"Королевское зерцало" - читать интересную книгу автора (Хенриксен Вера)

Когда корабль Харальда ушел, я первым делом осмотрела с пристрастием свои постройки. Они оказались удобными и добротными.

Потом я решила осмотреть остров.

И сразу же набрела на святой источник. Я опустилась перед ним на колени и зачерпнула воды — вода была свежая и вкусная.

По тропинке я поднялась к церкви, которую мне показывал Харальд.

Церковь была совсем маленькая, так что раки святых казались в ней огромными.

Там, в церкви Суннивы, я помолилась за Харальда, за Марию и за маленького Олава, которого Харальд отобрал у меня.

Стояла тишина. Ее нарушал лишь отдаленный шум прибоя.

Потом я зашла в пещеру, где под обломками свода погибли Суннива и ее спутники. Они спасались там от преследователей и молили Бога, чтобы их миновал плен и участь рабов.

В пещере царил покой. И я подумала, как безгранично эти люди доверяли Богу, а ведь им пришлось хуже, чем мне.

Но ни покой пещеры, ни пример этих людей не помогли мне, тогда не помогли. Слишком растревожена была моя душа.

По дороге домой я увидела то, чего и следовало ожидать.

На вершине горы стоял человек, по-видимому страж. Харальд оставил на острове дружинников, но меня об этом не предупредил. Я так и не знаю, что им было поручено: стеречь меня или защищать от опасности. Думаю, и то и другое.

Вскоре выяснилось, что в глубине острова поселился отряд его воинов, там тоже была усадьба.

Первое время на Сэле я не владела собой.

Часто меня охватывал гнев, да такой, что доставалось всем.

Но каждый раз я пыталась образумить себя.

Я должна была примириться с тем, что мне придется долго прожить на острове, может быть до конца своих дней. Поэтому следовало наладить нашу жизнь. Не сидеть же сложа руки в ожидании неизвестно чего шестерым взрослым и одному ребенку.

Мне нужно было найти для всех работу сверх повседневных забот, которые не могли занять нас целиком.

Нас было четыре женщины.

Две норвежки — Ингибьёрг и Боргхильд. Обеим было лет по пятьдесят, обе надежные и преданные, епископ Бьярнвард сам выбрал их для меня из своей челяди. А кроме них, Предслава и я. Предслава уже довольно бойко говорила по-норвежски.

Первое время я считала, что мы, все четверо, нужны Марии. Ее не отпускал страх. Но, окруженная лаской и любовью, она скоро перестала бояться.

Мы не могли все время виться вокруг Марии, словно мухи над чашкой меда. Мне нужны были прялки, кросна, шерсть, лен и все необходимое для рукоделия.

Кое-что, правда, нашлось в доме и для женских работ, и для мужских.

Рабов звали Тор и Бьёрн, они были рабами от рождения.

Их тоже выбрал епископ Бьярнвард из своей челяди, это был его прощальный дар.

Бьёрн был сильный, как великан, но отличался спокойным и тихим нравом. Тор был более словоохотлив, он был старший, на вид лет сорока. К Бьёрну он относился по-отечески.

Я подумала, что хорошо бы раздобыть для них лодку и рыболовную снасть. Только сама я в этом мало что смыслила. Я спросила их, умеют ли они ловить рыбу, и они с удивлением переглянулись. Потом покачали головами, сначала Тор, потом Бьерн.

— Нет, — ответили оба.

Но стоит только поразмыслить, и можно найти выход из любого затруднения. Так было и тогда.

Я решительно поманила рукой стража, стоявшего на горе, он спустился ко мне и спросил, в чем дело.

Я сказала, что хочу поговорить с их предводителем.

На другой день ко мне явился предводитель с двумя воинами. Он был исландец и служил в дружине конунга, звали его Гицур сын Одда.

Я спросила, умеет ли он ловить рыбу, и он уставился на меня как на умалишенную.

— Какой же исландец не умеет ловить рыбу, — холодно ответил он.

— Мне нужен человек, который обучил бы этому моих рабов, — сказала я.

— Я служу конунгу Харальду, — ответил он. — А все остальное — не мое дело.

Я вскинула голову.

— Конунг Харальд поставил вас здесь, чтобы охранять меня и помогать мне, — сказала я, прекрасно сознавая, что грешу против истины. — К тому же я королева.

Гицур потом признавался, что помог мне в тот раз только потому, что увидел мою настойчивость и решимость справиться со всеми трудностями. Он рассудил, что я заслуживаю помощи.

Гицур и его воины нередко выручали меня в ту осень.

Доставили мне лодку и необходимую утварь для тканья и шитья. Научили Тора и Бьёрна ловить рыбу, обращаться со снастью и вязать сети.

А после первой настоящей бури, когда ветер сбивал с ног, воины и рабы сложили стену для защиты от ветра между домом и кладовой.

— Ты, видно, решила здесь надолго поселиться, — сказал Гицур, когда стена была готова.

На это я ничего не ответила. Но воспользовалась случаем задать ему вопрос, который давно меня занимал.

— Скажи, нет ли среди твоих воинов скальда или знатока песен и саг? — обратилась я к Гицуру. — Было бы легче коротать зимние вечера.

— Я и сам иногда слагаю висы, — ответил Гицур. — Однако я не настолько искусен, чтобы слагать песни для конунга. Зато я знаю немало исландских песен и саг. А один из моих воинов помнит множество норвежских саг. По-моему, он знает все о каждом славном роде в этой стране.

— Так не начать ли нам уже сегодня вечером? — предложила я. — У Боргхильд сварено пиво, оно как раз поспело.

Они пришли, и в тот вечер в моем доме на Сэле было очень людно, однако никто на это не жаловался.

Гицур оказался неплохим скальдом. Но он поступал мудро, не открывая рта в присутствии Харальда. Другое дело — у меня на Сэле. Мы были не такие привередливые.

С тех пор Гицур и его воины часто приходили к нам в гости. У нас бывало очень весело, и в ту зиму, и в последующие.

Конечно, мне приходилось следить, чтобы пиво у нас не переводилось, люди ждали угощения.

Думала ли я когда-нибудь, что у меня будет своя дружина? Хотя она и была поставлена здесь Харальдом, чтобы я не сбежала.

Гицур оставался на острове все эти годы, в первую же весну он женился на девушке с побережья. Многие из его воинов тоже обзавелись женами и пустили на Сэле корни.

А вообще-то, одни уезжали, другие приезжали, и новым людям всегда было что рассказать о дружине Харальда, о новостях из ближних и дальних краев.

Довольно скоро мы с Гицуром решили, что дозор на горе не нужен. Я сказала, что дала конунгу Харальду слово не пытаться убежать с острова. К тому же чувствую себя вдвойне связанной, потому что, если убегу, Гицуру придется худо. И Гицур поверил мне.

Вместо дозора воины сложили на вершине горы хворост для сигнального костра, который я должна была зажечь, если мне спешно понадобится их помощь. Но костра этого я так ни разу и не зажгла.

Когда наступила зима, наша маленькая усадьба успела к ней подготовиться. У меня отлегло от сердца, я была уверена, что создала сносную жизнь для всех нас.

К счастью, Харальд на этот раз не поскупился с деньгами. Впрочем, это было бы уж слишком — ведь он оставил у себя и мое приданое, и свадебные дары, которые я получила от него.

В первое время я почти не встречалась с монахами. Они явно хотели, чтобы их не тревожили.

Эти монахи были из Англии, их звали Бэда, Эльфхайх и Августин. С ними жил послушник по имени Пласид, он часто работал у монахов в кузнице.

Пласид был человек добрый, но очень вспыльчивый. После приступа гнева его всегда мучило раскаяние.

Он помогал и нам по кузнечной части. Со временем мы стали расплачиваться с ним и с монахами одеждой.

Только на Рождество брат Эльфхайх в первый раз посетил нас. Не без смущения он поведал о том, что был рукоположен в священники. Он собирался утаить это, потому что опасался, как бы конунг или епископ не заставили его отправлять службу. Ему хотелось бы остаться монахом.

Но он подумал, что не годится оставлять нас без рождественского богослужения.

Потом он не раз приходил к нам и служил у нас обедню. Со временем я познакомилась со всеми тремя монахами. Они были очень разные, и за годы, проведенные на острове, я многому научилась у каждого из них.

Брат Эльфхайх был тихий и робкий. Он научил меня молиться без слов, чтобы душа наполнялась покоем, чтобы все лишнее отступало и в тишине звучала лишь хвалебная песнь, которую всякая тварь поет Создателю.

Брат Августин был из них самый ученый. Когда мы с ним разговорились и он понял, кто были мои наставники в детстве, его охватило горячее желание услышать мои рассказы об отцах православной церкви, а у меня возникло желание почерпнуть хоть малую толику его премудрости. Брат Августин научил меня читать и писать по-латыни.

Но ближе всех мне стал брат Бэда.

Брат Бэда долгое время жил в Ирландии и многому научился у ирландских монахов, мать его была из ирландского рода. Он любил одиночество, любил море и голые скалы. Это все сотворено Господом, говорил он, и мы вместе возносили Богу хвалы за все сущее.

Неудивительно, что мы так хорошо понимали друг друга. Мои наставники учили меня, что человек — это частица всего мироздания, что весь мир, повязанный человеческими грехами, был спасен Христом. Уже с давних пор я знала, вернее, чувствовала нутром, что человек живет в единстве с землей, животными, деревьями и растениями, с водой, бегущей по руслам рек, с ветром и облаками.

Брат Бэда не уставал удивляться окружавшему его миру, о многом размышлял, и нередко мысли его отличались от мыслей других людей.

— Еще неизвестно, была ли вообще святая Суннива, — однажды сказал он мне.

— Кто же тогда лежит в церкви в раках? — спросила я.

— Какие-нибудь ирландские монахи. Вполне возможно, что они пустились по морю без весел и парусов, полагаясь только на Бога и Пресвятую Деву Марию. Ирландские монахи так делают. В поисках пустынных мест, где можно поселиться, они отдаются на волю волн. И селятся там, где другие ни за что бы не остались.

Наверное, горстка ирландских монахов пристала и к этому острову. Пещеру они обратили в церковь во имя Архангела Михаила. Люди до сих пор зовут ее церковью Михаила. Не исключено, что монахи могли говорить и по-норвежски — многие ирландцы знают этот язык. Здесь они повстречали язычников, исконных жителей острова, и попытались обратить их в свою веру. Они рассказали язычникам, что их привела сюда Пресвятая Дева Мария.

Но местные жители с недоверием отнеслись к чужеземцам. Может, и правду говорят, что они заподозрили монахов в краже овец. Язычники убили монахов и бросили их тела в пещеру.

Впоследствии жители острова приняли крещение. Тогда они, наверное, поняли, что убили божьих людей, и их стали мучить угрызения совести. Ничего удивительного нет и в том, что они видели знамения у пещеры, где покоились их жертвы.

В конце концов останки извлекли из пещеры и похоронили в раках. Возможно, местные жители помнили, что монахи рассказывали им о деве, которая привела их сюда. Так родилось предание о святой Сунниве.

— Значит, ты считаешь, что никакой Суннивы не было? — спросила я.

— Может быть, не было, а может, и была, — ответил он.

— Тебя послушать, все шло так легко и гладко, — сказал Олав, когда она замолчала. — А мне хотелось бы глянуть на изнанку этой ткани.

Эллисив прикусила губу.

— Не хочешь вспоминать об этом?

— Нет, почему же? Только рассказывать почти не о чем.

Олав больше не задавал вопросов. Но она видела, что он готов ее слушать.

Через некоторое время она снова заговорила:

— Плоть моя так тосковала по Харальду, что я не спала по ночам, но в помыслах моих шла борьба. Борьба между ненавистью и презрением к предателю, каким выказал себя Харальд, и любовью к другому, прежнему Харальду. Я слышала его смех, в котором не было издевки. Вспоминала его руки, ласкавшие меня.

Как ни странно, я все же верила, что Харальд еще любит меня, по-своему, конечно. Многие мелочи говорили об этом.

Только теперь я поняла, как жестоко он ревновал меня к Магнусу. Халльдор сын Снорри гораздо раньше догадался об этом и предостерегал меня. Такой уж у Харальда был нрав: он всегда мстил за причиненные ему муки и унижения. Однако он и не помышлял отсылать меня прочь. Просто все пошло не так, как он задумал.

Но даже если Харальд вопреки всему и любил меня, пути назад для нас не было. Он бы никогда не уступил, это было немыслимо. Да и я не могла простить ему то зло, что он причинил мне. Я не могла принять его условий. Иного будущего, чем жизнь на Сэле, у меня не было.

Мне казалось, я погибну тут от отчаяния, ненависти и тоски.

Я тосковала не только по Харальду.

У меня ныла душа по маленькому Олаву, которого я лишилась. Он был мне особенно дорог, потому что я сама вскормила его, у него не было кормилицы, как у Марии или Ингигерд. Первое время я даже хворала — слишком внезапно пришлось отнять его от груди.

Я пыталась скрывать то, что мучило меня, и, кажется, мне это удавалось. Впрочем, это было не так уж трудно — днем дел у меня хватало. Конечно, по моему лицу можно было догадаться, что мне несладко. На нем оставались следы бессонницы.

Не знаю, как бы я пережила первое время на Сэле, если бы не Предслава, Боргхильд и Ингибьерг. Море омывало берег, скалы были такие скользкие, что хватило бы одного неверного шага. Незачем было замышлять самоубийство. Можно было и так погибнуть в любой миг.

У этих трех женщин, особенно у Предславы, я нашла тепло, которое спасло меня. Я не заслужила такого дара. Ведь с тех пор, как я познакомилась с Харальдом, меня окружали только мужчины и их дела. Я почти забыла о Предславе, она была лишь служанкой из нашей челяди. Но теперь забытая мною Предслава окружила меня такой любовью, какой я была недостойна.

Мои служанки не задавались мыслью, достойна ли я их любви. Они просто дарили ее мне.

— Что стало с ними потом? — спросил Олав.

— Все трое уже в могиле. Ингибьерг умерла еще на Сэле, а Боргхильд и Предслава — позже, когда мы уехали оттуда.

— И они всегда были такие кроткие?

— Ну нет. Они, бывало, и ссорились между собой. Иной раз так разойдутся, что мне приходилось напоминать им, кто тут хозяйка.

Впрочем, в ту осень меня жалели не только они. Рабы тоже, как могли, старались окружить меня заботой. Они беспрекословно выполняли мои приказания, даже сами придумывали, что бы им сделать для меня.

При нашем житье на Сэле они очень скоро стали моими друзьями. За несколько лет до того, как мы покинули остров, я дала им вольную. Но они все равно остались со мной. Они никак не могли взять в толк, что я не требую с них выкупа. Я объясняла им на все лады, что у меня на родине считалось позором и тяжким грехом требовать выкуп с освобождаемого раба.

Эту. люди, с которыми так тесно свела меня судьба, разделили со мной самые лютые невзгоды. Но спасти меня от меня самой они не могли.

Лишь брат Эльфхайх сумел исподволь помочь мне.

— Ищи Царства Божьего, королева Эллисив, — однажды сказал он мне. — С Царством Божьим обретешь и покой.

Эллисив умолкла.

— На сегодня хватит, больше я не хочу рассказывать, — проговорила она.

— Тебе было трудно говорить об этом?

— Да. — сказала Эллисив. — Не так-то легко сознавать, что меня в моем унижении жалели даже рабы.

— Но ведь тебе нечего стыдиться, правда? Не считаешь же ты, что должна выдержать все?

Эллисив задумалась.

— В то время я считала примерно так, — сказала она.

Олав накрыл ее руку своей.

— Тогда ты была не одна, — сказал он. — И сейчас тоже.

Эллисив стало тепло от его руки и от его сочувствия.

Она улыбнулась, и Олав улыбнулся в ответ.

Эллисив снедало беспокойство.

Она как будто спускалась в лодке по реке, а где-то внизу слышался шум водопада.

На другое утро после разговора с Олавом она пожаловалась на свою тревогу Транду священнику. Сказала, что сама не понимает, что с ней творится.

Она рассказала Транду, о чем беседует с Олавом. Не эти ли беседы порождают ее беспокойство? Хотя, казалось бы, самое сокровенное и не поддающееся словам она уже рассказала.

— Насколько я понял, ты и не можешь сейчас прервать свой рассказ, — сказал Транд. — По-моему, тебе следует покориться течению, а там посмотришь, что тебя ждет у водопада.

В тот же день Олав снова пришел к Эллисив.

Не говоря ни слова, он наклонился к ней и на мгновение прижался щекой к ее щеке. А потом сел на свое обычное место.

И Эллисив продолжала свою повесть с того; на чем остановилась вчера.

Брат Эльфхайх внушил мне, что роптать бесполезно. Я должна смириться, научиться угадывать обращенный ко мне голос Господа в себе самой, и в голосах моих ближних.

И я ступила на путь, который увел меня от вражды к миру.

Многие поддержали меня на этом пути: брат Эльфхайх со своими молитвами, брат Августин со своей ученостью, Предслава, Боргхильд и Ингибьёрг, Тор и Бьёрн, брат Пласид со своими непредсказуемыми вспышками гнева и раскаяния, Гицур и его воины — каждый помог мне на свой лад.

Но больше других мне помог брат Бэда.

Это он научил меня любить море. Он приучил мой слух различать тихий, светлый плеск волн в погожие дни, слышать, как море слагает песнь за песнью, неустанно славя Господа. Я вдруг увидала, как переливаются краски, как лучи солнца озаряют морское дно у самого берега, мне открылась многообразная жизнь, кипящая в зарослях морской травы, а белые гребни волн представились конниками, устремляющимися на скалы.

Он поведал мне ирландские сказания о подводном царстве, населенном диковинными существами, о морских путешествиях монахов в неведомые страны: в одних — земля изрыгала огонь, в других — она была скована сверкающим льдом.

Он обратил мое внимание на то, что камни вовсе не серые — они меняют цвет в зависимости от освещения, точно так же, как море.

Летом брат Бэда бродил со мной по острову и рассказывал о каждом растении. Иные из них он показывал с трепетом, словно драгоценные камни. Он рассказал мне и о целебных травах, которые выращивал на своем крохотном огороде.

Но один из тех, кто также помог мне, жил не на Сэле, а в далеком Киеве.

Его звали Феодосий, он был монахом; когда я с ним познакомилась, он жил в пещере недалеко от города. Но он не всегда оставался в своей обители. Помощь людям он ставил выше, чем псалмы, молитвы и покаяние. Его нередко видели в городе, всегда в ветхой одежде. Люди, не знавшие Феодосия, принимали его за нищего. Даже к князю он являлся в лохмотьях.

Феодосий говорил то, что, по его словам, ему внушил Бог, и не заботился о том, кто перед ним, князь или раб. Однако более незлобивого человека я не знаю, он старался никого не обидеть. Никого не порицал, никого не задевал суровым словом.

Помню, отец позвал его однажды в княжеские хоромы. Там были гости, их веселили плясуны и музыканты. Музыка и пляски достались нам от старых языческих обычаев, и священники осуждали их. Осудил их и Феодосий, он повернулся к отцу и тихо сказал:

— Князь Ярослав, ты думаешь, и в Царстве Божьем тебя ждет такое же веселье?

С тех пор Феодосий ни разу не слышал в княжеских хоромах ни музыки, ни плясок.

— Почему ваши священники осуждают музыку и пляски? — спросил Олав. — Разве поют и пляшут только на языческих празднествах?

— Не знаю. Но языческие празднества всегда кончались разгулом — пьянством, кровавыми побоищами, блудом. А пляски и музыка еще больше распаляли людей.

Эллисив продолжала свой рассказ:

— Для Феодосия его лохмотья были знаком той нищеты, которую он принял на себя во имя Господа Бога — ибо Господь Всемогущий обнищал ради нас и негде было ему приклонить голову.

Сказать, что я на Сэле жила в нищете, значило бы солгать. И все же моему тамошнему дому было далеко до отцовских хором в Киеве. Мне на себе пришлось испытать, что чувствует человек, изгнанный за правду.

Я перестала жалеть себя. Поняла, что должна быть благодарна за то хорошее, чем я владела, и за то, что моя жизнь пришла в согласие с проповедью Христа: «Блаженны нищие!.. Блаженны изгнанные за правду!..»

Но Феодосий учил не только отказу от мирских благ. Он неустанно учил любви к ближнему. Воистину только бескорыстными делами прославим мы Господа.

Видит Бог, я старалась быть бескорыстной. Но стоило мне сотворить добро, как тут же мне воздавалось сторицей.

Я старалась оказывать гостеприимство и помощь пилигримам, которые приплывали на Сэлу. И они доверчиво одаривали меня из своих сокровищниц, где хранились все плоды человеческого опыта: разочарование и радость, боль и тоска, вера, сомнения и надежда.

Я пыталась помогать монахам в их трудах — они кормились тем, что переписывали церковные книги. А в награду получала богатство, которое эти книги содержали.

Я пыталась простить Харальда, ненавидеть его грехи, но не его самого. Никто не любит грешника ради его грехов, говорит Августин из Гиппона, но каждого человека следует любить, ибо он создание Божье. И все-таки ко мне снова и снова возвращались мысли, которые владели мною, когда я, еще пленница Харальда, молилась в церкви святого Климента за его душу. Душу Харальда, дарованную ему Господом, я могла любить без всяких оговорок, это мне стало даже яснее, чем раньше. Грехи его меня не касались, их я вспоминала, только когда молилась за него. Но, кроме того, я любила его и как женщина, любила безрассудно, несмотря ни на что, — это было так, и иначе быть не могло. Нас соединил Господь, что бы там ни думали люди и что бы ни говорил сам Харальд.

И борьба во мне стихла.

Но все это продолжалось не один день и не один год. Я провела на Сэле четырнадцать лет.

— Значит, это там ты поняла, что не следует быть валькирией? — спросил Олав.

Эллисив вздрогнула от его вопроса и ответила невпопад:

— Во всяком случае, я поняла, что ополчение — эти прежде всего люди, а не просто воины, которых конунг может погнать, куда захочет. Мне открылось, что они чьи-то сыновья и отцы, мужья и возлюбленные. Мне бы следовало знать это и раньше. Но всю свою жизнь я жила среди хёвдингов, которые считали воинов на сотни и тысячи, посылая их в бой.

Эллисив умолкла, Олав тоже молчал, должно быть, оба подумали о битве у Станфордского моста.

— В первую весну на Сэле ко мне приехал гость, — снова начала рассказ Эллисив. — Халльдор сын Снорри. Он провел зиму в Исландии и возвращался в Норвегию, чтобы снова присоединиться к Харальду.

Халльдор привез мне привет от епископа Бьярнварда, который и сказал ему, где меня найти. Только тогда я узнала, почему епископ сам не навестил меня.

В тот же день, когда я на корабле конунга покинула Нидарос, Харальд взял епископа в плен. Он отплыл одновременно с нами на другом корабле — его отправили в Исландию.

— Будь он проклят, твой Харальд, — сказал Халльдор. — Не понимаю, зачем ему понадобилась эта курица Тора.

— Он нуждался в поддержке ее родичей, — ответила я.

— Мог заручиться их поддержкой и не такой ценой, уж он-то любого обведет вокруг пальца.

— К тому же он был зол на меня.

— Что же все-таки произошло? — спросил он.

И я открыла Халльдору то, чего до сих пор никто от меня не слышал: рассказала о моем подозрении, что Харальд отравил Магнуса, и о том, что я обвинила его в глаза. Правда, сначала я заставила Халльдора поклясться, что ни одна живая душа не узнает от него эту тайну.

Он даже присвистнул.

— Как это я сам не догадался? А тебе все неймется, все борешься с драконом, неужели ты думала, что одержишь верх? Уж и не знаю, то ли хвалить тебя за отвагу, то ли корить за дурость.

— Ты и сам не лучше, — ответила я. — Харальд держит на острове дружину, чтобы стеречь меня. Можешь не сомневаться, он обязательно узнает, что ты побывал здесь.

— Да я и сам расскажу ему об этом. Когда я год назад покинул Харальда, он уже знал все, что я о нем думаю. А теперь я приложу все усилия, чтобы у него не осталось на этот счет никаких сомнений.

— Не делал бы ты этого, — сказала я. — А не то твоя голова скатится с плеч.

Халльдор усмехнулся.

— Не беда. Вряд ли женщины считают, что моя голова меня красит.

Потом он спросил, кто предводитель дружины, оставленной на острове Харальдом. Узнав, что Гицур сын Одда, он просиял.

— Это хороший человек, — сказал он. — Я поговорю с ним, прежде чем отправлюсь дальше на юг.

Гицур и раньше часто помогал мне, но после беседы с Халльдором старался помогать еще больше.

Харальд приехал на Сэлу осенью, как и обещал. Минул год, как я поселилась на острове.

Он привез дурные вести. Летом он приложил все силы, чтобы победить Свейна сына Ульва, но вернулся из похода, ничего не добившись.

— Бороться против Свейна с его датчанами все равно что топить лодки-берестянки. Одну потопишь, примешься за другую, глядь, а первая уже всплыла.

Но другая весть была для меня куда горше — умер наш сын, маленький Олав.

Харальд оставил его в Вике у Торы. Она тогда была на сносях, ждала тебя, и не могла пойти с Харальдом в поход.

— Ты думаешь…— Олав не договорил, но то, что он хотел сказать, было понятно.

— Нет, — ответила Эллисив. — Не думаю. Тора здесь ни при чем. Но разве можно было ждать, что она будет любить моего ребенка? Вряд ли Олав был окружен достаточной заботой, когда он заболел. Лучше бы Харальд нашел для него приемных родителей. Но Харальд вбил себе в голову, что должен сам воспитать сына.

Я не проронила ни слова, когда узнала о смерти Олава. Какой прок в словах?

— Какой прок? — воскликнул Олав. — Я уже не раз слышал от тебя такое. Ты не видишь прока в том, чтобы негодовать, когда для этого есть причина?

— Негодовать-то можно. Но никакой гнев не в силах воскресить мертвых.

В ту осень на Сэле сердиться пришел черед Харальду, и рассердился он не на шутку.

Мало того, что он потерпел поражение в Дании. Так и здесь не легче — оказывается, я благоденствую на острове.

Дом у меня — полная чаша. Сушильни ломятся от рыбы, в загоне пасутся ягнята, которых не сегодня завтра забьют. В поварне налажены кросна. На Харальда даже никто и не взглянул — каждый был занят своим делом.

Не знаю, что он ожидал увидеть на острове. Наверное, убитую горем, заплаканную женщину, умоляющую забрать ее оттуда.

Он не домогался моей близости, но я видела по глазам, что он полон желания. Мне пришлось напрячь всю свою волю, чтобы не поддаться слабости.

Харальд пробыл на острове всего один день.

— Возможно, ты меня больше не увидишь, — пригрозил он мне перед отъездом, а сам краем глаза наблюдал, как я отнесусь к его словам.

— В таком случае пришли мне мое приданое и свадебные дары, — сказала я. — Или позаботься, чтобы я как-нибудь еще получила деньги.

— Позабочусь, — коротко ответил он. — Святославов корень! — бросил он мне на прощанье.

А я пошла в пещеру, в церковь Михаила Архангела. Там я долго сидела и плакала.

В пещере меня нашел брат Бэда. Я рассказала ему о приезде Харальда и о смерти Олава.

— Твой сын на небесах, — сказал он мне.

Но это не уняло моих слез.

— У меня уже два сына на небесах, — ответила я. — Мне бы так хотелось видеть хоть одного на земле.

Брат Бэда молча опустился на колени и стал молиться. А я продолжала плакать.

— Я плачу и о конунге Харальде, — призналась я чуть позже. — Наверное, я больше никогда его не увижу.

Брат Бэда внезапно поднялся с колен и сел рядом со мной.

— Стоит ли тратить слезы на такого человека, — сказал он. — Не лучше ли целиком обратить свое сердце к Богу и вспоминать конунга Харальда только в молитвах?

— Что ты хочешь этим сказать? Ты предлагаешь мне стать монахиней?

— Да.

— Боюсь, ты меня не поймешь, — сказала я. — Но мне кажется, Господь не создал меня монахиней.

Мои слова не задели его, как я опасалась. Он лишь сказал очень серьезно:

— Похоже, ты права. — А потом продолжал…

В дверь постучали.

Пришел епископ Торольв с одним из своих слуг. Приветствовав всех с надлежащей почтительностью, епископ сказал:

— На Россей пришел корабль; он идет на юг, в Руду. Там на борту священник. Я говорил с ним о вас, королева Эллисив. Вы с дочерью можете отправиться на юг с этим кораблем. Я дам вам письмо к епископу Руды, и он поможет вам добраться до страны франков.

— Когда уходит корабль? — спросила Эллисив.

— Через день или два. Жаль, конечно, что отъезд падает на Святую неделю, но боюсь, у меня не будет другой возможности помочь вам.

Эллисив не успела ответить. Вмешался Олав, и обратился он не к ней, а к епископу:

— Королева Эллисив не поплывет с этим кораблем, — сказал — Ни теперь, ни потом ей не понадобится корабль, идущий на юг. Она была женой моего отца, и обязанность позаботиться о ней наилучшим образом лежит на мне.

Началась Святая неделя.

Пасха в том году была не поздняя и не ранняя, от Пасхи до Первого дня лета [35] оставалось шесть дней.

Думая о Пасхе, Эллисив думала и о собственной судьбе.

Когда-то ее учили, что смерть бывает побеждена всякий раз, как священник возвещает о том, что Иисус воскрес из мертвых.

Но теперь смерть была повсюду.

Мария лежала в могиле возле церкви Торфинна ярла, Харальд был зарыт под деревом где-то в Англии, и память о сыновьях, которых она потеряла, снова стала мучить ее.

Она потеряла многих близких. Родители умерли, пока она жила на Сэле, Эллисив случайно узнала об их смерти. Умерли Предслава, Ингибьёрг, Боргхильд.

Но самой главной болью был Харальд, ведь он лежал в неосвященной земле.

Ее учили, что надо всеми помыслами стремиться к вечному блаженству, иначе его не достичь.

А Харальд стремился к нему? Или его помыслы занимала только земная власть?

Эллисив вспоминала о его преданности Пресвятой Теотокос, и ей становилось легче.

На пасхальной неделе Эллисив часто молилась в церкви:

— Пресвятая Богородица, он всегда обращался к тебе. Заступись за него перед Господом, который так высок, что Его не в силах постичь мы, смертные. Попроси Господа, чтобы Он в своей неизреченной милости даровал душе Харальда покой и вечное блаженство!

В этих молитвах Эллисив обретала надежду, примирялась душой со Всевышним и Его неисповедимыми путями.

И еще Эллисив часто бродила по острову, прислушиваясь к шуму моря и ударам волн, к ветру и крикам птиц. Она думала об Олаве сыне Харальда. Гадала о своем будущем.

Олав — истинный сын своего отца: принял решение, даже не спросив ее! Она невольно улыбалась.

Пусть это было кощунство, но для Эллисив такой исход дела соединился с вестью о воскресении Господнем. Только теперь Эллисив призналась самой себе, как страшило ее путешествие на юг и его возможные последствия.

Время от времени Эллисив встречалась с Олавом, но наедине они больше не разговаривали.

Он приходил с Ингигерд и Скули и вел себя так, будто оба они его дети. Постепенно Скули начал чувствовать себя у Эллисив как дома, случалось, он приходил и один, чтобы поболтать.

Однажды Олав привел с собой ярлов, Эрленда и Паля. Эллисив поняла, что он подружился с ними. И наверняка рассказал им о своем разговоре с епископом Торольвом.

На Пасху ярлы устроили застолье. К удивлению Эллисив, ее посадили на почетное место среди женщин. Она и не думала, что ей когда-нибудь суждено снова сидеть на этом месте.

На третий день Пасхи пришел Олав, на этот раз один.

С порога он подошел прямо к Эллисив и сел на пол у ее ног.

— У тебя есть сын, — сказал он. — И зовут его Олав.

— А у тебя есть мать, ее зовут Тора, — возразила Эллисив. — Ее ты и должен почитать, как положено сыну.

— Меня не стало бы уже минувшей осенью, если бы не ты. Тогда и ей мало было бы от меня проку. К тому же у нее есть Магнус. А тебя защищать некому.

— Но ведь ты меня почти не знаешь. Мне иной раз кажется, что ты слишком хорошо обо мне думаешь.

Олав засмеялся.

— Эта опасность меня не страшит. — Он поднялся с пола, мимоходом обнял ее и сел на свое обычное место. — А не выпить ли нам с тобою пива?

Эллисив принесла пиво, и они оба приложились к чаше.

— Ты сказал епископу, что позаботишься о моем будущем.

Олав кинул.

— И позабочусь.

— Тогда знай: я не буду для тебя слишком большой обузой. Твой отец оставил у меня часть своего добра — по ценности оно почти не уступает моему приданному и свадебным дарам.

Олав опять засмеялся.

— Я тоже не нищий, — сказал он. — Отец и с собой взял немало сокровищ, он припрятал их на борту корабля. Конунг Харальд не любил расставаться со своим золотом. Надеюсь, я не унаследовал эту его страсть.

Ты вот помянула будущее. А ведь я уже размышлял, не заняться ли мне торговлей. Как тебе кажется, получится из меня купец, чтобы торговать в Гардарики?

Эллисив погрузилась в раздумье. Вернуться в Киев с сыном Харальда? Такая мысль не приходила ей в голову. Хотя почему бы и нет? Даже если между ее родичами кипят распри. Только нужно все хорошенько обдумать.

— Харальда тоже тянуло к торговле, — сказала она. — Но сперва он хотел завоевать полмира, чтобы вся торговля между странами была у него в руках.

— Ну, я так высоко не заношусь. Я уже видел, к чему это приводит.

— А подумать насчет Гардарики стоит, — сказала она.

— Поговорим об этом в другой раз. — Олав улыбнулся. — А сейчас мне хочется вернуться на Сэлу.

И Эллисив начала рассказывать.

Прошло целых четыре года, прежде чем я снова увидела Харальда.

Зато ко мне приезжал Халльдор, и не один раз. От него я узнавала о событиях, происходивших далеко от Сэлы.

Например, он рассказал мне, что Харальд убил Эйнара Брюхотряса и его сына Эйндриди.

Халльдор не испытывал жалости к Эйнару.

— Эйнар получил по заслугам, — сказал он. — Только напрасно Харальд зарубил его у себя на усадьбе как раз тогда, когда Эйнар приехал к нему, чтобы заключить перемирие.

— Харальд никогда не поступит честно, если ему предоставляется возможность обмануть или предать.

— Ты преувеличиваешь! — поспешил Халльдор защитить Харальда.

— Так ли уж сильно?

Он задумался.

— Преувеличиваешь, хотя и не очень. — И продолжал:— Жаль, конечно, что он так поступает. У Харальда есть все: мужество, сила, ум, способность поднять людей на битву и завоевать их доверие. И при этом он не гнушается изменой!

— Для Харальда главная ценность — это власть. А какими средствами он ее добывает, ему безразлично.

— Насытиться властью все равно, что утолить жажду морской водой, — задумчиво сказал Халльдор. — Только от соленой воды страдает утроба, а от власти — душа.

В другой раз я узнала от Халльдора о смерти Кальва сына Арни.

Харальд призвал Кальва из изгнания домой — в свое время Магнус изгнал Кальва из Норвегии по наущению Эйнара Брюхотряса, который хотел один влиять на молодого конунга. Но оказалось, что Харальд так же предал Кальва, как и Магнус. Они оба преступили собственную клятву.

Во время похода в Данию Харальд велел Кальву с небольшим отрядом сойти на берег, пообещав, что вскоре остальное войско придет им на помощь. Однако оставался со своим войском на кораблях, пока не убедился, что Кальв и его воины погибли в бою.

Он не простил Кальву, что когда-то давно, в Стикластадире, Кальв был заодно с теми, кто отверг предложение провозгласить Харальда конунгом. Не забыл он и того случая, когда Кальв приехал с Эйнаром в Гардарики: они забрали Магнуса как будущего конунга с собой в Норвегию, а над Харальдом жестоко посмеялись.

По словам Халльдора, Харальд не отпирался, когда узнал, что его обвиняют в смерти Кальва. Он даже сложил вису, в которой похвалялся своей низостью:

Десять и три — вот столько мною убито — тринадцать.На то, чтоб убить человека, меня без труда подстрекали.Злобу с враждой пожинает тот, кто к предательству склонен.Лучше всего растет сорняк, говорят в народе.

— Харальд имел в виду не тех, кого убил в бою, — сказала я. — Убитых в бою должно быть гораздо больше. Четверых из тех, о ком говорится в висе, я могу назвать — это Магнус, Кальв сын Арни, Эйнар Брюхотряс и его сын Эйндриди. Любопытно, кто же остальные?

— Я бы тоже мог назвать кое-кого еще по Царьграду, — сказал Халльдор. — Но тринадцати все равно не наберется. Странно, что он не прикончил и меня. Ведь я никогда не скрывал, что у меня на уме.

— А из-за чего у вас на этот раз произошла перебранка?

— Елизавета, — сказал Халльдор, — я никогда не бранюсь с конунгом. Но случается, я ему перечу. А иной раз я и слова не скажу, но все и так ясно. Однажды Харальд расплатился с дружиной обманной монетой — сквозь серебро просвечивала красная медь, а я взял и швырнул всю эту медную дрянь к его ногам.

И Харальд смолчал. Потому что ни один человек в гриднице не сомневался, что деньги обманные. Только один наш разговор можно, пожалуй, назвать перебранкой.

— Из-за чего же вы повздорили?

— Из-за рождественской пени. Она была придумана потехи ради. Кто опоздает на Рождество к заутрене или еще в чем провинится, тот должен был сесть на пол и осушить рог с пивом.

Однажды Харальд для смеху устроил так, что к заутрене зазвонили слишком рано, опоздала почти вся дружина. Воинам пришлось садиться на солому и пить. Но мне показалось это ребячеством со стороны Харальда, и я отказался участвовать в такой потехе.

Тогда Харальд сам подошел ко мне с рогом и потребовал, чтобы я выпил его. Я отказался выполнить его приказание.

— Тебе все равно придется выпить этот рог, — сказал он. И в его глазах я увидел знакомый блеск. Я решил, что Харальд, видно, повредился в уме, если даже в таком пустяке хочет утвердить свою власть. Однако я тоже рассердился.

— Конечно, ты можешь принудить меня выпить этот рог, — сказал я. — Но твой отец, Сигурд Свинья, не смог бы принудить моего отца, Снорри, сделать то, что ему не по душе.

Я принял рог и осушил его. А Харальд побелел от гнева.

— Тебе тоже палец в рот не клади, — сказала я. — Ты знаешь, где у Харальда самое больное место. Он-то прекрасно понимает, что происхождение его не такое знатное, как ему хотелось бы. Я слышала кое-что о родах норвежских хёвдингов. Еще неизвестно, действительно ли Сигурд Свинья был потомком Харальда Прекрасноволосого.

— Харальд предпочитает не вспоминать о Сигурде Свинье, — сказал Халльдор. — У него на языке теперь только Олав Святой. Он, мол, принял наследство от своего святого брата. Все уши прожужжал Олавом Святым, точно так же, как некогда Магнус.

Хотя, если говорить честно, всякий бы воспользовался тем, что его брат оказался святым.

Я промолчала. Мои родичи в Гардарики тоже при случае пользовались своими святыми родственниками.

— Но хуже всего его мелочность, — продолжал Халльдор. — Она немногим лучше предательства.

— Что ты называешь мелочностью? — спросила я.

Халльдор задумался.

— Однажды мы с Харальдом стояли на корме, и я вдруг увидел, что мы плывем прямо на подводный камень.

— Держи правее! — велел я кормчему.

— Держи прямо! — приказал Харальд.

— Правее! — крикнул я.

— Прямо! — повторил Харальд.

И тут же раздался треск.

Нам пришлось высадиться на берег, чтобы починить корабль. Наутро я собрался восвояси. Неподалеку стоял торговый корабль, и я намеревался уплыть с ним.

Харальд спросил, почему я бросаю его.

Я ответил, что опасаюсь, как бы он снова не стал губить свои корабли или другое добро, желая оскорбить меня.

Но в то время я сердился на него еще и по другой причине. Он без всяких объяснений забрал обратно корабль, который подарил мне, когда я отправлялся в Исландию.

— Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно, — вырвалось у меня. И тут же мне стало стыдно. Оказывается, я сама была далеко не так набожна, как хотела бы.

Но Халльдор засмеялся.

— Именно такой покорности Харальд и ждет от своих людей, — сказал он.

— Но в тот раз ты не уехал от него?

— Нет. Нас помирили. — Халльдор неотрывно смотрел на горизонт с западной стороны. Мы сидели перед церковью Суннивы. На севере высился Стад, перед нами расстилалось море.

— За всю жизнь у меня не было лучшего друга, чем Харальд, — сказал Халльдор. — Ради него я готов был отправиться в ад, драться там с самим сатаной. Но лизать ему башмаки — какая же это дружба? В дружбе оба свободны и обоим нечего бояться. Однако ту дружбу, какую я могу предложить ему, он ни во что не ставит.

— Говорят, что тебе он позволяет все-таки больше, чем другим, — сказала я.

— Это верно, — согласился Халльдор. — Ведь и он по-своему нуждается в моей дружбе. Только не понимаю, что за бес попутал его, — непременно должен всем показать свою власть.

Халльдор рассказал мне об этом осенью. У Харальда он провел только зиму. Уже весной он снова отправился в Исландию, причем отъезд его был поспешным.

Неосторожный, как всегда, он сделал остановку на Сэле, прежде чем плыть дальше, домой. Сказал, что не мог уехать из Норвегии, не простившись со мной.

Причиной его отъезда был все тот же корабль, который Харальд подарил ему, а потом забрал обратно. После долгих споров Харальд согласился заплатить Халльдору за корабль. Они договорились о цене, но Харальд заплатил не все. Тем не менее этих денег хватило на другое судно, правда, не такое хорошее. Весной Халльдор надумал вернуться в Исландию и попросил Харальда выплатить ему остальные деньги.

Харальд разрешил ему уехать, но расстаться с деньгами не спешил. Они не раз толковали об этом, и Харальд все тянул. Он надеялся, что Халльдор отступится и уедет без денег. Халльдору это порядком надоело. И он не на шутку разозлился — он ведь тоже был упрямый, как осел, да и деньги свои хотел получить.

Известно, что Харальд умел находить выход из трудного положения, но, оказалось, не он один.

Они жили тогда в Нидаросе, в торговом посаде. Халльдор дождался ночи, когда дул крепкий береговой ветер. Корабль с его людьми стоял в гавани на якоре, готовый в путь. Халльдор взял некоторых из своих людей и приплыл в посад на корабельной лодке. Лодку он оставил у причала: один человек держал ее, а гребцы ждали, сидя на веслах.

Сам же Халльдор с несколькими вооруженными воинами пошел в усадьбу конунга. Стража знала Халльдора, и его никто не остановил, он прошел прямо в покои, где спали Харальд и Тора.

Спросонья Харальд не узнал его и спросил, кто пришел.

— Это я, Халльдор, — был ответ. — Я готов поднять якорь, ветер попутный, и мне нужны мои деньги.

— Откуда я тебе сейчас их возьму? — Харальд зажег жировой светильник. — Подожди до утра, утром получишь!

— Нет! — ответил Халльдор, — Мне нужно сейчас, вон у Торы на руке подходящее золотое обручье. Я согласен взять его.

— Тогда нужны весы, чтобы его взвесить, — сказал Харальд.

— Обойдемся без весов! Я знаю твои уловки. Давай сюда обручье! — У Халльдора в руке был меч.

Тора испугалась.

— Отдай ему обручье! Он же убьет тебя! — Она сняла браслет и протянула Халльдору.

Халльдор поблагодарил ее, поблагодарил Харальда за выгодную сделку и пожелал ему счастливо оставаться.

— А обмоем сделку в другой раз, — с этими словами Халльдор вышел из покоев.

Он и его люди со всех ног бросились к лодке, быстро доплыли до корабля, подняли якорь, поставили паруса и вышли из гавани.

Они уже мчались на всех парусах, когда в городе затрубили тревогу. Вдогонку им пустились три больших корабля.

Но было слишком поздно, и людям Харальда пришлось прекратить преследование.

— Странно, почему отец не позвал свою стражу, когда Халльдор был у него в покоях? — спросил Олав.

— Я тоже об этом думала. Наверное, он не хотел, чтобы Халльдора убили. Так же как и Халльдор не собирался убивать Харальда. А Тора не могла этого понять, она не настолько хорошо знала обоих.

Несмотря ни на что, они оба любили друг друга. И хотя Харальд пытался подчинить себе Халльдора, я думаю, ему бы не понравилось, если б Халльдор ему уступил.

— Не понимаю, почему отец не мог просто принять дружбу Халльдора?

— Потому что не терпел никого рядом с собой. Он сам признался мне в этом осенью, когда мы должны были покинуть Солундир. Сказал, что это у него с детства.

— Я думал, отец был умнее. И с тех пор Халльдор так и не возвращался в Норвегию?

— Нет. Через несколько лет Харальд посылал к нему гонца и просил вернуться. Обещал большие почести и самое высокое положение в стране.

Но Халльдор ответил:

— Я никогда не вернусь к Харальду. Я слишком хорошо его знаю и понимаю, что за высокое положение он мне сулит. Если я попадусь к нему в руки, он повесит меня на самой высокой виселице, какую сумеет построить.

— Думаешь, отец повесил бы Халльдора?

— Нет. Думаю, на этот раз он был искренен, но ему пришлось пожинать плоды того, что он столько раз поступал бесчестно.

Миновало несколько дней, прежде чем Олав пришел опять.

Эллисив не хватало его, но, узнав Олава ближе, она понимала: если он не приходит, значит, есть на то причины.

Олав пришел в Первый день лета.

— Я думал о Магнусе, — сказал он. — О моем брате.

— И что же ты о нем думал? — спросила Эллисив.

— Он живет дома, в Норвегии, и почитает за благо во всем походить на отца. Может быть, даже собирается отомстить за него.

— Вполне возможно.

— Нельзя поручиться, что он из мести не поведет людей на новый Станфордский мост.

— В ближайшее время ему не удастся собрать достаточно большое войско. Да и кому он станет мстить, ведь Харальд сын Гудини пал в битве?

— Это все так. Но я не уверен, что из Магнуса получится хороший конунг, из отца ведь не получился. Я думаю, что править надо не так, как правил отец. Главное, стараться быть справедливым, а не жадным. И мирно заниматься торговлей.

— Твой отец тоже призывал людей к мирной торговле. Недаром он построил новый торговый посад — Осло.

— Да. Кое-что он сделал. — Взгляд Олава был устремлен на писчие принадлежности Эллисив — она как раз писала, когда он пришел.

— Я начинаю думать, что самое правильное отправиться сейчас в Норвегию, — сказал он. — Меня удерживает только одно: я не хочу враждовать с Магнусом.

— Зачем же враждовать? Нужно найти людей, которые помогли бы вам заключить такой договор, какой устраивает вас обоих.

— Я не смогу править вместе с ним, как отец правил с Магнусом сыном Олава.

— Тогда трудно тебе придется: ты не хочешь ни враждовать с братом, ни править вместе с ним, — сказала Эллисив. — Однако если ты поедешь в Норвегию, то только затем, чтобы стать конунгом?

— Да. Иначе мне там делать нечего.

Эллисив задумалась.

— Я знаю человека, который дал бы тебе добрый совет, — сказала она наконец. — И оказал бы тебе поддержку, если бы ты вернулся домой. Это епископ Бьярнвард. Он был назначен епископом всей Норвегии, но живет в изгнании в Исландии. Думаю, тебе не пришлось бы посылать за ним гонца дважды.

Глаза у Олава загорелись.

— После того как епископ Тьодольв так унизил тебя, мне бы хотелось вернуться в Норвегию с епископом, который занимает более высокое положение.

Эллисив не ответила, стараясь собраться с мыслями. Она уже свыклась с возможностью вернуться на Русь, но теперь Олав заговорил о Норвегии. Придется ждать, пока он сам остановит на чем-то свой выбор. Возможно, не так уж плохо вернуться в Норвегию вместе с Олавом.

Эллисив не стала говорить об этом, а продолжила свой рассказ.

Прошло четыре года. Харальд не приезжал.

Но на Сэле время бежало удивительно быстро.

Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что времена года сменялись там так же часто, как прилив и отлив.

И вот однажды — был погожий осенний день, я только что выкрасила шерсть и раскладывала ее сушиться у стены дома — передо мной появился Харальд. Его корабли пристали с другой стороны острова, и он пришел оттуда один.

Харальд огляделся.

— Я вижу, у тебя все в порядке, — сказал он так, словно мы расстались месяц назад.

— Спасибо. Как видишь.

— Ты пригласишь меня в дом?

— Охотно, — ответила я. — Только, надеюсь, ты позволишь мне сперва разложить шерсть? Она испортится, если оставить ее в куче.

Он засмеялся.

— Ты верна себе, — сказал он. — Ну кто еще дерзнет заявить конунгу, чтобы он подождал из-за какой-то шерсти?

— У тебя ко мне дело? — спросила я, торопясь покончить с шерстью.

— Нет, — ответил он. — Просто захотелось посмотреть, как ты живешь.

Я промолчала.

— И поговорить с тобой, — добавил он, как будто между нами ничего не случилось.

Харальд провел у нас почти две недели и, будь уверен, говорил достаточно. Теперь мне кажется, что он вообще не умолкал ни на миг.

Он рассказывал о походах и битвах, о победах и поражениях, и мы сами не заметили, как стали беседовать с ним, словно в давние времена.

Я, конечно, как и прежде, говорила ему откровенно все, что думаю.

Иногда он украдкой поглядывал на меня.

— Твоя речь слаще не стала, — сказал он.

— Я об этом много думала. По моему разумению, тот, кто боится сказать тебе правду в глаза, любит себя больше, чем тебя.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что любишь меня?

Он был удивлен.

— Ты угадал, — ответила я.

— Тогда бы тебе следовало быть поласковее, когда я в последний раз был у тебя в постели.

— В моей постели тебе нечего делать, пока ты называешь Тору королевой.

— Странная у тебя любовь.

Он уехал, но той же осенью снова приехал на Сэлу.

Ему снова захотелось поговорить со мной. Теперь он расспрашивал, что я думаю о том, о другом, и я отвечала, как могла.

Один раз мы даже поссорились.

Но в самый разгар перепалки он вдруг рассмеялся.

— Елизавета, — сказал он, — с тобою даже браниться веселее, чем мирно болтать с… иными.

— Добро пожаловать на Сэлу, будем браниться, сколько твоей душе угодно, — ответила я, После этого он частенько наведывался на Сэлу.

— Я помню то время, — сказал Олав. — Мать сердилась, а отец смеялся над ней.

— У нее были причины сердиться. Харальд никогда не любил Тору, это я поняла почти сразу. Он женился на ней, чтобы легче получить власть в стране, а заодно и мне отомстить. Но сам-то он знал, что предает и ее, и ее родичей. Он не собирался разводиться со мной. Хотя он и называл Тору королевой, ссорился из-за нее со священниками и сумел многим внушить, что она настоящая королева, Тора так и осталась для Харальда всего лишь наложницей.

В те годы он стал приезжать ко мне на Сэлу, если ему хотелось поговорить по душе.

Вопреки всему между нами в те годы возникла дружба, и со временем эта дружба стала такой, о которой говорил Халльдор, — свободной, не ведавшей страха. Мне кажется, я увидела Харальда таким, каким его хотел видеть Халльдор. Как ни странно, но Харальду, по-моему, нравилось именно то, что я его не боюсь. Он понял, что насмешками и презрением ничего не добьется, и больше не прибегал к ним. Так получилось, что мы стали ближе, чем были в годы нашего супружества.

— Ты сказала однажды, что отец виноват перед матерью больше, чем думают люди. Ты имела в виду то, что он женился на ней без любви?

— Да.

— На это можно смотреть по-разному, — медленно произнес Олав. — Не к лицу было матери и ее родичам договариваться о браке между ней и отцом за твоей спиной.

— Может быть, и так.

И Эллисив продолжала рассказывать.

Чего только я не узнала за эти годы, когда Харальд часто бывал на Сэле.

Он рассказывал о своих грабительских набегах на Данию и страну вендов. Каждое лето он ходил в походы, но не для того, чтобы завоевать новые земли.

— Я больше получу с Дании, грабя прибрежные селения, чем заставляя ее бондов платить мне, — говорил он. — А кроме того, моя дружина должна упражняться в ратном ремесле.

Он рассказывал также, что построил для себя новые усадьбы в торговом посаде Нидароса и в Осло, а еще в каждом посаде он поставил по церкви.

— Наверное, во имя Пресвятой Девы Марии? — спросила я.

— Конечно. А во имя кого же еще? Кроме того, я дал стране нового святого.

— Кого же ты на этот раз лишил жизни?

— Никого. Эта смерть не на моей совести.

И он рассказал о Халльварде сыне Вебьёрна, который был убит, когда пытался спасти женщину от преследователей, и его причислили к лику святых.

— Он был сыном моей тетки, — сказал Харальд. — Как видишь, в моем роду на одного святого стало больше.

— Видно, он не случайно удостоился этой чести, — заметила я.

— Нет, не случайно. К тому же он уроженец Вика, а там давно нужен был свой святой.

— А как тебе удалось уладить это со своими епископами?

Харальд бросил на меня укоризненный взгляд.

— Халльвард — святой, в этом нет сомнений. Уж очень он был набожный с самого детства. К тому же его убили до нашего приезда в Норвегию, так что я к этому вовсе непричастен. Правда, его труп, который убийцы бросили в реку с жерновом на шее, всплыл на поверхность уже при мне.

— Всплыл? С жерновом?

— Да.

— Трудно поверить.

Харальд сказал, что уже начал получать неплохой доход от церкви святого Халльварда. Но он сомневался, чтобы этот доход стал когда-нибудь таким же большим, как от раки Олава Святого. Тут было чему удивиться.

— Я привыкла, что конунги приносят дары церквам и святым, а не наоборот, — сказала я, — Что говорят на это твои епископы?

— У моих епископов хватает ума помалкивать. Но Адальберту, архиепископу Гамбургскому и Бременскому, это не нравится. Он прислал своих людей в Норвегию с требованием, чтобы я вернул все дары, принесенные святым. Кроме того, я должен признать господство Адальберта. Я посмеялся над ними и посоветовал уехать подобру-поздорову. Сказал, что я сам себе архиепископ.

— Ты никогда не думаешь о спасении души?

— Во всяком случае, спасение моей души зависит не от архиепископа Гамбургского и Бременского, — ответил он. — Эти епископы на Западе преувеличивают свое могущество, и больше всех Адальберт. Если захочу, я могу пригласить епископов из Царьграда.

Про торговый посад Осло он сказал, что построил его в противовес Нидаросу. А не то Нидарос может стать слишком сильным.

Я услыхала много рассказов и о жизни при дворе конунга Харальда. Он явно подражал иноземным правителям: установил придворные ритуалы, держал шутов, подобно им и судил, и миловал. Забавы Харальда бывали иногда очень жестокими. И еще его всегда окружало много исландских скальдов, слагавших в его честь песни.

Некоторые из этих песней, лучшие, по его мнению, он мне исполнил. А в искусстве скальдов Харальд знал толк. Вряд ли кто-нибудь из окружавших его скальдов мог с ним сравниться.

Где бы ни появлялся Харальд — в том числе и на Сэле, — он приносил с собой оживление и смех. Но, к моему удивлению, он не приносил с собой на Сэлу тревогу и беспокойство — его посещения не смущали мою душу.

Когда Харальд был рядом, во мне просыпалось желание, но я давно привыкла жить и с этим желанием, и с тоской по Харальду. Они подступали и тогда, когда он был далеко, их могла пробудить случайная мысль, слово.

Но с годами пришли и другие чувства — дружба и новая, неведомая прежде нежность. И с ними — покой.

Я считала, что знаю Харальда. Мне были известны все его недостатки, он уже ничем не мог разочаровать меня. Однако теперь я узнала и собственные недостатки. Я была рада, что Бог завещал нам прощать, а не судить друг друга. Я восприняла как дар, что могу прощать Харальду, принимать его таким, каков он есть.

Я не питала надежд, что наши отношения когда-нибудь переменятся. Мне казалось, что для этого он слишком упрям. Да и я тоже не могла уступить ему.

К тому же я не была уверена, что хочу перемен. После первых тяжелых лет мне было хорошо на Сэле.

Однажды я сказала Харальду, что люблю его, и он время от времени напоминал мне об этом, особенно если я осуждала его поступки.

— Я не верю тебе, — сказал он как-то. — Ты часто упрекаешь меня за то, что я предал разных людей. Я дал тебе столько поводов для неприязни ко мне. Как же ты можешь любить меня?

И тогда я решила объяснить ему, что было в моей душе раньше и что теперь. Не знаю, какая сила заставила меня — видно, все то же мое неуемное правдолюбие; однажды оно заставило меня обвинить Харальда в убийстве Магнуса.

Я рассказала ему все о своей жизни на Сэле в первый год и о людях, которые помогали мне. Я призналась, что тосковала по нему и тоскую до сих пор. Сказала, что знаю его со всеми его пороками: вероломством, мелочностью, мстительностью. Но за минувшие годы я поняла, что и сама небезупречна. Мне надо бороться с собственным несовершенством, и я не вправе быть ему судьей. Как могла, я объяснила ему, что люблю его, несмотря ни на что, люблю как мужчину, супруга и человека.

Но при этом я сказала, что мне понравилось жить на Сэле и я желала бы здесь остаться, он ошибется, если подумает, что я прошу его забрать меня с собой.

Просто мне хотелось раз и навсегда ответить на все его вопросы.

Харальд выслушал меня молча. Я ждала насмешек, язвительных замечаний, но их не последовало.

Он только сказал очень тихо:

— Елизавета, мне кажется, тебе пришло время вернуться домой. Я отошлю Тору.

— Ты смеешься надо мной!

— Нет, не смеюсь, — серьезно сказал он.

— Даже если и так, едва ли я гожусь в королевы при твоем пышном дворе. — И я показала ему свои натруженные руки.

Мне вдруг стало страшно.

— Оставь меня здесь, Харальд! — взмолилась я. — Я дорого заплатила за свой душевный покой. Ты говоришь, что хочешь вернуть меня домой. Но теперь мой дом — Сэла.

Некоторое время он молча смотрел на меня.

— А когда-то ты говорила, что твой дом там, где я. И в горе, и в радости. Помнишь?

Я кивнула:

— Мы тогда только приехали в Норвегию, у нас не было дома, и мы кочевали по всей стране..

— Я всегда помнил твои слова. А ты о них не забыла? — Я уже давным-давно не видела у Харальда таких глаз — они излучали тепло.

Он взял меня за руку, и во мне вспыхнуло желание — словно огонь коснулся хвороста.

Я опустила глаза. Опасалась, что взгляд выдаст меня.

— Почему ты не смотришь на меня? Боишься?

— Харальд! — взмолилась я снова. — Не нарушай мой покой!

— Не стану неволить тебя, — сказал он. — Но подумай хорошенько. Я вернусь, как только смогу.

Одно ты должна знать, — прибавил он после недолгого размышления:— Все эти четыре года, что меня здесь не было, я пытался забыть тебя. Но мне это не удалось.

Он уехал, это было весной перед его большим походом на Данию и победой над Свейном в битве у реки Ниц.

Я узнала, что он взял с собой в поход Тору, и выбросила из головы его слова. Решила больше не думать об этом и рада была вернуться к привычной жизни.

А Харальд — видно, чувства его хватило ненадолго: стоило ему уехать, и они потеряли над ним власть.

Я даже не знала, вернулся ли он из Дании, когда к Сэле неожиданно подошел корабль конунга, это было в день Михаила Архангела.

Я сразу поняла, кому принадлежит корабль. Таких больших кораблей я еще не видела, голова дракона сверкала золотом.

Бросив якорь недалеко от берега, корабль закачался на волнах. Харальд добрался до суши на лодке и один пришел ко мне.

— Я отослал Тору, — сказал он, как только поздоровался.

— Навсегда? — невольно вырвалось у меня.

— Я знаю, что тебе трудно верить мне, — ответил он. — Но у меня на борту есть священник. Если хочешь, я позову его и своих самых знатных мужей и в их присутствии на раке святой Суннивы дам клятву, что ты, и только ты, моя жена. Поедешь тогда со мной?

Я колебалась. Чего у меня не было в тот миг, так это радости.

— Не знаю, — ответила я.

Мы стояли возле моего дома.

Он сел на камень, и я, не задумываясь, села на землю возле него, — Святославов корень! — сказал он. На этот раз в его голосе не было ни горечи, ни презрения. Он только покачал головой:— Я приехал к тебе. Я отослал Тору, пусть ее родичи гневаются, сколько им угодно. Все знают, зачем я поехал на Сэлу, меня поднимут на смех, если ты теперь отвергнешь меня. Не удивлюсь, если бонды из Стада уже смеются. Это все люди сыновей Арни, они видят мой корабль у берега Сэлы и понимают, что конунг Харальд приехал свататься к своей жене.

И после всего этого, когда я прошу тебя поехать со мной, ты отвечаешь: не знаю!

Харальд! Харальд! — думала я. Ты мог бы спросить о моем решении до того, как явился сюда на лучшем корабле с половиной дружины. Но я промолчала.

Такой уж он был, и переделать его было невозможно. Он желал забрать меня с собой. И что бы я ни говорила в нашу последнюю встречу, он не сомневался, что я уеду с ним.

Неожиданно он заглянул мне в глаза и улыбнулся.

И сказал:

Где упплёндцы вяжут луки, я был рожден и воспитан; ныне же корабль мой на якоре качается, на смех бондам, у шхер. А часто я резал волны с большей честью.

И все-таки Герд золотых колец делает вид, что я ей не нужен.

Воспоминания о нашем былом счастье захлестнули меня, как прибой, смыли все мои опасения.

Мне оставалось только протянуть ему руки.

Мы стояли на берегу, на виду у всех, у моей челяди и у большей части его воинов, и все-таки Харальд привлек меня к себе и крепко-крепко обнял.

Эллисив замолчала.

— И это все? — спросил Олав.

— Да, почти. Священник и многие из людей Харальда сошли на берег, среди них был и ты. Мне было очень не по себе, когда я сразу после Сэлы оказалась в усадьбе Харальда в торговом посаде Осло. Трудно так быстро привыкнуть к новому положению.

Что случилось потом, ты знаешь.

В Упплёнде бонды подняли бунт, и Харальд жестоко подавил его. Он поссорился с конунгом Швеции Стейнкелем, но потом они помирились. Датчане опять объединились вокруг Свейна сына Ульва, и кончилось тем, что Харальд заключил с ним мир, и Свейн остался конунгом Дании.

Тебе все это известно.

Кроме одного, — вспомнила вдруг Эллисив. — И я хочу рассказать тебе об этом.

Прошлым летом, перед походом в Англию, Харальд открыл раку Олава Святого. Не верь, будто святой лежит в раке, точно спящий. Харальд нашел там только то, что обычно остается от покойника, погребенного давным-давно.

Олав с недоверием посмотрел на нее.

— Значит, то, что все говорят, — ложь?

— Да.

Был третий день лета, когда Олав послал в Исландию корабль за епископом Бьярнвардом.

Эллисив казалось, что, решив наследовать отцу, он стал держаться с большим достоинством.

Харальд правил людьми с помощью насилия и насмешек, Олав пока что не прибегал ни к тому, ни к другому. Он предоставлял людям самим повиноваться ему, и они повиновались — ему не нужно было даже повышать голос.

Наверное, это потому, что Олаву от рождения назначено было стать конунгом, думала Эллисив, а Харальду пришлось всего добиваться самому.

Добиваться всего самому пришлось и Олаву Святому — Эллисив то и дело невольно возвращалась мыслями к святому конунгу.

Ее рассказ о Харальде и раке Олава Святого, видно, не шел у Олава из ума. Он часто заговаривал об этом.

— Какая разница, что от него осталось: нетронутая тлением плоть или груда костей? — спросила в конце концов Эллисив. — Разве он станет менее святым оттого, что истлел?

— Станет, — твердо сказал Олав. — Святым его объявили в основном потому, что он не поддался тлению.

— Я слышала, будто и волосы его не сгорели в кадиле.

— Да. И все по той же причине, по которой плоть его сохранилась, хотя другие покойники истлевают.

— А вот от святых апостолов остались лишь высохшие мощи, — заметила Эллисив. — И то не от всех. Чем Олав лучше их?

Он с укором посмотрел на нее. И она вдруг поняла, что почему-то это для него очень важно.

Она ладонью накрыла его руку.

— Почему ты все время об этом думаешь? — спросила она.

— Потому что это обман, — ответил он. — Обман, вранье и ложь. Ты сама рассказывала, что королева Астрид вовсе не считала, будто ее супруг был святым при жизни. И во всяком случае, одно из сотворенных им чудес, будто он вернул зрение твоему брату Владимиру, явно выдумано. Ты говоришь, Владимир никогда не был слепым.

Получается, Олав не был святым ни при жизни, ни после смерти, и чудесам его нельзя верить. Что же тогда остается?

— Почти ничего, — согласилась Эллисив.

— Я потерял веру в отца у Станфордского моста, — продолжал он. — Ну это-то уже не так важно, я знаю, что мне делать. Но если святость конунга Олава окажется обманом, я буду видеть ложь в глазах каждого епископа.

— Епископы такие же ничтожные рабы Божьи, как и мы, — сказала Эллисив. — Не надо судить слишком строго всех, если один из них и слукавил.

— Я хочу знать это точно, а там решу, что делать.

— С чего же ты начнешь?

— Если конунг не был святым, уберу его раку из алтаря церкви святого Климента, — сказал Олав. — Я не собираюсь и дальше морочить людей.

— Зря я тебе все рассказала…

Он посмотрел на нее долгим взглядом.

— Я думал о тебе лучше, никогда не поверил бы, что ты можешь так сказать.

Эллисив спохватилась.

— Впрочем, я рассказала бы тебе все без утайки, даже если бы знала, чем это обернется, — нашлась она.

— Спасибо! — Олав улыбнулся.

Эллисив долго раздумывала над его словами, ей хотелось как-то ему помочь.

Неудивительно, что он все это принимает так близко к сердцу. Его назвали в честь Олава Святого, Олав Святой — его дядя по отцу, и Олав всегда верил в его особое покровительство. И если теперь Олав сын Харальда станет правителем Норвегии, то лишь потому, что он наследник святого конунга.

Олаву молись, чтоб тебе он дал власть в своей стране. Он угоден Богу, —

сказал скальд Торарин Славослов через несколько лет после смерти святого.

Все считали Олава Святого вечным небесным конунгом Норвегии. И всякий, кто правил в Норвегии после него, как бы получал страну в лен от святого конунга.

Магнус правил, в значительной степени опираясь на святость своего отца. Харальд тоже приложил усилия, чтобы поддержать веру в святость Олава. Имея брата святого, он получал предпочтительное право на власть в стране — отблеск святости как будто ложился и на него.

Теперь в Нидарос приходили пилигримы из разных стран.

Даже если бы Олав и объявил, что святость его дяди — обман, его просто сочли бы безумным. В конце концов, он бы сам стал мучеником во имя своей честности.

Неужели все ее рассказы о Харальде, о себе и о жизни на Сэле нужны были только для того, чтобы ему передалось ее неуемное правдолюбие?

— Ты почему такая грустная? — спросил у Эллисив Транд священник. Это было уже после дня Филиппа и Иакова, Эллисив принесла ему готовую работу. — Тебе не хочется возвращаться в Норвегию? Оно и понятно, ведь там живет Тора, мать конунга.

— С Торой я как-нибудь полажу, — ответила Эллисив. — Меня тревожит другое.

— Ты хочешь рассказать мне об этом?

— Да, может, ты мне что-нибудь посоветуешь. Но сначала дай слово, что сохранишь все в тайне.

— Даю слово.

И она поведала Транду о том, как конунг Харальд открыл раку Олива Святого, и о том, как юный Олав принял эту историю.

— А конунг Харальд рассказывал об этом кому-нибудь, кроме тебя? — спросил Транд.

— Вряд ли. Да ведь и ключ от раки он бросил в море.

— Я думаю, епископ Бьярнвард, который был епископом в дружине конунга Магнуса, мог бы нам что-нибудь объяснить. Но Олав сам должен решить, хочет ли он рассказывать это епископу.

— Ты вдруг заговорил как сущий церковник. Я не ожидала, что ты захочешь впутывать в это дело епископов.

Он промолчал.

— А что тот водопад, к которому тебя влекло течением? — спросил он наконец. — Добралась ты до него?

Эллисив удивилась, что он увел разговор в сторону, но не стала возражать.

— Рассказ мой закончен. Но до водопада я еще не добралась, — сказала она. — Меня по-прежнему несет по реке, и я слышу вдалеке его шум. Я преодолела уже не одну стремнину. Но моя тоска по Харальду не ослабела от воспоминаний.

— Блажен Харальд сын Сигурда — есть кому тосковать о нем.

Эллисив уже давно не слышала, чтобы Транд священник говорил так горько и так сурово, она с удивлением подняла на него глаза.

Он отвел взгляд.

Она хотела уйти, но он остановил ее:

— Подожди!

Эллисив обернулась.

— Я про Олава Святого…— сказал он. — Я мог бы помочь Олаву, кое-что ему рассказав. Только не знаю, сделаю ли я это.

Епископ Бьярнвард приехал на Борг, когда птицы высиживали птенцов среди скал и с громкими криками кружили над островом.

С ним был Петр, один из священников, сопровождавших Эллисив из Гардарики. Он рассказал, что епископ Авраамий скончался уже давно, а отец Стефан — всего два года назад.

На следующий день по прибытии епископа Олав долго беседовал с ним наедине. Судя по всему, они остались довольны друг другом.

Эллисив как будто заново узнала Петра, она была вынуждена признаться, что мало знала его прежде.

Петр был монахом в одном из киевских монастырей, он прославился своей набожностью. Эта-то слава и принесла ему несчастье; когда Эллисив собиралась ехать с Харальдом в Норвегию, Ярослав вытребовал Петра из монастыря, велел рукоположить его в священники и отправил с дочерью за море. А из Норвегии Харальд сослал Петра в Исландию.

Ему уже перевалило за шестьдесят, это был невысокий, иссохший человек с необычайно живыми глазами.

Одет он был немногим лучше, чем преподобный Феодосий, которого Эллисив знала в юности. Но было в нем что-то притягательное, отчего дети и собаки без раздумья сбегались к нему. Он и к Эллисив являлся в сопровождении этой свиты. Если ей хотелось поговорить с ним наедине, приходилось запирать дверь на засов — детям мгновенно становилось известно, где находится Петр.

Петр благоговейно склонился перед ее иконами. Харальд не разрешил русским священникам взять свои иконы в Исландию. А когда Эллисив разложила перед ним священные книги, писаные по-славянски, он умилился до слез и одновременно засмеялся от радости.

Петр на все отзывался душою и вместе с тем как будто отсутствовал. Он жил одною жизнью со всеми, и в то же время она словно не касалась его. Петра, как отшельника, отгораживала от жизни невидимая стена.

Эллисив испытывала потребность рассказать ему о своих горестях и тревогах, может быть, даже исповедаться. Но она этого не сделала, Какое-то грозное предчувствие, похожее на нарастающий гул водопада, удерживало ее.

— Я собираюсь поговорить с епископом Бьярнвардом о раке Олава Святого, — сказал однажды Олав. — Ты должна присутствовать при этом разговоре и рассказать все, что тебе известно. Священники Транд и Петр тоже пусть придут.

Эллисив уже рассказала ему о своей беседе с Трандом.

— А зачем тебе Петр? — удивилась она.

— Он мне нравится. И может, он скажет что-нибудь важное, ведь он православный священник.

— При чем тут это?

— Не знаю. Но, по твоим словам, у него склад мыслей иной, чем у других.

Эллисив поразило, что Олав заговорил как правитель, однако изменить это было уже невозможно.

— Как знать, захочет ли Транд прийти, — усомнилась Эллисив. — Он ведь из тех людей, которые делают только то, что им по душе.

— Я это понял. Но, думаю, он придет, потому что он мой друг. Они стояли рядом на уступе скалы, круто обрывавшемся в море.

У берега разгружали торговый корабль, был отлив, корабль оказался на суше и завалился на бок, но люди продолжали таскать бревна и глиняные сосуды, привезенные из Норвегии.

Неподалеку Ингигерд играла с девочкой-одногодкой из усадьбы ярла. Девочки придумали, будто с ними играет добрый тролль-невидимка, и все время обращались к нему.

Скули не было с ними. Арнор Скальд Ярлов пригласил его к себе в усадьбу, чтобы Скули познакомился с его сыновьями.

Эллисив взглянула на Олава. Он повзрослел за эту зиму — стал выше, раздался в плечах, и теперь у него была настоящая борода. Но это не все. У него изменилась осанка и выражение лица. Он превратился в мужа, на котором люди задерживали взгляд. Несмотря на гордую осанку, он не выглядел высокомерным, черты лица у него были резкие, но мужественные и красивые. А светлые волосы, верно, были такие, как у Харальда в молодости, когда царица Зоя попросила у него локон. Но самое лучшее, что было у Олава сына Харальда, — это глаза.

Эллисив видела, как девушки засматривались на него, когда они проходили между домами. И думала, что, наверное, он не всегда проводит ночи в одиночестве.

Олав добился своего. Епископ Бьярнвард, священники Транд и Петр и сам Олав сошлись в поварне у Эллисив.

Олав сказал, что в этом доме никто не помешает их беседе. Епископ Торольв, уязвленный в самое сердце, предложил предоставить епископские покои в полное их распоряжение, удалившись вместе со своими людьми, но Олав пропустил это мимо ушей.

Олав приказал, чтобы им подали угощение, пиво и даже вино. И велел Эллисив поторопить неповоротливых служанок. Эллисив сердито спросила, давно ли ее служанки перешли к нему в подчинение.

Олав только засмеялся.

Когда со стола убрали и в самые красивые кубки, привезенные Эллисив из Гардарики, разлили вино, Олав заговорил о святом конунге.

Он рассказал то, что узнал от Эллисив: о королеве Астрид, о выдуманном чуде исцелении Владимира от слепоты и об истинном содержимом раки Олава Святого. Под конец он сказал, что считает такой обман недопустимым. При этом он смотрел прямо на епископа Бьярнварда.

Епископ, не дрогнув, встретил взгляд Олава и ответил на его невысказанный вопрос:

— Я не знаю, как обстояло дело с останками святого при конунге Магнусе. Ключ от раки конунг хранил у себя, и я ни разу не присутствовал при обряде подстригания святому ногтей и бороды.

— Это-то мне и кажется странным, — заметил Олав.

— Я об этом не задумывался, — ответил епископ, — Но вы правы. Это странно. — Лицо его омрачилось печалью. — Исходя из того, что вы сейчас рассказали, скорее всего, в раке уже тогда лежали истлевшие останки. Трудно не согласиться с конунгом Харальдом — конунг Магнус схитрил. Но, по-моему, мы не должны судить его слишком строго. Когда он вернулся в Норвегию, он был совсем дитя, и вся его власть опиралась только на святость его отца.

Я знаю, в глубине души Магнус был набожный человек. Теперь мне многое стало ясно: его угрюмость и припадки угрызений совести, его непредсказуемые вспышки гнева. Должно быть, эта ложь оказалась для него непосильной ношей.

Кое-что поняла и Эллисив.

— Эйнар Брюхотряс, — сказала она. — Видно, это была его затея. Наверное, он склонял Магнуса ко лжи про нетленное тело его отца. Ведь Эйнар был воспитателем Магнуса с детских лет. Неудивительно, что он так подчинил его своему влиянию.

— Возможно, вы и правы, — согласился епископ Бьярнвард.

— Мы собрались сюда, чтобы потолковать об Олаве Святом, а не о конунге Магнусе и Эйнаре Брюхотрясе, — напомнил им Олав.

— Если бы конунг действительно лежал в гробу целый и невредимый, как верят люди, то других доказательств его святости и не потребовалось бы, — сказал епископ. — Но даже если, кроме костей, от него ничего не осталось, это еще не значит, что он не святой.

— Кто и почему объявил его святым? — вмешался в разговор Петр.

— Гримкель, один из епископов его дружины, — ответил епископ Бьярнвард. — А поводов тому было два: люди говорили, что после смерти Олава видели знамение, а кроме того, пролежав год в могиле на берегу реки Нид, труп его будто бы не поддался тлению. Но, если я не ошибаюсь, тогда же шла речь о том, что покойники дольше сохраняются в песчаной почве. Так что довольно уже говорить об этом чуде.

— Волосы его тоже будто бы не горели, — заметил Олав.

— Если это правда, это бесспорное знамение, — сказал епископ. — Но сейчас мы уже не узнаем, правда ли это. Самое главное знамение — то, что, когда Олав пал, на ясном небе померкло солнце.

— Оно действительно померкло, но не во время битвы, — вмешался Транд. — Когда произошла битва при Стикластадире, мне было восемь лет, я жил неподалеку от поля сражения. Помню, как солнце вдруг угасло. Казалось, страшная тень медленно поглотила его. Люди от ужаса теряли рассудок. Только случилось это через несколько недель после битвы [36].

— Наверное, люди все равно связали это с гибелью конунга, — предположил Петр.

— Конечно, — согласился епископ. — Но это все-таки не настоящее знамение. — Он обратился к Эллисив:— Вы беседовали с Астрид, дочерью Олава Шведского, женой конунга Олава. Что она вам рассказывала?

— Она говорила, что Олав был крайне властолюбив и своенравен. К тому же был вспыльчив, жаден, скуп, упрям и безмерно подозрителен.

— Что-то многовато для святого, — сухо заметил Петр.

— Но это мнение только одного человека, — сказал епископ.

— Зато человека, очень близкого конунгу, — напомнил Транд священник.

— Может быть, именно этому человеку и трудно было беспристрастно судить о конунге, — сказал епископ.

— Я слышала и другое свидетельство о конунге, — снова заговорила Эллисив. — Я беседовала с Сигватом сыном Торда, он был первым скальдом и лучшим другом конунга.

— Что же говорил о конунге Сигват скальд?

Эллисив на минуту задумалась.

— Сигват скальд был скромный человек с тихим голосом. Лишь когда он говорил свои висы или рассказывал о прошлом, он весь загорался. Но не веселым победным костром, а мрачным пламенем. Первое, что я услышала от Сигвата, — это его «Откровенные Висы»: скальд открыто и внятно призывал конунга Магнуса заключить мир с врагами его отца.

Сигват говорил свои «Откровенные Висы» нам вместе с Харальдом — наверное, считал, что Харальду тоже не грех их послушать. Ведь в них говорилось о том, каким следует быть конунгу:

Мир и богатым и бедным дай по закону, конунг!Хёвдинг, держи свое слово, будь справедлив и щедр!

И еще я помню из другой его висы:

Дома лежать я оставил меч, сверкающий златом, конунга дар драгоценный.Устал я от битв.Сталь, что волков насыщает, я на святой сменяю посох,пойду по дорогам в Рим паломником мирным.

В «Откровенных Висах» есть такие слова: «Спрячь свой меч в ножны..»

— Но при чем здесь Олав Святой? — удивился Олав.

— А при том, что Сигват свидетельствовал об Олаве, и нам небезразлично, какой он был человек.

Когда я попросила Сигвата рассказать мне о конунге Олаве, он сказал, что у конунга была мятежная душа, но помыслы свои он всегда устремлял к Богу. Было видно, что Сигват любил конунга. Значит, было за что, такой человек, как Сигват, зря любить не станет.

— Говорят, Олав был доброжелателен и великодушен, — сказал Олав. — Только настроение у него часто менялось: то он бывал суров, то — приветлив.

— Он сам признавал, что правил страной, опираясь не на закон, а на жестокость и насилие, — вставил Транд. — Это я знаю точно. Он говорил об этом во время бегства из Норвегии.

— Да, я тоже слыхал об этом, — заметил епископ и снова повернулся к Эллисив:— Вы как будто встречались с конунгом Олавом в Гардарики?

— Я была тогда слишком мала. Помню только, что он был очень мрачный.

— Когда конунг Олав был на Руси? — спросил Петр.

— Почти сорок лет тому назад, — ответила Эллисив.

— Значит, я его помню. Я еще не ушел в монастырь и был боярином в дружине князя Ярослава.

— Кем-кем? — переспросил Олав.

— Дружинником, — перевел на норвежский Петр.

— Ты был боярином, а боярин выше обычного дружинника, — сказала Эллисив. — Я бы назвала тебя лендрманном.

Петр поморщился.

— Все это пустое, — сказал он.

— Каково твое мнение о конунге Олаве? — спросил епископ.

— Не помню, чтобы в нем было хоть немного святости. Он думал только о том, как вернуть себе Норвегию. Когда князь Ярослав предложил ему земли, где он мог бы крестить народ, он отказался.

— Суждения о конунге Олаве так противоречивы, что от них мало проку, — вздохнул епископ. — Говорят, что и сейчас у его раки видят много знамений.

— Если человек захочет, он где угодно увидит знамение, — сказал Транд.

— Как же нам верить в его чудеса, если мы знаем, что исцеление от слепоты было выдумано, а солнце померкло через месяц после битвы при Стикластадире? — спросил Олав.

Наступило молчание.

— Как он умер? — спросил Петр.

— С мечом в руке, — ответил епископ. — Он бился, чтобы вернуть себе свою страну, которую у него отнял конунг Кнут Могучий.

— Он был законный государь своей страны? — снова спросил Петр.

— Сам он верил, что законный, но сторонники Кнута утверждали другое, — ответила Эллисив. — Судя по тому, что говорила королева Астрид, его право на престол уходило корнями в языческие времена. Он вел свое происхождение от языческих богов.

— Но он крестил свой народ, и это давало ему право быть конунгом христианской державы, — объяснил епископ Бьярнвард.

— При Стикластадире в войске конунга Олава сражались не только христиане, но и язычники, — сказал Транд. — Об этом говорит Сигват в своей поминальной драпе о нем.

— Это ничего не меняет, — сказал Петр. — В моей стране мы считаем князя великомучеником, если он имеет законное право на власть и погибает насильственной смертью. И тут уже неважно, каков он был при жизни.

— Важно покориться воле Господней, а не сражаться за власть, которую отнял Господь, — сказала Эллисив. — У меня были двое дядей, обоих считают святыми. Единственный их подвиг: они безропотно позволили воинам своего брата зарубить себя и ничего не сделали ради спасения.

— Конунг Олав знал об этом? — Транд спросил как будто нехотя.

— Было бы странно, если бы он не узнал об этом, живя в Гардарики.

— Что такое святость? — задумчиво произнес епископ Бьярнвард. — Не слишком ли мы упрощаем ее смысл, когда говорим только о кротости и добрых поступках? Господь лучше нас видит человеческую душу. Разве не благословил он сам разбойника, распятого на кресте, сказав: «Нынче же будешь со Мною в раю»?

Эллисив не сводила глаз с Транда. Он сидел, поставив локти на стол и закрыв руками лицо.

— Транд, — обратилась она к нему. — Ты хочешь что-то сказать?

Он поднял голову, взгляд у него был гневный.

— Нет!

— А может быть, ты как раз чего-то не хочешь говорить? — спросил Олав.

— Да.

— Что, если нам побеседовать с тобою наедине? — предложил епископ.

— Ни за что. — Ответ прозвучал резко.

— И все-таки я вынужден задать тебе один вопрос. — Епископ Бьярнвард был очень серьезен. — Ты знаешь какие-нибудь свидетельства, подтверждающие святость Олава конунга?

Транд не ответил.

— Почему ты молчишь?

Транд и на это не ответил, он сидел, судорожно сжав кулаки.

— Благослови тебя Господь, что бы ни смущало твою душу, — тихо сказал Петр. Он встал, подошел к иконам Эллисив, опустился на колени и замер в молитве.

Транд неотрывно следил за ним. Кулаки его разжались сами собой.

Когда Петр молча вернулся на свое место, Транда было не узнать. Он вдруг заговорил. В голосе его звучала горечь.

— К Олаву конунгу и его родичам у меня свой счет: они убили моего родного отца, приемного отца, двух братьев, отняли все мое имущество…

— Значит, на небесах тебя ждет главное богатство, — с улыбкой заметил Петр.

— Кто знает, попаду ли я на небеса, — ответил Транд. — Моя ненависть может стать препятствием на пути туда.

Дважды я подвергался изгнанию. Первый раз при конунге Магнусе сыне Олава. Магнус нарушил свою клятву не наказывать Кальва сына Арни — дядю твоей матери, Олав, а моего приемного отца, — хотя тот и сражался против конунга Олава в битве при Стикластадире. Мне в ту пору было восемнадцать.

Несколько лет я ходил с Кальвом в викингские походы, летом мы опустошали берега Ирландии и Англии, а зиму проводили здесь, на Оркнейских островах. Но потом я совершил один проступок и целый год должен был в монастыре искупать свою вину. Я остался в монастыре еще на несколько лет, в конце концов монахи сделали из меня священника. И когда Кальв помирился с конунгом Харальдом, я вернулся в Норвегию, но уже не воином, а слугой Божьим.

Эллисив кивнула.

— Когда Харальд убил могущественного Эйнара Брюхотряса, — она повернулась к Петру, — в Упплёнде и Трёнделёге чуть не вспыхнул бунт. Брат Кальва, Финн, помог Харальду с условием, что Кальв сможет вернуться домой из изгнания и получит обратно все свои владения в Норвегии. Оба они были братьями Торберга, отца Торы — наложницы Харальда.

— Мне не следовало становиться священником, — продолжал Транд. — Когда конунг Харальд предательски убил Кальва, мною овладел такой гнев, что я готов был сорвать с себя облачение и уехать в Данию к конунгу Свейну бороться против Харальда. Финн сын Арни звал меня с собой. Он соблазнял меня тем, что я потомок ярлов Халогаланда и имею право быть ярлом, а не то и конунгом Норвегии. В тот раз меня остановила моя мать.

— Твоя мать была Сигрид дочь Торира, — Эллисив снова повернулась к Петру. — Конунг Олав убил первого мужа Сигрид и заставил ее выйти замуж за Кальва. Она-то и подстрекала Кальва бороться против конунга. А убил конунга ее брат, Торир Собака.

— Это верно, — сказал Транд. — Но после убийства Кальва она уже больше не стремилась ни к власти, ни к мести.

Я думал, что наконец-то обрету покой. Мне хотелось поселиться в Эгге, эта усадьба осталась мне в наследство и от родного отца, и от приемного. Я собирался быть там священником.

Но конунг Харальд отнял у меня Эгг, и я снова оказался в изгнании. С тех пор ненависть не покидала меня. Я никому не могу простить: ни Господу Богу, ни конунгу Олаву, ни его родичам.

— Значит, ты и меня ненавидишь? — спросил Олав.

— Я ненавижу в тебе потомка Олава Святого. Но тебя самого я ненавидеть не могу.

— А что стало с Сигрид, твоей матерью? — спросила Эллисив.

— Господь был милостив к ней. Она заболела и умерла до того, как конунг Харальд отобрал Эгг. — Транд тяжело вздохнул. — Я думаю, теперь вам понятно, что мне вовсе не по душе свидетельствовать о святости конунга Олава. И если я все-таки сделаю это, то только ради тебя, Олав. Бог даст, ты будешь лучшим конунгом для Норвегии, чем были твои предки.

— Значит, тебе есть что рассказать? — спросил епископ Бьярнвард.

Транд молчал, Эллисив видела, как двигались у него на скулах желваки.

— Я могу передать вам свидетельство Кальва сына Арни, — произнес он наконец. — В разгар своей последней битвы конунг Олав отбросил меч и вознес к небесам молитву, при этом лицо его озарилось светом. Он был ранен, но не тяжело. Затем его убили. Кальв видел все это своими глазами и считал, что конунг был святой.

— В Гардарики этого было бы довольно, чтобы его сочли святым мучеником, — заметил Петр.

— А как назывался меч, который он отбросил, случайно не Хнейтир? Его также называют Бэсинг. — спросила Эллисив.

— Да, это был Хнейтир.

Королева Астрид рассказывала, что этот меч достали из кургана одного из родичей конунга Олава и он видел в этом мече подтверждение своего права на власть, идущее еще с языческих времен.

— Какой глубокий смысл в том, что он отбросил именно этот меч, — медленно проговорил епископ Бьярнвард.

— Я еще не все рассказал, — продолжал Транд. — Моя мать пошла к епископу Гримкелю и потребовала, чтобы он ей объяснил, почему он объявил Олава святым.

Епископ взял на себя вину конунга за жестокие расправы с теми, кто отказывался принять крещение, да и не только с ними. Конунг искал путь к Господу Богу, сказал он. Епископ Гримкель не осмеливался сдерживать конунга Олава, когда тот был особенно ретив, ибо опасался отвратить душу конунга от христианства и тем самым положить конец крещению страны.

Получилось, что мы, слуги Божьи, как будто пожертвовали вечным спасением конунга ради победы христианской веры, сказал он. Но Бог читал в душе конунга Олава лучше, чем мы.

Транд замолчал, глядя перед собой.

— Я помню, мать говорила мне о жестокой борьбе, которая, должно быть, происходила в душе конунга, прежде чем он отбросил меч и положился на волю Божью, — сказал наконец Транд.

Наступила тишина. Ее нарушил Петр.

— Конунг Олав был святой, — сказал он, и в голосе его не слышалось ни тени сомнения. — Священники принесли его в жертву, а Господь забрал к себе, послав мученическую смерть.

Опять наступило молчание.

— Я хотел убрать из церкви его раку, — сказал Олав задумчиво, — но теперь не сделаю этого. Хотя мне и не по душе, что людям вбивают в голову, будто он лежит в раке, словно живой.

— Уже двадцать лет как никто никого не обманывает, утверждая, будто подстригает волосы и ногти святому, — сказал епископ. — И ключ от раки заброшен в море. Я думаю, Олав сын Харальда, что если сейчас начать ворошить все это, то будет больше вреда, чем пользы.

— Возможно, и так, — согласился Олав. — А как быть с разговорами о чудесах и о кротости конунга Олава?

— Я не уверен, что в наших силах помешать людям говорить о чудесах Олава Святого, — сказал епископ. — К тому же не все чудеса выдуманы. А рассказы о его кротости поучительны, люди должны знать, каким следует быть истинному христианину.

— Пусть будет по-вашему, епископ Бьярнвард, — сказал Олав после долгого, раздумья. Он встал, подошел к Транду и протянул ему руку.

Транд тоже встал, однако он не сразу ответил на рукопожатие.

Все ушли, но Олав остался у Эллисив.

— Наверное, рассказы об Олаве Святом поучительны и для меня, — сказал он ей.

— Попробуй стать таким конунгом, какой не вышел из него, — посоветовала Эллисив. — С чего ты начнешь?

Олав задумался.

— По-моему, в «Откровенных Висах» Сигват скальд дал конунгу Магнусу хороший совет.

— Ты имеешь в виду вису:

Мир и богатым и бедным дай по закону, конунг!Хёвдинг, держи свое слово, будь справедлив и щедр!

— Да, именно эту. Только боюсь, мне не хватит кротости. Пока, я чувствую, мне ее недостает. — Он посмотрел на нее таким взглядом, что она побоялась истолковать его значение.

— Возможно, кротость придет с годами, — сказала она.

— Не знаю. К тебе она пришла?

— Нет, — призналась Эллисив.

Он засмеялся.

— Хорошо, что хоть ты не лжешь, — сказал он.

На другой день Эллисив нашла Транда и сказала, что хочет поговорить с ним.

— О чем? — спросил он.

— Об Августине и Иоанне Златоусте, — ответила она.

— Допустим, что так. — И Транд пошел с нею. Они поднялись по длинному склону холма, выходившему на западный берег острова.

Было ясно и почти безветренно. Только теперь, когда вскоре предстояло расстаться с Боргом, Эллисив поняла, что привязалась к этому острову.

В солнечных лучах мелькали чайки. Вспугнутый кулик-сорока слетел с гнезда и кружил над самой землей с жалобными криками, С куликом-сорокой Эллисив подружилась еще на Сэле, тогда ей казалось, что эта толстенькая птичка с черно-белым оперением, красным клювом и чудными розовыми лапками была как будто здешним придворным шутом.

Они поднялись на вершину холма, которая была усеяна розоватыми цветами, цветов было столько, что приходилось наступать на них.

Эллисив и Транд остановились над обрывом.

Далеко внизу волны, никогда не ведавшие покоя, накатывали на золотисто-коричневые скалы — с шипением вскипала пена.

С отвесных скал доносился шум, гам, хриплые крики — там гнездились чайки, бакланы и чистики.

Они сели на самой крутизне, где небо и море сходились с этим грозным обрывом. И долго сидели молча.

— Так что же ты хотела сказать об Августине и Иоанне Златоусте? — спросил наконец Транд.

— О них ничего. Я хотела поговорить о тебе и об Олаве.

— Я так и думал.

— Я не верю в твою ненависть, — сказала она. — Ты обижен, и на расстоянии тебе кажется, что ты действительно ненавидишь. Но когда ты ближе сходишься с человеком, у тебя уже не хватает злобы. Ведь ты же добрый.

— Наверное, ты права. — Он смотрел на гагу, которая покачивалась на волнах. — Но если я даже на ненависть не способен, что же тогда остается от моей жизни? — спросил он вдруг. — Горстка тлена?

— Примерно то же самое остается от любой жизни, когда поживешь достаточно долго и оглянешься назад, — ответила она.

— Иными словами, ты хочешь сказать: видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, все — суета и томление духа!

— Горькие слова. Откуда они?

— Из Екклесиаста.

Эллисив задумалась.

— Осенью я бы сказала на это: истинно так. Но теперь — нет. Я…

Он перебил ее:

— Только не вздумай меня утешать: не трать время впустую.

— Как же мне, несчастной, быть? — спросила Эллисив. — Ты так помог мне, а я не могу вернуть тебе долг.

— Молись за меня.

Он встал и подал ей руку, чтобы помочь подняться.

Мгновение они стояли друг перед другом. У Эллисив мелькнуло одно воспоминание, она напрягла память, и потянулись цепочкой слово за словом:

Где цветы скрываются всю зиму?И куда плоды уходят с веток?Можно ль их увидеть в зимний холод?Но мы знаем: все проснется снова на землепо воле Всеблагого, что из праха мертвых воскрешает так же,как давал им прежде жизнь.

Это были те самые стихи, которыми он пытался утешить ее после смерти Марии.

Транд молчал.

— Ты не веришь, что тот, кому под силу воскресить умерших, кто воскрешает весь мир после зимнего сна, может сотворить и новую весну в жизни одного смертного? — спросила она.

Когда они шли обратно, ей казалось, что тьма у него в душе подобна черному провалу среди яркого света и бурлящей жизни.

Приближался день Великомучеников с Сэлы [37]. Был вечер, завтра, если будет попутный ветер, они покинут Оркнейские острова.

Олав несколько раз подолгу беседовал с епископом Бьярнвардом, иногда Эллисив участвовала в их беседе.

Бьярнвард считал, что, если сыновья конунга не смогут править вместе, им следует разделить страну между собой и заключить друг с другом союз. Олав думал так же — он не видел более разумного способа уладить это непростое дело.

От людей, приплывших на торговых судах, они узнали, что конунг Магнус находится в Нидаросе. Его провозгласили конунгом на тинге в Гуле, но на юге страны тинга еще не было.

Олаву следовало спешить. Он хотел плыть прямо в Трондхейм и попробовать договориться там с Магнусом. Хорошо бы Магнус оставил за собой те земли, где его уже провозгласили конунгом, а Олав стал бы конунгом на юге страны.

Эллисив быстро закончила сборы и была готова в путь.

С болью она расставалась с могилой Марии.

Служанки Эллисив нашли себе мужей на Оркнейских островах и не хотели уезжать отсюда. Все, кроме Ауд.

Эллисив это удивило, она решила наконец расспросить Ауд о человеке, к которому та ходила всю зиму.

Ауд расплакалась.

— Он такой добрый. И совсем не похож на других мужчин, у которых только одно на уме.

— Потому он тебе и нравится?

Ауд молча кивнула.

— Если хочешь выйти за него замуж, я тебе помогу, — сказала Эллисив. — А если тебе жаль расставаться с Ингигерд, он может пойти на службу к Олаву и вместе с нами поехать в Норвегию.

Ауд покачала головой.

— Я не могу выйти за него замуж, — проговорила она.

— Он уже женат?

— Нет. — Ауд расплакалась еще безутешнее.

Эллисив перестала расспрашивать и попыталась успокоить Ауд.

Наконец Ауд сказала:

— Он мне понравился, потому что был очень добр ко мне и ни к чему не принуждал. Но потом я поняла, что он просто ничего не может.

Слезы бежали у нее ручьем, и Эллисив не знала, как ее утешить.

— Ты уверена, что этому горю нельзя помочь? — спросила она. — Может, он из таких, которым нужно время…

— Время у него было.

— Что, если мы все-таки возьмем его в Норвегию? А там посмотрите, как у вас пойдет дело.

Больше у них об этом разговора не было. Но у Ауд, видно, еще оставалась надежда — она по-прежнему пропадала по ночам.

В последнюю ночь ее опять не было.

Олав и Эллисив долго беседовали, Ингигерд спала.

Олав рассказывал, как уговаривал Транда поехать с ним в Норвегию.

— Я сказал, что не могу обещать ему Эгг, потому что сам не знаю, кому отойдет эта усадьба. Но в каких бы землях я ни стал конунгом, он получит усадьбу и имущество, равные тому, что потерял. И я сделаю его таким же лендрманном, каким был Кальв сын Арни.

— Я священник, — ответил он мне.

— Это не помеха, — сказал я.

— Может, и так. Но не знаю, смогу ли я обуздать свою горечь. Как бы тебе не пришлось раскаиваться, что ты взял меня с собой. Лучше я останусь на Борге. Здесь, в тишине и покое, со своими книгами, я никому не причиню вреда.

Я продолжал настаивать, но он только качал головой.

Смирись с тем, что после твоего отца останутся поломанные судьбы, сказал он.

— Печально, но мы с тобой уже ничем не можем ему помочь, — тихо сказала Эллисив.

Олав отхлебнул пива, Эллисив заметила, что чаша почти опустела.

— До отъезда я хотел кое-что сказать тебе, — промолвил он. — Ты не должна бояться встречи с моей матерью. Я сделаю все, чтобы эта встреча не состоялась. Но в любом случае положись на меня. Я на твоей стороне.

Эллисив в ответ прикоснулась к его руке. Он посмотрел на нее. И ей почудилось на миг, что лицо его осветилось нежностью, совсем не похожей на сыновнюю. Ее обдало жаром. Олав отвел взгляд в сторону.

Эллисив гнала непрошеные мысли: конечно, она ошиблась. Она пошла налить в чашу еще пива.

— Одного я все-таки не понимаю, — сказал он, когда она снова села на лавку. — Как ты могла любить отца после его измены, после того зла, которое он тебе причинил.

— Разве я не объяснила тебе этого?

— Кое-что осталось непонятно. Я не верю, что та валькирия, которая участвовала в набегах Харальда на датское побережье, вдруг стала кроткой и все простила ему во имя любви к ближнему.

— Можешь не верить, но это правда.

— Тогда это не вся правда. А я хочу знать всю.

— Я же любила его как супруга. Помнила наши счастливые дни в Гардарики.

— Это понятно. И все-таки, мне кажется, ты что-то утаила.

Эллисив чувствовала, что он прав, но ей не хотелось думать об этом.

— Лучше я не буду тебе отвечать, — сказала она.

— Мне кажется, я имею право получить ответ.

Эллисив молчала.

— Хорошо, я помогу тебе, — сказал он, подождав. — По-моему, ты как была, так и осталась валькирией.

Слова Олава как будто тронули груду остывших углей в ее душе — вырвалось пламя, и стало ясно, что угли, не переставая, тлели с давней поры. В ней снова разгорелась воинственность, необузданность — все, что соединяло их с Харальдом в молодые годы.

Заметив взгляд Олава, Эллисив отвернулась, она хотела взять себя в руки. В висках стучала кровь.

Олав не принимал всерьез ее кротость, но он ошибался. Ее кротость была искренней. Однако угли, оказывается, еще не угасли.

Не их ли жар она все время ощущала с тех пор, как Харальд уехал с Оркнейских островов? Прощаясь, она молила Господа даровать ему победу и заветными словами внушила Харальду отвагу перед боем. Ему не было нужды настаивать на этом. Достаточно было напомнить ей о Святославе и тех временах, когда в ней самой пылал воинственный огонь.

Она рассказала Олаву о своем прощальном разговоре с Харальдом.

— Я любила его за безрассудную храбрость, за необузданность, — сказала она. — За его самозабвенность в бою. Мне нравилось даже его властолюбие и высокомерие. Он был как Люцифер [38], который в своей безграничной дерзости осмелился восстать против самого Бога.

— Дерзости и у тебя хватает, — сказал Олав.

— Пожалуй. Наверно, за это мы и ценили друг друга. Когда между нами царил мир, я не желала другого рая. И какой бы поступок Харальд ни совершил, я знала, что настоящая правда в том, что сказал Халльдор: Харальд любил меня больше всех на свете. Что мне было в нем неприятно, так это его коварство и жадность.

Олав ответил не сразу.

— Если тебе нравилась его отвага и воинственность, зачем ты пыталась склонить его к миру?

— Затем, что это по-христиански, а я хотела спасти его душу.

— Ты думаешь, можно быть кроткой валькирией? — недоуменно спросил он. — Вроде мужей в твоей стране, которые умеют и сражаться и плакать?

— А почему бы и нет? Кротость моя всегда была искренней. Я стремилась к Богу. Но оказалось, что все это время во мне жила и валькирия. Мне бы следовало понять это раньше, и без твоей помощи.

— Значит, ты гордишься тем, как отец вел себя у Станфордского моста? — спросил он еле слышно.

— Конечно, — сказала Эллисив. — Одно его мужество чего стоит, как представлю себе — вот он врезается в полчища врагов, словно это дым или ветер. Но после его гибели со мной что-то случилось.

— Что?

— Ты рассказал мне о твоем Станфордском мосте.

— Разве это для тебя что-то значило?

— Значило. И не надо спрашивать — что именно. Не торопи меня, мне надо подумать и разобраться во всем самой.

Олав умолк, через некоторое время Эллисив снова заговорила:

— После твоего рассказа все, что я знала раньше, как будто сплавилось во мне воедино. Словно железо, когда его выплавили из болотной руды и от него отделились все шлаки.

Я, конечно, и раньше знала, что грешно убивать человека, если только он не хочет убить тебя. У Харальда в руках были тысячи человеческих жизней и он готов был заплатить ими за свое величие, а ведь у каждого воина были близкие и родные ему люди.

Я пробовала отговаривать Харальда от походов. Но чем я могла его убедить? Это был напрасный труд. Беда в том, что я, наверное, была бы даже разочарована, если бы мне это удалось.

Ты вот назвал меня валькирией. Но после твоего рассказа о Станфордском мосте я уже никогда ею не буду.

Он поднял голову, и по лицу его скользнула улыбка.

— Вряд ли отец когда-нибудь понимал тебя, он умел сражаться, но не умел плакать.

— Должно быть, не понимал. Но я любила его, и это, по-моему, было для него самым главным. Его мало кто любил.

— А почему он терпел твои упреки и не терпел их от Халльдора?

— Может быть, потому, что я женщина. Это не задевало его самолюбия.

— Наверное, ты права, — сказал он. И неожиданно добавил:— Но ты ошибаешься, если думаешь, что я умею только плакать. Конечно, ради добычи и славы я никогда не пойду в поход. Однако, если кто-нибудь нападет на меня…

Его правая рука лежала на столе ладонью вверх, Эллисив видела на ней мозоли от меча. Олав перехватил ее взгляд.

— Смотришь на мою руку?

— Да. По ней видно, что она не расстается с оружием.

— Я упражняюсь.

— Я знаю.

— Конунг не может править страной только лаской да добрым словом, — сказал он. — Так не правил даже конунг Ярослав, твой отец. Чтобы дать стране мир, нужна сила.

Эллисив не могла отвести взгляд от этой молодой, сильной руки — той, что должна была дать стране мир. Она вдруг схватила эту руку, сжала в своей, приложила к щеке.

Дыхание у Олава стало учащенным.

Прежде чем она опомнилась, он обнял ее и крепко поцеловал в губы.

Со стоном Эллисив прижалась к нему. Наконец она поняла. Вот он, водопад, к которому ее неотвратимо несло.

Руки Олава ласкали ее.

— Елизавета, — шепнул он. — Елизавета.

Она попыталась вырваться из его объятий, ей следовало одуматься. Но он держал ее, и она не могла этому противиться.

— Я не сделаю тебе ничего плохого, — сказал он.

— Что ты хочешь?

— Хочу сказать, что я люблю тебя. Ты должна знать об этом.

Больше Эллисив не сопротивлялась, ее непреодолимо влекло к Олаву. Она невольно ответила на его ласки.

— Ты думаешь о Харальде, — сказал он вдруг.

— Да. Но я думаю и об Олаве, который умеет и сражаться, и плакать.

На другой день Эллисив стояла на корабле конунга, свежий юго-восточный ветер нес ее прочь от Борга. Она еще была оглушена случившимся.

Олав сдержал слово — не сделал ей ничего плохого, как он сам выразился, и, слава Богу, ни на чем не настаивал. Эллисив знала, что не смогла бы отказать ему.

Олав понял это.

И считал, что для них лучше раскрыть душу друг другу. Ведь можно любить, но не давать себе воли, чтобы избежать греха, сказал он. Эллисив сомневалась, что все будет так просто, как казалось Олаву.

Ее терзало чувство вины и сознание нарушенного долга.

Как она могла допустить, чтобы все зашло так далеко, куда она смотрела. И ведь это она первая взяла его руку, Эллисив взглянула на Олава. Он стоял на помосте рядом с кормчим и улыбался ей открыто и бесстрашно.