красном халате поверх застиранного бельишка. Напротив нее сидела ее спасительница — молодая девчонка, лет от силы двадцати трех, кареглазая, загорелая, с правильным, , красивым и волевым лицом и короткой белокурой стрижкой.

— Я... я просто не знаю, как вас благодарить... — начала Марина и остановилась.

— А не знаешь, так и не благодари, — дружелюбно проговорила блондинка. Голос у нее был низкий, бархатный, с хрипотцой. — Лучше вон Боженьке спасибо скажи, что я рядом случилась. Иду, понимаешь, домой, а тут прямо на дороге стриптиз бесплатный.

Марина вздрогнула, как будто вновь переживая этот «стриптиз».

— Но... но как же вы?.. Их же трое мужиков.

— Мужиков? — Блондинка усмехнулась. — Разве это мужики? Пьянь, козлы помоечные. Враз шуганулись, что твои зайцы. Даже жалко, что не успела с ними политико-воспитательную работу провести... Да ладно, проехали. Ты поди голодная?

Блондинка поднялась, и Марина невольно засмотрелась на ее высокую, ладную и гибкую фигуру.

— Нет, спасибо, что вы. Я и так вам стольким обязана. Да и домой пора.

Блондинка обернулась и выразительно посмотрела на Марину.

— Про домой, подруга, до завтра заткнись. Пальтишко твое я почистила, а вот юбку и жакетик замочить пришлось. Потом простирну и подштопаю — эти бакланы тебе их подрали маленько. И самой тебе сполоснуться надо, я считаю. Изгваздали они тебя капитально. Хорошо еще болта поганого вставить не успели.

Блондинка хохотнула и подмигнула Марине. Та опустила глаза в стакан, чувствуя, как краснеют скулы.

— Ну все, хорош менжеваться. В ванну шагом марш! — скомандовала хозяйка. — Полотенце я тебе там вывесила, найдешь. А я пока насчет хавки пошустрю.

Через десять минут намытая, распаренная Марина со смаком уплетала яичницу с беконом, а блондинка ловко метала на стол все новые закуски — копченую колбасу, селедочку, салат с грибами, — разлила по стаканам водку. Потом уселась, чокнулась с Мариной, в один выхлеб лихо ополовинила стакан, зажевала подцепленной на вилку капустой. Марина невольно повторила ее движение, закашлялась, запыхтела и потянулась за лимонадом.

— Бывает, — снисходительно заметила блондинка. — Тебя как звать-то?

— Марина. Марина Валерьяновна. А вас?

— Меня? — Блондинка расправила плечи. — Ладой кличут. Лада Чарусова. Вот, считай, и познакомились. Держи краба, Марина Валерьяновна!

Она протянула через стол крепкую ладошку. Марина с чувством вцепилась в протянутую руку и тут же, невольно поморщившись, выпустила — рукопожатие у Лады оказалось стальным.

После второй Марине стало тепло, спокойно. Глядя на Ладу, она тоже положила себе на тарелку селедки, колбасы, с удовольствием поела и потом вновь посмотрела на хозяйку. Та, привалившись спиной к стене, курила, пуская в потолок аккуратные струйки дыма. Даже это нехитрое действие получалось у нее как-то грациозно, складно. Ладно.

«Как ей идет это имя! — думала Марина. — Бесстрашная, сильная, гибкая... Интересно, кто она? Речь и повадка грубоватая, мужская, но при этом изысканная, яркая внешность... Обстановка скромная, но экспортная водка на столе, дефициты, сигареты буржуйские...»

— Лада, я прямо не знаю, что бы я без вас...

— Завязывай, а? — расслабленно протянула Лада. — И с благодарностями своими, и с «вы» этим дурацким. Курить будешь?

— Я... Я вообще-то в учебном заведении работаю. Историю преподаю, — вдруг ляпнула Марина и выжидательно посмотрела на Ладу. .

Та сладко потянулась, обозначив под ковбойкой высокую, тугую грудь.

— Значит, почти коллеги, — лениво заметила она. — Я тоже в учебном заведении. Инструктором в спортшколе.

— По... по самбо? — замирая от любопытства, спросила Марина.

— Не-а. Альпинизм и горный туризм...Ну что, если еще кирнуть не тянет, может, по чаю и на боковую?

Марина ответить не успела — позвонили в дверь. Лада чертыхнулась, рывком поднялась с табуретки и вышла в прихожую.

— Здоров, товарищ прапорщик! — рявкнул в прихожей густой мужской баритон. — Гостей принимаешь?

— А еще громче орать не слабо? Серега, ты б хоть предупредил, блин!

— А че, не вовремя? Я-то думал — пятница, посидим вдвоем...

— Втроем... Да ты морду Куриной попой не скручивай. Марина у меня.

— Что еще за Марина такая? — Вопрос прозвучал не без интереса.

— Пойдем познакомлю. Сапоги только разуй...

...Некоторые из этих песен Марина припоминала — в студенческие времена их пели у костра на картошке, на тех немногочисленных вечеринках, куда ее приглашали. Кое-что слышала потом на стареньком магнитофоне, который в качестве приданого притащил из родительского дома ее бывший Жолнерович. Другие песни были ей незнакомы — тревожные, с надрывным подтекстом, с не вполне понятными реалиями, географическими и военными. Горы, песок, кровь... Захмелевшая и завороженная, Марина слушала с каким-то неясным томлением, в глазах ее появился блеск.

Играл Серега Павлов бесхитростно, на трех аккордах, и не всегда попадал голосом в мелодию, но это не имело ровным счетом никакого значения. И дело было не только в опьянении, хотя Ладина бутылка давно уже опустела, да и в принесенной Серегой литровке оставалась едва ли половина. Было в этом не по годам взрослом мужике что-то необъяснимо притягательное и одновременно пугающее. Этот теплый, подсасывающий страшок вселяло в Марину не грубоватое открытое лицо с удлиненным подбородком, увенчанное жесткой щеткой африканских кудряшек, которые так хотелось погладить, а взгляд, иногда проступающий на этом лице, — какой-то колючий, безжалостный, волчий...

Лада тихо подпевала, но больше молчала, курила одну за другой, отвернув лицо к окну.

— В бой идут сегодня дембеля... — допел Серега, как-то странно всхрапнул и, решительно отставив гитару к стене, налил себе полстакана.

— Я сейчас, — чужим голосом произнесла Лада и вышла.

— Что это она? — недоуменно спросила Марина.

— Так, — коротко бросил Серега и замолчал.

Преодолевая робость, Марина задала давно одолевавший ее вопрос:

— А почему ты, когда вошел, ее «товарищ прапорщик» назвал?

— Она и есть прапорщик, — тихо ответил Серега. — Контрактница.

— А мне сказала, что тренером в спортшколе работает.

— Верно. Скоро год.

— А раньше?

— А раньше Афган, — помолчав, сказал Серега. — Команда «пятьсот». Слыхала про такую?

— Нет.

— И правильно. Про нас особенно не распространяются... А, хрен с ним, я-то подписки не давал... В общем, есть такие команды при разведотделах. «Пятьсот» называются, потому что пятьсот километров за линией фронта. Ну, это условно. В общем, в глубоких тылах противника.

— Что, и она?..

— Да. Меня-то к «горным тиграм» уже годком прикомандировали, сержантом. Ладка тогда уже не первый год там работала, я так понимаю, еще до Афгана. Никарагуа, Ангола. Где полыхнет — там и «тигры». Ну, скажу тебе, асы! Любого бугая голыми руками...

— Неужели и Лада?..

— А то? Думаешь, ее по горячим точкам загорать возили под пальмами? Ты вон удивлялась, как это она одна против троих сегодня поперла, а меня больше удивляет, что эти твари вообще живые ушли. Видела бы ты, что от того кишлака осталось, где Славку положили.

— Славку?

— Мужа. Майора Чарусова. Глупо — как все на войне. Шли на двух бэтээрах через поселение, якобы мирное. Так по первой машине из окошка фаустпатроном самодельным жахнули. В секунду полыхнуло. А Ладка все это из второй видела. Тут же трех уцелевших ореликов подняла — и показали класс... Была деревня — и нет ее. Командование, ети его, долго потом репу чесало — то ли к награде представлять, то ли под трибунал пускать. Сошлись на среднем, комиссовали на хер, от греха... А у бабы просто крыша съехала, еще бы, когда любимого на твоих глазах... Знаешь, а давай посмотрим...

Серега взял Марину за руку, стянул с табуретки, повел в комнату. Лада лежала на диване, заложив руки за голову и устремив взгляд в потолок.

— Лад, — с неожиданной робостью проговорил Серега. — Можно мы с Маришей альбом посмотрим? Ну, тот, где Славка?..

— Смотрите, коль охота, — безучастно отозвалась Лада. — А я пойду еще вмажу. Захотите — присоединяйтесь.

Она пружинисто поднялась и в дверях бросила через плечо:

— Хули ты, сержант, языком метешь, что помелом.

Серега вздрогнул, и это не укрылось от внимания Марины.

— И что я там забыла, у дяди твоего? — с усмешкой спросила Лада.

Они сидели на той же чистенькой кухне спустя ровно неделю после столь бурного знакомства и пили кофе.

— Ой, давай сходим, а? Тебе интересно будет, уверяю. Ты такого еще не видела.

— Знаешь, Маринка, мало найдется такого, чего бы я не видела. — Лада вздохнула.

Марина набрала в легкие воздуха, намереваясь, видимо, сказать что-то для себя важное, но так и не решилась, повторила:

— Такого точно не видела. Считай, что со мной в музей сходила. Или в кино... Лада прищурилась.

— Что-то ты больно активно просишь. Колись давай.

— Я... ну, в общем, дядя — Человек пожилой, нездоровый. Мне там очень тяжело... Не знаю, как объяснить. Увидишь — сама все поймешь. А я обязана заходить туда каждый день...

— Что значит «обязана»?

Марина замялась, невпопад отхлебнула кофе, закашлялась. Лада выжидательно смотрела на нее.

— Да я... Кроме меня родственников нет. Нужно приходить, уколы делать, готовить, убирать... А по субботам еще и стол готовить, гостей обслуживать. Это у него журфикс называется. Коллекционеры приходят, продавцы, покупатели.

— Ну и пусть себе приходят. Ты-то при чем?

— Понимаешь, он... ну, со странностями, что ли. Еще когда тетя была жива... А теперь совсем того... Везде грабители мерещатся, убийцы. Даже врач из поликлиники, техники жэковские — только в моем присутствии. Приходится подгадывать, с работы отпрашиваться. А уж на журфиксы... Есть такой Панов, профессор искусствоведения, и еще Секретаренко, он произведениями искусства торгует. Дядя обоих знает лет тридцать. Так вот, они к нему людей приводят, больше он никому не доверяет... Только он и им не доверяет, поэтому эти журфиксы без меня не проводят. Я когда зимой в гриппе валялась, так дядя меня по телефону чуть не съел.

— М-да, светлая личность... Послала бы его на хер, и всех делов.

— Дядя все-таки...

— Ага. Единственный, старый, больной и богатый. — Поймав на себе косой, настороженный взгляд Марины, добавила: — Да не тушуйся, подруга, дело-то житейское. «Мой дядя самых честных правил» и далее по тексту. — Настороженный взгляд Марины сменился удивленным. Лада хмыкнула. — Я ведь два курса Воронежского университета закончила, пока романтика в жопе не заиграла... Еще бы прописал тебя дядюшка любезный, прежде чем ласты склеить, так цены бы старому не было.

— Ты что, он скорее удавится! — с неожиданной силой отрезала Марина.

— Угу. Я так понимаю, что тебе исключительно для моральной поддержки понадобилась?

Марина опустила глаза, изучая узор кофейных опивок в пустой чащке.

— Ну ладно, выручу. Все равно на завтра дел никаких.

Остановились перед массивной дверью. Под дубовой фанеровкой безошибочно угадывалось железо. Марина позвонила дважды, выдержала паузу, потом нажала кнопку еще три раза. За дверью трижды прокуковала кукушка.

— Кукушечка, кукушечка, скажи, сколько мне жить осталось, — вполголоса произнесла Лада.

Ждать пришлось довольно долго. Потом послышались шаркающие, какие-то неравномерные шаги, лязг задвижки, сиплое дыхание. В глазке, расположенном в центре двери, мелькнул и исчез свет.

— Кто? — спросил надтреснутый, еле слышный голос. Зачем тогда в глазок смотрел, спрашивается?

— Это я, дядя Родя, Марина.

— Одна?

И опять-таки, неужели не увидел, что не одна?

— С Ладой. С той самой. Я же предупреждала. И опять мелькнул свет в глазке. Дядя Родя определенно разглядывал, что это за Лада такая и соответствует ли она описанию, данному Мариной по телефону.

— Генеральный смотр, — шепнула Лада, красуясь перед глазком.

Упал железный крюк, стукнула щеколда, стрекотнуд один замок, булькнул другой, громыхнул третий, лязгнула цепочка. Смотр, товарищ главком, прошел без происшествий.

Некоторых старость красит, добавляя в облик степенности, благообразия, сглаживая резкие черты и освещая светом мудрости. Ничего подобного во внешности отворившего наконец дверь дяди Роди и в помине не было. Перед Ладой стоял, опираясь на палку, лысый, сморщенный, пятнистый и скукоженный урод со слезящимися гноем глазками.

— Значит, Лада? — прошелестел он, придирчиво ее разглядывая и загородив жалким телом проход в квартиру.

— Да Лада это, дядя Родя, точно Лада, — извиняющимся тоном проговорила Марина, исподволь втираясь между ними.

— Тапочки оденьте и руки вымойте, — резюмировал наконец старик. — Марина покажет. Отвернулся и зашаркал по коридору.

— Очаровательно! — вполголоса заметила Лада. Марина предостерегающе поднесла палец к губам, сделала страшное лицо и прошептала:

— Он слышит хорошо...

Прихожая, ванна и кухня в жилище богатого дядюшки особого впечатления на Ладу не произвели. Тускло, обшарпанно, грязновато. А запах!

Спальня дяди Роди, куда они зашли, разгрузив на кухне сумки с продуктами, тоже была не ахти. Внушал, правда, уважение резной, старинный и очень пыльный гардероб, да по стенам висело несколько картин. Тусклые рассветы, некрасивые дамы в оборочках, груда нахохленной битой дичи. Впрочем, времени на разглядывание не было — на кровати нетерпеливо сучил ножками дядюшка, заголив дряблую спину, поросшую редким седым волосом и испещренную пигментными пятнами. Разложили на высоком трюмо ванночку со шприцами, вату, флакончики. Поглядев, как Марина откупорила ампулу, всунула в нее иглу, в три приема закачала содержимое в шприц и с серьезным лицом направилась к кровати, Лада усмехнулась и перехватила шприц.

— Дай-ка я.

Ни дядюшка, ни племянница не успели и слова сказать — Лада проворно протерла ваткой со спиртом под левой лопаткой, пришлепнула по этому месту рукой, держащей шприц.

— Ну, скоро вы там? — просипел дядюшка.

— А все уже, Родион Кириллович, — весело отозвалась Лада. — Одевайтесь.

Старик недоверчиво хмыкнул, пошевелил плечом, обратил брюзгливую физиономию к Марине.

— Учись, дура. Сколько лет колешь, а все как штыком. Ну, что смотришь, за тряпку берись, пыль в гостиной протрешь, а Лада пока на кухне бутербродами займется. Только помельче делай и покрасивее чтобы — укропчиком там присыпь, лучком. И немного. — Он вновь обратился к племяннице: — Сегодня только Секретаренко будет с одним московским.

Подмигнув Марине, удивленной дядюшкиным тоном, Лада плавно вытекла в коридор.

Когда она, в полном соответствии с руководящими указаниями, строгала бутерброды, на кухню вылез Родион Кириллович, придирчиво понаблюдал за ее работой, но к чему прикопаться, не нашел. Пошарил на полках, стащил с блюда бутербродик, скушал, громко чавкая плохо пригнанными протезами, и прошуршал Ладе:

— Лимон еще нарежь тоненько да на блюдечко положи. Печенье в вазочку пересыпь. И шпажки в бутерброды воткни... Ты теперь вместе с Маринкой приходи. Она прибираться и готовить будет, а ты уколы делать. Я платить буду. По рублю... по полтора.

Лада подумала.

— Вообще можно. Я еще альбуцид вам капать буду, чтоб глаза не слезились. И шприцов одноразовых принесу. Коробка у меня есть, а потом покупать придется. Старик удовлетворенно хрюкнул и ушел. Гостиная, куда минут через десять Лада внесла блюдо с бутербродами, была обставлена весьма своеобразно. Вся мебель, за исключением высокого встроенного стеллажа с закрытыми полками, — овальный столик на гнутых ножках, три кресла, высокая конторка, пустой мольберт, две консоли, увенчанные горшочками с каким-то вьющимся растением, — была смещена в центр, а все пространство стен, от пола до высокого лепного потолка, сплошь увешано картинами. Большими, маленькими, в рамах и без, прямоугольными, квадратными, овальными. Половина громадной гостиной была разделена на четыре ниши перегородками, тоже заполненными картинами. В одной нише жужжала пылесосом Марина. Заметив, что Лада рассматривает картины, она выключила пылесос и встала рядом.

— Нравится?

— Не пойму. Много слишком. В глазах рябит.

— Ой, тут столько всего! Боровиковский, Венецианов, Федотов, передвижники... Иностранцев много. Вот, здесь, гляди, Лиотар — ну, тот самый, у которого «Шоколадница» в Дрезденской галерее. А вот эти маленькие — французы. Грез, Фрагонар, Ватто...

— Ватто-манто! Тряпки размалеванные... Стой, а вот эту я знаю. У нас в областном такая же висела.

— У вас копия, наверное... Хотя это же Саврасов, «Грачи прилетели». Он этих «Грачей» штук сто написал.

— На полбанки не хватало? — язвительно спросила Лада.

Она перешла в соседнюю нишу и затихла. Подойдя к ней, Марина увидела, что та пристально разглядывает какой-то азиатский пейзаж. Камни, желтые горы, ослепительно голубое небо, на склоне прилепилась белая мазанка.

— Это, кажется, Верещагин. Был такой художник, до революции еще. С русской армией в походы ходил, там и рисовал...

— Заткнись! — тихо бросила Лада, не спуская глаз с картины.

Из оцепенения ее вывела трель кукушки и стук палки по косяку.

— Заснула, что ли, корова?

Лада резко обернулась. В дверям старик, переодевшийся в черный костюм, чуть ближе — Марина с опущенной головой.

— Открывай иди! — продолжал шипеть на нее дядя. — Да только прежде посмотри, точно ли Секретаренко...

Один из пришедших был длинный, тощий, сутулый, с воровато бегающими глазками, второй — благообразный низкорослый толстячок с аккуратными усиками. Одеты оба солидно, в недешевые импортные костюмы. С собой они принесли большой сверток, плоский и прямоугольный. Картину, скорей всего.

— Прошу знакомиться, это Арнольд Пахомович Эфендиев, — представил толстячка сутулый. — А это, Арнольд Пахомович, тот самый Родион Кириллович, про которого...

— Наслышан, наслышан, — прервал его Эфендиев, протягивая старику пухлую ладошку.

После непродолжительного обмена любезностями гости и хозяин прошествовали в гостиную, а Марина была отправлена на кухню готовить чай для отказавшихся от коньяка гостей. Секретаренко и Родион Кириллович уселись в кресла, а Эфендиев заходил по комнате, цепким взглядом разглядывая картины и отпуская комментарии. Секретаренко с готовностью отвечал на его вопросы. Старик молча сосал лимон, присыпанный сахарной пудрой.

Ладе это скоро прискучило, и она отправилась помогать Марине. Возвратившись с чашками и заварным чайником, она увидела, что на мольберте стоит принесенная картина — серые угловатые, апельсины на буром фоне, а вся троица сгрудилась возле нее, оживленно жестикулируя и обмениваясь непонятными фразами:

— Но экспертиза самого Панова...

— Из Щукинской коллекции, что ли? Так ведь в каталоге двадцать девятого года...

— Панов или не Панов, а за Сезанна я это не взял бы.

— Побойтесь Бога, Родион Кириллович! Аутентичность несомненна. Готов за двух Ге и три листа...

Лада возвратилась на кухню, встала у окна, закурила, выпуская дым в раскрытую форточку.

— Ну что они там?

— Торгуются. Толстый за фрукты плесневелые хочет три листа и Ге. Ну, Ге я еще понимаю — сам тоже ге порядочное втюхивает. Но три листа?.. Тридцать тысяч, что ли?

— Может быть, — на всякий случай отозвалась Марина, не вполне поняв Ладины слова. — Или графики три листа.

— М-да. — Лада замолчала, крепко затянулась и выбросила окурок в форточку. — Надолго это?

— По-разному бывает.

— Я пойду, пожалуй. Тоска тут. Посуду за этими, — она показала в направлении гостиной, — без меня приберешь.

— Останься, а? Ну, я прошу тебя! Если хочешь, прямо отсюда в ресторан закатимся. А? Я угощаю — вчера получку дали.

— Да ну на фиг. Лучше в кулинарии пару табака возьмем. А водочка найдется...

— И как тебе? — Марина выжидательно смотрела на подругу. От водки глаза ее замаслились, щеки пылали. Да, пожалуй, с двух-то рюмашек оно вроде и не должно бы так.

— Это ты насчет похода к Родиону твоему? Ничего, халтурку вот легкую срубила себе.

— Что? Какую еще халтурку?

— Уколы ставить звал. — Марина вздрогнула, и это тоже не ускользнуло от внимания Лады. — По полтора рубля обещал. Это ж в месяц сорок пять выходит. И от работы моей два шага. Я согласилась.

Марина налила по третьей. Рука ее дрожала, и несколько капель пролилось на клеенку.

— Уколы... — с запинкой произнесла она и решительно поднесла рюмку ко рту. Продышавшись, с остервенением спросила: — И не противно тебе будет сморчка поганого обслуживать?

— Ты ж обслуживаешь... Хотя у тебя интерес, конечно... — Марина дернула горлом. Лада выдержала паузу и продолжила: — А мне он таким уж поганым не показался. Дедок как дедок. С прибабахом, конечно, ну да все такими будем, коли раньше не помрем.

— Дедок как дедок, говоришь?! — взвизгнула Марина. — Да это ж гад, изверг, хуже Гитлера! Еще до войны в НКВД конфискованным имуществом занимался. В блокаду — не знаю, мародерствовал, наверное, квартиры выморочные грабил, казенным мандатом прикрываясь, или еще что, только именно в те годы и начал живопись собирать. И после войны по дешевке скупал добро — трофейное или у бедствующих, голодных. А то и вовсе даром получал. Возьмет якобы на комиссию, а продавца или арестуют очень вовремя, или бандиты зарежут. — Голос ее понемногу крепчал. Несло, как с горы на санках. — Что-то продавал с выгодой, клиентуру постоянную завел из военных, ученых, артистов — тогда тоже состоятельные люди были. А что приглянется — себе оставлял. Собиратель! Жена его первая в бомбежку погибла, так он на искусствоведше из Русского музея женился, та его уму-разуму учила.

— Тетка твоя, что ли?

— Нет, тетя потом была. А искусствоведша та лет через пять после свадьбы погибла. Очень как-то странно погибла — под машину попала на пустом проспекте, в три часа ночи. Много знала, наверное...

— Это все он тебе рассказал? — с нехорошей улыбкой спросила Лада.

— Нет, конечно. Тетя в больнице, перед самой смертью. Она ведь знаешь, отчего умерла? Рыбой отравилась. Три дня в судорогах билась без сознания, только в последний денек ненадолго в себя пришла, а тут как раз я у койки дежурила... Так вот, она точно знала, что это муж ее со свету сжил. Не ладили они в последние годы, она как-то пригрозила, что сообщит обо всех его подвигах куда надо. Ну, он тогда ее задобрил подарком дорогим, а через неделю — приступ, «скорая»... После похорон он меня первое время и знать не хотел, а как здоровье сдавать начало, вызвонил, чтобы я, значит, его обихаживала. И намекнул — наследников, мол, кроме тебя не имеется, но коли недоволен твоей службой буду, государству все отпишу. Тем до сих пор и помыкает, сволочь. Сначала раз или два в неделю заходила, а теперь вот каждый день приходится. Пашешь на него, а сама думаешь — сдох бы ты поскорее!

— Давно? — спросила Лада, подливая Марине водочки.

— Что давно?

— Давно мысли такие одолевают?

— Да уж восемь лет как, с самой теткиной смерти. Я его и раньше-то не любила. Ни разу ничем не пособил, даже словом добрым, а ведь как бедствовала иногда — хоть в петлю лезь. А я ж его родная племянница, не тети Риммина. Остальная родня наша в Пермской области в колхозе век доживает. Только он в люди выбился да я вот. — Она горько усмехнулась. — Супружника питерского студенточкой по пьяному делу подцепила, врачишку, блядуна хренова, через то сама ленинградкой стала... — Марина хлебнула водки, закусывать не стала, а вместо этого попросила: — Дай-ка закурить.

Затянулась неумело, раскашлялась, водички попила и с новой силой продолжила:

— Знаешь, а я ведь давно уже все продумала. Ему стимуляторы сердечные прописаны. Таблетки, а раз в сутки — укол. Кокарбоксилаза и ноль-один процентный атропин... Но если резко дозу увеличить или концентрацию, сердечко-то и зайдется, лопнет. И все, никаких следов.

— Нет человека — нет проблемы, — задумчиво произнесла Лада. — Ну, и зачем дело стало, раз никаких следов?

— Да я уж сколько раз собиралась! Неделями не спала, все переживала, представляла себе, как я его... Ампулу нужную раздобыла, раз даже в шприц закачала. Но не могу... понимаешь, не могу своей рукой, вот так вот, хладнокровно. Сколько себя не заставляла — не могу, и все!

Она резко повела рукой и смахнула со стола тарелку с остатками сыра. Упав на мягкий линолеум, тарелка не разбилась. Поднимать ее никто не стал.

— Одним я теперь желанием живу, и грежу им, и брежу... Вот если бы только кто-нибудь... Я бы все отдала...

Она замолчала и, закрыв лицо руками, расплакалась. Лада не шелохнулась. Отрыдавшись, Марина подняла голову и робко, выжидательно посмотрела на подругу. Та молчала. Пауза была мучительной. И когда Марина почувствовала, что сейчас сойдет с ума, Лада тихо, отчетливо выговаривая каждый слог, произнесла:

— Все — это что конкретно?

— Я бы... я бы... и тысячи не пожалела, — задыхаясь, прохрипела Марина.

Лада поднялась, медленно подошла к Марине, придвинула табуретку и села рядом, положив ей руку на плечо. Марина закрыла глаза.

— Тысячи? — ласково переспросила Лада. — Тысячи рублей, я правильно поняла? — Марина чуть наклонила голову. И тут Ладины железные пальчики впились ей в плечо, попав в какую-то болезненную точку. Марина вскрикнула, но хватка не ослабла. — Нет, дорогуша, тысячу ты мне за один этот разговор наш заплатишь, потому что за пустой базар отвечать надо.

Марина закивала, как китайский болванчик. В это мгновение она готова была согласиться на все, лишь бы ушла боль. Но боль уменьшилась лишь на чуть-чуть.

— Жду три дня. Если во вторник к вечеру вот на этом столе кусок лежать не будет, без ушей останешься. Я не шучу.

— Да, — пролепетала Марина побелевшими губами. Беспощадные пальцы разжались еще на миллиметр, и Марина смогла глотнуть немного воздуха.

— Больно, отпусти, — прохрипела она еле слышно. — Сколько ты хочешь?

— Это если на твою мокруху подпишусь? — Пальцы отпустили плечо, но ладонь придавила Марину неожиданной тяжестью. — Я, конечно, не знаю, что ты там за картинки эти огребешь, в этом не сильна, но кое-что из беседы дяди твоего с гостями я усекла. Получается так — картинок у него там штук полтораста. Ну, сто двадцать. На круг каждая уйдет минимум за тысячу. Значит, сто двадцать тысяч. Половина твоя, половина моя.

— Но...

— Это самый маленький счет, смешной даже. Армяшка тот усатый за свои цитрусовые пятьдесят кусков просил или на два Ге соглашался. Выходит, одно Ге уже на двадцать пять тянет, прикинь. А оно там не одно такое. Если ты, родственничка схоронив, с Секретаренком тем же грамотно переговоришь, он тебе на другой же день миллиона два в зубах принесет и себе столько же наварит. А про настоящую цену я вообще не говорю... Так что лови момент, хорошая моя. Или ко вторнику тысячу добудь, а потом сиди в дерьме, не высовывайся и жди, кого раньше кондратий хватит — дядю Родю твоего или тебя.

— Я понимаю, но... но шестьдесят тысяч сразу...

— Можно и не сразу, но тогда больше. Через месяц после дела — семьдесят... Или постой, еще вариант имеется. Родион твой ведь не только меняется, но и покупает-продает. Стало быть, должен наличность держать, и немаленькую. Хранит, конечно, дома. В сберкассу не сдает, из рук не выпускает. Не доверяет, так?

— Так...

— Ну и где дома? Не в матрасе же... Думай, родная, за хорошую мысль скидку сделаю.

Лада наконец убрала руку с Марининого плеча, отодвинулась и, словно не было никакого напряженного разговора, дружески предложила:

— Добьем для просветления мозгов?

И расплескала остатки водки по стаканам, в которых прежде был лимонад для запивки. Марина, резко запрокинув голову, залпом осушила свой стакан. Лада лишь пригубила, поставила на стол и прищурясь посмотрела на собеседницу.

— Давай рожай, что ли. Чую, есть догадки.

Марина сокрушенно вздохнула.

— Сейф у него в стене. Как раз напротив окна. Под портретом графини какой-то на коне. Раньше на этом месте другая картина висела...

— Найдем. Замок цифровой или какой?

— И цифры, и ключ нужны. Мне про сейф тетя рассказала, а я потом проверила, когда его с язвой прободной в больницу увезли, прямо на стол. У меня только один вечер был: ночью, как наркоз отошел, он там на все отделение скандал закатил, меня через медсестру высвистал, чтоб срочно ему ключи от квартиры сдала. Вот так... А в сейфе, между прочим, деньги были немалые. Много пачек. Так взять хоть одну хотелось, но он бы меня убил потом...

— И даже не пересчитала?

— Ты что, заглянула только... Страшно!

— Страшно... — повторила Лада, чуть заметно искривив губы. — Ну, и какая, говоришь, там комбинация? Ключик где?

Марина метнула на нее затравленный взгляд. На закушенной губе проступила капелька крови, но Марина не заметила. Ей хотелось выть от безысходности. Ну с чего, с чего, спрашивается, ляпнула этой душегубке про сейф? Ах, как лопухнулась, как лопухнулась!

— Ключ он под конторкой держит, там на дне ящичек плоский, специальный. Фанерку на себя потянешь, он и вывалится.

— У-гу... А цифры?

— Один-девять-ноль-пять. По его году рождения. Выпалив эти слова на одном дыхании, Марина опустила голову.

— Оригинально... Даю минуту: если соврала, можешь поправиться. Наказывать не буду. А потом пеняй на себя. — Лада вновь обняла Марину за плечи. Та вздрогнула и сжалась в комок. — Ну?

— Что ты, что ты, все точно... — залепетала Марина. — Не сомневайся...

— Проверю, — многозначительно сказала Лада и убрала руку. — Что там найду, то мое. Если меньше шестидесяти получится, разницу взыщу. Сколько и когда — дам знать заблаговременно.

— А... а если больше будет? — дурея от собственной смелости, прошептала Марина. Лада усмехнулась:

— Чужого недополучить боишься, Валерьяновна? А ты не боись, тебе всяко останется. За три жизни не прохаваешь. — Ее пальцы сгребли волосы на Маринином затылке, потянули вниз. Лицо Марины невольно поднялось, повернулось к Ладе. В глазах стояли слезы. — Слушай меня, тварь, и запоминай. Я таких гнид, как дядя твой, давила и давить буду, и деньги тут ни при чем. Деньги что? Грязь... Ты моргалами-то не лупай, лучше вспомни, кто первый про них запел, кто на тыщу сраную купить меня собирался? То-то. Другой бы расклад дала, душевный — так я б тебе его безвозмездно в клочья порвала, за дружбу и за правду. А теперь у нас совсем другой шансон играет. И тут уж я на дешевку не клюну, хватит, наклевалась. За простоту свою кровью заплатила, своей и чужой, душой изувеченной, месяцами госпиталей и психушек, детьми, что не родила и не рожу уж никогда. Родину, блин, защищать рванула — туда, где этой Родины век бы не знали! И что взамен? Бесплатная аптека, клетуха эта кооперативная, на которую все наши со Славкой чеки валютные ушли, раз в месяц — пайки ветеранские, кило крупы да водяры литр. И то мразь чиновная за этот литр в говно втоптать готова — ходят, мол, тут всякие, героев из себя строят... Так что я, голуба моя, второй раз не фраернусь, так все оформлю, чтобы больше в ус не дуть и на всех класть с прибором. Просекла тему?

Она резко выпустила Маринины волосы, и та ткнулась носом в стол. Лада поднялась и шагнула к буфету.

— Светает уже. Вали-ка ты в койку, подельница, заспи ночку грозовую. — Она накапала в стакан воды каких-то желтых капель и поднесла Марине ко рту. — Хлебни спецпродукта, в лавке не купишь. А нас отечество исправно снабжает, чтобы спали да кошмарами не маялись.

Марина послушно выпила.

— Теперь быстро на диван, пока не отрубилась. А я еще посижу, помозгую.

Где-то гремел первомайский салют, но из окна Ладиной кухни его не было ни видно, ни слышно. На столе, отнюдь не праздничном, стояли две чашки, вазочка с вареньем и тарелка с баранками.

— Завтра вечером погуляем, — пояснила Лада. — Будет повод.

У Марины задрожала челюсть.

— Вот-вот, правильно поняла. Мне послезавтра с ребятами в Теберду ехать. На весь сезон там останусь, вернусь только в октябре. Завтра подойдешь часам к десяти. Серега сюда заедет, у вашего дома дорога разрыта. На пикник отправитесь. А я с дядей Родей попрощаюсь — и сразу к вам. Электричкой, автобусом. Маршрут знаю. Ночку покутим у костерка, а утром я прямо оттуда на поезд, а ты — вступать в права наследия. Но аккуратно, не спеша, как учили. И чтобы роток на замок, ясно? Сереге ничего сболтнуть не вздумай. Все поняла?

— Да, — сглотнув, пролепетала Марина. — Только на пикник зачем?

— На всякий пожарный. Чтобы в случае чего народ подтвердил, что мы обе там оттягивались... Ну все, теперь иди домой, выспись хорошенько. Завтра ты должна быть бодрая, спокойная, веселая. А про дело вообще постарайся выкинуть из головы, оно тебя теперь не касается.

— Тебе легко говорить...

— Ага, легче всех! Я ж старичков каждый день на завтрак кушаю, ты не знала?.. Ладно, вали, мне собираться надо. Я вот тебе тех капелек в пузырек накапала. Дома примешь, и до утра заботы отлетят.

— Так а ты чего? Не едешь, что ли? — растерянно спросил Серега.

— Попозже подъеду, прямо к ужину. Мне в двенадцать инструктаж проводить со своими «чайниками». Я тебе в машину барахлишко свое покидаю, а завтра с утреца ты меня на вокзал подбросишь.

— Ну, годится. Только ты там побыстрей с ними заканчивай.

— Как только, так сразу... Маришка, загружайся! Серега подбросил Ладу до метро и покатил с Мариной дальше. Лада посмотрела им вслед, пробормотала: «Вот так!» — и скрылась за прозрачными дверями станции...

А поздним вечером того же дня в спальный вагон «Красной стрелы» вошла сногсшибательная брюнетка в яркой боевой раскраске и со спортивной сумкой через плечо. Войдя в купе, она подняла полку, переложила сумку в багажный сундук, уселась сверху и раскрыла журнальчик.

Поезд тронулся. Минут через десять, когда за окном еще не отмелькали окраины, в купе вошел пожилой отутюженный проводник и попросил билет. Брюнетка протянула сразу два.

— А попутчик ваш покурить вышел? — вежливо спросил проводник.

— Жених? На поезд опоздал, наверное... Так что буду горевать в одиночестве. Вы, пожалуйста, никого ко мне не подсаживайте. Все же оба места оплачены.

— Да уж понимаю, — сказал проводник. — Чайку не желаете?

— Будьте любезны. Один стакан, с лимоном. Попив чаю, брюнетка закрыла дверь на «собачку», разделась, подумав, сняла и положила на столик парик, искусно сделанный из натуральных волос, сложила в специальный контейнер с раствором подкрашенные контактные линзы. Оглядев себя в зеркало, прапорщик Лада Чару сова нырнула под одеяло...

Утром из здания Ленинградского вокзала вышла все та же брюнетка — в элегантной замшевой курточке, с синей сумкой через плечо. Уверенно подошла к ожидающему выгодного пассажира таксисту.

— На Кутузовский, шеф! — Увидев не шибко довольный фейс, она усмехнулась. — Разрешаю хоть через Измайлово. Я не спешу.

— Степь да степь круго-ом! — надрывался будильник. Таня, не открывая глаз, нажала на рычажок, и будильник захлебнулся. Она перевернулась на другой бок, надеясь урвать еще хоть чуточку сна, но не тут-то было. На полу возникло шевеление, урчание, а потом Тане в затылок ткнулось нечто мокрое и холодное.

— Бэрримор! — укоризненно пробормотала Таня. — Отстань, а?

Но хитрый скай-терьер умело притворился, будто не понимает человеческого языка. Это он делал всякий раз, когда выгоднее было притвориться идиотом. Ну прямо как Ленечка! Сейчас псине это было явно выгодно — ему очень хотелось на утреннюю прогулку. К тому же так ласково пригревает майское солнышко, а на весенней земле, на которой только-только начинает пробиваться травка, после зимы осталось столько всякого, с собачьей точки зрения, интересненького.

Терьерчика Леня подарил ей совсем щеночком, еще, в конце октября, примерно тогда же, когда снял для нее эту квартирку на Светлановском, окнами на Сосновку — как можно дальше от прежних ее мест, улицы Шкапина, а главное, Купчино. Поначалу особо ретивые поклонники доставали ее и здесь. Пару раз приходилось прибегать к Лениной помощи. Один — из комиссионки на Апраксином Дворе — оказался совершеннейшим пакостником. В первые же дни в ее квартире стали раздаваться весьма неприятные звонки: какая-то анонимная, но явно малолетняя шелупонь обзывала Таню «жидовской подстилкой» и обещала с ней разобраться. Участники этой акции устрашения не учли одного: Ленечка поставил Тане аппарат с автоматическим определителем номера, которых в городе не было еще ни у кого. При первом таком звонке Таня записала номерок, высветившийся на табло под кнопочками, а при втором пожаловалась Ленечке. Вычислить шпану оказалось делом двух минут, найти и провести воспитательную беседу — делом двух часов. Пацаны-пэтэушники раскололись моментом, выдали дяденьку-организатора. Наказание было неотвратимым — Ленины деловые партнеры, оказавшиеся к тому же прямыми начальниками неуемного Таниного почитателя, не вдаваясь в объяснения, выперли его с хлебного местечка и выдали негласный волчий паспорт. После этого ее такого рода звонками не тревожили.

На то, чтобы вернуть Таню в кинематограф, Лениных связей не хватило — не его епархия. Зато он в два дня устроил ей годичный ангажемент в варьете ресторана гостиницы «Ленинград». Это было предприятие серьезное, щедрое, но требующее отдачи. Каждый день приходилось репетировать номера, бегать в танцкласс со всем кордебалетом, брать уроки вокала, ходить к массажисту, педикюрше... Поначалу с отвычки было трудновато, тем более что Леня, метеором ворвавшийся в ее жизнь и моментально ее перекроивший, через неделю вынужден был возвращаться к себе в Мурманск, куда он перевелся из Североморска, а приехать снова сумел только под Новый год. Так что опереться было не на кого, только на саму себя. Но овчинка явно стоила выделки: не говоря уже о материальной стороне дела, Татьяна Ларина вновь стала являть себя миру — в январе ее показали по городскому телевидению с несколькими новыми романсами, начали крутить по радио, л весной она съездила в Москву и записалась для осенней передачи «Песня-82».

Впрочем, Ленине внимание проявлялось и в его отсутствие. В ноябре появились какие-то люди в черных халатах, привезли и поставили шикарный спальный гарнитур и удалились, не взяв ни копейки — сказали, что уже за все уплачено. Потом таким же манером привезли замечательное чешское пианино «Петрофф», японский телевизор... Лучшую часть прежней мебели и гардероба Таня перевезла сюда из комнаты на Шкапина, в которой покамест поселилась бывшая соседка Галина, разошедшаяся со своим Варламом. Теперь Таня почти не бывала там — не хватало времени.

Чистенькая, до невозможности вылизанная хозяином, загодя готовившим ее к выгодной сдаче, квартирка состояла из двух изолированных комнат, выходивших окнами в парк. По решению Лени большая комната стала их спальней, а гостиную оборудовали в маленькой. В планировке была только одна странность — перед самым отъездом на север Леня отгородил часть спальни, примыкающую к торцовой стене, высокой китайской ширмой, до потолка забил какими-то коробками и попросил Таню туда не лазать. Потом несколько раз от него приходили люди, забирали одни коробки, ставили другие. Каждый их приход предварялся междугородным звонком от Лени. Осведомившись о ее здоровье и настроении и выяснив, не испытывает ли она в чем-либо нужды, он четко и медленно проговаривал ей, кто именно придет и когда. Так что накладок по этой части не было.

Утром, выгуляв Бэрримора, наскоро позавтракав и прихорошившись, Таня убегала, а возвращалась поздно вечером, на гостиничной «Волге» (семьдесят рублей в месяц, но оно того стоило), падая от усталости с ног. Бэрримору на вечернюю прогулку по двору давалось пять минут, после чего Таня безжалостно загоняла его домой и, наполнив его пустую миску порцией еды на все следующие сутки, принимала ванну и бухалась в кровать. В выходные — тоже не как у людей, а вторник и четверг — Таня отсыпалась, приводила в порядок квартиру, готовила горячее на несколько дней вперед, бегала по магазинам и химчисткам.

Когда приезжал Леня — примерно десять дней из шестидесяти, — в квартире становилось шумно, многолюдно, весело. Компании бывали преимущественно мужские, солидные — умеренно пили вино, резались в карты, с удовольствием слушали Танины песни и не уставали отвешивать комплименты ей и Рафаловичу — за то, что сумел с таким вкусом обставить свою жизнь столь восхитительной подругой. Никто ни разу не произнес слово «любовница».

Их отношения трудно было назвать романом. Скорее это был необременительный и взаимовыгодный союз друзей. Лене нужно было свое гнездышко в Питере — родительский дом с хронически больной, теперь почти не встающей Ривой Менделевной и вечно ноющей старшей сестрой Розой, вернувшейся под отчее крыло после крайне неудачного брака, явно для этого не годился. А этому гнездышку нужна была красивая певчая птичка; для престижа — а стало быть, и в интересах дела — и для амурных утех. Для этой роли Таня подходила ему идеально. Сама скорость, с которой Леня все устроил, говорила Тане, что этот вариант был проработан им загодя. Она лишь наполовину верила его рассказу, что в купчинскую «стекляшку» он попал по чистой случайности и встреча с Таней оказалась для него потрясением, всколыхнувшим воспоминания о былом.

Тане нужен был мужчина — надежный, постоянный, равно умелый и в дневной, и в ночной жизни. Нужна была хорошая крыша над головой, достойная работа. Все это в считанные дни устроил ей Рафалович, и она была ему благодарна.

Двусмысленность ее положения не тяготила ее. Она давно уже внушила себе, что не с ее бурной биографией и не с ее бесплодием мечтать о нормальном замужестве, о крепкой семье. Более того, эти мечты для нее вредны именно своей нереальностью, а жить надо исходя из того, что имеешь. Короче, по уму надо жить. А ежели по уму, то стоящий мужик за себя ее не возьмет — кому нужен потоптанный пустоцвет? — а если возьмет, то потом век будет каяться, и хорошей жизни им все равно не видать. А замухрышку какого-нибудь ей и даром не надо. Ваньки с нее хватило на две жизни вперед. Так что лучше, чем есть, и не придумаешь. Ленька — это даже не синица в руках, а целый... целый индюк.

Таня невольно рассмеялась, застегнула на мохнатой шее Бэрримора поводок и вышла во двор, а оттуда в парк.

Природа оживала, оживало что-то и в Танином сердце, проявляясь в томлении, в рассеянности, в ожидании чего-то... Хоть бы Ленька скорее приехал, что ли. Уже третий месяц одна да одна. Что ему, трудно придумать себе дела в Ленинграде? Позвонить ему, что ли? Не стоит, можно на жену его нарваться, как ее, Лилю, она как раз дома сидит с ребенком — и ждет второго. Поди потом, объясняйся...

И еще она благодарна Леньке за честность. Сразу все по полочкам разложил, не стал обманывать, петь про вечную любовь, разводить африканские страсти. Есть жена, которую он никогда не бросит, есть ребенок, пока один, — и это составляет суть, фундамент его жизни. И есть она, Таня. Для комфорта и отдохновения. Элемент если и не чисто декоративный, то всяко вторичный.

Он, конечно, выразился тогда по-другому, но смысл его речей Таня поняла правильно и этот контракт приняла. Что ж, она тоже честно соблюдает условия, никем не высказанные, но обоими подразумеваемые. Держит в порядке себя и дом, блюдет чистоту и верность — с другими не то что не гуляет, а даже смотреть на них не хочет. Его ждет. Порой месяцами. А предложений масса... Но лучше индюк в руках... Да.

Задумавшись, она забрела в глубь Сосновки и спохватилась лишь тогда, когда Бэрримор на поводке вытащил ее к стендам стрельбища. Сейчас здесь было пусто и тихо. Таня ахнула, судорожно посмотрела на часы, приготовилась к спринтерскому забегу домой, но тут же вспомнила, что сегодня вторник, выходной, спешить некуда. Спустив с поводка Бэррнмора, который тут же унесся на поле, балдея от запаха пороха, она выбрала скамейку посуше и села, подставив лицо солнечным лучам.

Через полчаса ее поднял голод — она ведь еще не завтракала, кстати — и еще какое-то смутное предчувствие. Пора домой, пора. Ее там ждут. Неужели Ленька приехал? Хорошо бы!

— Бэрримор! — крикнула она в поле. — А ну к ноге, сукин сын!

Пес показался издалека — сначала черной загогулинкой, потом вполне оформленной кудлатой колбаской на коротких, но шустрых лапках. Не добежав до Тани метров пятидесяти, он остановился и уселся, лукаво склонив набок круглую мордашку и свесив язык.

— Бэрримор! — повторила Таня, но тот не шелохнулся. Тогда она вскочила и, размахивая поводком, как арканом, выбежала на стрельбище. — Ох, кого сейчас поймаю! — кричала она со смехом.

Терьер подпустил ее шагов на десять, отбежал и снова уселся, выжидая, что предпримет хозяйка. Однако скоро ему эти игры надоели, он сам подбежал к Тане и потерся об ногу. Пошли, мол. Мне что-то тоже кушать хочется.

Таня открыла дверь ключом — и недоуменно воззрилась на задрипанную штормовку и резиновые сапоги, аккуратно поставленные возле полочки для обуви. На истошный лай Бэрримора из кухни вышел улыбающийся Рафалович и, начисто игнорируя атаковавшего его ногу пса, приблизился к Тане и крепко поцеловал ее при этом держа руки за спиной.

— Ну, здравствуй, пупсик! — сказал он. — Заждалась?

— Не то слово! А почему не обнимаешь?

— Руки заняты, — подмигнув, ответил Леня и тихо вытянул их вперед из-за спины. В одной руке был роскошный букет роз, в другой — небольшая коробочка, перевязанная алой лентой. Таня взяла букет, коробочку, удивленно посмотрела на Леню.

— Поздравляю! — сказал он и снова чмокнул ее в щеку.

— Господи! — Она тряхнула головой. — И точно. Сегодня ж мой день рожденья. Спасибо, милый!

Она обняла Рафаловича, немного уколовшись шипами от розы, и поцеловала.

— Ты цветочки-то на тумбочку положи пока, удобнее будет, — довольно проговорил он. Так Таня и сделала, а затем нетерпеливо_развязала ленточку и раскрыла коробочку. В ней был довольно объемистый фигурный флакон с золотой этикеткой «ESTELLE LAUDER».

— Ну зачем ты? — притворно-укоризненно сказала она. — Дорогущие поди...

— Это ты у меня самая дорогущая, — сказал Леня и в очередной раз поцеловал ее. — Ну, пойдем, перекусим с дороги. Ты ведь тоже не завтракала, наверное?

— Сейчас, только розы поставлю... — Тут взгляд ее снова упал на сапоги. — А это что? — спросила она.

— А это первый гость на нашем празднике. Я думаю, ты будешь рада.

— Я тебе рада, — надув губы, сказала она и шепотом добавила: — До вечера могли бы и вдвоем побыть.

— Да, понимаешь, так уж вышло. Мы на вокзале встретились, я с поезда сошел, а он как раз с электрички, с дачи возвращался... Пришлось взять на абордаж и тащить сюда. Понимаешь, мы так давно не виделись, а он такой... В общем, если бы я его упустил, мы бы с ним потом долго не встретились. Он и так отнекивался, как мог, — пояснил Рафалович, тоже перейдя на шепот. Пока он говорил, они переместились в гостиную.

— Что ж это за друг после этого? — Таня поставила коробку с духами на сервант.

— Самый настоящий, если серьезно — единственный. Только он стал скромный, нелюдимый и, как мне кажется, сильно жизнью затраханный. Было бы здорово, если б мы могли его сегодня немножко растормошить. Отдохнул бы человек, расслабился.

Леня достал из серванта хрустальную вазу и поставил в нее букет.

— А почему ты сказал, что я буду рада? — Таня взяла из его рук вазу и понесла на кухню, наполнять водой.

— А потому что это — как привет из прошлой жизни, когда все мы были юны, радостны и беззаботны. Ты его помнишь, не можешь не помнить. Это Поль, Павел Чернов, ну, который был Ванькиным свидетелем на вашей свадьбе.

Таня остановилась посреди прихожей и судорожно сглотнула.

— Да, — сказала она, почему-то хрипло. — Я помню его.

На кухне из-за стола, покрытого яркой клеенчатой скатертью в клетку, поднялся высокий и небритый молодой человек в футболке.

— Здравствуйте, — смущенно сказал он. — Вот, Ленька затащил, вы уж извините... Поздравляю вас.

— Спасибо. — Она опустила глаза.

— Эй, ребята, вы что как не свои? — удивился Леня. — И на «вы», и цирлих-манирлих... Кончайте, а? Ну-ка, улыбнулись друг другу и давайте жрать, пожалуйста.

Он сел напротив Павла и стал намазывать масло на хлеб.

Стол был уже накрыт к завтраку, да не простому, а праздничному, с икрой, рыбкой и буженинкой, но без Тани, видимо, не начинали. Она сняла колбу с кофеварки, проверила, не остыло ли, разлила кофе на три чашки и села между мужчинами, спиной к плите.

Все трое жевали молча и сосредоточенно. Видимо, здорово проголодались. Минут через десять Рафалович блаженно откинулся на спинку стул и шумно потянулся. Таня достала сигареты.

— Можно и я тоже? — Павел достал из кармана мятую пачку «Опала».

— Эти лучше, — сказала Таня, протягивая ему «Кент». — Возьмите... возьми.

— Спасибо, — сказал Павел, взял сигарету, чиркнул спичкой и, дав прикурить Тане, прикурил и сам.

— Валяйте дымите, — поднимаясь, сказал Рафалович. — Я вот хоть и военный, а удовольствия в этом не понимаю. Иное дело водочка!

Павел автоматически кивнул.

— Я уж Павлу объяснял, — обратился Леня к Тане. — Мне срочно по делам надо. Это ненадолго, часа на три максимум. Я и собирался заскочить, тебя поздравить и туда рвануть. Теперь совсем опаздываю, засиделся с вами. Вы тут посидите пока, поболтайте... Пашка, дай слово, что не убежишь. А ты, Татьяна, смотри у меня, развлекай гостя дорогого, как умеешь. Если он скучать будет, я тебе этого не прошу.

— Ладно, — сказала Таня. — Я готовкой займусь, а Павел поможет. Вот и развлечемся.

Рафалович от дверей послал обоим воздушный поцелуй и. скрылся в прихожей. Хлопнула дверь. Павел и Таня одновременно встали.

— Ну, здравствуй еще раз, — сказал Павел и посмотрел на нее.

Впервые за это утро взгляды их встретились. Проскочила голубая искра. Цепь замкнулась.

Все закачалось и поплыло, унося с собой опыт и боль прошлых ошибок, ожоги прошлых любовей, здравый смысл и все рациональные соображения. Таня всхлипнула и повисла у Павла на шее. Он дрожащими руками прижал ее к себе.

— Что же ты, что так долго не шел? — шептала она сквозь слезы. — Я ждала тебя, столько ждала, устала...

— Я искал, — растерянно произнес он. — Искал всю жизнь, но только вот сейчас понял, что искал тебя...

— Надо что-то сказать Лене... Он взял ее лицо в ладони и бережно поднял, глядя в заплаканные и бездонные зеленые глаза.

— Я сам все объясню ему, — сказал он твердо. — Только завтра. Пусть сегодня будет и его день. Он заслужил.

— Да, — прошептала Таня. — Да, любовь моя...

Но случилось иначе.

Они не знали, сколько времени молча, не нуждаясь в словах, просидели на кухне, взявшись за руки. Если бы не телефонный звонок — кто-то ошибся номером, — сидели бы еще.

— Ой! — сказала, вернувшись от телефона, Таня. — Надо же готовкой заняться, а то Леня к вечеру гостей, наверное, назвал, да и сам скоро придет, голодный.

— Я помогу, — сказал Павел, — ты скажи, что надо. Но все шло наперекосяк. Вместо сахара Таня опрокинула в песочное тесто для пирога полный стакан соли, а Павел выронил бутылку с маслом. Бутылка, упав на мягкий пол, не разбилась, зато из нее вытекло масло. Пока Павел бегал в ванную за половой тряпкой, в масляной луже успел с кайфом искупаться Бэрримор. Пока Таня отстирывала скользкую и визжащую псину под душем, а Павел самозабвенно растирал желтки для печенья, задуманного Таней взамен загубленного пирога, в духовке благополучно сгорела курица. Таня, первая учуяв запах дыма, прибежала на кухню, Сопровождаемая недомытым и возбужденным Бэрримором. Пока Павел с Таней занимались ликвидацией куриной аварии, собачонок опрокинул на пол и на себя миску с желтками и принялся обрадованно их вылизывать... Повторно выкупав Бэрримора, Таня твердо заявила:

— Так не пойдет. Придется ехать на работу.

— Зачем? — недоуменно и опечаленно спросил Павел.

— У Люси отоварюсь. Надо же чем-то народ кормить. Я скоро.

Павел сел у окна и задумался. Как, о Господи, как объяснить все Леньке, какие слова подобрать?..

Он даже не заметил, как в дверях повернулся ключ, и поднял голову лишь когда на кухне появился чуть запыхавшийся Рафалович.

— Привет! — сказал он. — А Таня где?

— Э-э... за продуктами поехала. Скоро вернется.

— Понятно.

Леня выдвинул из-под стола табуретку, сел напротив Павла и серьезно посмотрел на него.

— Это даже хорошо, что она уехала. Павел посмотрел на него с удивлением.

— Видишь ли, Поль, я... Смешно даже... Короче, мне нужен твой совет. Больше мне обратиться не к кому, а ты всегда все так хорошо понимал.

Павел спокойно смотрел на взволнованного, непохожего на себя Леню и думал: «Ой ли? Знал бы ты, милый Фаллос, насколько я ничего, решительно ничего не понимаю, что со мной, со всеми нами происходит».

— Ну, в общем... Самое позднее через месяц я подаю рапорт.

— Какой рапорт?

— Об увольнении из рядов. Я вынужден это сделать, иначе все здорово осложнится.

— А что такое?

— Понимаешь, мы — то есть дядя моей жены, я и еще один — в свое время задумали полезное дело. Заручились , добром начальства, приступили. Получили первые результаты. И тут пошло-поехало... Какой-то гад накатал телегу. Мол, частная лавочка, нетрудовые доходы. Хотя, заметь, мы еще ни гроша с этого дела не получили... Короче, начались неприятности, Лилькиному дяде порекомендовали уйти по собственному, мне тоже намекнули. И это еще если учесть, что мы хорошо подмазали кого надо. — Павел невольно поморщился. Не замечая этого, Рафалович продолжал: — А то было бы совсем кисло. И вот, как ты понимаешь, пришла пора воспользоваться запасным аэродромом. За этим я и приехал сюда в этот раз — переговорить с нужными людьми, кое-что согласовать.

— Извини, я не очень понял...

— Я возвращаюсь в Питер. С женой и детьми. Устраиваюсь на работу. Потом попытаюсь вытащить сюда ее дядю с тетей...

— Боюсь, что тут я ничем помочь не могу. Я в таких делах ничего не смыслю, а отец давно на пенсии... Леня прервал его нервным, дребезжащим смехом.

— Ты что, Поль, решил, что я об этом хочу с тобой посоветоваться? Да я сам могу дать бесплатную консультацию на высшем уровне не только тебе, но и, прости, твоему папе... Конечно, можно было бы устроить это дело и получше, но сейчас выбирать не приходится. Не та ситуевина.

— Так что же тогда? — спросил Павел. Рафалович беспокойно заерзал на стуле.

— Ну... Моя Лилька... она толковая, умная... Я ничего ей не рассказывал, но она в курсе всех моих... добрачных похождений. Она определенно знает, что и сейчас у меня в каждом городе по бабе, не считая случайных связей. Знает, но предпочитает не гнать волну. Но, понимаешь, это только пока она может делать вид, будто ничего не знает. Но если ее такой возможности лишить, это будет... Это будет катастрофа, я точно знаю. А у меня двое мальчишек...

Павел внимательно слушал, не перебивая.

— Понимаешь, одно дело, когда она живет в своем Мурманске и знает, что у меня и в Питере кто-то есть, но знает еще, что я всегда возвращаюсь к ней и всегда буду возвращаться. И совсем другое, когда она приедет сюда, и наши ленинградские знакомые начнут ей показывать пальцами на Таню, смотреть со значением, словно сравнивая — а все сравнения могут быть только в пользу Тани, — сочувствовать... То есть этого все равно не избежать, но будет лучше, если я смогу честно сказать ей... То есть, скорее всего, мне и говорить ничего не придется. Она и так все поймет. Перед ней мне бессмысленно лукавить...

Скулы у Павла напряглись. Он молчал, пожирая Рафаловича фамильным удавьим взглядом. Тому было не до взглядов. Он продолжал свою сбивчивую речь, словно несся с горы во весь опор:

— Да, я не преувеличиваю — у меня в жизни действительно были сотни женщин... и соответственно сотни расставаний... О, это всегда было легко — или очень легко. Но тут... тут случай особый... Понимаешь, Таня — она другая. Я... я уважаю ее. Да что там уважаю! Я ей многим обязан. Нет, не многим — всем. Всем!.. И она единственная из женщин, которую я в глубине души ставлю неизмеримо выше себя... Хотя была еще одна... Но ее уже нет. Ты знаешь, о ком я.

— Знаю, — прошептал Павел, бледнея.

— Я не вру тебе! — вскрикнул Рафалович. — Я действительно понимаю, что в сравнении с Таней я — ничто! И это несмотря на те... обстоятельства, в которых мы с ней живем... Я несколько раз ловил себя на гнусной радости от того, что женщина, которой я недостоин, состоит у меня на содержании. Я гнал от себя эту радость и всякий раз откупался, делая Тане дорогой подарок... Я не знаю, чувствует она это или нет... Она всегда так радуется моим подаркам... Мы живем вместе полтора года, и она счастлива со мной, я это точно знаю. Она не раз говорила мне, как она мне благодарна, в каком аду она жила до встречи со мной, как боится вновь опуститься в ад... Она как-то призналась мне, что за день до нашей встречи чуть не выбросилась из окна. Я страшно боюсь, что она не выдержит, если мы расстанемся. Но иначе я не могу...

Губы Павла тронула чуть заметная презрительная усмешка. Рафалович ее не заметил. Он вскочил с табуретки и принялся расхаживать по кухне.

— Не могу же я привезти жену и маленьких детей в дом к родителям! — кричал он. — Там совсем больная мама, отец, который себе пьянствует и скандалит, зануда Роза с тремя рахитиками... Шустер бросил ее, и я его хорошо понимаю! А за эту квартирку уплачено на год вперед, и до места моей будущей работы отсюда рукой подать!.. Я ехал сюда, так я совсем не спал! Молил Бога, только чтобы Таня ничего этого не заметила, в свой день рождения по крайней мере. Но больше тянуть нельзя... Что делать, Павел а? Что мне делать?

Он остановился и умоляюще посмотрел на Павла красными глазами.

— Я знаю, что тебе делать, — тихо сказал Павел.

Возвратившись домой с весьма тяжелой сумкой и никого не застав, Таня удивилась — но не тому, что никого нет, а тому, что ничуть не удивлена. Впрочем, даже и это удивление, пополоскавшись несколько секунд в сознании, кануло в ватный туман: она не оправилась от пережитого утром потрясения, и что-то подсказывало ей, что теперь уже никогда и не оправится. Это было божественно.

Она, напевая в четверть голоса, принялась извлекать из сумки свертки, банки, бутылки. Разложила на блюде севрюгу, буженину. Откупорила банку с болгарскими томатами и опорожнила ее в хрустальную салатницу, а вто — рую салатницу заполнила готовым салатом с крабами. Положила в холодильник водку и шампанское. Перешла в гостиную, накрыла стол новой скатертью, достала тарелки, фужеры... Мысль о будущем ни разу не посетила ее. Если бы в эти минуты кто-то спросил ее, а что же дальше, она сначала удивилась бы глупому вопросу, а потом рассмеялась бы и сказала: «Дальше все хорошо!» Иного быть не может.

Звонка в дверь она не услышала, но по истошному лаю Бэрримора поняла, что звонят. Подумав на ходу: «Кто бы это?», она машинально вытерла совершенно чистые руки о передник и открыла дверь. На пороге стоял высокий мужчина в безупречном темно-синем костюме. На фоне костюма красиво выделялось большое алое пятно букета, который мужчина протягивал ей.

Таня оторопело приняла тюльпаны в хрустящем целлофане и отступила на шаг.

— Извини, — хрипловато сказал мужчина. — Роз нигде не нашел.

И только тут она поняла, что это Павел. Она выронила букет, схватила его руки в свои, втащила его в прихожую, машинально захлопнула дверь и порывисто обняла его. Губы их слились, пространство и время вновь сжались до здесь и сейчас.

Как и в прошлый раз, их привел в себя звук — звонок в дверь и сопутствующий лай Бэрримора.

— Звонят, — прошептал Павел.

— Не открою, — напечатали ее губы на его бритой щеке. — Пошли они все на фиг...

Но Павел уже опустил руки, отпуская ее из объятий.

— Открой, — сказал он. — Открой. Это хорошо. Это все нормально...

И отошел поближе к кухне. Таня открыла дверь.

— Это я! Вику ль, заходи!

Обдавая прихожую ароматами дорогого коньяка, ввалился Рафалович и, как на буксире, втянул вслед за собой совсем молоденькую девчонку со смазливой хитрой мордашкой. Она остановилась у самых дверей в нагловато-смущенной позе дворняжки.

— Знакомься, Викуля! — разведя руки в стороны, провозгласил Рафалович. — Это мой лучший друг Павел Чернов, а это вот Таня, его невеста. Тани сегодня день рождения, мы решили, что справим его у меня... Ребята, это Викуля из канцтоваров...

— Здравствуйте... — ломким голосом проговорила Викуля, настороженно стреляя глазками по присутствующим. — Поздравляю! — сказала она Тане. Взгляд ее изумленно замер.

Заторможенный мозг Тани еще только выстраивал вопросы: как понимать Ленькино поведение и слова, особенно «невеста»; откуда взялась Викуля; что вообще происходит? Но профессиональные рефлексы уже работали вовсю. Она с ослепительной улыбкой приблизилась к Викуле и проворковала:

— Проходите же, милая. Давайте ваш плащик...

— Я... я вас знаю, — жмурясь от смущения, выдавила из себя Викуля. — Я все ваши фильмы видела.

— Да, да. Только не дрожите так... Ленечка, у тебя такая славная подружка. Что ж ты ее раньше нам не показывал? — Таня невинными большими глазами смотрела на Рафаловича.

Леня, прикадривший Викулю минут пятнадцать назад, покосился на Таню и после некоторой паузы пролепетал:

— Да так как-то, не получалось... Давайте же к столу, душа горит...

И поспешил затолкать Викулю в гостиную. Таня не удержалась и за их спинами победно улыбнулась Павлу. Тот тоже не удержался и прыснул в кулак.

Рафалович закрутил застолье в спринтерском темпе. Подняв первый тост за именинницу, он выпил полный фужер водки до дна, тут же налил по второй и предложил выпить за дружбу. Глаза его лихорадочно сверкали, движения были порывистые и дерганые. В очень коротких перерывах между тостами он успевал, набив закуску за обе щеки, рассказывать смачные анекдоты, которые Таня и Павел слушали с легким недоумением, а Викуля поначалу краснела, а потом, отбросив смущение, принялась хохотать во все горло и больше уже не сводила с Рафаловича восхищенных пьянеющих глаз. Павел сидел молча, бокал только подносил к губам и ставил на место, ковырялся вилкой в полной до краев тарелке и изо всех сил заставлял себя смотреть не только на Таню.

— Ленечка, может быть, чаю пора? — спросила Таня, когда Рафалович начал немного сбавлять обороты, зависая на Викулином плече.

Леня встрепенулся, твердой рукой вылил себе в фужер остатки коньяка и поднялся.

— Последний тост, — провозгласил он. — Офицерский. ЗПЗД!

Павел вытаращил глаза, Таня, не раз слышавшая этот тост, только хмыкнула, а Викуля возмущенно вскинулась.

— А материться-то зачем? — срывающимся голоском спросила она.

— Это не мат, а принятое в вооруженных силах сокращение, — пояснил он, отхохотав. — Означает «За присутствующих здесь дам!» После этого тоста желающие продолжают пить уже молча, а остальные переходят к танцам, чаю и прочему.

Викуля облегченно вздохнула и заявила, что теперь хочет потанцевать. Рафалович отрывисто кивнул, включил кассетный магнитофон, остановился перед Викулиным стулом и кивнул еще раз.

— Прошу, — сказал он, протянув Викуле руку. Та взялась за руку и поднялась.

Они в обнимку закружились по комнате. У Вику ли некрасиво задралась отсиженная мини-юбка. В магнитофоне проникновенно хрипела Алла Пугачева:

— Лети, лети за облака...

— Пойду-ка я соберу к чаю, — решительно сказала Таня и принялась собирать грязные тарелки и бокалы.

Павел, задумчиво куривший, развалясь на диване, тут же вскочил и схватил блюдо из-под севрюги.

— Я с тобой!

На кухне Таня поставила стопку тарелок в раковину и повернулась к Павлу.

— Что ты ему сказал? Таким я его никогда не видела. Он ведет себя как... как...

— Как дезертир, которому расстрел заменили штрафбатом, — резко сказал Павел. — Не трогай его. Он сейчас счастлив. Только нам с тобой такого счастья не понять. А что я ему сказал — это касается только нас с ним. И он, и я свои решения приняли. Дело за тобой. Решай. Едешь со мной — или остаешься с ним... и с Викулей?

От его голоса у Тани плыло в глазах и подкашивались коленки.

— С тобой... Как кто? — прошептала она.

Ее повело, она прижалась к нему, чтобы не упасть.

— Он же сам сказал. Как моя невеста.

— Таня уткнулась ему в плечо.

Первый звоночек — предвестник встречи Марины Муриной с Ладой Чарусовой — прозвенел еще в феврале, когда под конец очередного приема к Тане Захаржевской на Кутузовский явился Вадим Ахметович, вместе с ней проводил гостей и, оставшись наедине, попросил достать проектор. Нужно было посмотреть один слайд...

— Ну как? — спросил он, , внимательно следя за реакцией Тани.

Никто не посмел бы сказать, что Таня не разбирается в живописи. Еще со школьных лет она водила экскурсии во Эрмитажу и Русскому музею, а в московский период к этому прибавились Третьяковка, Пушкинский музей. К тому же имели место разные официальные, полуофициальные и вовсе неофициальные вернисажи, устроители которых почитали за честь увидеть Таню на открытии. Она помнила сотни имен и полотен, но при этом честно признавалась себе, что ровным счетом ничего не понимает, а иначе пришлось бы заподозрить, например, что пресловутая гениальность Ван Гога, Сезанна, Малевича или Пиросмани — плод извращенного и изощренного розыгрыша каких-нибудь авторитетных эстетов, а миллионы зрителей восхищаются нелепой мазней потому только, что жутко боятся прослыть ущербными. Тане нравились картины хорошо прописанные, изящно детализированные, тем более — затейливые, с чертовщинкой, вроде Босха или Сальвадора Дали. Герхард Дау с его пляшущими скелетами привлекал ее куда больше, чем все импрессионисты вместе взятые. Она любила картины, которые можно долго рассматривать — обильные натюрморты и охотничьи сцены голландцев-фламандцев, групповые портреты вроде репинского «Заседания государственного совета». В общем, вкусы совсем неразвитые... Не то чтобы этот факт сильно ее волновал, однако же свои соображения по поводу изобразительного искусства она предпочитала держать при себе.

— Ничего вещица, — подчеркнуто небрежно сказала она. — С настроением. Кто-то явно закосил под Эль Греко. Шеров посмотрел на нее с уважением.

— Это и есть Эль Греко. Отпечатано с фотографии. Неплохо, скажи.

— Самого Карузо я не слыхала, но мне Изя по телефону напел?.. Шеров, милый, с каких это пор ты увлекся фотокопиями? Тем более эта картина совсем не в твоем вкусе. Ты ж омлетовские лики больше уважаешь.

— Возьми шоколадку, — предложил Шеров. — Хочу я тебе кое-что рассказать про эту картину.

Они сидели в темной комнате, лишь на белой двери светилось изображение женщины с ребенком. Хотя над их головами не полыхало ярких нимбов, было понятно, что это Богородица с младенцем Иисусом. Приглушенный золотисто-охряной фон, простые темно-коричневые одежды невольно заставляли взгляд сосредоточиться на лицах — светлых, характерно удлиненных и большеглазых. Легкая асимметрия черных, пылающих глаз Марии придавала лицу выражение строгой взыскательности и кротости. Даже явленная на посредственном слайде, эта кротость была для Тани мучительна и невыносима.

— Выключи, — попросила она.

— Что, цепляет? Да уж, сильное полотно, с настроением. Знающие люди рассказали, что писал ее маэстро Теотокопули по заказу одной итальянской герцогини, тоже гречанки по рождению. Потому так на икону православную похоже. В каталогах эта работа называется «Малая Мадонна Эль Греко» и значится утраченной. Большинство источников говорит, что она погибла в пожаре на вилле этого семейства в конце прошлого века, но некоторые особо дотошные специалисты выяснили, что незадолго до пожара беспутный потомок этой герцогини проиграл «Малую Мадонну» одному из графьев Строгановых. Картина ушла в Петербург, в революцию исчезла с концами... Не стану обременять тебя подробностями, но мне совершенно достоверно известно, что в данный момент находится эта «Мадонна» у одного довольно гнусного старичка-коллекционера в твоем родимом Ленинграде, хотя на обозрение и не выставляется. И еще мне известно, что один крайне обстоятельный зарубежный товарищ .не на шутку заинтересован ее получить и по первому сигналу высылает своего эмиссара для экспертизы на месте и вывоза за границу. При положительном результате экспертизы эмиссар уполномочен вручить продавцу определенную сумму.

— И какую же, любопытно?

Почувствовав, что засиделась, Таня встала с кресла и, пританцовывая, прошлась по комнате.

— Ты, Танечка, сядь лучше, чтоб не упасть. Четыреста тысяч зелеными.

— Считай, что упала.

— Четыреста тысяч, четыреста... — словно мантру повторял Шеров. — Дашь на дашь. Осталось только взять товар, за который деньги...

— И это ты хотел бы поручить мне? Шеров замялся.

— В общем... да. Я имею в виду разработку общего плана операции. Тонкость в том, что клиенту нужен товар чистый, без криминального следа. Без шума, без взлома, без топорика в башке и финки в брюхе. Тихо-тихо.

— Значит, внедренка? Дай недельку на обдумывание. А за это время собери мне полное досье на всех лиц. Анкетные данные, внешность, привычки, статуе. Сам коллекционер, семья, окружение...

— Лиц совсем" немного. С коллекционером самому разик пообщаться довелось. Законченный параноик. Мурин...

Таня рассмеялась. Шеров изумленно и чуть обиженно посмотрел на нее.

— Что я такого смешного сказал?

— Мурин — это фамилия или характеристика?

— Что?

— Так, ничего. Просто в старину на Руси так черта называли — мурин.

— Правда? Ну, скорее не черт, а кощей бессмертный. Мурин Родион Кириллович, ровесник первой русской революции... — Коротко описав личность и трудовой путь товарища Мурина, уже известные читателю в страстном изложении Марины, Шеров перешел к семейному положению: — Живет один, уморил трех жен, детей нет. Из родственников — одна племянница, Мурина Марина Валерьяновна, тридцати лет, разведена, бездетна, проживает в Купчино, в коммунальной, как ни странно, квартире, преподает историю в медицинском училище. Входит в число троих, допускаемых Муриным в свою квартиру без сопровождения. При Мурине исполняет обязанности домработницы и отчасти медсестры.

— Счастливица! Он хоть платит ей?

— Едва ли. Полагаю, держит видами на наследство.

— Лучший способ заручиться родственной любовью... Кто остальные двое?

— Некто Панов Даниил Евсеевич, доктор искусствоведения, один из самых авторитетных экспертов страны, и Секретаренко Василий... отчества не знаю. Деляга. Мурину клиентов поставляет, в доверии уже лет тридцать. Скользкий тип, хоть отчасти и наш агент во вражьем стане.

— В каком смысле скользкий?

— Под любого подстелется, кто больше заплатит.

— Понятно... Панова на период операции убрать.

— Ты оговорилась, наверное. Секретаренко.

— Панова... Видишь ли, я уже поняла, что внедряться и добывать тебе «Мадонну» придется мне самой. А Даниил Евсеевич пару раз бывал у нас дома, в гостях у Ады, и меня видел. Если он, как ты говоришь, ведущий эксперт, у него глаз — рентген. Под любой маскировкой разглядит. А Секретаренко, наоборот, может оказаться очень полезен. Главное — чтобы никак не догадывался, что я связана с тобой. Даже если и начнет что-то подозревать после исчезновения «Мадонны» — ничего страшного. Быстро смекнет, что в этой ситуации ему ловить нечего, и о подозрениях своих постарается забыть. Я правильно говорю?

— Не начал бы под меня подкапываться. Он же знает о моем интересе.

— А я вот не знала, что ты идиотов нанимаешь, — отрезала Таня. — Должен же твой Секретаренко понимать, кто он и кто ты. Забьется в самую глубокую нору и носа не высунет, если жить хочет.

— Так-то оно так, но кое во что его посвятить придется.

— Зачем?

— А под каким соусом он тебя в дом к Мурину введет?

— Он? Зачем он? В дом меня введет племянница, Марина Валерьяновна. Я должна знать о ней все и как можно быстрее. Чтобы внедреж правильно провести.

— Сделаем.

— И последнее. Ты, помнится, называл цифру в четыреста тысяч.

— Если все получится.

— И сколько из них мои?

— Сочтемся. Я хотел предложить тысяч пятьдесят. А твои условия?

— Немного разберусь в обстановке, потом скажу, ладно?

Шеров не возражал.

Через неделю, получив исчерпывающую информацию по поводу Марины Валерьяновны Муриной и лично поглядев на нее — для этого пришлось съездить на денек в гости к Аде и немного покрутиться возле того медучилища, где трудилась вышеозначенная гражданка Мурина, и даже прокатиться с ней в одном вагоне метро, — Таня принялась разрабатывать «легенду» и сценарий внедрения.

Совсем в одиночку не потянуть. Нужно было прикрытие и помощник на месте. С прикрытием решилось просто — знакомые уже не раз говорили Тане, будто возле гостиницы «Космос», где Таня отродясь не бывала, видели женщину, поразительно похожую на нее, и только по вульгарному и совершенно недвусмысленному наряду понимали, что это никак не она. Дамочку у «Космоса» оперативно отловили якобы дружинники, но вместо отделения отвезли ее к Архимеду, где и побеседовали по душам. Таня наблюдала за разговором из-за раздвинутой ширмы в алькове. Выяснилось, что зовут ночную бабочку Кирой Кварт, что она лимитчица с Урала, работает на канатной фабрике, а после смены подрабатывает у «Космоса», правда, не очень успешно. Тане она показалась подходящей — издали и впрямь не отличить, сообразительная, бойкая на язычок, жадная до денег. В разгар беседы Таня вышла из-за ширмы и спокойно уселась рядом с оторопевшей Кирой. В течение десяти дней Кира по вечерам ходила вместо «Космоса» к Тане на инструктаж, а при переходе операции в активную фазу предъявила на своей фабрике внушительного вида санаторную карту и отправилась лечить больные легкие в санаторий под Одессой. Путевка и вторая карта были оформлены на Татьяну Всеволодовну Захаржевскую. Для подстраховки в сопровождающие ей был выделен Архимед, которому так или иначе причитался отпуск.

С помощником было несколько сложнее. Роль ему отводилась ответственная, и от правильного выбора зависел исход всей операции. Невольно помог Илларион, шеровский шофер, пришедший к патрону просить за дальнего родственника. Сергей Павлович Залепухин, двадцати одного года, служил в десантном подразделении в составе того, что официально стыдливо именовалось «ограниченным контингентом», а проще говоря, был отправлен Родиной на убой в далекий Афганистан. Демобилизовавшись в декабре физически невредимым, но с насмерть раненной душой, парень в нормальную жизнь не вписался, зато вписался в бандитскую команду, промышлявшую вышибанием дани с двух замоскворецких рынков и со станции техобслуживания. Недавно всю команду повязали менты, причем повязали шумно, со стрельбой и мордобоем.

Сереге грозила серьезная статья, но шеровские адвокаты уладили дело в полдня, и свободный, но временно безработный бывший десантник приплелся по велению своего родственника к благодетелю на поклон. Немного побеседовав с парнем, Шеров почувствовал в нем перспективный материал и немедленно созвонился с Таней. Та тут же примчалась с Кутузовского на улицу Дмитрия Ульянова, моментально очаровала прибалдевшего десантника, втянула в разговор, внимательно слушала, приглядывалась, составляла впечатление.

К вечеру Серега, еще сам того не зная, был в деле.

Общение продолжилось на другой день уже на Кутузовской, в шикарной Таниной квартире, где Сергей Павлович и поселился до самого завершения подготовительной фазы. В качестве постельного партнера этот медвежливый парнишка был ей малоинтересен, а от возможных поползновений с его стороны она прикрылась легким намеком на особые свои отношения с Вадимом Ахметовичем. Впрочем, в этом едва ли была необходимость: она чувствовала, что ее персона настолько прибила мальчика, что сами мысли о плотской близости с нею были для него сродни святотатству. Неделю Таня исподволь вводила Серегу в курс предстоящей операции, внимательно выслушивала его соображения — пройдя такую школу, в некоторЫх вещах он разбирался намного лучше, чем она. Только пользоваться его фамилией было рискованно. Она предложила сделать оперативным псевдонимом его отчество. Серега Павлов — это как раз что надо.

Куда сложнее было с собственной легендой. И Мурина, и ее достославный дядюшка, и Секретаренко, и все, кому сколь угодно случайно доведется попасть в круг, должны были поверить в нее безоговорочно. А для этого прежде всего должна была поверить она сама... Слишком высоки ставки, слишком велики риск и ответственность. Это вам не шлюх гостиничных морочить. Здесь на одном вдохновении не проскочишь. И торопливость неуместна — без железной, пуленепробиваемой легенды начинать операцию было самоубийственно. От напряжения Таня даже с лица спадать начала.

Выход подсказал Серега. На третий вечер они позволили себе немного расслабиться, пропустили по рюмочке, и он ударился в рассказы про Афганистан. Таня слушала, молча, но поначалу невнимательно. Потом резануло какое-то оброненное Серегой слово, заставило встрепенуться...

— Ну-ка, ну-ка, еще раз про командировку к «тиграм». Подробнее.

Довелось Сереге по осени две недельки повоевать бок о бок с так называемыми «горными тиграми» — элитной диверсионной группой, специально натасканной на боевые действия в горной местности. Серега с упоением рассказывал о ночных марш-бросках, головокружительных переправах через коварные горные реки, о стремительной и безмолвной атаке на тайный лагерь противника, после которой в ущелье осталось сорок душманских трупов, а «тигры» потеряли только одного человека, причем бойцы умудрились по крутым горам затемно дотащить тело товарища до своей базы, расположенной в тридцати километрах. Особенно потрясла Серегу «тигрица» — женщина-прапорщик, тетка молчаливая и резкая, огромная, как медведь, и стремительная, как кобра в броске. С работой справлялась не хуже мужиков, не знала жалости ни к себе, ни, конечно же, к врагу. «Духи» слагали о ней легенды, боялись хуже огня, объявили за ее голову крупную награду в долларах. Только хрен им! Когда закончилась Серегина командировка, тетка была жива-здорова, дернула с ним на прощанье добрый косяк отборной бханги... А как теперь — неизвестно.

Таня слушала Серегин рассказ и мысленно примеряла этот колоритный типаж на себя, подгоняя под свои внешние данные, повадку, прикидывая психологическую фактуру. Резким, почти слышимым щелчком все встало на свои места. И родилась Лада Чарусова. Дитя о двух матерях.

Потом, конечно, шла кропотливая доводка, шлифовка. Над образом работали оба, заражая друг друга энтузиазмом. В погожий денек отвалили на ее бывшую дачу, ныне шеровскую, и вдали от посторонних устроили там суточную ролевую игру на местности. Местность, правда, была не совсем та, но другой в наличии не имелось. Вечером, вконец измочаленные, сообразили, что жрать-то нечего. Кинули на морского, кому бежать в магазин, выпало Тане. Она возвратилась, волоча тяжелые сумки, на пороге смерила соответствующим взглядом бросившегося открывать Серегу. Он вдруг замер, а потом сполз по косяку на пол и восторженно заорал:

— Ye-es! Oh, yes!!!

— Чего разорался? — мрачно поинтересовалась Таня.

— Понимаешь, она... Она именно так смотрела, когда ребята с работы приходили и кто-то не по делу выступал. До сих пор жуть берет, как вспомню... Здравия желаю, товарищ прапорщик!

— Вольно, сержант...

Были, конечно, и организационные вопросы, но решались они, как правило, без их участия. Своевременно были подготовлены нужные ксивы, подобрана подходящая по всем параметрам однокомнатная квартира, хозяйка которой, глухонемая жена глухонемого же бандюгана, отбывающего заслуженный срок, радостно отъехала в щедро оплаченный отпуск на юга. Даниил Евсеевич Панов был неожиданно отправлен в длительную зарубежную командировку, которой давно и безуспешно добивался. Через подставных лиц у полоумного пенсионера был снят дачный домик на самом краю полу дохлой деревеньки под Тосно. В сарае у дома стояла перекрашенная «бригантина» — «москвичек» с областными номерами, над которым ночку потрудились умельцы из одной автомастерской. Операция готовилась с размахом, средств не жалели. Окупится сторицей.

Ночь перед отъездом в Ленинград Таня провела у Архимеда, чтобы зря не светиться на Кутузовском. Там ее уже ждали тонированные контактные линзы немецкого производства, в которых ее золотые глаза стали почти черными. Туда же прибыл заслуживающий всякого доверия мастер-визажист, он же по совместительству фотограф, и занялся Таниным личиком и прической, ориентируясь на ее же указания. Перемена внешности была необходима — в Ленинграде ее знали слишком многие, а любые накладки и неожиданности были весьма чреваты. Манипуляции визажиста заняли часа полтора, зато когда она посмотрелась в зеркало, ей захотелось расцеловать старичка: такой и только такой она представляла себе Ладу. А старый кудесник оперативно запечатлел ее новый облик на пленке, тут же, проявил и отпечатал в темной ванной, вклеил фотографии в новый паспорт, военный билет и ветеранское удостоверение на имя Лады Антиповны Чарусовой (Таня не вполне отдавала отчет, почему как-то сразу зародилось у нее именно такое имя, и только потом поняла, что подспудно сработала культурная аналогия с фамилией Мурин. Мы тоже не без народной мифологии!). Потом должным образом проштемпелевал и с поклоном вручил Тане. А сам пошел колдовать с десятком Таниных крупных планов — последним мастерским штрихом в ее «военном альбоме», призванном служить визуальным подтверждением ее легенды. В роли покойного мужа Чарусовой снялся перед отъездом Архимед, в камуфляже и в накладных усах имевший вид чрезвычайно геройский. Серега накануне отвалил в свою деревеньку с паспортом и водительским удостоверением на имя Сергея Геннадьевича Павлова. Ему проще, вывеску менять не надо.

К утру подъехал Шеров, чтобы еще раз обсудить все детали операции. Собственно, пока обсуждению подлежали ее первые этапы — контакт с Мариной Муриной, оптимальные варианты ее обработки и попадания в дом Мурина. Дальше предполагалось действовать по обстановке — всего было не предусмотреть.

Со свойственной ему тактичностью Вадим Ахметович избегал затрагивать один немаловажный аспект планируемой операции. Примерно через неделю после первого разговора прислал ей Архимеда с коробочкой, а в коробочке лежал неприметный такой пузырек, вроде тех, в которых в аптеке глазные капли продают.

— Это что? — спросила Таня.

— Сонный эликсир, — сказал Архимед. — Силы убойной. В нужный момент капнешь капли три старичку в чай или в суп, он заснет, а ты...

— Понятно, — оборвала его Таня. — Убойной силы, говоришь?

Вечером она явилась к Шерову, затеяла светскую беседу, организовала кофеек с банановым ликером, а потом, свернувшись калачиком на диване, принялась сладко зевать.

— Давай постелю, — предложил Шеров. — А то у тебя совсем глаза слипаются.

— Ага, — сонно промурлыкала Таня. — Бессонница последнее время замучила, так я капелек твоих попробовала. И сразу повело.

— Каких таких капелек? — обеспокоенно спросил он.

— Тех самых, что с Архимедом сегодня передал. Для старичка.

Он аж подскочил, руками замахал.

— С ума сошла?! Сказано ж было...

Таня резко села. И ни капельки сна во взгляде.

— Мне интересней то, чего сказано не было. Опять меня за дуру подержать решил? Сонный эликсир! Сам же втолковывал, что заказчику товар нужен чистый, краденным не числящийся, в розыск не заявленный. Что, твой Мурин, когда проспится и увидит, что без Эль Греко остался, молчать в тряпочку будет? Не будет! Описания моего ментам дать не сумеет? Сумеет! Все это ты прекрасно знаешь, и капли дал такие, чтобы он после них не проснулся. Так?!

Шеров не отвел от нее совиных глаз, стоял и ничего не говорил.

— Рассказывай, что за капли, — резко сменив тон, потребовала Таня. — Я должна оценить риск.

Он рассказал. Таня слушала его, не перебивая. Он закончил и выжидательно посмотрел на нее. Выдержав паузу, она медленно, членораздельно проговорила:

— Этот риск я оцениваю в сто пятьдесят тысяч. Зелеными.

Шеров кашлянул и ледяным тоном осведомился:

— А не зарываешься?

— А ты? Пятьдесят за картину, как договаривались, пятьдесят за мокруху и еще пятьдесят — штраф тебе за попытку ввести в заблуждение. Или ищи другого исполнителя.

Вадим Ахметович ломаться не стал.

Что ж, Родион Кириллович прожил долгий век, а если верна хотя бы четверть того, что знала о нем Таня, то с его уходом на земле станет несколько чище...

Но вот о том, что придется сыграть в черного ангела и с племянницей товарища Мурина, Тане думать не хотелось. Физическая, умственная, моральная заурядность, пусть даже убожество — еще не повод лишать человека жизни. Покачиваясь в такт колесам в кресле дневного экспресса, Лада Чарусова прокручивала в уме разные сценарии. Конечно, если пощадить Мурину, сложность и риск возрастут многократно, но... Но прорабатывать ту или иную схему имело смысл, лишь хорошенько познакомившись с объектом, вызвав на откровенность, приглядевшись, определив, чем дышит. Психологически беспроигрышный вариант знакомства был уже давно разработан.

Вечером «Аврора» исправно прикатила Ладу на Московский вокзал, а через сутки после ее приезда Серега, переодевшись в рванину и вымазав рожу не хуже коммандос во вьетнамских джунглях, подстерег Марину Мурину и напал на нее. Помогали ему два местных забулдыги, нанятые за литр «маленько поучить бабешку» и рванувшие от неожиданно набросившейся на них Лады без всяких дополнительных подначек. Серега же, отмывшись на колонке, переоделся прямо в машине, причесался, похоронил рванье в мусорном контейнере и отправился знакомиться с дамой Мариной уже цивильно.

От впечатлений, составленных при первом контакте, Таня старалась абстрагироваться. Понятное дело, после всего происшедшего баба не в себе, и нечего на ее реакциях строить далеко идущие выводы. В целом же, как и следовало ожидать, Марина ей не понравилась. Особенно не понравились мимолетные взглядики, цепкие, приценивающиеся, завистливые, которыми та исподволь окидывала аккуратную квартирку, еду на столе, Серегу и в первую очередь саму Таню, то бишь Ладу. И это несмотря на послешоковую расслабуху, усугубленную обильным алкоголем.

«Дерьмовочка», — резюмировала про себя Таня.

К предложению познакомить новую подругу с Родионом Кирилловичем и его коллекцией оная последняя (не коллекция, естественно, а подруга) была готова. Каждая заурядная особа, с которой сталкивала ее жизнь, норовила выхвалиться перед ней хоть чем-нибудь, чтобы как-то уравновесить отношения, продемонстрировать ответные достоинства. Мужички начинали трясти кошельком или мужскими статями, а бабы выстреливали высококультурностью, знакомствами, вещичками. Особенно выделывались самые никакие. Началось это с блаженной памяти Лилечки, а если подумать, то и раньше. Таня привыкла. Ну, а поскольку, кроме дядиной коллекции, похвалиться Марине Валерьяновне было решительно нечем, следовательно...

Только слишком уж навязчиво зазывала ее Марина. .Прочитывалась здесь какая-то пока непонятная корысть. Что же хочет поиметь Марина Валерьяновна, сведя Ладу с дядей? Не исключено, что-то совсем простенькое, бытовое — рассчитывает найти в ее лице то ли бесплатную помощницу по части ухода за стариком, то ли состоятельную клиентку на какую-нибудь продажную вещицу из коллекции. Ох и любят существа типа Марины Валерьяновны считать денежки в чужих карманах, мазохизм свой тешить. Но охотничий нюх подсказывал Ладе, что здесь что-то посерьезней. Запахло дичью.

Визит оказался интересным. Таких великолепных частных собраний Тане видеть не приходилось, а видела она довольно много, особенно за последние два года. Замечательные французы — восемнадцатый век, Давид, барбизонцы, Делакруа, Мане, пара-тройка Гроссов... Несколько портретов, в том числе кисти неожиданного в российской коллекции Годфри Кнеллера. Из русских — парадные портреты Титова, один Левицкий, масса передвижников, авторские копии саврасовских «Грачей» и ларионовской свиньи. Три Филоновых и полстены Фалька. Да, за сорок лет героического собирательства Родион Кириллович стяжал богатства несметные, даже приблизительному исчислению не поддающиеся. Здесь однозначно тянуло на миллионы — хошь в зеленых, хошь в наших деревянных. На этом фоне особенно увлекательно было держать невежественно-пренебрежительный тон, гармонирующий с образом прапорщика Лады, и лишь однажды «поплыть» перед довольно посредственным азиатским пейзажем, якобы навеявшим афганские воспоминания... Во-вторых же, а точнее, во-первых, удалось проложить дорожку в этот дом: сам старик подрядил ее в «патронажные сестры». Это победа.

Вечером, на Ладиной кухне, Марина Мурина раскрыла карты. Отбрасывая всевозможные экивоки, ужимки и нюансы, получалось, что богатая наследница и верная племянница жаждет подписать Ладу на банальную мокруху. Дескать, все продумано, все схвачено, а уж исполнитель получит прямо горы золотые. Аж тысячу рублей. Десять ящиков дрянной водки. Японский магнитофон индонезийской сборки, фотообои с лебедями. И гарантированный цугундер до глубокой старости, а то и вышку. Если, конечно, следовать мудрым рекомендациям заказчицы, убежденной, .что отравление атропином экспертизой не устанавливается.

Этой тысячей рублей Марина Валерьяновна подписала приговор себе. Таня рассчитывала использовать ее в роли «болвана», тупой отмычки к дверям господина Мурина и хранящейся за этими дверями «Малой Мадонны». Планировала вместе с подружкой попричитать над безвременной кончиной горячо любимого дядюшки, поздравить ее со вступлением в права наследства, помочь со скорбными хлопотами. И спокойненько отчалить «на горную базу» на весь туристический сезон накануне похорон и поминок — чтобы напрасно не маячить перед множеством лишних глаз. А осенью — звоночек от незнакомого лица; дескать, кланяется вам Лада Чарусова и просит передать, что в город не вернется, ибо остается в горах на постоянно... Учитывая, что вскрытие покажет только обширный инфаркт и оснований подозревать криминал не будет никаких, щадящий вариант был вполне реален. Но теперь «болван» превращался в подельника. А в таком качестве Марина Валерьяновна была решительно неудовлетворительна и очень опасна. Принимая же во внимание величину ставок в этой игре...

Будущих жмуриков поделили поровну. Коллекционер, естественно, за Ладочкой, а Мариной придется заняться Сереге. Если в первом случае останется труп никаким боком не криминальный, то во втором случае трупа не должно остаться вовсе. Схема тут несложная — уединенный тет-а-тет на лоне природы, костерок, шашлыки, вино, луна, гитара. Топорик, лопата, яма, сверху дерн. Отработано на дяде Афто. Туда ехали вдвоем, возвращается один? А кто заметит, мало ли всяких по дороге шастает — всех не упомнишь.

Хватятся Марину, скорее всего, на службе... Или нет, в связи с тем, что товарищ коллекционер на звонки не отвечает, двери в очередной журфикс не открывает. Секретаренко позвонит Марине домой, на службу. Соседям, естественно, по барабану, где она там сшивается, на службе кипят, что прогуливает уроки, но там Марина Валерьяновна тоже, по 6oльшoмy счету, до балды. Историчка, ассортимент принудительный. Потом Секретаренко обратится в милицию. Чтобы вскрыть квартиру коллекционера, присутствие не прописанной там племянницы едва ли будет сочтено необходимым. Управдом, менты, сам Секретаренко, пара понятых — вполне достаточно. Далее, взламывают дверь, входят, обнаруживают холодненького и уже смердящего Мурина. Вызывают медбригаду, возможно, судебника. Коллекция цела, ничего не пропало, естественная смерть от обширного инфаркта. Вызовет ли в этой абсолютно житейской ситуации какие-либо подозрения отсутствие загулявшей племянницы? Сомнительно. Кто может подать заявление о розыске? Администрация училища — чтобы в случае чего побыстрее заполнить вакансию? Соседи — в видах скорейшего освобождения выморочной жилплощади? Секретаренко? Да, пожалуй, этот. Практически единственный, кто будет в этом заинтересован, причем заинтересован сильно. Прояснить вопрос с наследством, с завещанием (если есть завещание, то вряд ли душеприказчиком назван он. Слишком нечист на руку. Скорее уж Панов — но тот далеко — или какое-то третье лицо, пока неведомое). Попытается непременно поживиться на переходе коллекции в новые руки — если и не стырить чего-нибудь, то первым убедить ничего не смыслящую наследницу продать коллекцию за смешные деньги. И ему нужно будет как можно быстрее найти Марину. Не только подаст заявление, но и будет давить на органы всеми доступными способами. Поднимет на уши коллекционеров, музейщиков. Те, конечно, и сами закопошатся — ведь речь идет о собрании уникальном.

В большом городе каждый день поступают десятки заявлений о пропавших людях. Многие находятся сами. Розыск остальных, конечно, ведется, но если на органы не давят родственники, товарищи по работе, общественность, собственное начальство, то розыск этот довольно формален. В случае Марины Валерьяновны рассчитывать на формализм не приходится — сама по себе она никому решительно неинтересна и не нужна, но в качестве наследницы — ого-го! Разумеется, кто-то умный непременно увяжет факт ее исчезновения с фактом кончины уважаемого дядюшки. Размотать реальную цепочку событий не сможет, пожалуй, и Шерлок Холмс, скорее всего решат, что кто-то, первым пронюхав о смерти коллекционера, поспешил устранить его наследницу, рассчитывая каким-либо образом присвоить коллекцию. Но отработка этой совершенно ошибочной версии заставит оперов и следователей пройтись по всем связям Марины Валерьяновны и неизбежно выйти и на Серегу с Ладой. Будут искать. Но, в отличие от риска, сопряженного с сохранением никчемной жизни Марины Валерьяновны, этот риск — оправданный. По завершении операции персонажи должны были так или иначе исчезнуть. Теперь получается, что надо не просто исчезнуть с горизонта, а раствориться. Без следа. Причем раствориться должны трое.

Отсюда следует несколько выводов. Первое — нужно создать как можно большую временную фору, чтобы все розыски велись по совсем остывшим следам. Коль скоро смерть дяди и исчезновение племянницы невозможно значительно развести по времени, нужно максимально увеличить время между самими фактами и их обнаружением. А раз действия противоположной стороны начнутся со вскрытия квартиры и обнаружения дядиного трупа, это событие требуется немного отсрочить. Плотно прикрыть все двери, чтобы как можно дольше удержать трупный запах в пределах квартиры. Отложить очередной журфикс хотя бы на неделю. Следовательно, на этот срок нейтрализовать Секретаренко.

Второе. Принимая за данность, что противник будет прорабатывать связь между смертью коллекционера и исчезновением трех человек, надо зачистить все следы. Ладе с Серегой поменьше маячить на людях, особенно в компании с Мариной. Уходить по отработанной схеме, но с удвоенной осторожностью. На случай обнаружения покойницы исключить всякую возможность идентификации. Придется Сереге заняться расчлененкой, головушку и кисти рук гражданки Муриной спалить на костре, а остальное закопать поглубже.

Такие соображения переваривала на ночной своей кухоньке Лада Чарусова, когда отправила «сообщницу» баиньки, предварительно нагнав на нее изрядной жути, а потом щедро отпоив безотказным снотворным зельем.

Вот так оно, стало быть, получается. Что ж, человек сам хозяин своей судьбы, что блистательно доказала нынче вечером Марина Валерьяновна. Если до этого разговора она вызывала у Лады смешанное чувство омерзения и жалости, теперь осталось только омерзение. Озлобленная на весь свет тварь, трусливая, ущербная, завистливая, норовящяя на халяву загребать жар чужими руками, использовать всех и вся — в том числе и ту, которой, по идее, обязана если не жизнью, то честью и здоровьем. Достойная племянница достойного дяди. Даже смешно, что действие, в результате которого мир окажется избавленным от двух гнид, а государство обогатится на миллионное собрание живописи, с точки зрения закона считается преступлением, причем тяжким. Что ж, тем хуже для закона.

Конкретизированный план операции был согласован с Серегой и, не вызвав энтузиазма, принципиальных возражений тоже не вызвал. Надо — значит надо. Тем более никакой альтернативы он предложить не мог.

— Место для пикника присмотри заранее, — на всякий случай предупредила Лада. — С учетом всего. В деревню лучше не заезжайте, чтобы вас поменьше вместе видели, лучше прямо на лоно. Она дерганая будет, ты ее успокой, напои хорошенько. Ближе к вечеру вырубишь аккуратненько, чтобы не орала. А дальше — сам знаешь... Как рассветет, выходишь на трассу — и до Калинина. Тачку оставишь у железнодорожного вокзала, а сам пойдешь на автовокзал, снимешь там частника до Москвы. Все понял? Не наследишь?

— Понял... Надо бы с шефом связаться. А то самодеятельность получается...

— Все согласовано, — убежденно сказала Лада. В ожидании событий Марина извелась вконец, чуть не каждый день забегала к Ладе, выплескивала свою нервозность истерическими вариациями на больную тему — как ловко они придумали избавиться от старого козла, как славно все будет потом. Эти опасные излияния жестко пресекались.

— Но я... я же только здесь, только тебе... Я ж понимаю, — лепетала бледная Марина, шмыгая покрасневшим носом.

— А понимаешь — не психуй! Лучше вон водки выпей, успокойся.

Пьяную Марину приходилось оставлять на ночь, утром приводить в чувство, на дорожку откармливать феназепамом. Ждать больше было нельзя. Эта сучонка могла сломаться в любую минуту — и завалить все дело. Особенно безобразно она держалась у дяди Роди. Отвечала невпопад, посуду роняла, ни с того ни с сего впадала в прострацию. Не стесняясь Ладиного присутствия, старый гном отчитал племянницу в таких выражениях, что другая на ее месте выцарапала бы ему гнойные зенки. Марина стерпела. Дядя Родя, переведя дыхание, прогнал ее с глаз долой и нехарактерным елейным голоском осведомился у Лады, не согласилась бы она совсем подменить эту клушу. Временно, пока у той моча от башки отольет? Таксу за визит обещал повысить аж до двух рублей.

Все к лучшему. Одним фактором риска меньше. И не будет у дяди изумленной рожи, когда в день икс Лада явится к нему одна.

А до этого дня оставалось всего ничего. В сумочке уже лежали два билета на второе мая в спальный вагон «Красной стрелы», за две цены купленных у носильщика прямо на вокзале. К вечеру первого мая вещички, кроме хозяйских, были частично упакованы в дорожную сумку, частично вынесены на помойку — в квартире не должно оставаться никаких следов Лады Чару совой. Конечно, если все пойдет по плану, прежде чем дойдет до дактилоскопии, глухонемая хозяйка — кстати, сдавшая квартирку обаятельному и тоже глухонемому эстонцу, заплатившему вперед, — многократно перелапает все ходовые места. Но на всякий случай надо будет перед самым уходом пройтись тряпочкой со спиртом...

Поить Марину водкой она не стала, поспешила выпроводить поскорее, выдав убойных снотворных капель и исчерпывающие инструкции на завтра. Та сидела съеженная, обреченная, покорная... С этой, тьфу-тьфу-тьфу, проблем не предвидится. Теперь Серега...

Тот явился с отчетом уже заполночь. Лада встретила его кратким вопросом:

— Как?

— Нормально. Гипсы обеспечены. Эти орлы ему руку сломали, рожу расквасили, челюсть свернули. Недели на две отрубили твоего Секретаренко.

— Сопротивлялся?

— Не особенно. Пьяный был в дымину. Первомай!

— Сам-то не засветился?

— Я из подворотни наблюдал. Он меня не видел, это точно.

— Бойцов твоих не найдут?

— Не-а. Пацаны тосненские, считай, залетные. А искать будут только по району, и то вряд ли... — Он переступил с ноги на ногу, засопел.

— Еще что-нибудь? — резко спросила Лада.

— Вчера со мной на связь вышли. Москва. Есть кой-какие изменения.

— Закрой дверь и изложи все подробно.

— Днем пацаненок незнакомый постучался. Говорит, дяде вашему плохо, в Москву срочно позвоните. И номер назвал. Правильный.

— Ну, а ты?

— Из Тосно позвонил, с междугороднего. Текст такой получил: передай сестре, чтоб после работы на дачу ехала и маму с собой прихватила. Папа подъедет прямо туда, доктора привезет, тот маму посмотрит и лекарство даст.

— Кто с тобой говорил?

— Папа. В смысле, шеф.

— Сам Вадим Ахметович? Ты не перепутал?

— Да сам, сам... По-моему, это значит...

— Да ясно, что это значит! Нарисуй мне точно, как до твоего домишки добраться, я ж там не была ни разу. И ключик давай — как управлюсь, так прямиком туда. А тебе возвращаться резона нет. Когда закруглишься, уходи, как договаривались. — Серега слегка дернулся, но смолчал. — С мамой, папой и доктором я без тебя разберусь как-нибудь. И с лекарством.

— Я когда утром выезжать буду, на крыльце ключ оставлю. Под ковриком.

— Ладно. Иди на кухню, рисуй, как доехать. Кофе хочешь?..

Проводив Серегу, Лада прилегла на диван, закурила и крепко задумалась.

Подстава. Какая дешевая подстава! Эх, сержант, сержант... Впрочем, чего ожидать от десантника, у которого и в голове одни мускулы? Телега, которую он пытался ей прогнать, шита белыми нитками и ни в какие ворота не лезет... Ну-ка, спокойнее, товарищ прапорщик, а то метафоры мечешь не хуже «Мухосранской правды». Зарвавшаяся упряжка акул империализма сорвала с себя фиговый листок лживой демагогии и обнажила свой звериный лик... Вот и ты, Серега, зарвался, как та упряжка. Зарвался и заврался. Неужели не мог сообразить хотя бы, что у них с Шеровым согласован свой канал экстренной связи — два «попки», меж собой незнакомых, один в Москве, другой в Питере, — свои условные сигналы. Если даже допустить, что Папик совсем рехнулся и намерен самолично тащиться за «Мадонной» в глухую деревеньку, прихватив с собой и заграничного галерейщика-контрабандиста, и чемоданчик с «зеленью», то о таком радикальном изменении планов должна была узнать она, а не шестерка с бицепсом, которого эти планы никаким боком не касаются. И уж совсем исключено, чтобы Шеров стал передавать информацию лично. Исключено категорически. Стало быть, сержант повел свою игру. Решил, значит, стать счастливым обладателем шедевра. Интересно, как сбывать будет, кому и за сколько? Задачка эта не для десантных мозгов. Или кто-то за ним стоит? Папик? Решил сэкономить на ее гонораре? Сомнительно — Шеров слишком хорошо ее знает и придумал бы что-нибудь более изысканное... А если Серега за ее спиной снюхался с Мариной? Покумекал, просчитал перспективы и решил сыграть в обратку? Слил Валерьяновне кой-какую информацию, поделился видами на будущее. Совместное, надо полагать. Как бы рыцарь — принцессу спасет, дракона огнепылающего уконтрапупит, а за подвиг этот получит полцарства и ручку той принцессы. Принцесса-то, кстати, весьма готовая: так рыцаря глазками поедает, вот-вот кончит. А дракоша нехай для них кощея грохнет, царство им добудет, еще и посмертный кощеев подарок прямо в руки доставит. А уж они-то дракошу отблагодарят. Топориком по головушке, удавкой на горлышко, серебряной пулей в сердечко или братскими объятиями с переломом шейных позвонков... От Шерова откупятся «Мадонной», присовокупив еще что-нибудь в компенсацию морального ущерба. А потом будут жить долго и счастливо. И умрут в один день...

А вот это как раз можно устроить. Даже нужно. Но как? Угостить тем, что после дяди Роди останется? На даче? Там будет не до чаепития. Дать с собой в дорожку, добавив во что-нибудь прохладительное? Заподозрят неладное. Перед дорожкой угостить? А захотят ли? Нет, надо что-то другое, чтобы наверняка...

Лада поднялась, вышла в прихожую и открыла встроенный шкаф. На нижней полке, в глубине, стоял металлический ящик с инструментами. В самом нижнем его отделении лежали два предмета, привезенные из Москвы на всякий случай. Похоже, случай настал.

Она повертела в руке миниатюрный дамский пистолетик, похожий на дорогую сувенирную зажигалку. Штучка на вид совершенно безобидная, но достаточно эффективная на небольшом расстоянии. Как и где? Сесть с ними в машину и на каком-нибудь шумном перекрестке...

А дальше?

Лада со вздохом положила пистолетик обратно и извлекла ручную гранату «лимонку». Сувенир с прошлого нескучного лета. Тоже, конечно, решает проблемы, но опять-таки, как и где?

— А вот был, помнится, такой случай, — задумчиво произнесла она, подбрасывая на ладони небольшую, но тяжелую гранату. — Да-да, именно такой случай и был...

Собственно, случай сводился к тому, что, оставшись тогда на пригорке с двумя свежими трупами, Таня не поленилась обыскать обоих. У Кима на груди нашла потертый кожаный мешочек с пятью тусклыми узловатыми камешками — золотыми самородками, должно быть, и подвигнувшими мордоворота-корейца на убийство и побег. Положила обратно, оставив себе на память только один, самый крупный, размером с ее мизинец. А у Поручика на поясе обнаружилась пехотная граната...

Если сорвать вот это кольцо с чекой, предохранительная скоба отойдет от корпуса, высвобождая боек, и — бабах! Этой азбуке ее научил сравнительно недавно Фахри, с которым она изредка встречалась для поддержания тонуса доверия. Как-то он объяснил ей, показывая в энергичной жестикуляции, что пока держишь гранату в руке, прижимая скобу, взрыва не будет. Сколько держишь — столько и не будет. Остается мелочь — найти кого-то, кто держал бы до подходящей минуты. Или что-то... Шнурком каким подвязать? А кто развяжет? М-да, вот вам задачка... Да, а холодильник-то здесь, между прочим, новенький, с мощной морозильной камерой до минус пятнадцати...

На антресолях сыскалась широкая и приземистая пластмассовая бутыль, в которой хозяйка хранила какой-то порошок. Порошок пришлось высыпать, а у бутыли отрезать верхнюю часть с горлышком — во-первых, чтобы стоймя влезла в морозильник, во-вторых, чтобы можно было запихать в нее начинку.

Лада возвратилась на диван и минут сорок пролежала в шаванасане, медитируя на потолок и дыша по системе. Заглянула в морозилку. Поверху, на дне и на стенках бутыли образовалась толстая корка льда, лишь в самом центре остался незамерзший объем, примерно с кулачок. Лада ножом сколола лед сверху, слила воду, примерилась. В самый раз. Пора.

Она аккуратно вставила гранату в образовавшуюся ямку, оставив над поверхностью шпенек с кольцом, долила холодной воды из чашки. Теперь остается только ждать, чтобы схватилось покрепче.

Поспать, конечно, не получилось. Не вышло и почитать. Вместо букв перед глазами проплывали рифленые бока железного плода, граната по прозвищу «лимон». Ну все, все... Думать о другом, о постороннем...

Начнет оттаивать, затечет водичка в зазор, подмочит там внутри что-нибудь важное — и вместо большого бэмса придет большой шухер. Ну, в корпусе-то зазоры вряд ли будут, а вот на шпеньке... Надо бы обмотать чем-нибудь непромокаемым. Презервативом? Или парой, один в другой. Прихватила упаковочку из Москвы, так, без особой цели, сама, честно говоря, не знала зачем... Даже смешно — пальцев на руках хватит, чтобы пересчитать, сколько раз испытывалась надобность в этом зело важном для народа изобретении. Несколько раз с Павлом, в последнюю их неделю, такую светлую и грустную, поскольку оба знали, что теряют друг друга навеки. Три раза с Ванечкой — из них два раза в первую безумную ночь. Порывался-то он много раз, но ничего у бедняжки не получалось. Водочка под «даунеры» — афродизиак скверный.

Потом и порываться перестал. Ну и еще этот козел, Елкин муж, как его, Воронов. Вот, собственно, и вся «моя половая жизнь в искусстве»...

Оп-па! Таня даже легонько вскрикнула, только сейчас сообразив, что ведь после чудесного своего возвращения из нижнего мира ни разу ни с кем не переспала. Два с половиной года истинно монашеского целомудрия. Грешница, конечно, но уж никак не блудница. Да и зачем, собственно? Потому что все так делают? А не плевать ли на всех с высокой колокольни?! Все вон устроены чисто по Фрейду, сплошное либидо вперемежку с суперэго. Жжение в трусиках плюс внутренний мент: туда не сметь, этого не хотеть. Шаг влево, шаг вправо будет расцениваться... Молот и наковальня, два жернова... Если бы не наблюдения за другими, никогда бы не поверила, что. так бывает. Для нее лично ни того ни другого просто не существует, Всякое там либидозное томление, если и было, сломалось безвозвратно тогда, в хозяйской спаленке поселка Солнечное, в первую брачную ночь... Дальше были просто уступки любимому, а после Павла — и вовсе забавы, эксперименты по части избывания тоски. Тоска ушла, ушли и постельные утехи... Секс, если вдуматься, — самая завышенная величина на шкале человеческих ценностей. Один голый человек лежит на другом голом человеке, оба пыхтят, потеют, стонут, причиняют друг другу массу неудобств. Трение, жар, немного смазки. Поршень гуляет в цилиндре. Туда-сюда, туда-сюда, чух-чух, наш паровоз, вперед лети, в ложбине остановка... Ка-айф! Нетушки, спасибо. Есть и другие источники наслаждения — от доброй пробежки свежим утром до рюмочки холодной водки под молочного поросеночка... Не говоря уже о наслаждении риском, преодолением, трудной победой... Ведь если разобраться, единственный в жизни постельный интим, оставивший приятное чувство, имел место в гостинице, с Анджелкой. Не из-за рисковой ли ситуации? Потом-то было совсем неинтересно... А вы, мадам, часом не извращенка, коли добрый старый трах-бабах вам не экстазней клизмы, а самые взлетные эротические переживания возникают у вас в тех ситуациях, где нормальному человеку впору обосраться со страху? Причем ситуации эти вы успешно создаете сами. Взять хотя бы нынешний «танец девушки с гранатой». А ведь самое стремное еще впереди — несколько минут чистого оргазма. Или нечистого?..

Должно быть, все же задремала, потому что следующим ощущением был свет, ударивший в глаза. Яркий утренний лучик стрелял сквозь щелочку между оконными занавесками. Будильник показывал без пяти шесть. За дело.

Натянув нитяные перчатки, чтоб не прилипла кожа к смерзшемуся металлу, отворила дверцу холодильника, взялась за кольцо...

Стой, дура! А если рванет? Вынеси во двор, на помойку! Там дернешь — и ныряй за самый большой бак.

Ага, на глазах у дворников, у мирных жителей только-только разлепивших похмельные очи после вчерашнего.

Тогда так: сначала одеться, собрать все необходимое, вынести на площадку. Сдернуть кольцо — и бежать туда же. Если рванет — сразу на балкон, который за лифтами, оттуда на лестницу. Хорошо, что в этих домах, как их там, сто тридцать седьмой серии, лифты и квартиры по одну сторону, а лестница по другую, и никто туда не суется. Тихо спуститься и раствориться в тумане. На шоссе хватать мотор и на вокзал до утра. Если не рванет — быстро обратно, натянуть изделие куда хотела, ниткой перевязать... А дальше по плану.

Подготовила все необходимое, разложила поближе к холодильнику. Прощальным взглядом посмотрела в окно, на безмятежное майское утро... Дернула за кольцо. Оно на удивление легко отделилось вместе с какой-то длинной железякой.

Лада на мгновение замерла.

Беги же, идиотка. Сейчас разорвется!

Лада рванула в прихожую, подхватила сумку, захлопнула дверь и привалилась к бетонной стене. Сердце стучало где-то в ушах. Сдавило грудь. Дыхание стало непосильным трудом. Лада — нет, Таня, какая к черту Лада! — перестала дышать. Сил не было.

Тишина.

Ключом в замок попала с третьего раза. Руки дрожали, как у артиста Лебедева в том спектакле, где он еще вместо рукавов их в штанины продергивает. Ничего не соображая, как сомнамбула вплыла в квартиру, на кухню, к холодильнику, заглянула в обрезанную банку, в толщу голубоватого прозрачного льда. Чека словно примерзла. А собственно, почему «словно»? Действительно примерзла. Точными движениями Лада натянула на торчащий шпенек презерватив, потом второй, крепко перетянула ниткой, закрыла дверцу. Села, закурила.

И пошел отток адреналина. Голова стала легкая, как шарик на ниточке, перед глазами все закружилось, заплясало. Таня глупо хихикнула и без чувств повалилась на пол.

Очнулась от тошнотворного запаха горелого пластика.

Сигарета прожгла в линолеуме основательную дыру, прямо перед носом. Придется неведомой хозяйке оставить рубликов сто за причиненные убытки. А самой подниматься поскорее. Зачем валяться на палу, когда есть диван? Лечь и постараться поспать. Теперь уже все будет хорошо...

К десяти часам предпоследние следы пребывания в этой квартире Лады Чарусовой были ликвидированы. Последние оставались в прихожей, в виде чемоданчика со всяким относительно безликим барахлом, спортивной сумки с вещами нужными и черной авоськи, в которой находился лишь один предмет, завернутый в махровое полотенце. Ну, и собственно сама Лада.

Марина была точна. Не опоздал и Серега. Всячески выделывался перед Мариночкой, косил под жизнерадостного дебила, отъезжающего с телками на пленэр. Станиславский бы не поверил, и Марк Бернес плюса не поставил. Но для Марины Валерьяновны сойдет, тем более той сейчас и вовсе не до чего. Самой бы с катушек не брякнуться, от чувств-с.

Ладу выгрузили у метро. С собой она взяла только спортивную сумку. Чемоданчик остался в багажнике, авоська в салоне. Нынче тепло. Хорошо бы успели из города выехать.

Ритуал не изменился нисколько. Соло для кукушки на счет «три плюс два», прозвучавшее сегодня совсем уж издевательски. Плавное фуэте перед глазком — в фас, в профиль. Дивертисмент замковых инструментов. И завершающим аккордом — струльб-ружья, мутноглазая харя хозяина.

— Здравствуйте, Родион Кириллович, вы молодцом сегодня. Я телятинки принесла, капусты квашеной. Мне к празднику чай иностранный в наборе выдали. Бергамотовый какой-то. Пахнет классно.

— Ну-ну, — отреагировал Родион Кириллович и прошаркал в спальню, бросив через плечо: — Хозяйствуй.

Таня поставила на плиту чайник. Мясо и капусту загрузила в холодильник — пускай тоже в пользу государству отойдет, если прежде не сгниет, конечно. На стол поставила желтую жестяную баночку с надписью «Twinings Earl Grey Tea». Сильный бергамотовый аромат закроет посторонний запах в одной из двух чашечек, которые она тоже поставила на стол...

Содержимое ампулы с концентрированным раствором атропина, с серьезным видом принятой из дрожащих ручек Марины, давно уже вылито в унитаз, а стеклянные осколки покоятся на свалке. Есть средство получше.

Эту штучку разработали химики, причем даже не военные, а сугубо гражданские, и предназначалась она заменить ядреный дуст, которым в южных республиках нещадно опыляли хлопковые поля. В отличие от последнего, активный компонент нового вещества отличался летучестью и, потравив всяких вредителей, в считанные часы улетучивался почти без следа. К сожалению, травил он не только жучков-паучков. При случайном вдыхании отмечались судороги, рвота, потеря сознания. Хотя летальных исходов отмечено не было, продукт сняли с производства, но в хранилищах осталось множество баллонов, охотно и по дешевке приобретаемых с заднего крыльца местным населением, как вещь в хозяйстве полезная. Один специалист соответствующего профиля научился каким-то путем добывать из этого вещества прозрачные кристаллы, которые снова растворял уже в чем-то другом. Итоговые капельки при приеме внутрь гарантировали множественный инфаркт в течение часа-полутора, для старых и больных хватало получаса. Сам же препарат быстро разлагался на почти безвредные составляющие и полностью усваивался организмом. Ничтожные его следы в принципе могли быть выявлены кропотливой, дорогой и очень специализированной экспертизой, но до такой экспертизы нужно было еще додуматься и правильно ее провести.

Единственным недостатком этого лекарства от всех болезней был резкий, специфический запах... Дух бергамотовый силен, но все же не добавить ли гвоздички? Нет, обойдемся, а то еще пить откажется.

«Последний дар моей Изоры...» Перед глазами встало лицо Шерова, волнистое, словно струи теплого воздуха. Как тогда, на картине в его отрадненском кабинете. Давно это было... «Не слабо», — пробормотала она, и лицо исчезло.

— Родион Кириллович, вам в комнату подать или на кухню выйдете? — крикнула Лада в коридор...

— Зря старалась, — пробурчал он, наливая себе третью чашку крепкого, почти рубинового чая и доливая туда же изрядную дозу коньяка из хрустального графина. — Мне что моркрвишный, что с листом полынным, что с бегемотом твоим. Уж десять лет как нюх отшибло... Сама-то что не пьешь?

— А я пью. — Лада отхлебнула чаю, откусила кекса, принесённого ею же позавчера. — Сейчас щи заряжу, а пока готовятся, приберусь. Маринка последние дни не забегала?

— На что она мне сдалась? Бестолочь, неумеха. И злыдня... Ждет не дождется, когда я в ящик сыграю, на наследство рассчитывает. Ухаживает за мной, стариком, и денег не просит, а глазками-то так и стреляет, где что лежит... Вовремя ты появилась, а то я ее бояться уж начал, вколет какой отравы или вон в чай подольет... — Родион Кириллович шумно всосал в себя остаток чаю и плеснул в пустую чашку немного коньяка. — Только пусть не надеется...

Он гнусно хихикнул, отпил из чашки и выжидательно посмотрел на Ладу. Та молчала.

— Совсем неинтересно, кому и что я отписать хочу?

— Простите, Родион Кириллович, это ваши дела, меня они не касаются...

— Так-таки и не касаются?.. Я ведь тебя, девка, не просто так в домработницы нанял, денег лишних у меня не водится на всякие пустяки их бросать.

— А что ж тогда?

— Приглядывался. Маринке-то я давно уж не верю, а без бабы в доме трудно мне. Ты ведь безмужняя?

— Вдова, — помрачнев, бросила Лада. — Вы же знаете.

— И я вдовый.

— Уж не сватать меня собрались, Родион Кириллович? — Лада фыркнула в кулак.

— А что? Девка ты крепкая, сноровистая, из себя видная. И уход мне обеспечишь, и уют. Много ли старику надо? А я тебя сюда пропишу, содержание положу богатое... в разумных пределах, конечно... Ну да ты жизнь правильно понимаешь, транжирить направо-налево не будешь...

— Шуточки у вас, Родион Кириллович!

— Ты подумай, Ладушка, хорошенько подумай. Что у тебя сейчас есть? Служба копеечная, пенсия и вовсе плевая. А за мной нужды знать не будешь, а как помру — все твое будет. Ты хоть знаешь, какое здесь богатство собрано?

— Да кончайте вы, Бога не гневите. Ничего мне от вас не надо.

Вот так фунт! А между прочим, предложи он такое на денек пораньше... Хотя бы даже на полчасика. А если бы предвидеть такой поворот, когда планировали операцию... Да, знать бы прикуп... Теперь-то всяко поздно.

— Не хочется за старого? Мне ж от тебя не любви надо, а службы верной. Велико ли дело, что хозяин на полвека тебя постарше будет, коли награда по делам...

Он вдруг задышал часто, глаза вылупил.

— Что-то неможется мне, пойду прилягу. Дойти помоги.

Лада довела его до кровати, уложила.

— Плохо, Родион Кириллович? — участливо спросила она.

— Да грудь что-то... Криз, наверное... Давление проверь.

Она достала из тумбочки ривароччи, укрепила ленту на дряблой руке...

— М-да, — задумчиво произнесла она. — И пульс неспокойный. Я теперь и укол-то ставить боюсь, вдруг что не то... Нитроглицерину надо и «скорую» вызвать.

— Не... не успеют... к старикам не торопятся... — прохрипел он.

— Я скажу, что вам пятьдесят. А вякать начнут — червонец суну.

Через полминуты из прихожей донесся ее четкий голос. Адрес, анкетные данные, симптомы. А что говорилось это все при неснятой трубке — так этого не слышно.

Впрочем, Родион Кириллович Мурин не слышал — уже ничего. Он бился в судорогах. Лицо посинело, на губах проступила пена. Зрелище было малоприятное, да и пронзительная вонь экскрементов удовольствия не добавляла. Убедившись, что неожиданности тут исключены, Лада не стала дожидаться финала...

Спокойствие, только спокойствие, как говорил Карлсон. Времени более чем достаточно. С визитами никто не явится, на звонки можно не реагировать — те немногие, кто общается с Родионом Кирилловичем, знают, что двери он без предварительной договоренности никому не открывает, а телефон отключает часто и надолго.

Войдя в гостиную, она с удовольствием оглядела картины. Кое-что не отказалась бы прихватить с собой, но вот этого как раз нельзя. Нельзя категорически. На всякий случай Лада натянула нитяные перчатки, те самый, в которых накануне бралась за замороженную гранату.

Ключик оказался там, где и сказала Марина, так на ладошку и вывалился из-под конторки. Не соврала, стало быть. На том свете зачтется.

Все так. Сейф обнаружился, где следует, и открылся с первой же попытки. Собственно, не сейф, а вмурованный в стену плоский ящичек с железной крышкой. Как открыла дверцу, на пол выпала толстая коленкоровая папка на тесемочках. Лада папку подобрала, положила на стул и заглянула в сейф. Перетянутая резинкой пачка четвертных, рублей восемьсот. Негусто. Впрочем, это не главное. Главное же стояло, прислоненное к задней стенке, закутанное в байковый плед. Оно? Сдерживая дрожь в руках, Лада принялась развязывать пожелтевшую от времени толстую бельевую веревку. На ходу отметала мысли о неприятном сюрпризе, который мог приготовить покойничек для особо любопытных: потянешь за веревочку — и как бабахнет! Или газом ядовитым обдаст... Вряд ли — слишком бесхитростно выглядит пакет. Под пледом открылась газета с большим зернистым портретом Никиты Сергеевича, победно вздевшим увесистый кулак. Шестьдесят второй год. Руки прочь от Кубы! Мы вас похороним! Газету долой. И марлю. Показались знакомые разные глаза...

Антикульминация. Ноги не держат. Положив картину, Лада села на пол, борясь с дурнотой и головокружением. Не вышло — заставила себя встать, доковылять до туалета, склониться над почернелым унитазом... Вроде полегчало. На обратном пути аккуратно прикрыла нагло распахнутую дверь в спальню, отводя глаза.

Навалилась безучастность. Одеревеневшими руками Лада размотала марлю и, прислонив Мадонну к стене, вперила в нее взгляд. Ничего. Не обожгли глаза Богоматери, как тогда, со слайда. Отток адреналина? Или?..

Не слишком ли просто все? И ключик лег прямо в руку, и сейф, как по мановению волшебной палочки, отворился на простейшую комбинацию, на которую нормальные люди даже ячейку в вокзальной камере хранения не запирают. И сокровище оказалось именно там, где его в первую очередь стали бы искать. Как нарочно.

— Подмененная ты? — Лада вглядывалась в глаза Мадонны, ища в них ответа. Глаза молчали — отстраненно, холодно, без осуждения и без сострадания. — Ну, не искусствовед я, понимаешь? И комиссию пригласить не могу... Малыш, ну хоть ты скажи...

Божественный младенец безмятежно улыбался чему-то своему, провидя, должно быть, не только крестный путь свой, но и вящую посмертную славу.

Газета с фотографией Хрущева. Пожелтевшая веревка, сохранившая белизну лишь в тех местах, где были узлы... А в соседней комнате — мертвый кощей, свободный наконец от каторги собственной одержимости.

Может быть, начинал он, думая о надежном и выгодном вложении капиталов. Но, сомнения нет, потом собирательство превратилось в манию, в жгучую, мучительную страсть к крашеному холсту, в болезнь, сходную с алкоголизмом или наркоманией. Скупой рыцарь был счастлив лишь над разверстыми сундуками со златом. Так можно ли поверить, чтобы Мурин, двадцать лет назад упрятав под замок главное свое сокровище, с тех пор ни разу не созерцал его?

— Не верю, — пробормотала Лада. — Каждый день небось балдел, упивался обладанием, фетишист.

Она поднялась с пола и пошла за ответом в спальню. Синий кощей скалился в потолок, и вид у него был самодовольный и лукавый.

— Ну, и куда спрятал? — спросила Лада, уперев руки в боки.

Мурин не отвечал.

— В молчанку поиграться решил? — суровым голосом осведомилась Лада и подошла поближе к кровати, точнее, к тахте.

Уж не внутри ли, под матрасом пружинным, держит? Поднимет его и любуется. Придется переворачивать гада.

Она сделала еще шаг к кровати и, отвернувшись, дотронулась до холодеющего плеча, надавила.

— Ну-ук! — неожиданно сказал Мурин. Только не ртом.

— Ах, вот ты как! Ну ладно же! — Лада вдруг расхохоталась, заливисто, истерически. — Он еще и издевается.

Она резко, сильно тряхнула. Мурин перевернулся и с глухим стуком повалился на пол, увлекая за собой одеяло и грязную простыню. Лада ухватилась за край тахты, подняла рывком.

Слой старых газет. Под газетами — сложенное вдвое шерстяное одеяло. Под одеялом — аккуратные бумажные сверточки. Лада взяла один, развернула. Облигации на тысячу рублей каждая. Государственный заем СССР 1947 года (восстановительный). Тьфу!

Весь ящик был забит старыми облигациями. Что ж, их хранят многие, особенно старики, веря ежегодным заверениям, что погашение начнется как только так сразу. Но что сказать про купюры, утратившие силу еще в начале шестидесятых? А ведь их тут тоже немало... Впрочем, в коробочке из-под ботинок «Скороход» среди резаной бумаги нашлись три завернутых в пергамент металлических брусочка, каждый из которых, будучи развернут, рассыпался на десяток золотых червонцев с рельефным профилем Николашки Последнего. Тридцать. Символическая цифра, когда дело касается денег... И сразу расхотелось брать червонцы.

— Что ж ты? — упрекнула практичная Лада. — Твои, честно заработала. Каждая монетка не меньше трех сотен тянет. «Волгу» новую через благодетеля прикупишь. Плохо ли?

— Не возьму, — прошептала Таня.

— Ну и дура!

— Сама дура! — огрызнулась Таня. — Кто ты такая, вообще? Тебя сегодня уже не будет.

— А тебя?..

— Заткнись и складывай монеты обратно! — оборвала Таня этот шизофренический диалог.

Лада со вздохом завернула десятирублевки и уложила их в коробку.

Больше ничего интересного в тахте не нашлось. Пришлось ее закрыть и водрузить обратно неожиданно потяжелевшего Мурина.

Потом началось занятие, одновременно лихорадочное и занудное, как известно всякому искателю искомого. Распахивались стеллажи, перебирались папки с офортами и графикой, книги — а вдруг оно там, за аккуратными, пыльными рядочками. Переворачивались картины — а вдруг на изнанке. Простукивались в поисках пустот массивные рамы, стенки мебели, паркет. От здравого смысла и следа не осталось, обследовались уже места заведомо невозможные — сортир, ванная. Принялась даже откручивать ножки от табуреток в расчете на тайник...

— Идиотка! — в сердцах сказала себе самой, вспомнив, что в прихожей есть антресоли. — Ежу понятно, что там.

За створками повеяло многолетней пылью, горьковатой сухой гнильцой. Лада потянула на себя картонный короб, но тот лопнул в ее руках, и по груди больно застучали увесистые тома. Один поймала. Максим Горький, полное собрание сочинений. Не успела даже выругаться — пронзительно и непривычно долгими гудками зазвонил телефон. Вздрогнула, выронила книгу, спрыгнула со стремянки.

— Алло! — хрипло и раздраженно сказала она в трубку.

— Простите, — отозвался удивленный, вежливый и чем-то знакомый голос. — Я, наверное, не туда попал. Мне Родиона Кирилловича.

— Кого?

— Родиона Кирилловича Мурина.

— Он... — Опомнись! — Нет тут таких. Она бросила трубку. Вот такие дела. Еще чуть-чуть, и брякнула бы сгоряча, что преставился Родион Кириллович. Грибочков намедни покушал и преставился. Бывает...

Телефон вновь начал надрываться, но Лада трубку не брала.

— Только без паники. Быстро навести марафет и линять отсюда. И «маму» не забыть, пусть и не та она. Пусть сами потом разбираются, не мое это дело, а свое я сделала...

Лада разогнулась, утерла пот со лба. Вроде все. Квартирка приобрела тот вид, который имела до ее прихода. Приблизительно тот — кое-что, конечно, изменилось. Теперь собрать вещички, привести себя в порядок... Кстати, зеркало очень не помешало бы, но, сколько помнится, нет в этой квартире ни одного зеркала, даже в ванной. Может быть, в спальне у Мурина, там еще гардероб стоит, такой трехстворчатый?

Вошла, не глядя на кровать, отворила шкаф. С дверной изнанки на нее глянуло бледное лицо в крупной испарине, глаза, горящие нездоровым блеском. Так не пойдет. Ну-ка, собраться!

Сбивая с себя наваждение, стукнула кулаком по тяжелой дверце — и едва успела отскочить: край зеркала прыгнул на нее, целя в лицо. Зеркало показало черный тыл, застыло перпендикулярно дверце. Из открывшегося зазеркального пространства брызнул опаляющий взгляд знакомых асимметричных глаз, но не было в этом взгляде никакого безразличия...

Начало мая уже содержало в себе обещание белых ночей, и, проснувшись под утро, Павел отчетливо увидел рядом с собой пустую примятую подушку. Он встал и, накинув на плечи плед, пошел на запах табачного дыма и назвук приглушенных рыданий. На фоне сумеречного оконного прямоугольника ее силуэт был виден четко. Растрепанная голова, подпертая рукой, сигарета в губах. Прерывистое дыхание.

— Ты плакала? — прошептал он. — Но почему?

— Прости меня, — не поворачиваясь, сказала она. — Я и забыла, когда плакала последний раз. А вот сегодня прослезилась трижды. Это пройдет... Вот и все. Прошло. Наваждение кончалось. Прости меня. В полшестого откроется метро, и я уеду.

— Куда? — глухо спросил он, вцепившись дрожащими руками в край стола.

— После того, что было сегодня... вчера, мне нельзя обратно. Я понимаю... Но у меня есть служебная комната. Юридически я ведь бухгалтер ЖЭКа с лимитной пропиской. И законная жена Ивана Павловича Ларина.

— Я не знал.

— А что ты вообще обо мне знаешь?

И, не опуская нелестных подробностей, она рассказала ему о том, как жила последние годы. Он перебил ее только однажды, когда она поведала ему о своем утре с Потыктуевым:

— Так и со мной в точности так же было. В университете, на практике в Крыму. Заглянули к нам как-то географы с парой канистр вина. Ну, туда-сюда, газ-ураган. Ничего не помню. Утром просыпаюсь в палатке — а рядом девица храпит, незнакомая, пьяная и, что характерно, в противных белых кудряшках...

Он заходил по кухне, доставая кофейник, наливая воду, засыпая кофе из банки, разжигая газ.

— Я устал от потерь, — говорил он на ходу, как бы сам себе, но достаточно громко. — В жизни мне дано было много, сказочно много. Я умел взять, но не умел удержать. И постепенно моя жизнь превратилась в череду похорон. Я похоронил сестру, вовремя не заметив роковых знаков в ее судьбе, не вмешавшись, не оказавшись рядом. Я похоронил мать, не выдержавшую смерти сестры. Я похоронил себя как ученого — а ведь когда-то наука составляла смысл моего существования... Знаешь, когда-то, совсем, в общем-то, мальчишкой, я совершил открытие. Большое, очень большое, таким мог бы гордиться любой ученый. И оно не осталось непризнанным.

Наоборот. Мне присвоили ученую степень, под мою работу специально открыли целый отдел в серьезном отраслевом институте. И что? Сначала моя тема сама собой отодвинулась на второй план, потом ее и вовсе закрыли. Я ушел из начальников отдела, потом и вовсе перешел в отдел технической информации. Вместо того чтобы давать собственные работы, переводил и реферировал то, что наработали другие.

Он еще долго говорил — об отце, о Нюточке... Таня молча слушала его. Павел поставил на стол чашки, разлил безнадежно остывший кофе и только тогда обратил внимание на свой костюм.

— Прости, — смущенно сказал он, плотней запахиваясь в плед.

— Да за что прости-то?! — Таня рассмеялась, и сразу стало легко, хорошо.

— Пойду, натяну чего-нибудь. — Он направился к дверям. .

— По-моему, тебе так очень идет, — сказала Таня. Павел рассмеялся, но из кухни вышел, а вернулся в белой рубашке и черных спортивных брюках. — Хочешь, покажу кое-что? — спросил он. — Пойдем. И повел ее в детскую, включил свет, показал на стену.

— Знаешь, кто это?

Чуть выцветший календарь за восьмидесятый год. Соблазнительно улыбающаяся актриса Татьяна Ларина.

— Знаю, — после некоторой паузы выговорила Таня.

— Не знаешь, — сказал Павел. — Это наша тетя мама. Без песен тети мамы мы до сих пор не засыпаем. И уже пять лет ждем, когда же она, наконец, вернется к нам.

Таня прерывисто вздохнула и крепко обняла Павла.

— Так не бывает, — прошептала она.

— Теперь ты поняла, что у тебя нет выбора?

Организационно все получилось несложно. Наутро после их первой ночи Павел быстренько отметился в институте и примчался домой. Потом, они вместе поехали к Рафаловичу, разбудили его (Викуля, слава Богу, уже была им отправлена восвояси) и втроем молча и расторопно собрали Танины вещи. Потом Рафалович достал пухлый бумажник и отсчитал пятьсот пятьдесят рублей.

— Не надо! — хором сказали Таня и Павел.

— А мне таких подарков не надо! — пряча глаза, сказал Рафалович. — Я покупаю Танину мебель, причем покупаю выгодно. В магазине мне это обошлось бы сотни на две дороже в кассу и столько же на лапу. Имею свой гешефт с общей беды!

Он схватил со стола початую бутылку коньяка и приложился к горлышку. Таня и Павел переглянулись. Рафалович поставил бутылку, подхватил сумку и чемодан и выволок в прихожую, где его обгавкал Бэрримор.

— Спасибо, что зашли, голубочки! — криво улыбаясь, сказал он. — Проверьте на дорожку, все ли взяли. Не забудьте песика забрать, а ключики отдать. Ну, доведется бывать в наших краях — заглядывайте!

Таня открыла входную дверь, Павел взялся за чемоданы.

— Ребята, — совсем другим тоном вдруг сказал Рафалович. — Спасибо вам. Спасибо, что есть такие, как вы. Вряд ли мы теперь будем встречаться часто. Но помните — если что, я за вас кому угодно глотку разорву.

— Ой, Ленька, только не надо никому глотки рвать! Павел поставил чемоданы и крепко обнял Леню.

— Не забывай меня, Поль. Ты позволишь?

Павел кивнул. Леня подошел к Тане и поцеловал ее.

— Спасибо тебе. Не поминай лихом. Пусть у вас все хорошо будет.

— И у тебя.

Они медленно и молча спустились по лестнице. Возле почтового ящика Павел остановился.

— Ты что? — спросила Таня.

— Деньги его хочу опустить.

— Не надо. Считай, что это мое приданое!

— Ол райт! — Павел положил деньги в карман. А потом Павел взял отгулы до пятнадцатого, и наступил полный кайф. Днем и ночью. Даже вечера, когда Тане приходилось работать, были великолепны — ведь в зале сидел он, ее единственный, и предупрежденные Таней официантки безропотно обслуживали этого невыгодного посетителя, поднося ему кофе и минералку. Отработав свою программу, она, естественно, не задерживалась...

Появление Тани, Павла и Бэрримора в дачном поселке восьмого мая особого фурора не вызвало. Дачники сосредоточенно копались в грядках, стучали молотками или визжали пилами, и им не было решительно никакого дела, кто там мимо них идет по дорожке. Дмитрий Дормидонтович, завидев сына с хорошо знакомой ему женой беспутного Ваньки, удивления не выказал, помахал им с огорода рукой и только сказал — прыгавшей рядом с дедом Нюточке:

— Ну-ка, посмотри, кто там пришел? Нюточка подняла голову, вприпрыжку подскакала.к ним и бросилась на шею отцу.

— Папочка! А что ты мне привез?

— Изюмчику, как просила. Печенья. Собачку. И еще вот... — Он поставил дочку на землю и показал на Таню.

— Тетя мама! — радостно сказала Нюточка. — Ты насовсем приехала?

— А тебе как хочется?

— Насовсем, конечно. Одни мужики в доме — это так скучно!

Таня с Павлом дружно расхохотались, а Нюточка схватила Таню за руки и запрыгала, приговаривая:

— Выше! Выше!

Таня послушно поднимала руки и между делом разглядывала Нюточку. Высокая, крепенькая, черноволосая. Круглая симпатичная мордашка, перепачканная землей. Нежная кожица, чуть тронутая весенним солнышком. Бэрримор отчаянно лаял, требуя внимания и к себе.

— Ну, хватит! — сказал Павел. — Потом еще попрыгаешь. Тетя мама устала.

— А с собачкой можно поиграть? — спросила Нюточка, лукаво глядя на Таню.

— Можно. Он не кусается. Его зовут Бэрримор. Нюточка выпустила Танины, руки, подхватила извивающегося Бэрримора и помчалась на огород, громко вопя:

— Деда! Деда! Тетя мама Беломора привезла! К ним, вытирая руки о фартук, подошел Дмитрий Дормидонтович. Пожав руку Павлу, он остановился перед Таней и склонил голову набок.

— Ну, здравствуй, чернобурая, — сказал он. — В гости или как?

— Или как, — четко сказал Павел.

— Ну, дай Бог. — Дмитрий Дормидодгович пожал плечами и возвратился на огород.

— Ты не думай, что он не рад тебе, — поспешно сказал Павел. — Это он после болезни такой.

— Да, ты говорил... Ты покажи, где тут переодеться можно. Грядка скучает по умелым рукам.

— Давай лучше чайку сначала.

Они поднялись в аккуратный бревенчатый домик, чем-то напоминавший Дмитрия Дормидонтовича...

С дачи они вернулись втроем — Нюточка увязалась вместе с папой и Таней, которая из «тети мамы» быстро стала просто «мамой» и теперь с удовольствием пела Нюточке колыбельные.

В двадцатых числах зарядили дожди, и с дачи вернулся Дмитрий Дормидонтович. Если он и обратил внимание на перестановку и прочие реформы, начатые Таней в их прежде сугубо мужском хозяйстве, то ничем этого не показал. Сунул ноги в новые шлепанцы, рассеянно потрепал по холке сунувшегося лизаться Беломора — бывшего Бэрримора, — прошел по вычищенному ковру, облачился в подштопанный халат, покушал домашних голубцов, принял стакан с чаем, заваренным по-новому, включил телевизор с начисто протертым экраном. Будто так оно было всегда, и иначе быть не должно. И за это Таня была ему бесконечно благодарна.

Утром Павел уходил в институт, Таня отводила Нюточку в детский сад (там и ее, и Беломора начали узнавать со второго дня), днем отправлялась по магазинам, занималась хозяйством, а потом уезжала на свою работу. Слава Богу, в мае не было репетиций — старую программу решено было катать до осени. Дмитрий Дормидонтович каждый солнечный день проводил на участке, а в непогоду сидел у себя в кабинете, «читая литературу», или возился в гараже с машиной.

В первую пятницу июня Дмитрий Дормидонтович собрался везти Нюточку и Беломора на дачу — Павел, естественно, предпочел остаться с Таней, которая ехать не могла. Но с утра закапал противный слепой дождичек, и поездку пришлось отменить. Нюточку отвели в садик, Таня пошла по делам. Старик слонялся по квартире какой-то особенно угрюмый, а когда вернулся с работы Павел, встретил его в прихожей и попросил в гостиную.

Сидя напротив сына, Дмитрий Дормидонтович весомо сказал:

— Вы с Татьяной, я смотрю, будто век женаты.

— А что? — Павел насторожился.

— А то. Во все пазы вы друг другу входите, гладко, плотно, без вихляния. Никакой рихтовки, подгонки не требуется. Такое не каждому в жизни дается, ох не каждому... Это, знаешь, судьба. Да и Нюта вон с одного взгляда мать в ней признала. Ты хоть заметил, как они меж собой похожи?

— Кто?

— Близорукий ты человек, Пашка, честное слово... Все уже заметили, соседи и по даче и по дому, воспитательницы в садике. Меня вон даже старушки на лавочке спрашивали, где это мамаша так долго пропадала... Что отвечать-то?

— Это... В смысле, Таня с Нютой похожи?

— Как две капельки. Только разного колера. Такая вот, брат, игра природы.

— Надо же, а я и не заметил!

— Теперь замечай... В дела ваши я мешаться не собираюсь, люди вы взрослые, да и доктор не велит. Только я так скажу тебе, Павел, — если вы так себе, развлечься решили, то ищи себе другой предмет, да и она пусть тоже... подальше где-нибудь. Если друг другу добра не хотите, о ребенке подумайте. Когда еще она мать-то готовую найдет?

— Что ты говоришь? Какое развлечься?

— А коли серьезно у вас, так давайте расписывайтесь как люди. А то по закону ты, Павел Дмитриевич, получается, сожительствуешь с чужой женой...

— Отец, ты сам сказал — мы люди взрослые. Не беспокойся ты о нашем моральном облике. На парткоме меня разбирать не будут — не те времена...

— Дурак ты, Пашка! При чем здесь партком... Хотя и партком, конечно... Главное-то не в этом.

— А в чем? В штампике? Другие без штампика прекрасно живут.

— Вы не другие... Случись со мной чего — вас вдвоем с Нюточкой вмиг из этой квартиры попросят. А втроем, тем более вчетвером...

— Отец, и думать не смей об этом!

— Ладно, ладно... А ты все же поговори с ней. Скажем так, для моего спокойствия. Мне ведь спокойствие медицински показано... Кстати, возьми вон бумажку, почитай. Ценная бумажка.

Он перевернул лежащую перед ним текстом вниз карточку и протянул Павлу. Павел поднес к глазам и прочел:

"Ларин Иван Павлович. Телефон домашний 221-43-12;

телефон рабочий 274-31-36".

— Вы с Татьяной между собой определитесь. Потом с Ванькой согласуйте, что, как и когда... Я тоже тут свяжусь кое с кем.

— Только ты, батя, не очень усердствуй. Береги себя, ладно?

Таня не спешила — наполнила ванну, добавив в нее ароматной пенки, плескалась часа полтора и на телефонные звонки не отвечала. А звонки начались, как только она плюхнулась в ванну, и повторялись через минут пять. Должно быть, соглядатаи уже сообщили Шерову о ее благополучном прибытии, и он ждал отчета о командировке. Ну и пусть. Надо полагать, он уже дал отмашку Архимеду, и тот в компании Захаржевской-Кварт если еще не летит в Москву, то уже загружается на ближайший рейс. А остальное подождет... Она намыла голову красящим шампунем, чтобы вернуть волосам былую рыжесть, теперь надо дать им просохнуть, чтобы краска легла естественно. Стрижка, конечно, коротенькая, высохнет быстро... Вытерлась, заварила кофейку, закурила сигарету и только потом набрала номер. Трубку сняли мгновенно.

— Здравствуй, Шеров. Это ты мне звонил?

— Я. Ну как?

— Нормально.

— Гостья у тебя?

— Да.

— К восемнадцати ноль-ноль жду обеих у себя на даче. Он повесил трубку.

Что ж, до шести времени предостаточно. Таня позвонила в «Прагу», заказала столик на одного к половине второго. Кстати, не на метро же тащиться в оба конца, надо бы в гараж заскочить, за верной вороной «шестерочкой» (заслуженная желтая «тройка» давно уже была реализована дядей Кокой по доверенности. По какому-то номенклатурному списку Таня без проблем получила нового железного коня. Денег, вырученных за прежнего, хватило с лихвой, даже осталось немножко).

На выезде у ворот встретил Карлыч, бригадир новенького гаражного кооператива — должно быть, дежурный настучал о прибытии важного клиента, — улыбнулся искательно, шлагбаум поднял. Разве что под козырек не взял.

— С приездом, Татьяна Всеволодовна! Отдохнули хорошо? — почтительно осведомился он.

— Спасибо, неплохо.

— Пальчики-то не стучат большей .

— Да и не стучали вроде, — озадаченно отозвалась Таня. Не водились прежде за Карлычем такие ляпсусы. По части автомобильных неполадок память у него феноменальная — по должности положена, чтобы, значит, и клиенту оказать уважение, и от мастеров, которых мгновенно присоветует на любой случай, соответствующие комиссионные получить. — Напутал что-то, Карлыч.

Морщинистое лицо бригадира изобразило обиду.

— Да как же, как же так, Татьяна Всеволодовна? — дрожащим голосом спросил он. — Сами ж с раннего утречка умельца вашего присылали, ну этого, Ларика. Битый час провозился, в ремонтный бокс на яму ставил...

— Я присылала?

— Ну да, он так сказал. Что вы, стало быть, позвонили ему и просили к вечерку отрегулировать.

— Запамятовала, должно быть, — помолчав, проговорила Таня. — Вообще, последнее время память что-то со-. всем никуда. На дачу вот собралась, да совсем забыла, что сама подругу в гости на сегодня позвала. Спасибо, что напомнил, а то так бы и уехала.

Таня развернулась и откатила машину обратно к гаражу. Ларик. Тот самый шофер при постпредстве, который прикомандирован к Шерову. Мрачный бритый гигант. Да, несколько раз помогал по ее просьбе разобраться со всякими мелочами, резину новую сюда привозил, ставил. Но по собственной инициативе за два года знакомства и парой фраз с ней не перекинулся, а тут вдруг такие знаки внимания. Странно это, а учитывая момент... Стоп, а ведь это ж он Серегу привел! Дядя он ему, или что-то вроде того. На яму, значит, ставил?

Лишний предмет на днище сыскался быстро — плоская металлическая коробочка, закрепленная на мощных магнитах прямо под водительским сиденьем. Таня провела по плоскости пальцем, подумала, но отдирать не решилась. Мало ли что? Здесь нужна опытная рука. Опытная. Архимед? Но его сейчас нет в городе, кроме того, кто может поручиться, что он здесь не замешан. Скорее всего, конечно, не замешан — слишком уж дешево, малограмотно была отыграна подставка, явная семейная самодеятельность дяди с племянничком. Узнал Серега, на какое дело его подписывают, с дядей поделился, тот и научил, как присвоить дорогой трофей. Или сообща решили, теперь уж неважно. Должно быть, договорились об условном сигнале при благополучном исходе, а не дождавшись такого сигнала, почувствовал Ларик, что керосином запахло, и решил на всякий случай подстраховаться. А может, не взорвалась граната, и уцелевший Серега сообщил, что ничего у них не вышло, не купилась прапорщик Лада на их фармазон. Как бы то ни было, рассуждал Ларик, наверное, так: раз сорвалось, значит, Таня в курсе и все теперь Шерову расскажет. Стало быть, надо свидания их не допустить. Когда и как конкретно она вернется, он, как и Серега, не знал, но рассчитал, что по возвращении всяко воспользуется автомобилем. На худой конец, можно будет попросту кнопочку не нажимать, а при случае, до Таниной «шестерки» добравшись, мину снять, будто и не было никакой мины.

Таня приложила ухо к гладкому металлу, такому блестящему на фоне заляпанного грязью днища. Вроде не тикает. Может, и не мина вовсе, а что-нибудь совсем безобидное? Ага, и Ларик, добрая Душа, сделал подарок и из скромности не пожелал афишировать... Очень правдоподобно! Жучок-маячок, чтобы лучше знать о ее передвижениях и, возможно, разговорах, которые она ведет в машине? А почему тогда не в салоне? Ключи-то у него есть. Нет, как ни крути, а вариант остается один — устранить ее вознамерился Лариоша. Кстати, точно ли сам принял решение? Не с подачи ли Шерова? Мотив? Мавр сделал свое дело...

Здравствуй, паранойя! Верить, конечно, нельзя никому, но и у недоверия есть свои границы, а то и рехнуться недолго.

Таня погасила фонарь, вылезла из ямы, откатила машину в личный бокс, сняла спецовку и, наскоро ополоснув руки и лицо, направилась к телефону-автомату. Есть один человек, который определенно разбирается во всей этой террористической пиротехнике и столь же определенно не откажется ей помочь.

Фахри мгновенно втек в ситуацию и был на месте, как обещал, через сорок минут. Машину, со всей навороченной механикой, палестинец знал как облупленную. Не раз, пользуясь возможностями, которые предоставляет загранпаспорт, он подрабатывал, перегоняя из Европы иномарки. Для ооповца и аспиранта по бумагам это был приличный заработок, но прибегал он к этому в крайности, как поняла Таня, дабы лишний раз не светиться.

Работал он споро и молча, дав указание Тане стоять на стреме. Наконец, потный и раскрасневшийся, вышел к ней, вытирая лицо и руки носовым платком. Кинул ей: «Можешь уходить» — и шмыгнул сам вон, быстро нырнув под заграждением, скрылся из вида, унося в кожаной сумке смертоносную машинку. Что ж, эта машинка будет использована по назначению. Так она решила, и Фахри согласился...

Таня зажмурилась и улыбнулась — нравственная симметрия и эстетическая завершенность предстоящей акции были безукоризненны.

— Перебор у тебя получился, явный перебор, — задумчиво проговорил Шеров.

— У нас, — тихо поправила Таня.

— Только не надо меряться ответственностью, ладно? На обоих с избытком хватит. Дело ведь не в том, кто что сотворил, а в том, кто какие следы оставил. Взорванная машина на Московском шоссе, два трупа...

— Жуть! — Таня поежилась. — Кто ж знал, что Серега имел привычку с собой боеприпасы возить?

— Ты так ставишь вопрос? — Взгляд Шерова был колюч. — Что ж, версия имеет право на существование. Однако в сочетании с трупом на Моховой...

— Но этот-то не криминальный! Помер дедок от обширного инфаркта.

— Да, но какое совпадение! Умирает известный коллекционер, в тот же день погибает единственная наследница, за день до этого зверски избит Секретаренко — доверенное лицо коллекционера, бесследно исчезает некая Лада, вхожая в его дом и, между прочим, введенная туда покойной Муриной. От верных людей доподлинно известно, что сильно разыскивают эту Ладу...

— Пусть разыскивают. Я-то здесь при чем? Я в Одессе отдыхала.

— Под Одессой, в местечке с поэтическим названием Куяльник... Но если кто вздумает поглубже копнуть, треснет эта легенда по всем швам. Я, видишь ли, остерегаюсь выказывать особый интерес и не знаю, что конкретно им известно. Хватились ли нашей Мадонны, — слава Богу, сделка уже состоялась, — вышли ли на ту хатку, в которой ты жила, сняли ли отпечатки в квартире Мурина? А если сняли да и установили их идентичность с твоими?

— Мои-то у них откуда? — спросила Таня, уже зная ответ.

— От верблюда. Про юношеские свои похождения с Генералом забыла?

— Что ж ты в свое время не озаботился, чтобы их не стало? Я ведь тебе нужна была чистенькая.

— Из дела их изъяли, я проследил. Но в картотеку могли попасть, кто знает?

— А ты не знаешь? — Таня в упор посмотрела на Шерова.

Он отвел взгляд. Таня усмехнулась, стараясь не выдать внутренней дрожи.

— Сработала я чисто, и ты это знаешь. Ладу не найдут никогда, и пальчиков моих ни в какой картотеке нет. Скажи уж прямо — бздишь?

Шеров отвернулся, метнул в речку плоский голыш. Тот пару раз отскочил от поверхности и ушел в воду.

— Неуютно, — сказал он, глядя на кругу, оставленные камнем. — Ты, Таня, становишься в моем хозяйстве ценностью, увы, отрицательной. Держать тебя при себе становится опасно. Перспективного исполнителя лишился, теперь вот шофера. Кто следующий?

— Надо понимать, ты на меня не только Серегу, но и Ларика вешаешь? Я, что ли, виновата, что они оба, как сговорившись, сами себя грохнули?

— Один гранату себе в салон положил, а второй прилепил к собственному днищу мину и нажал кнопочку? Удивительные способы самоубийства, ты не находишь?

Таня пожала плечами.

— Есть многое на свете, друг Горацио... Что ж, считай, что наше собеседование завершилось при полном взаимопонимании. Объяснять тебе, пожалуй, ничего не буду — прозвучит как попытка оправдаться. Только не в чем мне оправдываться, так было надо. Хочешь верь, хочешь — не верь. Впрочем, ты уже и так все решил.

— Решил... Решение далось мне нелегко. Но оставить все как есть — слишком большой риск.

— Понимаю и принимаю. Только уж выполни напоследок три моих просьбы, как-никак я тебе верой-правдой служила.

— Говори.

— Поклянись, что мужа моего, Павла, отпустишь с миром, когда он тебе уже не нужен будет.

— Да отпущу, конечно. Он и не поймет, что к чему.

— Но ты поклянись!

— Ну, клянусь, — усмехнувшись, сказал Шеров. — Чтоб мне с балкона упасть.

— Квартиру мою и долю, что от картины мне причитается, Аде отдашь. Скажешь, пусть сохранит дочке моей на совершеннолетие, только чтобы та не знала, что это ей от матери родной наследство...

— Та-ак... — с неподдельным удивлением протянул Шеров. — Вообще-то у меня несколько другие виды имелись, но если желаешь... Третья просьба?

— Третья? Позволь мне сегодня напиться до бесчувствия.

— Это еще зачем? — озабоченно спросил Шеров.

— Чтобы не почувствовала. Я же не враг тебе...

— Погоди, погоди, чтобы чего не почувствовала?

— Ну, как твои орлы меня резать будут. Или душить, Там я уже погостила, и ничего плохого в том не нашла. Но боли не хочу, мук не хочу, «обширный инфаркт» не устраивает...

Шеров обалдело посмотрел на нее и расхохотался.

— Сидела, значит, тут на солнышке и на заклание готовилась? Ну, Таня-Танюша, глупышка ты моя!

Он подвинулся к ней, обнял за плечи. Она не шелохнулась.

— Второй раз меня в злодеи записываешь, — продолжал Шеров. — Смотри, обижусь.

— А ты у нас агнец невинный! — Таня всхлипнула и, уронив голову на грудь Шерову, разрыдалась.

— Ну-ну... — Он провел ладонью по рыжим кудрям. — Все хорошо, все хорошо будет.

— Но я... Как же я теперь? Ты же решил... А что ты решил?

Она выпрямилась, посмотрела ему в глаза.

— Я решил выдать тебя замуж и отправить за бугор, — буднично сказал Шеров. — Пора тебе выходить на международный уровень.

Таня моргнула.

— Ты что, Шеров, совсем офонарел? Что я там делать буду?

— Найдешь. При твоих-то способностях...

— Лучше уж отпустил бы ты меня на все четыре.

— А вот этого не могу, не обессудь. Спокойно вздохну лишь когда ты будешь далеко. Причем делать это надо по-быстрому, пока на твой след не встали плотно. Есть у меня один вариант...

— А скажи-ка мне, Шеров, ты ведь этот вариант еще до... до Сереги и Ларика продумал? Еще когда меня на дело подписывал? Жопу свою прикрывал, признайся?

Шеров молча поднялся.

— Пойдем, Танечка. Нас ждут.

В первый момент у нее аж дух перехватило, до того красив был молодой человек, при их появлении поспешно вскочивший с кресла. Большие светло-карие глаза в обрамлении густых черных ресниц, прямой точеный нос, копна жестких, чуть вьющихся черных волос. Строгий темно-серый костюм в широкую полоску подчеркивает широкие плечи и неправдоподобно тонкую талию. Пухлые губы распрямились в улыбке, блеснули ровные зубы. Ну прямо греческий бог Аполлон. Таня мгновенно поняла, что это и есть заграничный жених и что он ей крайне несимпатичен. Со второго кресла не спеша поднялся Архимед.

— Вадим, Танечка, мы уж заждались, хотели за вами на реку идти, — сказал он. — Вот, знакомьтесь, это и есть тот самый Аполлон, о котором я тебе, Вадим, говорил. Мой дальний родственник из Лондона. По-русски, кстати, ни черта не понимает, так что в выражениях можно не стесняться.

Дальний родственник прищурясь разглядывал Таню. Та в долгу не осталась, даже подмигнула.

— Что Аполлон, я и сама вижу. А зовут-то как?

— Аполлон и зовут. Аполло по-ихнему, — пояснил Архимед.

Услышав свое имя, красавчик слегка наклонил голову, произнеся при этом:

— Аполло Дарлинг.

Таня рассмеялась. Шеров с недоумением покосился на нее. Аполло скромно потупился. Архимед сделал непроницаемое лицо.

— Что смешного? — спросил, наконец, Шеров.

— Ах, он еще и «дарлинг»! У-ти, лапушка... Знаешь, лучше уж пристрели меня.

— Арик, дорогой, сходи-ка с гостем в буфетную, угости коньячком, что ли, с шоколадкой. Скажи, мы сейчас придем.

Архимед что-то сказал по-гречески, несколько раз вставив «параколо». Окатив Таню непонятным взглядом, Аполло бросил родственнику два слова, развернулся на каблуках лакированных штиблет и вышел вслед за Архимедом.

— Странная реакция, — сказал Шеров. — Что тебя не устраивает?

— Где вы такое чудо откопали? — задала Таня встречный вопрос.

— Сам приехал. Полный чемодан джинсов привез. На продажу.

— Джинсы-то хоть приличные?

— Барахло. Говорит, специально взял дешевые и оптом, чтобы поездку окупить.

— Коммерсант! — Таня усмехнулась. — А отсюда, небось, самовары повезет или шкатулки под Палех.

— Тебя он повезет.

— Транспортное средство поприличней подобрать не мог? При твоих-то связях.

— А вот как раз мои связи здесь ни к чему. Лишние вопросы, лишние обязательства. А с ним все просто, быстро...

— Дешево, — закончила за него Таня.

— Кстати, не так уж и дешево. Как понял, что нужен нам, стал торговаться, будто на одесском базаре. Надбавка за срочность, все в таком роде...

— Как романтично! — Таня вздохнула.

— Тебя пусть это не волнует. Все расчеты с Дарлингом беру на себя, и твои подъемные тоже. Тысячу долларов.

— М-да... Ну спасибо тебе, папаша, за доброту твою, за щедрость!

— Что-то не слышу искренней благодарности в голосе.

— Моя доля, полагаю, пошла в уплату за мою жизнь? Шеров раскрыл портфель, лежащий на столе.

— Вот, — сказал он, достав тоненькую прозрачную папку и протягивая ей. — Золотые векселя «Икарус» на твое имя. С пятнадцатого сентября гасятся по номиналу плюс десять процентов. Лондонский адрес конторы — на корешке.

Векселя были внушительные — голубоватые, с лист писчей бумаги величиной, на хрустящей бумаге с водяными знаками в виде стоящего льва, с золотым обрезом. Под витым логотипом «The Icarus Building Society, pie. London, SW» было каллиграфическим почерком вписано: Mrs. Tanya Darling (Zakharzhevska). В самом центре был крупно напечатан номинал, буквами и цифрой. Пятьдесят тысяч фунтов стерлингов. Векселей было три.

— Вот, — повторил Шеров. — Итого сто шестьдесят пять тысяч. Это чуть меньше трехсот тысяч долларов. Через три месяца будешь богатой женщиной.

— А не многовато? И почему только через три месяца?

— Сумма включает не только твой гонорар, но и премию за два года работы и еще... Пока ты была в командировке, я в твою квартиру одного нужного человечка прописал. А тебя выписал. Для упрощения дела.

— Ну, все предусмотрел! — кисло усмехнувшись, проговорила Таня.

— Да, — не без самодовольства подтвердил Шеров. — Первое время поживешь у своего благоверного. У него квартира в этом, ну, район такой зажиточный в самом центре Лондона. На "М" начинается.

— Мэрилебон, что ли? Или Мэйфэр?

— Вроде второе... Ну да, ты ж у нас образованная...

— Это престижный, дорогой район. Что ж он джинсами-то дрянными приторговывает? Не вяжется как-то.

— Вяжется. Это у нас тут бизнес широко понимают, с размахом. А там коленкор другой. В последних мелочах выгоду блюдут, скряжничают. И твой такой же.

— Не уживемся, — убежденно сказала Таня.

— А никто и не просит уживаться. Даже временно. Женишок обещал на первых порах к тетке перебраться... В общем, тысячи тебе до сентября с лихвой хватит. Освоишься, осмотришься, паспорт британский выправишь. Если уж совсем прижмет, продашь векселек. Бонус, правда, потеряешь.

Таня провела пальцем по золотому обрезу векселя.

— Так-то оно так, но наличность все же надежнее...

— Опомнись, это же двадцать пять — тридцать пачек, даже если сотенными! Как повезешь такую груду, где спрячешь? Я, конечно, на предмет таможни подстрахую, но мало ли... Такая сумма — это ж расстрельная статья однозначно! А три бумажки — их еще поискать надо, а если даже найдут, то еще доказать, что они настоящих денег стоят.

— А стоят?

— Ну что ты, что за сомнения? Фирма надежнейшая. — Шеров понизил голос: — Многие из этих, — он показал на потолок, — там средства размещают. Партийными денежками британский капитализм помогают строить. Про приватизацию слыхала?

— Приватизация... — Таня задумалась. — Это когда что-то в частную собственность передают?

— Вот-вот. Там сейчас Тэтчер с этим делом вовсю развернулась. Ну, а наши, не будь дураки, под себя подгребают. В том числе через «Икарус».

— А ты? — настойчиво спросила Таня. — Ты тоже вкладываешься?

Шеров пожал плечами.

— Я человек маленький.

— Ладно, беру, — решила Таня. — Но смотри, если надинамишь... Не только из-за бугра, с того света достану.

— Помилуй, Танечка, да когда это я тебя... А в придачу к векселям я тебе дорожный чемоданчик подарю. С секретом.

— С полой ручкой, что ли, или с дном двойным? А то псы государевы таких секретов не знают!

— Забудут, коли псарь прикажет.

— Интересный у тебя псарь, — заметила Таня. — Про чемоданчик приказать может, а про денежки — нет.

— Элементарная служебная этика, дорогая. Одно дело — намекнуть, чтобы не особенно копались в багаже, и совсем другое — чтобы кучу инвалюты не заметили.

Говорил он вроде бы складно, но Таню не убедил. Впрочем, сейчас диктовать условия она не могла. Молча взяла у Шерова красивые бумажки, небрежно бросила в сумочку, не упустив из виду скользнувшую по его лицу гримасу.

— Ну ладно, пошли с суженым знакомиться, — с легким вздохом сказала она. — Надеюсь, вы ему про меня лишнего не напели.

Она не стала выяснять, сколько конкретно причиталось мистеру Дарлингу за эту услугу, но, судя по его поведению, гешефт он посчитал для себя выгодным и отрабатывал вовсю. Встал при ее приходе, горячо пожал руку, ;даже к сердцу поднес, разве что не поцеловал, выразил радостное удивление по поводу ее английского, пытался говорить какие-то комплименты насчет внешности, но довольно быстро исчерпал их запас. В наступившей паузе Шеров сказал:

— Вы, голубки, поворкуйте пока, а нам с Ариком надо кой-какие организационные вопросы решить.

Оставшись с Таней наедине, Дарлинг плеснул себе в бокал «Курвуазье», не подумав предложить ей, отвернулся, прихлебнул немного. Потом будто опомнился, поглядел на нее, оскалив зубы, и произнес:

— О, поверьте, Таня, я счастлив, что...

— Да бросьте вы! Бизнес есть бизнес. Давайте сразу договоримся, что отношения наши останутся сугубо деловыми.

Он как-то сразу поскучнел — а может, наоборот, расслабился, поняв, что здесь нет нужды ломать комедию и тратить силы на натужный шарм. Таня с улыбкой смотрела на него и думала: «М-да, такого я еще не ела».

Они посидели еще немного, помолчали, не утруждая себя разговорами, а потом в дверь деликатно постучали, просунулась голова Шерова.

— Познакомились? И славно. Теперь давайте пошевеливаться. Опаздываем.

Дарлинг, видимо, поняв по жестам или зная, о чем идет речь, тут же встал и одернул полосатый пиджачок. Таня же не шелохнулась, только одарила Шерова удивленным взглядом.

— Куда это мы опаздываем?

— На регистрацию, куда ж еще.

— Однако! Я что, вот так, в пляжном обдергайчике и поеду?

— Да кто на вас смотреть будет? Заскочим в контору, распишетесь там, свидетельства получите — и свободны. Самолет ваш через неделю, так что собраться успеешь.

Открываем сезон большой охоты?

С Иваном Таня встретилась сама. Место встречи получилось какое-то детское — знаменитый «лягушатник» на Невском. Но Таня не случайно выбрала именно его. Конечно, Иван с его навыками мог преспокойно налакаться где угодно, но тут вряд ли. В кафе стояли высокие кресла, образуя по краям зала полукабинки, и царил полумрак. Таня не хотела, чтобы при разговоре на них кто-нибудь пялился.

Иван пришел чистый, выбритый, совершенно трезвый, хоть и опухший, и какой-то пришибленный. За те несколько лет, что они не виделись, он сильно постарел, усох, ссутулился, в глазах появился затравленный блеск, в речах — сбивчивость и постоянное стремление в чем-то оправдаться.

— Хорошо выглядишь, — усевшись, сказал он. — Да, кому жизнь сладкая карамелька, а кому... — Он страдальчески вздохнул.

— Как ты?

— Я-то? — Он с усмешкой оглядел ее. — Теперь-то уже ничего. Устраиваюсь помаленьку. А вот тогда... Хотя откуда тебе знать? Что такое ломка, представляешь себе? А аверсионная терапия?

— Нет.

— И не дай Бог узнать... Да и после больницы не лучше было. Родные отец с матерью бросили, как пса, подыхать в конype... Кстати, не боишься, что тебя со мной увидят?

— Нет, а с какой стати? — удивленно спросила Таня.

— Как, так ты ничего не знаешь? Впрочем, понимаю, тебе же это неинтересно... В общем, я в диссиденты попал.

— Ты?

— Представь себе.

— Это из-за... из-за стихов твоих?

— Какие на фиг стихи?! Благодетель мой, Федор блин Михайлович, пожировал с годик в своей Швейцарии, прижился, гад, и возвращаться не пожелал. Устроил пресс-конференцию, поведал, понимаешь, миру о бесправном положении мастеров слова в СССР. А что я в КГБ полгода бегал, как на работу, объяснения давал, заявления подписывал...

— Господи! И как же ты теперь?

— Ничего, добрые люди пригрели. Причем те самые чистоплюи, которые раньше от меня нос воротили, даже не будучи знакомы — прислужник, дескать, партийного лизоблюда, продажная шкура. А теперь тот же самый Золотарев у них в героях ходит, а я — ну, не в героях, конечно, но в жертвах системы... В общем, устроили меня в журнал «Звезда» внутренним рецензентом — читаю рукописи, которые им шлют со всей страны, и обстоятельно разъясняю гражданам, по какой именно причине их гениальное творение в ближайшее время опубликовано быть не может. Подписывает это, конечно, другой товарищ, но денежки мои... И Одиссей Авенирович, спасибо ему, не забывает.

— Большие сдвиги? — усмехнувшись, спросила она.

— Какие сдвиги? — не понял он. — Все то же самое. Песню по радио слышала? «Завод родной, инструментальный»?

— Нет, конечно.

— Послушай. Слова мои. Объявляют, что Пандалевского.

— Так все один и живешь?

— Разве это жизнь?.. Ну да, в общем, один... У меня, знаешь, после всего... ну там, больницы и до нее... в общем, по этой части не того...

— Бедный! Ты, главное, не особенно пей, глядишь, все и образуется.

— С бухаловым я наладился. Стабилизировался, можно сказать. Раз в два-три месяца спускаю лишнее напряжение. Заранее готовлюсь, денежки рассчитываю. Чтобы, значит, недельку погулять, недельку поболеть, и со свежими силами... Научился.

Он проглотил несколько ложек мороженого, потом покосился на нее:

— Ты меня сюда зачем вызвала? О здоровье спросить?

— Да нет, собственно. Вот, посмотри.

Она протянула ему папку с бумагами. Он раскрыл, почитал, безропотно подписал заранее заготовленное от его имени заявление, не задав ни одного вопроса, и откланялся. Таким Таня его еще не видела и не могла определить, как он воспринял ее решение о разводе. Впрочем, он и сам этого понять не мог.

Рассмотрение заявления о разводе гражданина Ларина Ивана Павловича и гражданки Лариной Татьяны Валентиновны в Красногвардейском районном суде было назначено на 24 июня.

После этого они несколько раз созванивались, уточняли дату, и Иван всякий раз говорил, что все помнит и непременно будет.

Девятого июня он получил сразу за четыре внутренних рецензии, пришел домой, заставил себя сесть за еле-еле начатый заказ от Пандалевского — сценарий праздника ПТУ при Металлическом Заводе, — но не смог унять внутренней вибрации, крякнул и спустился в угловой гастроном...

...Поначалу пришли почти абстрактные формы, иллюзорные в минимальной степени, лишенные материальности. Черной трещинкой с потолка спрыгнул злой астрал, ломкий и металловидный. На изломах он шипел и плевался электрическими искрами. Боязнь оказывалась сильнее желания, и астрал отскакивал от дрожащих рук, убегал в угол или на шкаф и шипел оттуда:

— С-с-сволочь!

Добрый астрал выплывал снизу — из пола, из кровати или из ладони. Он давался в руки, не ломаясь ни в прямом, ни в переносном смысле. Он не стрелял искрами, а лишь жалобно тянул одну ноту — какую-то несусветную, ;такую не найдешь ни в каких клавирах. Нота пугала, но больше притягивала. Это был либо очень добрый, райский астрал — либо мертвый, ибо он был похож на белейшую дымную спираль и уходил неизвестно куда.

После прихода второго астрала Иван и сам временно умирал, а потом формы жалились, мягчали, порождая иллюзию, будто с ними можно активно взаимодействовать, а то и вообще сливались с физической данностью. Так, Ивану запомнилось окно, под которым беспрестанно маршировали, готовясь к параду, курсанты и распевали бравые строевые песни совершенно непристойного содержания. Потом пришел зелененький. Разведчик.

Он неуверенно попрыгал по стенке, состроил ученическую, немного стеснительную гримаску, а когда Иван зашипел на него — тут же вежливо исчез. Но потом появился снова — возможно, не он, а другой — и привел двух зелененьких. Зелененькие кривлялись уже более настойчиво, а один до того обнаглел, что спрыгнул Ивану прямо на рукав. Иван захотел сбить его щелчком, но палец пронесся сквозь зелененького, а тот от удовольствия захрюкал. Потом пришли синенькие и серенькие.

Иногда зелененькие кувыркались, синенькие кривлялись, а серенькие пукали и хрюкали. Иногда жe синенькие кувыркались, пукали зелененькие, а серенькие хрюкали и кривлялись. Опять-таки иногда зелененькие хрюкали, синенькие пукали, а серенькие кривлялись и кувыркались. Частенько пукали, хрюкали и кувыркались серенькие, а зелененькие и синенькие кривлялись. Потом начинали пукать и кувыркаться зелененькие, синенькие хрюкали, а серенькие кривлялись. Иногда синенькие пукали, хрюкали и кривлялись, а зелененькие с серенькими кувыркались. А то, бывало, зелененькие пукали, кривлялись и кувыркались, синенькие кривлялись, кувыркались и хрюкали, серенькие пукали, хрюкали, кривлялись и кувыркались. Наконец, синенькие, серенькие и зелененькие хрюкали, кривлялись, кувыркались и пукали все вместе, и чем больше носился за ними с мухобойкой осатаневший Иван, тем головокружительнее становились их курбеты, умопомрачительнее рожи, наглее хрюканье и оглушительнее пуканье. Так проходила вечность. Иван сдался, обвык. Хотя каждый жест синеньких, зелененьких, сереньких причинял душе тягучую, томительную боль, он выделял в их полчищах одного, неотрывно следил за его манипуляциями, покуда остальные не сливались в общее бурое пятно, а наблюдаемый серенький, синенький или зелененький не наливался изнутри прозрачностью, так что сквозь него начинали просвечивать стены, и не истаивал вконец. Ряды врагов редели. Оставшиеся уставали, расползались в томлении по углам, и серым предрассветом вышел розовый.

Розовый был велик — с полчеловека — и умен сверхъестественно.

— Здравствуйте, почтеннейший, — вежливо сказал он, аккуратно взобравшись на единственный стул и закинув лапку на лапку.

— Пшел вон! — крякнуло что-то внутри Ивана.

— Не слишком-то вы приветливы, — ответил сокрушенно розовый, — а все потому, что гордитесь много и превыше всех себя ставите.

Он сложил головку на плечо и с укоризной посмотрел на Ивана. Тот накрылся узорчатой от грязи простыней и одним только красным глазом смотрел, мигая часто, на непрошенного собеседника. Розовый продолжал:

— Эх вы, люди, людишки, людики, люденятки! Возомнили, вознеслись — мы цари, мы владыки, мы венец творения. Да что вы можете знать о творении. Скажите по-дружески, почтеннейший, вы — венец? Иван что-то залепетал, глухо и долго.

— Скажите-ка, например, сколько по-вашему, по-людски, месяцев в году?

Иван рассмеялся и произнес. Ясно и четко:

— Не обманешь, нечисть, не обманешь. Двенадцать их, двенадцать. Я говорю тебе, говорю. Знаю, я знаю.

— Допустим. — Розовый сменил интонацию и сделался учителем или судьей: — А сколько в вашем году дней?

Иван задумался.

— Это допрос? — поинтересовался он.

— Ну что вы. Самый искренний, самый дружеский... допрос, конечно, но без пристрастия. Вам ведь больно?

— Больно, — сознался Иван, — хотя и неловко об этом говорить.

— Ну вот видите! — Розовый ликовал. — Итак, сколько же деньков в вашем году?

Иван снова задумался: «Семь? Нет — февраль, понедельник пасха...»

Он загибал пальцы с таким усердием, что пот прошиб. Потом воспрянул:

— Дайте календарь, я сосчитаю.

Розовый замахал ножками, но уже от возмущения.

— Ваши календари! Я теряю сон из-за расстройства нервов, только привидится лишь один. Знаете, не поминайте-ка их к ночи, почтеннейший, вот что я вам скажу. Вот вам грифельная доска.

Розовый полез за пазуху, достал оттуда чистейший носовой платок, .сушеную жабу, веточку сирени, коробочку.

— Надо же, — бормотал он. — Какая незадача! Куда же я ее подевал? Такие волнения при моей чувствительной натуре, при моих нервах!

Он раскрыл коробочку, достал оттуда таблетку, положил под язык. Ивану стало жалко розового. Он сказал:

— Не мучься, я вспомнил. Их триста шестьдесят пять.

Розовый от радости сглотнул и снова засучил ножками.

— Как же, — сказал он иезуитским тоном, — как же мы поделим их, чтобы каждому из месяцев досталось поровну? Строго поровну — в том справедливость.

Чертили долго. Иван пальцем на стенке над кроватью, розовый — пальцем в воздухе. Иван сказал:

— Готово. Изволь взглянуть.

Розовый дунул. На стенке проступили огромные кривые знаки:

«365 : 12 = 30, 41666666...»

— Нет, — сказал розовый, — это нельзя так. Что за точки?

— Дробь, — ответил Иван.

— Дроби не бывает, — категоричнозаявил розовый. — Дробями не поровну. Надо поровну.

Иван чертил, чертил, чертил шестерки дальше и не заметил, что розовый исчез.

Приходили синенькие в форме шестерок. Они, по обыкновению, кувыркались и хрюкали, но ни на полслова не становились даже девятками. Серенькие группировались и строили напротив Ивана три большие, подвижные и противные шестерки. Иван плакал, и слезы лились, оставляя кляксы: «6-6-6-6-6-6». Он брал ботинок и маркой резиновой подошвой, стачивая ее до дыр, во всех углах рисовал шестерки, все ждал — избавление ли придет, ответ ли. Мешал шкаф. Иван изрисовал его снаружи, изнутри, с боков, сверху, а положив дверцей вниз — сзади и снизу. От перемены положения шкафа на стене открылось чистое пространство — Иван покрыл шестерками и его. Травмировал, раздражал, угнетал, оскорблял, унижал, бесил своей белизной потолок. Умоляемые зелененькие кувыркались на нем шестерками, следов не оставляя. Иван лил на разные предметы чернила в виде цифры шесть и подбрасывал их к потолку. Иные запечатлевались. Иван успокаивался и порой кокетливо задирал ноги, пригибая к ним голову. Он казался себе самой возвышенной шестеркой на свете. И даже обезьянничанье нагло задиравших ножки синеньких мало задевало его.

Навещал розовый. Он следил за деяниями Ивана в целом одобрительно, но с растущим разочарованием. Когда живого места не осталось на стенах, на полу, на потолке, на мебели и на самом Иване (себя метил красным карандашом, куда только Доставала рука), не выдержал, вздохнул и произнес:

— Эх-ма, человеки, человечки, человечишки! Ненадолго же вас хватает.

Иван, охваченный духом гордости и противоречия, взял последний представляющий еще положительную величину карандаш и в похожие на амбарные замки шестерки с хрустом вписал новые — маленькие, как замочные скважины.

— Отдохните, — милостиво предложил розовый, и Иван затеял дискуссию:

— Ты ведь пришел по мою душу? Так зачем было избирать такой занудный способ искушения? Мне и неприятно и обидно.

— Чего же вам угодно, почтеннейший? — спросил, в свою очередь, розовый. — Лучший метод искушения — тот, который действует. Та истина верней, которая лучше в употреблении. А у вас клеймят философию прагматизма. Нам это тоже неприятно и обидно.

Иван рассмеялся.

— Показал бы хоть что-нибудь этакое... — и шепотом добавил: — Порнографическое.

— Порнографии, почтеннейший, вокруг вас предостаточно и без моего участия.

— Я в смысле — возбуждающего...

Розовый поднял руку — и зелененькие возбуждающе запрыгали. Иван в ужасе закричал:

— У-бери, у-бери это, не-не надо!

Розовый рассердился, буркнул: — Так занимайся же своими шестерками!

И исчез.

Устав от шестерок, Иван задумался. И какая-то мысль, еще неясная, не давала ему покоя: «По поводу шестерок...»

По поводу шестерок опять заглянул розовый. И как-то само собой сказалось:

— А ведь в ином году бывает и на день больше. Раз в четыре года. Один на четыре... Это четвертинка выходит. Надо бы четвертинку прибавить... .

Розовый рассердился невероятно.

— О, людищи, человечищи! Идеальным, идеальным пужаешь их, вникаешь, стараешься — а им четвертинку подай! Вы попрошайка, почтеннейший!

И розовый с негромким треском лопнул.

Иван зажмурил глаза, открыл — на том месте, где сидел розовый, прохладным блеском отливала четвертинка. Иван подошел нетвердо — зелененькие запищали, — приложился, хлебнул. Исчезли и синенькие, и зелененькие. Последний серенький замер, свесившись с люстры и превратившись в непарный носок.

Иван хлебнул еще раз — и провалился куда-то. А когда вынырнул, ему захотелось умереть. Над ним склонилось чье-то страшное лицо, и разбойничий голос прохрипел:

— Эк тебя однако! Совсем закис, я погляжу. Реанимацию вызывали? Я вот тут доктора Галактиона привел — лучший реаниматор!

Иван со стоном приподнялсяи в тумане увидел, что перед ним сидит его знакомец, поэт Горбань, а рядом... Господи, тот же розовый, только покрупнее и почему-то с усами.

— Галактион почти Табидзе, — представился розовый. — Полечимся, да?

И стал доставать откуда-то снизу бутылку за бутылкой...

— Стаканчики-то, стаканчики где у тебя? — засуетился Горбань, а почти Табидзе все доставал — теперь уже какие-то банки...

Что было дальше, Иван не помнил решительно. Очнулся он от того, что прямо по голове его маршировал целый полк — не меньше! — курсантов. Они готовились к параду и потому орали оглушительными, молодцеватыми и мерзкими голосами из оперы Глюка:

Любовь всем миром владеет полновластно.

Все подвластно веленьям ее.

Нам сладки оковы, все мы готовы,

Все мы готовы всё отдать за нее!

Все мы готовы всё отдать за нее!

Ивану захотелось умереть. Попев еще немного, курсанты утопали вдаль, оставив в комнате вонь одеколона и какой-то противный треск. Иван осмотрелся, морщась...

Пришли почти абстрактные формы, иллюзорные в минимальной степени, лишенные материальности. Черной трещинкой с потолка скалился злой астрал, ломкий и металловидный.

— Господи, опять... — с тоской зашептал Иван и протянул руки к астралу. Тот уплыл на шкаф и оттуда швырнул прямо в лицо Ивану ослепительно яркую молнию. Иван застонал и завалился на пол...

Перед выездом в суд Таня позвонила Ивану, но никто не взял трубку.

— Может быть, вышел куда-нибудь? — предположил Павел. — Ничего, по пути за ним заскочим.

Он направился к дверям, остановился, обернувшись, посмотрел на Таню — и не удержался, подбежал к ней и стиснул в объятиях.

— Пусти! — смеясь, воскликнула Таня. — Во-первых, блузку помнешь, а во-вторых, может, еще и не разведут.

— С таким-то да не разведут?! — возразил Павел. — Они там на него только посмотрят — и тут же пожалуйте в кассу!

И он спустился во двор заводить машину, а Таня в последний раз взглянула на себя в зеркало. Вроде все на месте. И желтизны под глазами добавила в самый раз — очень убедительно... Вот ведь как въедаются профессиональные привычки — и в суд идешь, как на премьеру. И хоть все тут взаправду, и горя-то в самом деле хлебнули — врагу не пожелаешь, а все равно, готовишься как к спектаклю. Здесь одернуть, здесь поправить, здесь подмазать... Тьфу!

Они несколько раз звонили Ивану в дверь, но никто не отпирал. Потом Павел сбегал вниз, привел управдома, объяснил ситуацию.

Еще не включив света в темной прихожей, оба поняли — дело тут плохо. Пахло гнилью, горькими муками. Зайдя в комнату, они остолбенели. Все, будто нарочно, перемазано чем-то, бутылок пустых видимо-невидимо, окурков. И посреди всего этого великолепия лежит Иван во всей красе. Подошли к нему с двух сторон, нагнулись — дышит, но с трудом. Таня достала платок и отвернулась. Павел опустился перед Иваном на колени.

— Заяц, помоги мне на кровать его перетащить, — деловито сказал он. — Развод на сегодня, похоже, отменяется.

— А может, его, такого красавчика, в суд притащим? Убедительно будет.

— Родная, ты не поняла. Развод отменяется. Звони в скорую. Я сам перетащу.

— Да что ж такое с ним?

— Не знаю, но похоже на эпилепсию. Звони, а? Пока едут, мы приберем тут, что сумеем, а то совсем неудобно как-то.

Так остались Иван с Таней еще на некоторое время мужем и женой.