"Сердце Зверя. Том 1. Правда стали, ложь зеркал" - читать интересную книгу автора (Камша Вера Викторовна)Глава 1 Дриксен. Зюссеколь Хербсте 400 год К.С. 2-й день Весенних Ветров– Я не стану тебя целовать, – заявил Зепп. Он сидел на грубом деревенском столе, поджав под себя одну ногу и болтая другой. Друг смеялся, и Руппи понял, что спит. – Нет, – хихикнул Зепп, – ты не спишь. Спят они. Спят пятеро, но не здесь. Здесь только один… Ему было хорошо. Ему хорошо. Он будет спать долго. До утра. Он проспит рассвет. Не жаль… Ему не нужен рассвет, он не понимает… Руппи приподнялся на локте. Потом сел, пытаясь сообразить, что за место ему снится и как он здесь очутился. Похоже на комнату в трактире. Приличную, но не роскошную. Прошлую ночь он провел в похожей, но там занавески и полог у кровати были синими, а на столе никто не сидел, хотя это же сон… Зепп пришел, потому что ждет. Никто с «Ноордкроне» не обретет покоя, пока Бермессера не вздернут на рее. – Зепп, – попросил друга Руперт, – доложи Адольфу и скажи всем. Мы скоро будем у кесаря – я и Ледяной. Готфрид нас обязательно выслушает. Бермессеру не оправдаться. Ублюдок спляшет в петле еще до лета… – Спляшет? – Зепп тряхнул головой, как Вальдес, и стал Вальдесом в белой, развязанной у горла рубахе. – Хочешь танцевать? Нельзя. Сейчас нельзя. Не время. Тебе нельзя, мы не хотим. Очень тяжело… Это пройдет, и мы станцуем. Я приду к тебе, я знаю, где ты. Всегда знаю. Не знай Руперт фок Фельсенбург, что спит, он бы решил, что окончательно проснулся. Голова была ясной, словно солнечным весенним утром. Хотелось вскочить, выбежать на улицу, засмеяться, обнять если не весь мир, то всех, кто подвернется под руку. Руппи уселся на широченной скрипучей кровати и увидел на стуле у порога кавалерийского офицера со шрамом на физиономии. Таким же, как у Олафа. Офицер самозабвенно храпел, но бутылок у его ног не валялось. Руперт оглянулся и поймал быстрый взгляд, слишком шалый даже для Бешеного. Адмирал больше не сидел на столе, он стоял на подоконнике, высоко, словно в танце, вскинув руки и откинув назад красивую голову. Окно было распахнуто, за ним дышала ночь. Молодая луна, звезды, снег… И еще ветер! Он кружит последний снег, он хочет играть со звездами. Ветер и звезды, снежная песня будет звенеть до весны; снежные звезды, зимние слезы, шитые инеем сны… – Спи, – велит Вальдес, расправляя длинные чаячьи крылья, – они не придут. Никто не придет. Сегодня никто, а завтра только завтра. Его еще нет… – Погоди! В полнолуние на корабле снятся вещие сны. Жаль, он на земле, а луна родилась совсем недавно. Или он все перепутал и «Ноордкроне» вышла в море? Все живы, все в порядке. Конечно! Иначе он не был бы так счастлив. Лунные волны, песни и звоны, синие тени в ночи, звездные ветры, отблески света, ставшие танцем лучи. Кровь высыхает, смерть засыпает, надо дождаться весны, звезды и ветер, лунные сети ловят жемчужные сны… – Я ухожу – ты остаешься. Пока остаешься. Я вернусь, – пообещало создание на окне и звонко захохотало. Теперь оно напоминало привезенную Приддом девушку, только черноволосую и безоглядно счастливую. – Стой! – Если ему снится крылатая тварь, то он будет с ней говорить. Летящих не зовут по имени, их нельзя касаться, но спрашивать можно. Птицы-оборотни кружат над морем от сотворения, и как же много они знают… Нужно только угадать с вопросом. Так, чтоб она ответила, а не увильнула. – Что нас ждет в Эйнрехте, зовущая ветер? Меня и Олафа? Кого нам опасаться? Кому нельзя верить? – Себе. И можно только себе. Не судьбе… Судьба тебе не нужна. Ее нет. У тебя нет… Я вернусь. С тобой ничего не будет, больше не будет. Пусть приходят, я с ними станцую. С ними можно танцевать. Сейчас только с ними… Один танец, лишь один… – С ними? – То, что она говорит, обязательно нужно запомнить, а потом понять. – Кто они? – Ты знаешь, ты видел… – Юная тварь усмехается голубыми глазами. Юная тварь… Вечная тварь… – Я? – Ты видел, ты помнишь… Вы помните, вы всегда помните, вы все помните… Это мешает. Память – камень… Память – лед… Мешает, тянет вниз. Не дает танцевать, не дает спать, не дает жить… Вы умираете из-за памяти. Даже лучшие. Это так глупо – помнить… – Почему ты здесь? – Не позволить себя заговорить, ни в коем случае не позволить! – Почему у тебя было лицо Зеппа, а потом… Потом другие лица? – Они – это ты… Я – это ты. Я тебя знаю, ты знаешь меня… Ты помнишь, ты все помнишь. Забудь!.. Еще не весна. Спи, не бойся… Ты проснешься. Я вернусь… Она сейчас уйдет в иссиня-черный, прошитый звездами холод… Она… Та, что танцевала на гребне холма! Ледяной змей неспешно и неслышно полз к Устричному морю. Умирать. Истоптанный, закопченный, иссеченный лунками, из которых солдаты брали воду, лагерный лед прошлой ночью ушел вниз, к устью. Зимняя шкура Хербсте вновь блистала юной белизной – если б не водная полоса у самого берега, она бы казалась вечной. Светила юная луна, переглядывались, мерцая, звезды, спал в темных холмах ветер. Еще не весна, уже не зима, еще не война, уже не мир… Ариго нащупал в кармане монетку, бросил в черную воду. Раздался негромкий плеск, точно всплыла из холодных глубин любопытная рыбина. Жермон сощурился и кинул еще один суан. Генерал не был суеверен, хоть и отдал в свое время последние деньги Драконьему источнику. Надеялся ли опозоренный гвардеец купить удачу? Нет, скорее не желал оставлять при себе ничего доставшегося от отца. – Счастье этой весной будет стоить очень дорого, – веско произнес Райнштайнер, сосредоточенно наблюдавший за действиями Жермона. – Самым большим счастьем станет встретить лето на этом же месте, не понеся значительных потерь. Ариго с удивлением посмотрел на барона. Завороженный досматривающей сны Хербсте, он почти позабыл и о спутнике, и о человеке с того берега, возвращения которого они ждали. Говорить о весенней кампании не тянуло, и Жермон, пожав плечами, спустился с обрыва на короткую каменистую косу. В обе стороны, насколько хватало глаз, тянулось ровное мерцающее поле. Скоро оно покроется сетью трещин, но льдины еще долго будут держаться рядом, точно знающие свое место солдаты. Держаться рядом и умирать. Роскошное предзнаменование, знаете ли… – То, что ограниченные люди называют суевериями, очень часто является остатками утраченных знаний, – назидательно добавил неотступный барон. – Это так же верно, как и то, что существуют совершенно нелепые приметы и поверья. Ограниченные и неспособные отвечать за себя люди связывают свое будущее с так называемым роком или, того хуже, с результатом собственных малозначимых и не относящихся к делу действий. Я знал одного глупца. Он собирался сделать предложение понравившейся ему девице, но связал в своем воображении сватовство с удачей на медвежьей охоте. Он холост до сих пор. Известный вам Ластерхавт-увер-Никш-младший впадает в необоснованную самоуверенность, убив на лету муху, в то время как муха упущенная, по его мнению, предвещает неудачу. – Закатные твари, – пробормотал Жермон, представляя Дубового Хорста, сосредоточенно истребляющего мух, – а что он делает зимой? Ворон стреляет? – Я ни разу не заставал его за подобным занятиям, – равнодушно объяснил Райнштайнер, – но не думаю, что Ластерхавт-увер-Никш охотится на ворон. Подобное занятие скорее присуще страдающему от супружеского гнета торговцу или же ментору. Кстати, ты не прав, продвигая Ластерхавта по службе. Пребывание в плену не придает сообразительности. Нельзя покровительствовать дуракам – и тем более нельзя приносить дело в жертву ложному чувству вины. – Оно не ложное, Ойген. – Возвращаться к бесконечному спору не хотелось, но согласиться и даже промолчать Жермон не мог. – Хорст оказался в плену по нашей милости. – А сколько солдат благодаря ей же оказалось в Рассвете? – пожал плечами барон. – Ты очень хороший человек, Герман. Поэтому тебе нельзя позволять ничего не делать и много думать. Каждый из нас находится там, где от нас больше всего пользы. Ластерхавт-увер-Никш годится для того, чтобы посредством своей тупости обманывать противника. Твое дело – командовать авангардом во время наступления, арьергардом во время отхода и важнейшей позицией во время обороны. Мое – оказаться в нужное время там, где происходит нечто требующее жесткого решения, и это решение принять. Если я и ты не удержим вверенные нам позиции, но сохраним в целости всех ластерхавт-увер-никшей, нас следует расстрелять или, если последствия не будут необратимыми, разжаловать. Ложное чувство вины уместно для тех, кто не отвечает даже за себя. Ты хочешь стать поэтом и написать балладу о плененном Хорсте? – Я? – ужаснулся Жермон и вдруг понял, что Ойген шутит. Оказывается, бергер умел и это! – Когда я начну марать бумагу, миру придет конец. – Лишить тебя бумаги и чернил – это очень простой способ избегнуть конца света, – улыбнулся Райнштайнер. – Увы, я опасаюсь, что нам придется прибегнуть к более жестоким средствам. Мне не нравится то, что происходит, но кто-то должен был достигнуть зрелости к Излому. Почему не мы? – Ты уже говорил об этом, – напомнил Жермон. Он не любил того, чего не понимал. – Да, но ты не хочешь думать о чем-нибудь, кроме Бруно и своих южных дел. Ты и прав, и не прав. Если ты вышел в море и встретил врага, готовься к битве, но не забывай следить за горизонтом. Иначе шквал сметет и тебя, и твоих противников. – Где ты видишь шквал? – Жермон ковырнул сапогом слежавшуюся траву. Снег сошел чуть ли не неделю назад, и земля успела немного подсохнуть. Пройдет большая вода, и начнется. – Все, что случилось в Талиге, могло случиться в любое время. При чем здесь Излом? Вспомни Двадцатилетнюю войну или ту же Алису. Тогда было не легче. – Если говорить о положении государства, – уточнил бергер, – ты, разумеется, прав, но Излом – крайне неудачное время для войн. К несчастью, отродья варитов слишком глупы и самонадеянны, чтобы уважать заветы хотя бы своих предков. Они будут воевать. У нас нет выбора, Герман, и это мне нравится меньше всего. О, кажется, наше ожидание пришло к концу. Скоро мы узнаем последние новости от господина Бруно, и надолго последние. Вряд ли в ближайшие дни Хербсте перейдет кто-нибудь еще. – Зато потом желающих будет хоть отбавляй. Угадать бы еще, где полезут… – пробурчал Жермон, досадуя, что пропустил появление разведчика, а тот был уже на середине реки. Черная косая тень скользила по сверкающему полю, приближаясь к талигойскому берегу. Одетого в белое человека с шестом разглядеть было труднее. – Хербсте длинна, но удобных для переправы мест не так уж и много, – напомнил не отрывавший взгляда от реки Ойген. – Мы их знаем не хуже дриксов. – Знаем… Леворукий, куда?!. – Говорить «под руку» – дурная примета, хотя тут выходит «под ногу». – Хорошо бы Бруно проследовал своим прежним маршрутом и пожаловал прямо сюда. Тут и река поуже, и к цели близко. Ойген неопределенно качнул головой: – Может быть, но упускать из вида другие возможности было бы непростительной беспечностью, каковой мы все-таки не страдаем. Если Бруно не выберет в качестве цели Южную Марагону, а пойдет в Придду, то, кроме Доннервальда, у него будут на выбор Печальный язык, Ойленфурт и еще дальше к западу – Зинкероне. – Ойленфурт – удобное место, – припомнил Ариго, – берега удобные, течение спокойное. Можно быстро выйти к Мариенбургу, где сходятся несколько дорог, в том числе и на Акону. – Несомненно, но ближе всего к Доннервальду – Печальный язык со своим мысом, перекрывающим треть реки. Да, форт напротив мыса мы укрепили, но для Бруно место все равно очень заманчивое. У Зинкероне берега тоже позволяют быстро наладить переправу, но тогда дриксы слишком отдалятся от своей цели. Если считать таковой Доннервальд. И до Южной Марагоны оттуда также не близко. Жермон не ответил, и разговор прервался – обсуждать весеннюю кампанию, когда кто-то, рискуя собой, бежит по тронувшемуся льду, не мог даже бергер. Ойген внимательно следил за разведчиком, время от времени удовлетворенно кивая. Один раз барон подался вперед, словно собираясь крикнуть, но тень резко метнулась в сторону и взмыла в длинном прыжке. Райнштайнер повернулся к собеседнику. – Этот человек переправится благополучно, – объявил барон непререкаемым тоном. – Он знает, как ходить по льду, и чувствует реку. Его следует поощрить. – Пусть только доберется, – проворчал Жермон, не отрывая взгляда от солдата, управлявшегося с шестом не хуже канатного плясуна. Генерал предпочитал рисковать сам, а не смотреть, как это делают другие, но сейчас мог только стискивать зубы. – Лед крепкий и цельный, – успокоил бергер. – Выше по течению нет мостов до самых порогов. Главное – удачно перебраться через прибрежную щель. Ариго промолчал. Человек метался уже у самой кромки льда. На первый взгляд его движения казались беспорядочными, но лишь на первый. Разведчик прекрасно знал, что делает. Разбег, упор, белая фигура припадает на одно колено и сразу же вскакивает. Знакомая фигура, очень знакомая. – Вам так не терпится накормить младшего Савиньяка шляпой? – Жермон, не помня себя от ярости, шагнул вперед. – Мальчишка! – Никоим образом, господин генерал. – Валентин Придд был мокрым, как недотопленная кошка, и спокойным, как четыре Ойгена. – Исполнение мною служебных обязанностей не имеет ни малейшего касательства к мнению теньента Сэ о чем бы то ни было. На всякий случай лейтенант себя ущипнул. Стало больно. Еще раз оглядел комнату и понял, что видел во сне именно ее. Горела масляная лампа, кто-то звучно храпел, но стол был пуст, а окно – наглухо закрыто. Руппи сел, кровать знакомо и дружелюбно скрипнула, стал виден храпящий. Им в самом деле оказался капитан Роткопф. Выглядел кавалерист – краше в гроб кладут, – но на лице застыла редкая по блаженству улыбка. Руппи запустил пальцы в спутанные волосы, пытаясь разобраться, где бред и что случилось на самом деле. Как он оказался в этой постели, лейтенант не помнил. Последнее, что отложилось в памяти, – танцующий на гребне холма снежный смерч и сразу же – сон с крылатой тварью или, вернее, бред, потому что рана была. Туго и умело перевязанная и слегка побаливающая. Капитан Роткопф как-то особенно смачно хрюкнул и словно бы погладил невидимую собаку. Будить его было неописуемым свинством, но лежать и гадать, что с Олафом, Руппи не мог. – Господин капитан! – Собственный голос показался хриплым и противным. – Господин капитан! Проснитесь. В ответ к потолку вознесся самозабвенный храп. Просыпаться кавалерист не думал, а Руппи не намеревался засыпать. Юноша спустил босые ноги на застеленный тряпичными ковриками пол, собрался с духом и встал. Под ребра саданули раскаленным вертелом, дух перехватило, но падать и даже садиться Фельсенбург не собирался. Он решил разбудить Роткопфа, и он его разбудит. Боль в груди не отпускала, но от такого не умирают. Пол решил качнуться? Тоже мне! До палубы ему далеко, как бы он ни старался. Пять шагов кажутся пятью хорнами? Переживем! – Капитан! – Руперт ухватил спящего за плечо. – Господин Роткопф! Кавалерист мотнул головой. Нос его заострился, и весь он был каким-то синюшным. Отравился или отравили?! У изголовья – какие-то склянки и кружки. Там просто обязана быть вода. Руппи метнулся назад, под ребро опять ударили, но слабее, или он привыкает? Вода нашлась. По крайней мере, судя по виду, в кружке была именно она. Руперт от души плеснул в лицо Роткопфу, прикидывая, что делать, если не поможет. Помогло. Офицер чихнул, дернул головой и разлепил обведенные темными кругами глаза. – Господин Фельсенбург? – прохрипел он. – Вы… Вы встали? – Да, – не стал вдаваться в подробности Руппи. – Что с Ледяным?.. С адмиралом цур зее? – Вы были ранены, – такого невыспавшегося человека Руперт еще не встречал, – очень тяжело… – Заживет. Уже заживает… Что с Кальдмеером? – Он у себя. Мы его охраняем, его и вас… Прошу меня простить. Одну минуту. Капитан встал и, качнувшись как пьяный, распахнул дверь. Что-то стукнуло, согласно и браво рявкнули солдаты. – Прошу меня простить, – повторил Роткопф, – сам не знаю, как это вышло. Обычно я сплю очень чутко. – Капитан, – догадался Руперт, – а сколько вы не́ спали, и вообще… какой сегодня день? |
||
|