"Аслан и Людмила" - читать интересную книгу автора (Вересов Дмитрий)

Глава 11

Несколько всадников стояли у железной дороги. Один из них слез с коня и, приложив ухо к стальному полотну, вслушивался в далекие километры, стучавшие уже где-то колесами. Один из всадников, видимо, их предводитель, всматривался вдаль и о чем-то напряженно думал.

Вольная воля… Можно скакать, куда хочешь. Правь коня на восход солнца! Не нравится? Поворачивай назад, на закат. А хочешь за облака, к самому небу? Туда тоже есть тропы, чем смелее джигит, тем их больше. Хочешь туда? Туда, где до солнца рукой подать, а кругом одни ледяные вершины. Почему так? Везде дорога тебе и твоему коню, Меченый. Кто удержит тебя, лихого абрека, и приятелей твоих? Разве только пуля? Но сколько дорог у тебя и сколько у пули? Трудно вам встретиться, почти невозможно. Потому что не нарисованы, не просчитаны, не закованы в камень и железо твои пути-дороги. Ветер дует, куда хочет. Так и твоя дорога, Меченый. Ветер-душа – и есть твоя дорога. Кто кого несет, кто за кем летит?

А вот другая дорога, блестящая, как шашка. Как две изогнутые шашки. Легли они через равнину, плавно загибаются за гору. Если приложить к холодной стали ухо, услышишь шум ветра в далекой степи, стук копыт стального коня. «Огненная почта», – со страхом, уважительно говорят про него чеченцы.

Забыли они, как покорились русским, с чего начались их военные неудачи. С этих самых дорог все пошло. Сдалась Чечня, когда русский солдат положил ружье и взял в руки топор. Пролегла через дикий лес просека, по ней – дорога. Была одна Чечня, стало две. Прошел еще один тракт – четыре Чечни. Страшная голова была у Ермолова. Но не тем пугали чеченки своих детей. Что там череп и седые волосы! Мыслью своей голова эта была страшна.

Теперь вот идет на Северный Кавказ другая дорога. Страшная дорога, железная. Тут уже не свернешь, не отклонишься в сторону. Закован твой путь, Чечня, в прочную сталь. Нет тебе пути ни вправо, ни влево, ни вверх, ни вниз. Все теперь решено за тебя, все будет, как Русский Царь велит. И ведь многие уже идут этим железным путем. Например, Давлет-хан. Радуется, богатеет, русские рубли в кармане считает, а не замечает, что уже поперек дороги железной лежит, как вот эти деревяшки. Эх вы, нохча! Вольная воля…

Так думал Меченый, предводитель небольшой разбойничьей шайки, которая вихрем мчалась по Северному Кавказу, угоняя коней, совершая набеги на богатые дома, почтовые конторы. Их разыскивала полиция, поднимались по тревоге в ружье гарнизоны, гнались за ними вооруженные отряды местных князей. Все напрасно. Банда Меченого уходила, как песок сквозь пальцы. А все потому, что никто не знал его путей-дорог, в том числе он сам. Упредить его не умели, догнать не могли. Лучшие кони были под абреками банды Меченого.

Да и люди не из худших. Шеф жандармов в Ставрополе сокрушался, что были б у Меченого в банде одни чеченцы, натравил бы на него дагестанцев или еще кого. Так ведь кого только у него там нет. Будто нарочно он из каждого народа джигитов набрал. Говорят, что самый верный его друг – хевсур маленького роста, но ловкий, а главное очень хитрый, из любой ловушки вывернется. Есть у него в банде и аварец, и ингуш, и осетин… Сам же он – чеченец, а откуда, из какого аула неизвестно. Живут они одной семьей, как братья. Никого не неволят, не заставляют, слушаются Меченого по доброй воле. Верят в его удачу джигита, верят, что душа-ветер его избежит любой засады, уведет от любой погони. Да, так оно и есть.

Сегодня Меченый задумал, как нагайкой, захлестнуть, сцепить на короткое время свой вольный путь с железной дорогой. Не ради богатой добычи, а что бы показать этому огромному, грохочущему, лязгаю тему железом и бурящему их землю шайтану, что не так спокойно и уютно будет ему на чеченской земле.

– Идет «огненная почта»! – крикнул джигит маленького роста, поднимаясь с колен и тут же одним прыжком вскакивая в седло.

– Будем прыгать на повороте, – понукая коня, крикнул Меченый.

Всадники пошли сначала шагом, потом рысью. Железный стук, уханье и шипенье приближались, и по мере этого джигиты разгонялись. Здесь, до поворота был, пожалуй, единственный ровный участок, где кони могли скакать параллельно железной дороге, не рискуя сломать ноги, а наездникам головы.

Вот показалась драконья морда паровоза, в пару, как в пене. Завыла сирена, кони рванулись в сторону, но джигиты выправили их и понеслись вровень с первым вагоном. Мелькали уже желтые, синие, приближались зеленые вагоны. Но на повороте состав притормаживал.

– Красный вагон! – крикнул атаман.

Маленький джигит на всем скаку встал ногами на седло и прыгнул, раскорячившись в воздухе. За ним, как из катапульты, вылетел еще один, еще. Четвертым прыгнул атаман. Больше на открытой площадке не было места.

Маленький джигит дернул ручку, и когда она не поддалась, стал стрелять в замок из револьвера. Четверо быстро вошли в вагон. Оставшиеся всадники вместе с конями этих четверых скакали, то отдаляясь, то приближаясь к поезду. Сверху им уже была видна станция, и они заволновались. Но из красного вагона уже выпрыгивали и скатывались в траву один за другим их товарищи с мешками в руках. Последним спрыгнул атаман.

В этот же вечер в горной пещере, вскрыв мешки и упаковки и поделив обнаруженные там деньги, джигиты лениво перебирали доставшиеся им в нагрузку бумаги. Здесь было много красивой гербовой бумаги.

– Тимоша, ты же русский, – крикнул атаман Меченый одного из отдыхавших у костра джигитов. – Почитай-ка. Может, есть дело?

– Не русский, а казак, – поправил его тот, но бумаги взял и, наморщив лоб, стал читать.

– Требования об укреплении в собственность части из общинной земли… Это нас не касаемо… – бормотал казак. – Известные беспорядки произошли вследствие… Это от нас далече… Губернатору… Вот… Так-так…

– Что там такое? – навострили уши джигиты.

– Погодите, – остановил их Тимофей, гордый, что первым приобщился к важной новости. – Всеобщая… мобилизация… Братцы, объявлена в России всеобщая мобилизация… Что-то тут сказано про Австрию и еще тут…

– С кем война? Там написано?

– Сейчас почитаю, – казак опять углубился в важную государственную, бумагу. – Сейчас… Я так разумею, что с Сербией…

Из разговоров с Асланом она не понимала ничего. Он отвечал нехотя. И правды, которую знал сам, ей явно не говорил. А она временами приставала по-черному. Из-за него она врала всем кругом, из-за него она чуть не свела с ума родителей. Скольких седых волос стоило им ее молчание! И ведь все из-за него! И разве она не имеет права знать, что в его жизни происходит на самом деле. Но это она только сама с собой говорила таким категоричным тоном. А с ним про права и не заикалась. Не было у нее почему-то на него прав.

– Аслан! Ответь мне пожалуйста. – Мила старалась говорить так, чтобы он понял, что ей это крайне важно. – Почему тебя ищут? Что ты сделал?

– Ты уже спрашивала, Милая. – Он говорил спокойно. Без тени нерва. Сейчас это его уже не беспокоило.

– Я не поняла. Объясни по-человечески. Можешь? – она не отставала.

– Они всех ищут. Денег дал одному, а другому нет. Вот и ищут.

– И все? А чем ты вообще занимаешься? Почему ты им деньги даешь?

– Я продаю. У меня торговля в Москве. За это и плачу.

– Тогда почему они тебя найти не могут?

– Могут…

– Тогда почему еще не нашли?

– Потому что я не хочу.

– А ты не боишься, Аслан, что если ты разозлишь меня, я пойду и, в конце концов, расскажу, как тебя найти?

– Нет, – сказал он неторопливо, – не боюсь.

Никита Савельич Батурин оставил ей свою визитку тогда, когда она только вернулась. Ничего по существу аварии на пароходе Мила сообщить ему не могла. Тут она была также бесполезна, как и вся компания отдыхающих выпускников. Свою странную историю она рассказала ему дважды. И хоть ему непонятно было, как ее могли не найти спасатели, она упрямо повторяла – значит, не там искали. И понятно было, что уж кому кому, а ей, может быть, больше всех нужно было, чтобы ее тогда нашли. Воспаление легких, температура, мама с папой сходят с ума…

Визитку свою он оставил ей скорее по привычке. И еще потому что была она весьма симпатичная дочка киношных родителей.

Когда она ему неожиданно позвонила, воспрянул он чисто по-мужски, а вовсе не профессионально.

– Никита Савельич, мне нужно поговорить с вами по одному достаточно важному для меня делу. Вот только я бы хотела рассчитывать на то, что это будет конфиденциально. – Она говорила и по ходу дела понимала, что зря это затеяла. Теперь он заинтересуется и даже если она ему ничего интересного не скажет, будет за ней еще чего доброго следить. Какая может быть конфиденциальность, когда обращаешься в инстанции.

– Да, Людмила Павловна, безусловно. Рад, что вы позвонили. Как вам удобней встретиться?

– Мне все равно. Вы ведь работаете? Вот после того, как закончите, и встретимся.

– Тогда сегодня в семь. Я подъеду к вам. Позвоню. И вы спуститесь… Идет?

– Да. Спасибо.

Она села на диван и спросила себя: а что я ему скажу. Извините пожалуйста, вы мне не подскажете, почему некто Аслан находится в розыске? А он спросит – минуточку, а где вы встречались с вышеуказанным Асланом? И что она ответит? Что пулю ему из-под ребра вынимала… Но если он в розыске, значит, они не знают, где он? А почему тогда он разъезжает по Москве и практически ни от кого не прячется?

Нет. Все это не годится. Заметаем следы.

Когда он позвонил ей, она мгновенно накинула курточку и побежала вниз по лестнице. Выбежала и радостно ему улыбнулась. Он вышел из машины, обошел ее и галантно открыл перед ней дверцу. Когда он сел, она затараторила:

– Вы извините, Никита Савельич, что побеспокоила. Я потом все думала, что зря. Звонила вам. А у вас мобильный отключен. А рабочего я не знаю.

– Вы можете называть меня просто Никита, – предложил он широким жестом.

– Да? Здорово. Так вот, Никита, – она посмотрела на него особенным взглядом, совершенно не служебного назначения. – Я вам сразу не сказала. Но у капитана был пистолет. Я это точно знаю. Когда случилась катастрофа, я была в другом конце, там, где каюта. Я искала, где бы мне руки вымыть. Дернула дверь. А там капитан с пистолетом. Я убежала. И практически в этот же момент все и произошло.

– А что ж вы мне об этом сразу не сказали?

– Ну, понимаете, я думала, вдруг мне показалось. Может, конечно, и показалось. Я не совсем уверена. Но, может, пригодится? Мало ли…

– Так он был там один с пистолетом?

– Да. Один.

– А у вас имеются какие-нибудь собственные предположения по этому поводу? – Он хитро прищурился и улыбнулся. – Что же, по-вашему, Колошко за пять минут до аварии собирался покончить с собой, осознав весь ужас неправильной эксплуатации судна?

Мила рассмеялась. Действительно, ерунда какая-то получается.

– И это все, что вы хотели мне конфиденциально сообщить, Людмила Павловна?

– Вы можете звать меня просто Мила. – Теперь ей ничего не оставалось, как делать вид, что пистолет был лишь поводом для встречи.

– Да. Вам это имя очень идет. Может быть, попьем где-нибудь кофейку вместе? Раз встретились. Жаль было бы так просто разойтись.

Она сама не понимала, зачем все это затеяла. Навредит Аслану то, что она сказала или нет, она просчитать не могла. Зато точно понимала, что уж теперь явно не узнает то, что ей было на самом деле нужно. Думать, конечно, надо было раньше. Прежде, чем звонить. И теперь спасало только кокетство и попытка свести все к личному интересу от встречи с Никитой.

Впрочем, личный интерес здесь тоже вполне мог возникнуть. Парень Никита Савельич был симпатичный, приятно-квадратный, обходительный. Правда, имелось кольцо на правой руке. Это был минус. Да и сам он весь мгновенно превратился в минус, как только она пристальнее пригляделась к его рукам. Нервные ручки с белыми женственными пальцами.

О боже. Нет, чтобы этот мужик касался ее своими руками…

Никита Савельич был отбракован. На роль первого мужчины он явно не тянул. Да, пожалуй, что и на второго тоже.

Попили кофейку и разошлись.

Она отказалась от того, чтобы он подвез ее домой. Сказала, что хочет зайти к подруге, здесь совсем рядом. Попрощалась. И пошла к своей тетке Наде, маминой сестре-двойняшке.

Тетку она не видела со дня своего возвращения. Тогда Надя приехала через час после маминого звонка, отменив все свои дела на день. А была она ужасно занятым человеком. Бизнес-вумен. Возглавляла собственное агентство по организации корпоративных вечеринок.

С мамой они были очень похожи, но всю жизнь пытались всем доказать, что совершенно разные. И им это вполне удалось. Мама Наташа была темненькой, одевалась, как и положено художнице, замысловато и со вкусом. А Надя красилась в дорогую блондинку, была в манерах резче, циничнее, носила, в основном, брюки и костюмные пиджаки.

Разговаривать с теткой Мила любила по двум причинам. Во-первых, Надя была матерой. И многое в жизни понимала совершенно не так, как Мила, что было весьма любопытно. А во-вторых, поговорить с Надей было полезно. Она была как подружка. Говорила обо всем легко и непринужденно. С мужем была в разводе, что давало ей моральное право иметь богатейшую личную жизнь и не краснеть за нее перед Милой. Имела десятилетнюю дочь Машку.

С мамой Наташей ничего обсуждать не хотелось. Отчасти потому, что мамин долг был ее воспитывать. Не могла же она, как подруга, принимать Милину жизнь такой, какая она есть. Ей непременно нужно было объяснить дочери, как надо.

И еще: мама есть мама – и это автоматически упраздняло некоторые темы для разговоров. Сама мысль, что у мамы, возможно, тоже имеется какая-то интимная жизнь, была неприятна.

С теткой все было проще.

Правда, и ей она не могла рассказать об Аслане. Не уверена была, что та, пусть и случайно, не разболтает. Зато в общих чертах могла ей поведать о том, что на душе тяжело. И что ей не звонят…

Не очеловечивай мужчин! – вот первая мудрость, которую она вынесла из их разговора.

– Ты приписываешь им какие-то мысли, блин, чувства, которых у них и в помине нет и не бывает. Ты думаешь, он сидит где-то там и складывает в уме, что ты подумаешь, если он скажет тебе то или се. Хрена лысого! Запомни – они вообще словами не думают. Как собаки. То в башке куриная нога проплывает, то задница чья-нибудь. А чаще всего – пиво. Так что, дорогая моя – забудь все эти свои романтические метания. Делай только то, что нужно тебе самой! Порция здорового эгоизма никогда не повредит.

Мудрость номер два заключалась в том, что идеальных мужчин не бывает.

– Ой! Никто ей не подходит… – передразнила ее тетка. – Все проти-ивные… Смотри на проблему шире! Если все противные, кто-то явно противнее. Ну вот поиграем давай – выбираешь наименее гадкое лично для тебя. Задача ясна? Ну, чтоб понятно было – начнем не с мужчин, а с болезней. Что в принципе одно и то же.

– Ну давай. – Мила потерла руки и приготовилась. Теткин заразительный энтузиазм мгновенно передавался и ей.

– Поехали. – Тетка голосом диктора центрального телевидения начала вещать: – Перелом – руки, ноги, ребра?

– Руки! – быстро определилась Мила.

– Коклюш, ветрянка, корь?

– Ааа… – Мила лихорадочно соображала. – Корь. Корь. Корь.

– Трусы, часы, очки? – угрожающе спросила тетка.

– Трусы! – Мила давилась от смеха.

– Гинеколог, стоматолог, гаишник?

– Гаишник!

– Ну что, разогрелись? А теперь не думать! Достоевский, Чехов, Тургенев!

– Достоевский! – выпалила Мила, удивляясь сама себе.

– Пушкин, Есенин, Маяковский?!

– Есенин.

– Миронов, Машков, Куценко?!

– Машков. Ну это просто! Сложнее давай! – с азартом выкрикнула она.

– Ленин, Маркс, Энгельс?!

– Маркс!

– Горбачев, Ельцин, Путин?

– Путин.

– Леонтьев, Хиль, Кобзон?!

– Нет! Всем – отказать! – Мила закрыла лицо руками и расхохоталась.

– Это, моя девочка, называется диапазон приемлемости. Когда из трех зол надо выбрать наименьшее, в нем вполне можно найти привлекательные черты. А ты говоришь, проти-ивные… Мне имен твоих кавалеров не надо, но троих-то, думаю, ты вспомнишь. Просто в уме прикинь – Коля, Вася, Петя. И все тебе станет ясно.

Таким ли методом, другим ли, а результат у Милы все время получался один и тот же. Аслан. Но вместо радости оттого, что, как ни считай – все сходится, на душе у нее опять скребли кошки. Одно дело, когда мужчина хочет – и тебе только выбирать. И совсем другое, когда ему все равно. Хотя, может быть, применять теткин метод нужно только к тому, кого на здоровую голову выбирать не стала бы. Не Коля, Вася и Аслан, где ответ однозначно предопределен. А именно Коля, Вася, Петя… Тут задумаешься, это тебе не Маркс с Энгельсом.

Пока она по теткиному совету «прикидывала», на кухню прибежала Машка, двоюродная Милина сестра. Она уже «отбарабанила», как называла занятия по музыке Надя. А уроки делать ей сегодня было нельзя. Окулист закапал в глаза капли. Атропин. Теперь неделю Машке сидеть на уроках и отдыхать. Ни читать, ни писать. Атропин парализует аккомодацию, зрачок широченный и вблизи ничего не видно.

– Будет теперь бездельничать, коза!

Надя прихватила свою Машку за бочок. Та взвизгнула, зашлась смехом и стала защищаться от матери руками.

– Возьми, Манюня, себе чаю с печеньем в комнату. А мы с кузиной твоей еще поболтаем. Давай, давай. – И крикнула уже ей вслед: – И музыку себе включи. Да погромче! – А Миле вполголоса договорила. – Чтоб не слышала, что тут мать за ерунду говорит…

Ерунды хватило еще на час. Когда пошли разговоры интимные, Миле стало еще интересней. Информацию надо было откуда-то черпать. Теперь Надя рассказывала ей про своего нового любовника. Жаловалась, что в любви скупой. А она, Надя, жадная.

– Так он что, так не любит, когда тебе хорошо?

– Нет. Просто он считает, что это ущемляет его мужское достоинство. Раз я его о чем-то прошу. Ну, не прошу даже – подсказываю. Значит, он меня, как мужчина, не удовлетворяет. Я ему говорю – так это ж я тебя прошу, а не соседа Колю. Но он считает, что только немой секс можно считать настоящим. И если в нем мужчина и женщина без лишних слов совпадают – значит, у них все в порядке. – И подытожила оптимистично: – Вот такая, блин, у него непроходимость труб головного мозга!

– Так там, вроде, труб нет.

– Не-е. Трубы там как раз есть, а вот мозга…

Помолчали. Попили чайку.

– Чего там папаша с мамашей?

– У папки вчера интервью брали. Довольный ходит, как слон.

– Знаешь, я вот тоже иногда мечтаю интервью кому-нибудь дать. И если бы у меня брали интервью, я бы не пыталась показаться лучше, чем я есть. Меня бы, например, спросили: «Как вы оцениваете последний роман Тютькина?» И я бы не стыдилась ответить, что я его не читала. Или еще лучше – а кто такой Тютькин? Чем скандальнее интервью – тем лучше. Я бы себя показала. У меня бы все узнали, что такое хари маразматическая личность!

От тетки она ушла в приподнятом настроении. После разговора с Надей все казалось смешным и глупым – умные серьезные мужчины, блондинки в бриллиантах, громадные рекламные щиты. Жизнь была плоской, как поднос, и все печали на нем были нарисованы, а значит, на них можно было не обращать внимание. Не станешь же с подноса есть нарисованное яблоко.

Но к вечеру здоровый пофигизм перестал быть таким рельефным. Опять засосало внутри ожидание.

Зазвонил телефон. Звонил Юра Шамис. Все не то.

И теперь ей казалось, чтобы не сойти с ума, сидя на стуле и качаясь, ожидание это нужно рисовать. Что это может быть самая гениальная картина, которую она создаст. Штамп ожидания – женщина, застывшая у окна. Миле же казалось, что ожидание – не статичное чувство. Если уж это женщина, то, по меньшей мере, бегающая к телефону. Но женщина на этой картине Миле казалась вовсе лишней. В ее представлении ожидание было рисунком абстрактным, постоянно меняющимся калейдоскопом, похожим на кровь под микроскопом. Потому что когда чего-нибудь очень ждешь, каждую минуту придумываешь в уме новую причину того, почему желаемое не становится реальным.

Он появлялся внезапно. Она могла не знать о нем неделю и даже больше. Они никогда не расставались до вторника или до пятницы.

Всегда – навсегда.

И это бессрочное ожидание вымотало ее до предела. Она никак не могла понять, почему же все у них так непросто.

Он звонил, и они встречались немедленно. Она знала, что если договориться на завтра, ничего уже не будет. Он звонил ей именно тогда, когда мог. С ним она никуда не ходила. Они сидели в машине или ехали куда-то по его делам. Иногда отвозил ее на урок в мастерскую. И каждый их разговор пре вращался в баталию.

– А что, разве теперь ни у кого из вас нет ни жен, ни детей? Почему же они не боятся оставить их сиротами?

– Они живут иначе. А я не знаю, что будет со мной завтра. Тебе не нужен мужчина, портреты которого расклеены на столбах!

– Многим как раз такие и нужны. Знаешь, как много девиц охотится за теми, чьи портреты на каждом столбе…

– Я не звезда, Мила.

– Ты не вайнах! Ты – идиот! Ты же не видишь очевидных вещей. Живешь в плену каких-то высокопарных иллюзий! И толкаешь меня на чудовищные поступки. Ты сам-то понимаешь, чего ты от меня хочешь?

– Я ничего от тебя не хочу, Мила. Ты свободна, как ветер гор. – Он выбирался из пробки и был сосредоточен.

– Нет. Ты хочешь, чтобы я пошла и отдалась первому встречному, чтобы потом не нести за меня никакой моральной ответственности. Ты эгоист, каких свет не видывал.

Он не ответил ей. Он объезжал застрявшие в пробке машины по встречной полосе. Но и на встречной полосе впереди выстроился целый ряд особо нетерпеливых.

– О, гордый вайнах! Посмотри где ты живешь. В Москве. И твои нохча стоят стройными рядами на рынке и торгуют бананами, как обезьяны. А ты в это время собираешься отрубить себе все, чем меня касался! – И немного остыв, она сказала: – Не знаю даже, Аслан, что тебе при таком раскладе светит. На тебе ведь и места, которого я не касалась, наверное, не осталось. Правда, ты был без сознания… – Она торжествующе улыбнулась. И, повернувшись к нему лицом, добавила драматическим шепотом: – Но разве вайнаху есть оправдание?

Он резко крутанул руль влево и стал объезжать всех прямо в лоб несущемуся навстречу троллейбусу.

Она, закрыв лицо руками, съехала по сиденью вниз.

Казалось, такой высоченный троллейбус сомнет их сейчас, как консервную банку. А Аслан забрал еще левее, и они выкатились на противоположный тротуар. Срезали угол и завернули на перекрестке налево прямо перед носом у уже разгонявшихся трех рядов автомобилей.

– Останови машину!

Мила выскочила из машины. Хлопнула дверью и, взмахнув рукой проезжающей маршрутке, скрылась из его поля зрения.

А когда руки перестали трястись, поняла, наконец, что задела его прилично.