"Аслан и Людмила" - читать интересную книгу автора (Вересов Дмитрий)

Глава 6

Дворянская молодежь приспособила под театр бывший каретный сарай. Мужики за пару часов сколотили сцену. Распахнулись широкие ворота, получились кулисы.

Люда Ратаева, две ее кузины Даша и Маша, Алексей Борский и студент университета, помощник и лаборант профессора Ратаева Борис Белоусов составили актерскую труппу бывшего каретного сарая. Дело оставалось за малым – выбрать пьесу, отрепетировать и сыграть ее.

Как раз по первому вопросу возник горячий спор. Людмила хотела играть «Гамлета» или, еще лучше, «Отелло». Она представляла, как помешанная Офелия или убиенная Дездемона рассыплет перед изумленной публикой золотое море волос, и не хотела слышать про другой репертуар. Даша и Маша хотели ставить Ибсена, Боря Белоусов – «Горе от ума». Алексей Борский соглашался на все, только с Людмилой Ратаевой в главной роли.

В конце концов, самый рассудительный из всех Боря Белоусов предложил исходить при выборе пьесы из имеющегося в их распоряжении театрального реквизита. Молодежь полезла на чердаки и в бабушкины сундуки. Среди слежавшегося, изъеденного молью хлама были обнаружены потертая кавказская бурка и такая же старая меховая шапка. Но особенно порадовал молодежь огромный заржавелый старинный кинжал. Прадед Людмилы Михаил Азаров служил когда-то на Кавказе.

Единодушно решили ставить что-нибудь кавказское – Пушкина, Лермонтова или графа Толстого. Тут Алексей Борский, до этого молчавший и смотревший на суетящуюся, раскрасневшуюся Людмилу, впервые заговорил:

– Сейчас многие цирки ставят пантомимы. Я видел такую на Нижегородской ярмарке. Цирк-шапито представлял пантомиму «Руслан и Людмила» с джигитовкой, полетами под куполом цирка, дрессированными зверями…

– Ты предлагаешь кому-то из нас полетать под куполом сарая? – заметил Боря Белоусов. – Я, например, покорнейше благодарю. Рожденный ползать и все такое. А дрессированные звери Жучка и Белан уже и так обмочили все углы нашего театра…

– Погоди, Боря, – перебил его Алексей, – я вот что хотел предложить. Давайте, соединим два жанра – традиционную театральную постановку и пантомиму. Поглядите, мы же можем выйти за рамки сцены. Чеченец в бурке поскачет на настоящем коне. На моем Мальчике, например. Мы раздвинем сцену до горизонта, деревья, цветы и трава примут участие в спектакле-пантомиме как полноправные актеры…

Людмила смотрела на вдохновенное лицо Алеши Борского и не узнавала его. Куда-то делась странная туманная поволока с его взгляда. Глаза загорелись трепетным внутренним огнем, а пепельные волнистые волосы были словно этим же пламенем опалены. Он был очень хорош сейчас, этот Алеша Борский.

Несколько дней назад на железнодорожной станции Ратаева услышала фамилию Борский. Разговаривали две молодые барышни. Отчего-то Люда вспыхнула и мгновенно возненавидела двух болтающих кокеток. Она даже не почувствовала ни малейшего стыда, хотя отдавала себе отчет, что приблизилась к ним для подслушивания. Разговор шел о каких-то стихах, о какой-то Панне, Новой Мадонне, Софии, Христианской Венере и прочем вздоре. Но имя Алексея произносилось ими с придыханием. Какое ей, в конце концов, дело до Борского? Такое же, как до Софии… Люда быстро прошла мимо жеманных барышень, невежливо задев одну из них плечом, и даже не извинилась.

А потом Борский приехал опять на своем Мальчике и подарил ей свежий номер альманаха «Северные цветы». Теперь Люда знала, что Алексей не просто пишет стихи, как все гимназисты, он – на стоящий поэт, не меньший, чем Фет или Апухтин. В стихах Борского она нашла и Панну, и Софию, и Христианскую Венеру, и Юдифь. Это были все имена одного и того же существа женского пола, за которым угадывалась реальная девушка с темными глазами и копной густых золотистых волос.

– Мне понравилась идея Алексея, – услышала она голос Белоусова. – То, что он предлагает, в высшей степени оригинально и, я бы сказал, органично. Спектакль-пантомима… Что скажут наши барышни? А не поставить ли нам на сцене Лермонтовскую «Бэлу»? Печорин, Казбич, Бэла, конь Карагез…

Все тут же решили, что ставить надо «Бэлу» из «Героя нашего времени» и ничего, кроме «Бэлы». Но когда Алексей и Борис в один голос предложили на роль чеченской девушки Людмилу, кузины Даша и Маша обиделись. Припомнилось, что женских ролей в этой истории больше нет. Пришлось тут же досочинить за господина Лермонтова пару чеченок и еще пару казачек, так как кузины соглашались только на несколько ролей в спектакле в обмен за одну главную женскую.

В день премьеры спектакля в Бобылево было на редкость многолюдно. Перед уже не узнаваемым каретным сараем на креслах и стульях сидели семьи обоих профессоров, соседских помещиков и гости. Сколоченные на скорую руку лавки заняли местные крестьяне – прасловские и таракановские. Народу было больше, чем на недавнем кулачном бою между двумя этими деревнями.

За кулисы лезли ветки бузины, подставляя переодевающимся артистам свои зеленые листья, как для автографа. Теплый ветер теребил занавес и требовал начала представления. Чернобородый Еремей, прасловский кузнец, известный во всей округе силач и кулачный боец, которому был как раз доверен занавес, строго смотрел на публику, чувствуя свою значительность и даже власть.

Наконец, Еремей торжественно стянул занавес на сторону, и зрителям предстали нарисованные на огромном холсте снежные вершины, чеченский аул на склоне горы и пасущаяся отара овец. Коричневой краской был нарисован бегущий Терек, больше напоминавший российскую, разбитую колесами и распутицей, дорогу. По сцене прогуливался Печорин-Белоусов и произносил монолог, переделанный из диалога с Максимом Максимовичем.

На сцену выскочили в танце две чеченские девушки, то есть кузины Даша и Маша, а потом в белой черкеске с узкой талией, но с бумажными газырями, показался Борский в роли Казбича. С красной бородой и подведенными черными бровями он прошел по краю сцены, злобно шипя и сверкая глазами на публику. Деревенские бабы вскрикнули и запричитали.

Казбич закричал так, что на дворе залаяли собаки Жучка и Белан, поднялся на носочки и пошел отплясывать лезгинку вокруг Даши и Маши.

– Эвон, как молодой барин выделывает! – зашумели одобрительно крестьяне. – Сразу двоих барышень охаживает, точно петух краснобородый!

– А кинжал-то у него, должно, настоящий?

– Знамо дело, настоящий, а вот борода клееная!

К танцующему Казбичу подошел чеченский юноша Азамат – деревенский пастушок Петька Трынов, встал рядышком и открыл рот. На репетициях он хоть и нудно, без выражения, но произносил свой текст, хвалил коня Казбича, предлагал ему деньги и свою сестру, а перед зрителями растерялся.

– Что, Азамат, нравится мой конь? – подсказал ему Борский, Петька в ответ закрыл рот, но стал ковырять в носу.

Тогда на сцену вышел Еремей, тоже наряженный чеченцем и дал Петьке такой подзатыльник, что тот слетел со сцены.

– Ишь, нехристь, как ребенка турнул! – прокомментировали эпизод зрители на лавках. – Ничего ж ему мальчонка не сделал, а вот дерется, окаянный. Дикий народ…

Казбичу пришлось рассказать Еремею и подошедшему Печорину, как он любит своего коня Карагеза и не продаст его ни за какие деньги. На сцене первый раз появилась Бэла, она стала танцевать перед Печориным и петь ему величальную песню.

Профессор Ратаев гордо оглядел соседей. Дочка его действительно была очень стройна и гибка, чеченский наряд ей шел. Но с крестьянских мест донеслось:

– Ишь ты, как выделывается перед барчуком! Это Бобылевская барыня, что ли?

– Не разберу никак. Морду-то платком занавесила, где тут рассмотреть.

– На нашу Глашку похожа, та тоже к парням сама ластится, а опосля плачет горючими слезами.

Азамат привел к Печорину Бэлу, по пути показав кому-то на заднем ряду кулак. Печорин старательно скучал, лежа на кушетке. Бэла вилась вокруг него. Народ понял сцену упрощенно, задние ряды загоготали. Тогда на сцене появился Еремей в солдатском картузе и стал высматривать в рядах несерьезно настроенных. Смех сразу же стих.

Но сцена похищения Бэлы была встречена сочувственно. Людмила присела на край сцены, разулась и опустила голые ноги в воображаемый поток. Обязательных для настоящих чеченок шаровар на ней не было, и зрительный зал замер. Люда Ратаева, почувствовав, что она «держит зал», позволила себе оголить ноги до колен. Мужская половина зала вздохнула, женская зашепталась. Люда поняла, что в этот момент Россия обрела в ее лице еще одну великую актрису.

Из кустов на белом коне, жующем лист бузины, выехал Казбич. Бэла его упорно не замечала, даже тогда, когда конь ткнулся губами ей в голые ноги. Коварный чеченец схватил ее за талию, но конь по кличке Мальчик пошел дальше. Казбичу пришлось отпустить Бэлу, повернуть коня назад и повторить захват. Наконец, девушка была перекинута через седло. На сцену выбежали Печорин, солдат Еремей. Они стали кричать и целиться в Казбича из ружей, но почему-то не стреляли. Видимо, боялись попасть в Бэлу. Но когда они опустили ружья, за сценой послышались хлопки.

Бэла тоже закричала и стала биться руками и ногами. Все удары, правда, достались тихому, старому Мальчику. Он вскинул задние копыта, тряхнул хвостом и вдруг поскакал мимо зрителей в залитое щедрым летним солнцем поле.

Край седла больно давил Людмиле в живот, земля неслась перед ее глазами. Ей было действительно страшно, казалось, что конь несется бешеным аллюром. Но Мальчика надолго не хватило, он пошел шагом, потом остановился и, как ни в чем не бывало, потянулся в траву за розовым клевером. Борский соскочил на землю. Людмила увидела прямо перед собой мохнатую шапку, надвинутую на самые глаза, черные подведенные брови и красную всклокоченную бороду.

Люда закрыла глаза. Она была во власти дикого горца. Страшного и жестокого, который не знал по-французски, не читал и тем более не сочинял стихов. Сейчас его жесткие, сильные руки схватят ее и бросят на траву прямо под копыта такого же дикого, как хозяин, горского скакуна…

Чеченец обнял ее за плечи и стал стаскивать на землю. Людмила явно была слишком тяжела для него, да еще Мальчик пошел к очередному островку клевера. Девушке пришлось упираться коленями, помогая джигиту. Он принял ее в объятья, но не удержался на ногах, и они упали в траву.

Красная борода съехала в сторону, черная бровь размазалась. Людмила сорвала с себя платок и рассыпала свои золотые волосы над запрокинутым в небо лицом Борского.

– Я люблю тебя, – сказал бутафорский чеченец, – как никто никого не любил на этой земле. Я словно весь мир вижу теперь через золото твоих волос. Мне теперь без тебя никак нельзя, я умру без тебя. Без тебя нет ничего – ни стихов, ни России. Согласна ли ты стать моей женой?

Людмила потянулась к его уху, чтобы шепнуть «да», но в рот ей полезла мерзкая крашенная борода…

Первое, что она почувствовала – пальцы, вцепившиеся в землю. И неровную твердь этой земли под собой, под всем своим телом. Это ощущение было потрясающим. Чего можно бояться на земле, когда тебе есть на что опереться?

А второе – блаженное ощущение тепла. Щеку пригревало поднявшееся уже довольно высоко солнце. Оно светило через какую-то тусклую дымку. Но это мягкое тепло было самым лучшим ощущением, какое Миле когда-либо приходилось испытывать.

«Я – живу, – мысленно проговорила она. – Как славно…» И она опять закрыла глаза. Ей не хотелось шевелиться. Всем своим существом она прониклась этой мыслью – жива! Это был приятный сюрприз.

Господи! Спасибо тебе! Прости меня, Господи, грешную рабу твою Людмилу. Я все поняла. Ты – есть.

Она все-таки собралась с силами и приподняла голову. С трудом стряхнула со щеки прилипшие сосновые иголки. Рядом на прибрежном песке лицом вниз лежал человек в джинсах и грязной рубашке. Песок в его черных волосах казался сединой.

– Эй! – позвала Мила.

Но никакой реакции не последовало.

Она встала на четвереньки и подползла поближе. Хотела потрясти за плечо. Но в самый последний момент отдернула руку.

На песке под рубашкой растекалось широкое кровавое пятно.

Мертвый?

Что произошло? И почему тогда жива я? А может быть?.. Она в отчаянии огляделась вокруг. Довольно густой лес, кустарник.

Тишина. Никого.

Беспечно поет какая-то птица. Как в детстве на даче. Чиу-чиу-чиу-чи-лю. Чиу-чиу-чиу-чи-лю.

Совсем нет ветра. И полная беспечности тишина.

Она на минуту замерла, прислушиваясь к тому, как бешено заколотилось сердце. Может быть, там, в лесу, кто-то есть и сейчас смотрит на меня. Я этого не выдержу. Бежать куда глаза глядят.

Так. Спокойно. Без паники. Паники и так уже было предостаточно.

Можно, конечно, сейчас встать и побежать, не оглядываясь, бегом вдоль берега. Рано или поздно прибежишь туда, откуда отчалила.

Только вот я другого боюсь. Я боюсь узнать, жив он или мертв. Тот, кому я обязана жизнью. И как это узнать наверняка?

А если он мертв …

У нее тут же пробежал по телу ток и растаял в кончиках пальцев.

Он лежал к ней затылком. И лица его она не видела.

Она посидела еще на коленях. Закрыла лицо руками, собираясь с духом. Потом резко отняла их, выдохнула и решилась. Стоя на коленях и опираясь на руки, медленно вытянула шею, заглядывая в лицо лежащего рядом человека.

Бледное до синевы. Впрочем, пробивающаяся на щеках черная щетина могла сделать синим даже здоровяка. Это еще не показатель.

Он явно был не русским. Каким-то южным. Темные густые брови, сомкнутые ресницы и профиль, словно состоящий из одних четких геометрических линий. Прямая, угол, прямая, угол. Как будто кто-то на спор нарисовал человека с помощью карандаша и угольника.

Она на секунду прикрыла глаза, борясь со своими страхами. Потом осторожно протянула руку и потрогала его лоб.

Прохладный.

Но не холодный. Не такой, какой был у дедушки, когда она целовала его в гробу.

Как-то можно это узнать точнее. Надо послушать сердце. Но он лежал на животе. А переворачивать его она боялась.

Осторожно приложила ухо к его спине. Ничего не слышно. Дышит или нет?

Почему у него кровь? На что-то упал? На камень или корягу?

Мила потянулась к его руке, чтобы найти пульс. Пульса не было. Она попыталась потренироваться на себе. Но и у нее было глухо. Это внушало некоторые надежды на сомнительность диагноза, который она уже была готова ему поставить.

Она опять взяла его руку за запястье и стала, как скрипач струну, сжимать и прислушиваться. Вот свое сердце она слышало прекрасно, причем в горле. Потом вспомнила, что на шейпинге их учили слушать свой пульс именно на шее. И осмелев, она стала пробираться пальцами ему под подборе док.

– Да живой, я. Живой. Хватит уже. Сколько можно! – простонал он, отворачивая лицо в другую сторону.

Мила отдернула руку, словно обожглась. Перевела дух. Как она испугалась! Глядя в его темное лицо с прикрытыми веками, которое теперь было обращено в ее сторону, она лихорадочно думала, что же делать дальше.

– Что с вами? Вы поранились? Тут у вас кровь… Надо посмотреть. Давайте. Перевернитесь.

И она чуть тронула его за плечо. Но, вместо ответа, он молча покачал головой и дернул плечом.

– Вы не волнуйтесь, наверное, нас скоро найдут. Надо только чуть-чуть потерпеть. Там же были еще какие-то пароходы. Не досчитаются и найдут.

Она оглянулась назад, на воду. Поборола приступ кошмарного отвращения к ней. И подумала, что помощь, действительно, скорее всего, надо ждать с воды. Ведь там же столько народу было. Начнут проверять и поймут, в конце концов, кого нет. И будут искать по берегам. Логично.

Незнакомец тоже поднял голову. На лице его отразилось беспокойство. Он попытался опереться на руки, с трудом перевернулся на бок и, зажмурив глаза и стиснув зубы, рывком перевалился на спину.

Милка зажала себе рот рукой, чтобы не закричать. Вся рубашка спереди была красной от крови. Она никогда столько крови не видела. Глаза ее перебегали с его лица на рану и обратно. Он был очень бледен, на лбу выступили капли пота. Милка подумала, что и она, скорее всего, сейчас выглядит не лучше.

Он оперся на локти и, морщась от боли, чуть приподнялся. Потом снова лег, одной рукой расстегнул пуговицы на рубашке, осторожно отлепил намокшую ткань от раны. Потрогал вокруг пальцами, прислушиваясь к чему-то внутри. Все пальцы тут же окрасились кровью. Он, не глядя на нее, хрипло сказал:

– Завязать нужно. Помоги.

Она тут же встрепенулась и стала соображать, чем бы. Ей хотелось отплатить ему быстрой и скорой помощью. Сама не любила, когда кто-то столбенеет в решительный момент. Однако судить других и негодовать оказалось гораздо легче, чем легко соображать самой.

Не подавая виду, что она с трудом решает эту задачу, Мила рванула подол своего разорвавшегося по боковому шву платья. Теперь уже все равно. Но ткань поперек рваться не желала. А значит, укоротить подол на ширину бинта не представлялось возможным. Поддавалось только вдоль.

А что из этого получится, она решила сейчас не думать. Ведь поверх платья на ней был надет довольно длинный свитер. Она даже устыдилась своих имиджевых страданий в то время, как ей нужно было оказать помощь раненому человеку. Который кстати, ее спас – напомнила она себе.

И она решительно стала рвать платье так, как рвалось. А порвалось снизу до самого ворота. Сбоку на оголившемся до свитера бедре теперь не хватало полоски сантиметров десять в ширину. Свернула материю рулончиком, чтобы удобней было бинтовать. Склонилась.

– Чем же это вы так? – спросила недоуменно, вскинув на него глаза. Но он смотрел в сторону и отвечать ей, похоже, не собирался.

Она нервно вздохнула, приложила ткань к ране и начала бинтовать вокруг его живота и спины. Чтобы перехватить бинт руками под спиной, пришлось практически обнять его. Она почувствовала, как он отстранился, чтобы не касаться ее волос лицом.

Одного бинта оказалось мало. Он тут же пропитался кровью.

Но не обязательно же ей сдирать с себя все до нитки. Первое оцепенение прошло и голова заработала практичнее. Лучше бы пустить на это дело его рубашку.

– Надо бы еще… Не хватает. – Она как-то особенно четко выговаривала слова. Как часто бывает, когда говоришь с незнакомым человеком, да еще сомневаешься в том, что русский для него родной. Он смотрел на нее таким болезненно-странным взглядом, что ей казалось, что он с трудом ее понимает. – Давайте вашу рубашку!

Мила требовательно и уверенно потянулась обеими руками к рубашке, чтобы пустить ее на перевязку. Но он неожиданно резко перехватил ее руку. И, сверкнув на мгновение глазами, покачал головой.

– Свое рви. – Он не говорил, а приказывал.

Милу это неприятно царапнуло по нервам. И даже самодовольное удовлетворение от того, что она так благородно ему помогает, ощутимо померкло. Нет чтобы смотреть благодарными глазами… Чучмек… Одно слово. Успокоила она себя, заряжаясь порцией равнодушия к сложившейся ситуации. Примерилась к собственному подолу, собралась уж было оторвать, но потом подумала, что поднимает юбку и глупо оголяет ноги до самого верха. Тогда она демонстративно повернулась к нему спиной.

Но он этого не заметил, потому что опять закрыл глаза, с трудом сглотнул и облизнул пересохшие губы.

Потом она сидела на земле, прислонившись спиной к стволу старой сосны. Кора была толстая, сухая и пахла смолой. Наверно, если бы она пошла навстречу тем, кто должен ее искать, все произошло бы гораздо быстрее. Но как она может сейчас уйти? А он? Человек, который вытащил ее из этой переделки. Мелкие волны плескались о берег. Покрикивали чайки. И все было бы ничего, если бы не раненый человек рядом с ней. Она так и не поняла, что с ним произошло. Сначала подумала, что, может быть, он наткнулся на какую-то острую железяку в воде? Но как же он тогда мог плыть? Впрочем, для Милы было загадкой и то, как вообще человек может так долго плыть… Или, может быть, он напоролся на что-то уже тогда, когда они выползли на берег? Но на том месте, где он лежал до перевязки, никаких сучьев и корней видно не было. Только осталось страшное кровавое пятно. Не хотела бы она ходить по пляжу и вдруг наткнуться на такой след. Хотя, наверно, все это до первого дождя.

Он лежал с закрытыми глазами и только пару раз еле слышно произнес: «Ничего. Ничего. Я сейчас встану». Да уж лучше пусть лежит. Зачем вставать…

Она не сомневалась в том, что их найдут. И про сто ждала. Вся превратилась в терпение и ожидание.

Постепенно ее разморил сон. Солнце грело сильнее. Вода плескалась монотонно и глаза просто сами закрылись, и она провалилась куда-то в черноту.

Ей приснилось, что мама наклоняется над ней и говорит: «Куда же ты делась? Ведь точно помню, что на Новый год еще была!»

Она проснулась резко. Встрепенулась. С трудом вспомнила, где она и что с ней. Где-то вдали, рассекая волны, неслась моторка. Мысли в голове ворочались лениво. Рев мотора становился все слышнее. И тут до нее дошло – это же за ней! Она вскочила и бросилась к берегу. Но нога ее за что-то зацепилась. Она споткнулась и упала, ободрав о песок коленку. Тут же попробовала вскочить и снова побежать. Но ногу освободить не удалось.

– Сядь и не высовывайся! – услышала она и, оглянувшись, увидела, что его рука крепко держит ее за ногу, а взгляд давит с такой мрачной силой, что вырваться она не посмела, а только захлопала глазами от полного непонимания того, что происходит. Моторка пронеслась мимо и скрылась из поля зрения. Многообещающий звук мотора стих чуть позже.

– Что, обалдел? – сказала она довольно противным хамским тоном. – Пусти сейчас же, придурок!

Он отпустил. А ее грубость пропустил мимо ушей.

– Это же нас искали! – закричала она истерично. – Тебе что, помощь не нужна? Ты посмотри на себя! Ты же синий! Помереть хочешь, что ли? Ты кто вообще такой, чтобы мне приказывать?

Он скривился, как музыкант от фальшивой ноты.

– Так много говоришь… В ушах звенит. – А потом, после небольшой паузы, добавил: – Ты уходи. Я тебя не держу. Уходи. Будет лучше всем. Только у меня к тебе одна просьба…

Он посмотрел на нее. Между бровей залегла страдальческая складка. Она с удивлением на него смотрела. Говорил он практически без акцента. Только неуловимо проскальзывала какая-то несвойственная русским неторопливость.

Потом он отвернулся и на нее больше не смотрел. Глядел куда-то в сторону. Он явно не знал, как свою просьбу сформулировать. И поэтому мучился.

– Ну, в общем, я тебе помог, девушка. Помоги и ты мне. – Она вздохнула. «А то он думает, что ли, что я ему могу не помочь…» – Не говори никому, что я здесь. Никто не должен знать, что я вообще есть. Скажешь, за бревно схватилась и выплыла. Поняла?

Она не поняла ничего. А то, что услышала, казалось ей полным бредом. Потом до нее вдруг дошло.

– Так ты террорист?! Это ты нас всех потопил! Да? Вот сволочь… А я с ним вожусь тут…

Она смотрела на него с такими расширенными от возмущения глазами, что он не выдержал, усмехнулся и, откинув голову на песок, обреченно вздохнул. Сказал устало.

– Нет. Я не террорист. И никого я не топил, если ты еще не заметила. Я прошу по-хорошему – уходи и забудь. А прошу я редко. Или мне задушить тебя надо, чтобы ты молчала? Так на хрена я тебя тогда вытаскивал за косу?

Он разозлился и, пытаясь говорить громче, только сильнее хрипел. Потом, видимо, все-таки силы у него кончились. Он прикрыл глаза. Она не двигалась с места. Он сказал тихо:

– Просто возьми и уйди. Это же так просто. – А потом прохрипел: – Да убирайся же ты, дура, отсюда к чертовой матери!

Она повернулась и пошла. Ей было ужасно обидно. Она терпеть не могла, когда на нее орут. Да на нее и не смел никто орать. И потом, разве она сделала что-то не так? Ведь нет! Она, между прочим, своим платьем для него пожертвовала. Хотела как лучше. А он смотрит таким зверем. И ноздри раздувает. Слава Богу, что раненый. А то бы задушил, наверно. Ну и пошел к черту. Урод черномазый… Вот и вправду – чурка.