"Постоянство разума" - читать интересную книгу автора (Пратолини Васко)

6

На следующий день Милло раздобыл старенькую малолитражку «балилла». Кажется, ему ее дали на время в партийном комитете. Должно быть, он хотел, чтобы новые впечатления вытеснили мой испуг. Мы уехали за город на целый день. По словам Иванны, эта поездка была полна неожиданностей.

– Мы отправились рано утром, так точно и не решив, куда едем. Миновали Пистойю, потом Лукку, зашли в церковь, где, помню, стояла статуя девушки, совсем как живая, даже казалось, что дышит. К полудню, уже приближаясь к Пизе, проголодались. Тогда свернули к Бокка-д'Арно, минуя королевское поместье. В сосновом бору под Ливорно жили вместе со своими девками солдаты-негры, совсем как дикари в джунглях. Они дезертировали из армии, растащив, что можно; бессовестные спекулянты наживались за их счет. Ревность, непробудное пьянство вызывали драки, дрались насмерть. Не лучше были и женщины, дикие, жадные, – настоящие гиены. И рожали там же, если только прежде никто не придушит. Мертвых хоронили под соснами – и концы в воду. Когда власти решили навести там порядок, пришлось, говорят, пустить в ход огнеметы. Конечно, война виновата… хотя к тому времени она уже кончилась. Правда, мы, когда проезжали эти места, ничего особенного не заметили – лес как лес. В Томболо, казалось, все тихо, как и в лесу Сан-Россоре. Попадались «джипы», грузовики, полуразбитые допотопные машины. Американские солдаты вели в открытую торговлю со штатскими, за гроши можно было кучу добра накупить. Повсюду надписи по-английски: «Проход запрещен», «Минировано». Тогда приходилось сворачивать. Ты сидел у меня на коленях, Миллоски – за рулем. Время мы провели славно, ничего не скажешь. Грязь кругом непролазная, а нам все-то казалось интересным – не то, что на теперешних наших дорогах: смотреть смотри, а руками не трогай. Забарахлил мотор. Пришлось сойти. Миллоски подталкивал машину, а ты сидел внутри и так задавался! Наконец мы добрались до трактирчика, похожего на лесную хижину. Столики стояли среди зелени. Я даже помню название траттории – «Веселье», такая красивая вывеска. Совсем не то, что у нашего Чезарино. Кругом – сплошные развалины, сырую воду пить нельзя было, пришлось кипятить. Зато к вашим услугам вино, пиво, мясо, сыр и, уж конечно, виски, коньяк – все, чего душа ни пожелает. Мы немного выпили, и Милло занялся мотором. Ремонт пустяковый – покуда макароны поспели, он уже и кончил. Только сели за еду, как вошли саперы. Молодые, совсем мальчишки – и до того веселые! «Охотимся за гитлеровским наследством, – говорили они. – Эту честь союзники охотно предоставили нам». Рискуя на каждом шагу взлететь на воздух, они отыскивали мины, зарытые немцами от самого побережья до Апуанских гор. По лицам видать, ребята смелые и делали доброе дело, но только чересчур беспечные. Им, конечно, платили, но дня не проходило, чтоб кто-нибудь не подрывался. Миллоски сразу же с ними заговорил, ты ведь его знаешь, и выяснилось, что двое из них – флорентийцы. В конце концов все мы сели за один общий стол. Я сказала: муж у меня в плену и вот-вот должен вернуться, Миллоски подтвердил… Выпили, после обеда стали песни петь… Они почти все побывали в партизанах. Подарили тебе красный платок, научили говорить: «Да здравствует Усатый!» Эту встречу я никогда не забуду. Может, и ты запомнил не кровь и стрельбу дней Освобождения, а вот этих ребят. Запомнил разрывы мин, которые мы слышали, подымаясь обратно к Чинкуале, запомнил красные платки и песни, что пели хором. И еще ты помнишь море.

Новорожденный младенец зажмуривается от света. Видеть свет мы начинаем лишь тогда, когда на помощь врожденному инстинкту приходит первое сознательное суждение, с этого начинается история нашей жизни.

Для меня она началась с того дня на взморье. Теперь, когда не стало синьоры Каппуджи, я легко и естественно делил свою привязанность между Милло и Иванной, и годы моего детства протекали спокойно. О двусмысленности, сопровождавшей их, я и не подозревал до той самой минуты, когда, повернув голову, спросил:

– Дядя Милло! Этот самолет трехмоторный?

И тут как бы впервые увидел их. Одной рукой он обнимал ее за талию, голова Иванны покоилась у него на груди, она гладила его свободную руку.

– Как будто. Должно быть, «дакота».

– Какой, военный или гражданский?… – начал было я.

Я сидел в нескольких метрах от них посреди изрытого, полного камней пляжа, здесь торчали большие столбы с прибитыми к ним досками, на которых был изображен череп со скрещенными костями, сидел далеко от моря, к которому запрещено было подходить. Она перебила меня и улеглась рядом с ним, словно ища тепла и защиты:

– Теперь дядя Милло мой, не приставай к нему!

Я отвернулся, самолет уходил за горизонт. Я чувствовал себя затерянным среди камней и песка, среди черных черепов на столбах, среди этой пустыни. Море – словно ее продолжение, оно кажется нарезанным на полосы, хорошо бы их раскрасить: самую дальнюю – в синий цвет, потом провести черную линию и еще зеленую – пусть бы все запестрело! Я сидел совсем тихо, разглядывая пенившиеся волны, которые бились о заграждения из колючей проволоки. Если прибой будет усиливаться, волны непременно поглотят меня! Милло и Иванна – за моей спиной, но кажется, что они бесконечно далеко: стоит обернуться – и они исчезнут вовсе. Пусть они сами нарушат чары, а я продержусь, сколько смогу.

Вдруг смешались все краски, огромные белоглазые чудища устремились на берег… Я очнулся уже на руках у Иванны, ее ласки, родной запах ее тела успокоили меня. Милло стоял, покусывая усы и привычным жестом разглаживая их указательным пальцем.

– Ну и герой! – произнес он. – Хочешь летать на «харрикейнах» и «дакотах», а сам удираешь от волн.

Она вздохнула:

– Придется к этому привыкать, многое еще будет пугать его.

Я совсем пришел в себя, потому что снова был с ними.

– Это такая игра, – сказал я.

Милло покачал головой. Он был в плаще и коричневом берете.

– Нет, Бруно, так не годится. Пойдем со мной. Не беспокойся, Иванна, топить я его не собираюсь.

Это вызов? Я принял его. Мы подошли к самому морю, стали у колючей проволоки, ограждавшей еще не разминированный участок.

– Посмотри на него хорошенько, – сказал Милло. – По одну сторону – море, по другую – ты. Вас с ним – двое, и разница между вами в том, что ты – человек. Разум тебе говорит: научись плавать, тогда и море взнуздаешь. Чтоб укротить таких коней, одного кнута мало… Впрочем, волны сегодня не такие уж большие, море ведь здесь всегда неспокойно, потому что в этом месте в него впадают реки – под землей сталкивается друг с другом много таких речек, как Терцолле, представляешь себе? А может, просто солнышко ушло, и море обиделось?

Я держал свою руку в его широченной мозолистой ладони и чувствовал себя уверенно. Чудовища исчезли. Волны, безуспешно пытаясь нас настичь, разбивались о берег в нескольких шагах от нас и откатывались.

– Ну, видишь?

– Это был «дакота» или «харрикейн»?

– Вот ты куда гнешь? Давай не юли!

Мы вернулись к машине, держась за руки. Иванна, разувшись, шла впереди. Милло сказал:

– Если хватит времени, остановимся в Пизе, я свожу вас к башне.

Но мы увидели ее лишь издалека: чудом уцелевшая, склонялась она над развалинами в венчике лунного света.

Вскоре после этого Милло проложил первую борозду в моей детской душе.

Вот мы с ним вдвоем – он и я – едем на велосипеде. Милло жмет на педали. Вдали – только недавно отстроенные заново корпуса «Фиат».

Сейчас на этом месте большой рынок с рекламными стендами, а там, где дорога пересекает автостраду, гигантские холодильники. Тогда здесь был пустырь Новоли, и, словно форт, одиноко возвышался среди него газометр.

Вечерело, мы ехали вдоль рва Мачинанте, где всегда полно лягушек и так скверно пахнет. Мы направлялись к мороженщику, который приспособил для своей торговли будку подле шлагбаума.

– Ну, а ты знаешь, что такое дядя? – неожиданно спросил Милло. – Дядя – брат матери или отца. Но ни у твоего отца, ни у твоей матери братьев нет. Я как бы заменяю брата им обоим и поэтому прихожусь тебе вдвойне дядей. Вот почему ты зовешь меня «дядя Милло». Я их друг.

– Мой тоже.

– Согласен, хоть порой от тебя только и дождешься что пинков… Давай садись, я тебя подтолкну.

Он затормозил и слез, тропинка становилась все уже, темнело, только видны были вдали разноцветные лампочки на будке мороженщика.

– С твоим отцом мы подружились еще в детстве, вот как ты с Дино. Боролись друг с другом, устраивали велосипедные гонки, бегали – кто быстрее – по площади Далмации. Я был посильней его, но зато в беге он давал мне сто очков вперед.

Согнувшись над рулем, даже не доставая ногами до педалей, которые вращались сами по себе, я все равно чувствовал себя гонщиком.

– Видно, тебе на твоего отца плевать, ты о нем и знать ничего не хочешь?

Он шлепнул меня по затылку. Я хотел слезть и удрать.

– Оставь меня, отстань, убирайся!

Потом, через много лет, мы с ним стали припоминать этот вечер.

– Мы тогда уселись в сторонке, велосипед прислонили к изгороди, я выпил пива, ты, как всегда, ел сливочное мороженое с шоколадным кремом. Тебя забавляла пена, которая оставалась у меня на усах. Ты был сообразительным мальчишкой, понимал больше, чем следовало в твои годы. Я подумал: нехорошо, если вырастешь и вобьешь себе в голову тот же гвоздь, что Иванна… Еще подумал, сколько горя хлебнешь, когда придется потом самому его вытаскивать…

– Как я себя повел после подзатыльника?

– Сперва пошумел немного, а потом бросился мне на шею и обнял так неожиданно, что я от нежности совсем раскис.

– Ну, а потом?

– Я сказал тебе правду, стараясь поосторожней слова подбирать. Так уговаривают маленьких.

– Ты прибег к своему красноречию, его у тебя хватит и для маленьких и для больших.

– Возможно. Ты меня слушал серьезно, ну совсем как старичок, так и хотелось тебя расцеловать, особенно когда я тебе объяснил, что, мол. пусть мама продолжает надеяться, так будет правильней. Теперь все кажется легким, но тогда не так-то просто было к тебе подступиться. Ты был самоуверенным парнишкой… Однако в ту минуту личико у тебя было прямо ангельское – и ты мне доверился…

Я грыз вафлю от мороженого, лягушки и сверчки вели себя шумней, чем люди, сидевшие у столбиков. Тут я сказал ему:

– Я и раньше знал, что папу убили на войне. Маме я не говорил, чтоб ее не расстраивать.

Испытание огнем совпало с первым днем в школе. На мне синий форменный халатик с белым поясом, новые туфли. Иванна меня выкупала, прочистила мне уши ватой, приготовила «праздничный завтрак». Сидя за столом в кухне, я макал в кофе с молоком ломти поджаренного хлеба, щедро намазанные маслом и повидлом. Передо мной лежали три шоколадки в золотой обертке.

– Понял? – повторяла она. – В школе и вообще для всех ты сирота, я вдова солдата. За это нам дают грошовую пенсию, но к ней я не прикасаюсь. Когда папа вернется, он найдет эти деньги в комоде, они там сложены, монета к монете. Это уж я верно говорю. Папа жив, он только не смог еще сесть на корабль. Людям этого не понять, они его не любят. Им бесполезно объяснять. Папа вернется и сам тотчас же разоблачит эту ложь. Учительница посадит тебя на переднюю парту, впереди всех, она знает, что это почетно.

Я глядел на нее, потом на шоколад. Кто из них прав: Иванна или Милло? Волшебной была голубизна ее глаз, но голос, монотонно повторявший все одни и те же слова, настораживал.

– Да, да, – отвечал я ей.

Это как игра. Хочешь – выбирай, кем быть: полицейским или вором… Чем больше я думал об отце, которого не знал и не мог себе представить по фотографиям, тем меньше неведомый образ его влиял на меня. Ни она, ни Милло ни разу не рассказывали мне о нем ничего, способного воздействовать на воображение.

Учительница оказалась молодой полной блондинкой с пронзительным голосом. Нос и зубы у нее были совсем не такие, как у Иванны. Она сказала:

– Сейчас я буду вас вызывать по именам. Вы вставайте, говорите: «Здесь». Так я с вами познакомлюсь.

Я сидел рядом с Дино, который тогда уже был моим другом. Его вызвали первым.

– Альвизи!

Дино не дал ей докончить:

– Здесь!

– Хорошо… А отец твой чем занимается?

– Каменщик. Но он теперь бросил…

– Значит, он уже не каменщик?

– Нет, у него торговля… А этого зовут Бруно, – сказал он, показывая на меня. Я тотчас же поднялся. – Его отца убили на фронте.

– В Африке, – сказал я. – Он был солдатом. – И, сказав, обрадовался не меньше, чем своей школьной форме. Все равно, кем быть – вором или полицейским. Но я выбрал Милло и улыбался, думая о нем.

Дино продолжал:

– Он уже умеет читать, его мать научила. Он даже умеет говорить по-американски, научился у негров, там же, где и я…

Годы промчались, словно порыв ветра, до самого пятого класса.