"Темное солнце" - читать интересную книгу автора (Вербинина Валерия)
Глава шестнадцатая, в которой Мадленка расставляет силки
Отряд князя Доминика вернулся в замок, куда еще раньше успели добраться повозки со скорбным грузом. Тела — вернее то, что от них оставалось — отнесли в часовню, в которую вскоре явился епископ Флориан. Князь Диковский подробно доложил ему о столкновении с крестоносцами.
— Ну что ж, — заключил он, — и теперь мы должны не верить ей?
«Она» была, конечно, Магдалена Соболевская, стоявшая всего в нескольких шагах с потерянным выражением лица. Тут же вертелся и юркий «Михал Краковский», не отстававший от потерпевшей ни на шаг. Еще во дворе он первым бросился к ней и помог сойти с лошади, за что был удостоен рассеянно-благодарного взгляда, и беспрепятственно проследовал за самозванкой в часовню.
От него не укрылось ни жалкое состояние молодой женщины, ни то, что она все время оглядывалась, словно ища кого-то, кто должен был научить ее, как вести себя дальше. Впрочем, только «Михал» знал истинную подоплеку этих взглядов, прочие же объясняли волнение панны Магдалены потрясением, которое ей довелось испытать.
— Да, — тихо сказал епископ, — теперь мы не можем не верить.
Он смотрел на голову матери Евлалии, и Мадленке — настоящей, рыжей Мадленке — почудилось, что он вот-вот расплачется.
— Это мать Евлалия, — тяжело промолвил епископ Флориан. Он подошел к телу Михала Соболевского. — Этого юношу я не знаю. Кто он?
Лжесестра порывалась что-то сказать, но голос изменил ей. Она закатила глаза и упала в обморок.
«Ловко, ничего не скажешь, — кипела настоящая Мадленка, наблюдая этот трагический фарс. — Ясное дело, если даже она и знает Михала, то остальных ей нипочем не опознать».
Тем не менее она помогла донести бесчувственную самозванку до покоев княгини Гизелы. Княгиня — сухая, ничем не напоминающая своего красивого сводного брата женщина средних лет с пальцами, густо унизанными драгоценными перстнями, — сама вышла к ним навстречу и помогла уложить «бедную барышню» в постель. Мадленке страсть как хотелось остаться и понаблюдать, что будет дальше, но ее ждало разочарование: княгиня заявила ей, что мальчикам здесь не место, и выгнала настырного «Михала Краковского» из покоев.
Мадленка повиновалась, тая в душе злобу. Она понимала, что в ее положении было неразумно напрашиваться на ссору, однако ее подозрения против Августа Яворского вспыхнули с новой силой. Они готовы были обратиться в уверенность, когда пронесся слух, что самозванка тяжело больна.
«Ну-ну, — сказала себе Мадленка, — знаем мы эти болезни!».
Епископ Флориан сам служил заупокойную мессу по убитым, и Мадленка, успевшая подружиться с Августом, отвоевала себе местечко в его свите, недалеко от алтаря. Епископ говорил, что бог все видит и что он покарает вероломных убийц. Мадленка так и впилась взором в лицо Августа, но не смогла ничего на нем прочесть.
«Нет, наверное, он все-таки ни при чем. Иначе не держался бы так спокойно…»
«А его мать, княгиня Гизела? Чего ради она отказывает себе в отдыхе, так самоотверженно ухаживая за больной? Нет, тут определенно что-то нечисто».
И на следующее утро Мадленка отправилась на поиски кузнеца Даниила из Галича, того самого, который делал такие чудодейственные стрелы. Даниил, в самом деле, мог многое прояснить.
Кузнец оказался совершенно обыкновенного вида человеком, не высоким и не низким, с сильными, жилистыми руками. Волосы у него были светлые, как и борода, и лицо — чистое, приятное. Вокруг головы шла небольшая тесемка, чтобы пряди во время работы не лезли в глаза, ибо кузнечное дело — наука тонкая. Он так и заявил Мадленке на своем чудовищно исковерканном польском, который она едва понимала.
Кузнец Даниил был русин и придерживался греческой веры, которую католики дружно презирали, считая богомерзкой византийской ересью. Впрочем, люди, как известно, всегда найдут повод для взаимной ненависти. Князь Диковский, очень ценивший кузнеца, препятствий в вере ему не чинил и предоставлял жить, как тому заблагорассудится, лишь бы работа ладилась. Мадленка покрутилась по кузнице, где было жарко, дышали горны, звенели молотки, которыми помощники кузнеца отбивали железо, и шипела вода, в которой охлаждали готовые изделия.
— А стрелы ты тоже делаешь? — спросила она у Даниила напрямик.
Тот кивнул и начал долго и нудно объяснять, что хорошая стрела должна быть и легкой, чтобы далеко летела, и иметь прочный наконечник, чтобы ее не остановил никакой доспех, но тут возникают всякие проблемы, с которыми он, Даниил, все равно справляется.
— Потому что я лучше всех в своем деле, — объявил он Мадленке с обезоруживающей «скромностью».
— Надо же! — выдохнула она зачарованно, наблюдая, как кусок железа под его руками превращается в узкий смертоносный клинок. — Наверное, твоими стрелами все в округе пользуются.
Только князь Доминик и его люди, — был ответ. — Я не продаю своих секретов.
Мадленка, не удовлетворенная таким ответом, ибо он нисколько не сужал круг ее поисков, стала расспрашивать про Августа, про Петра из Познани и остальных, пока Даниил ее не выгнал. Разговор, однако, еще больше укрепил ее в подозрении, что убийц надо искать именно здесь, при дворе князя Доминика.
Мадленка шныряла среди придворных, задавала окольным путем всякие вопросы про то, кто где был десятого числа, пока не убедилась в их бесполезности. Никто не помнил, уезжал ли в тот день Август с утра или оставался в княжеском замке. Правда, в тот день, кажется, была охота, ничего особенного. Или это было девятого? Князь Доминик затравил дикого кабана, но кабан Мадленке был совершенно ни к чему. Люди при дворе Диковских находились в таком движении — то прибывали гости из Кракова, то заезжали родственники, то, наоборот, отправляли какое-то посольство, — что никто не обращал особого внимания на перемещение целых толп народа.
«Нет, так я ничего не выясню, — думала отчаявшаяся Мадленка, пялясь со своего ложа непроглядной ночью на потолок каморки. — Может быть, открыться все-таки кому-нибудь? Взять хотя бы епископа Флориана: он духовное лицо и к тому же, кажется, хороший человек».
Чем больше думала над этим Мадленка, тем больше склонялась в пользу своего решения, но стоило ей после мучительных колебаний подойти к епископу, как тот воззрился на нее и довольно сухо спросил: «Что тебе надо, сын мой?»
Мадленка с детства не выносила, когда к ней обращались снисходительно. Она в сердцах подумала, что пастырю надо быть все-таки мягче к своим ближним, и, довольно невежливо ответив: «Ничего», повернулась и убежала.
Через некоторое время она узнала, что покойная настоятельница оставила почти все свое имущество крестнику Августу, а епископу отписала пятьдесят золотых на нужды бедных. Разболтал эту новость, конечно же, всеведущий Дезидерий, и Мадленка, устав гадать, стал бы кто-то убивать восемнадцать христианских душ ради каких-то пятидесяти золотых, порешила, что неприветливый епископ все-таки устроил бы ее в качестве виновника. Потому что к главному подозреваемому, Августу, она успела серьезно и искренне привязаться.
Август был добрый, щедрый, вспыльчивый, порою поступал необдуманно, но впоследствии всегда жалел об этом. Вдобавок он оказался открытым и прямодушным человеком. Мадленка хорошо его изучила, состоя у него на службе, и ей как-то не верилось, что такой примерный юноша мог приказать убить свою крестную мать, даже завещай она ему луну со звездами и небо в придачу.
Она упросила его разрешить ей взглянуть на самозванку. Август решил, что «Михал» не на шутку влюблен, и стал поддразнивать его. На это Мадленка клятвенно (и вполне искренне) заверила своего друга, что скорее удавится, чем влюбится в женщину.
— Эх ты, монашек! — засмеялся Август. — И кто только не говорил до тебя этих слов!
«Магдалена Соболевская» полулежала в постели, опираясь на подушки. Выглядела она, по мнению настоящей Мадленки, вполне здоровой, хотя в замке и поговаривали, что она пребывает чуть ли не при смерти.
— А, монастырский беглец, — слабым голосом сказала самозванка и протянула князю Августу руку для поцелуя.
Мадленка кашлянула и осведомилась о самочувствии ее милости.
Тяжко мне, — вздохнула самозванка кротко. — Так ты меня проведать пришел?
— Да, — сказала Мадленка, потупясь, и добавила: — Хочу быть пажом вашей милости.
Август пихнул Мадленку локтем в бок.
— Полно тебе, госпожа, тебе не один шляхтич будет рад пажом служить, а этого обормота оставь мне.
— Я подумаю, — милостиво сказала самозванка и откинулась на подушки, прикрыв глаза. Мадленка поняла, что аудиенция окончена.
На другой день один из людей князя послал прыткого Михала принести веревку, которая зачем-то понадобилась Августу. Мадленка слетала за требуемым, но при виде веревки похолодела: та была точь-в-точь так же сплетена, как и та, которой привязали к дереву ее брата.
Это оказалось последней каплей. Мадленка доставила веревку по назначению, ушла в свою каморку и крепко призадумалась. В голову ей пришла одна мысль, но она не была уверена, сработает ли ее план так, как надо.
Ночью Мадленка раздобыла чернил, вырвала часть страницы из библии настоятельницы и корявыми буквами написала следующее: «Я знаю, что ты лжешь. Ты не Мадленка Соболевская, которую я видел. Если ты не хочешь, чтобы я разоблачил тебя, приготовь сто золотых и жди меня в полночь возле замковых часов, иначе твоему обману конец».
Мадленка перечитала записку. Послание показалось ей ясным и довольно угрожающим. Оставалось
найти человека, который его передаст и не будет при этом задавать лишних вопросов. Мадленка долго думала, но ровным счетом ничего не придумала и разозлилась.
«Я сама и передам. В замке всегда полно паломников, странников и прочих, а завтра как раз большое празднество. Скажу: от неизвестного человека. То-то она удивится».
В каморке было душно, и Мадленка, которой внезапно ее ложе показалось жестким и неудобным, поднялась и вышла на воздух. Вдоль стены кралась какая-то фигура, двигавшаяся прямо на Мадленку, и моя героиня внезапно почувствовала, как сердце захолонуло у нее в груди.
— Спаси и сохрани, — только и успела пискнуть Мадленка.
Она подняла дрожащую руку, чтобы перекреститься, как увидела прямо перед собой лишенные выражения глаза, волосы, свешивающиеся в беспорядке на молодое и красивое, но дикое и отталкивающее лицо. Женщина — ибо это была именно она — испустила дикий вопль и скрылась в ночи, а Мадленке захотелось немедленно вернуться в каморку, в тесноту и духоту.
«Фу, — сказала она себе, — это же просто Эдита Безумная. Господи, как она меня напугала!»