"Мы зовём тебя править" - читать интересную книгу автора (Доконт Василий)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ОДИН И ДВОЕ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

"…И тогда колдун проворчал:

- Как же ты мне надоел, любезный, - и начал бормотать заклинания, чтобы превратить Ивара в собаку…"

Василий снова перечитал последние строки и, вздохнув, вытащил из машинки недопечатанный лист, смял его и бросил на пол: опять было не то. Книга рождалась тяжело, в мучениях, и за три месяца ежедневных многочасовых трудов более-менее годились в дело всего около ста страниц текста - только по странице в день.

Такая производительность при сомнительном качестве прозы грозила поставить начинающего писателя в довольно трудное положение. Насколько ему было известно, способа быть сытым только в результате творческого процесса ещё не открыли, и капризный желудок за пять лет случайного питания совершенно испортился, угрожая то ли катаром, то ли язвой, то ли ещё неизвестно чем.

Головин не был плохим писателем, голодающим на почве собственной бездарности или козней таких же бездарных завистников. Он вообще не был писателем. На тернистый путь литератора он ступил недавно, три месяца назад, когда, доведенный его бесконечным нытьём до белого каления, приятель подарил ему печатную машинку в надежде, что удастся при встречах с Василием говорить не только о нём, Головине, незаслуженно обиженном и людьми и жизнью, а, например, о футболе или рыбалке.

- Как инженер, ты себя уже проявил. Как коммерсант - тоже. Если ты всё ещё уверен, что ты - человек одарённый, попробуй это, - сказал приятель, передавая Василию бабушку печатного дела, созданную неандертальцем во время отдыха от охоты на мамонта, - Напиши о своих невзгодах книгу, а мне твоя биография уже надоела…

Василию она надоела намного больше, но, в отличие от приятеля, он не мог от неё отделаться так просто: ему в этой биографии приходилось жить, пользуясь всеми, ею созданными, условиями, набор которых был сильно ограничен, и с каждым прожитым днём сокращался всё более и более.

Писать о ней не хотелось. О ней даже думать было противно, и поползли по белым форматным листам неуклюжие строки полуфантастического романа из жизни рыцарей, колдунов, красавиц и ведьм.

Тюкая по клавишам одним пальцем, Василий пытался увековечить своё скромное воображение, на практике постигая тонкости и секреты писательского мастерства, и тут же создавая и саму теорию. Критерием качества он поставил простое определение "нравится" - "не нравится" и двинулся по едва заметной тропе гениальности.

Критерий работал не хуже бритвы Оккама, и папка с рукописью пополнялась слишком медленно. Лёгкость, с которой Василий постигал различные умения в детстве (он рисовал, лепил, пел, писал стихи), покинула его где-то на долгом жизненном пути, оставив сорокавосьмилетнему новичку горечь досады и чувство вкуса - единственную замену филологическому образованию. И он безжалостно кромсал каждую вымученную строку, каждый выстраданный абзац, выбрасывая всё, вызывающее подозрение в халтуре или плохо созвучное с уже написанным ранее.

Попытка написать книгу была настоящей авантюрой, но она была и единственным, в случае удачи, выходом из неудачно сложившейся жизненной ситуации Головина.

"Мне почти пятьдесят лет, - думал Василий, - пора бы уже определиться. Хоть что-то умею я делать хорошо? Хоть чем-то в состоянии я заниматься с душой и долго? Вот натура - ни себе, ни людям…"

В этом Василий был прав. Как человек, он был "так себе". Про таких в народе говорят: "ни рыба, ни мясо". Когда он был ребёнком, все окружающие видели у него массу достоинств и предсказывали большое будущее. Но кому его не предсказывали? Кто знает, может эти чужие надежды и помешали Головину достичь чего-нибудь путного?

Когда человек начинает верить, что может, без особых усилий, овладеть тем или иным умением, он легко приучается к безответственному отношению в любом деле, и пытается жить, не затрачивая труда, с наскока.

Он привыкает не делать более одной попытки, больше одного подхода, к любой проблеме, с которой сталкивается, безразлично, в учёбе ли, в работе или в личной жизни. От того, что не даётся ему сразу, он отказывается, как от недостижимого для него предмета, мотивируя свой отказ ложными объяснениями, вроде "не нуждаюсь" и "не хочу", даже не сознавая, что эта форма ленивого аскетизма вызвана к жизни его легкомыслием, превратившим неплохие, в общем-то, задатки в постоянное "не могу", "не умею".

Чтобы достичь большого будущего, человек должен обладать или ярко выраженным талантом, или высокой работоспособностью. Наилучшие показатели даёт сочетание и того, и другого.

Поэтому Василий, не имевший подобных качеств (или же загубивший их своим легкомыслием), доживя до пятидесяти, без малого, лет, остался вообще без будущего. Трудно назвать будущим безрадостное одинокое существование при отсутствии постоянного места работы, без хоть какой-нибудь уверенности в завтрашнем дне.

Мудрые люди давно заметили, что непрерывно преследующие человека удачи часто вызывают у него симптомы мании величия, зазнайство и эгоизм, направляющие умственные способности счастливчика в сторону практических знаний, чтобы укрепить и расширить полосу удач, по возможности, на всю оставшуюся жизнь.

Неудачники же, напротив, задумчиво скребя в затылке, больше склонны к философскому восприятию жизни и пытаются каждую свою неприятность увязать со всеобщими мировыми законами: кажущаяся неизбежность свершившегося прекрасно маскирует либо недальновидность, либо неосторожность, либо откровенную глупость пострадавшего. Иногда кажется, что законы эти и были созданы неудачниками и лентяями только для собственных потребностей, и существуют лишь в богатом воображении и тех, и других.

Вряд ли стоит объяснять, почему при легкомысленном отношении к жизненным коллизиям, Василий оказался среди приверженцев философии. Нет, он не зарылся в толстенные учёные труды, не стал сторонником какой-то философской школы, не приобщился к многовековой мудрости и многовековым заблуждениям человеческого общества.

Философия Головина была самодельной, доморощенной. В ней нашли отражение его личные мудрствования и наблюдения, опирающиеся только на личный опыт и пару-тройку подхваченных где-то околонаучных идеек.

Уже давно ни для кого не секрет, что человеку в течение всей жизни приходится делать выбор. Он делает его постоянно, точнее - непрерывно, часто не замечая этого, и от того, насколько сделанный им выбор согласуется с интересами, с выбором других людей, зависит успех или неуспех в человеческой жизни. Верность выбора основана на интуитивном понимании бесконечно большего количества информации, получаемой всеми органами человеческих чувств, и требует постоянного контакта с мировым информационным полем.

Этот механизм интуитивного восприятия настраивается, подобно настройке музыкального инструмента, в процессе развития человеческой личности и даёт либо чистый звук - правильный выбор, либо невыносимую фальш - выбор неверный. Настройка носит долговременный характер и определяет жизненные отрезки, а то и - целые жизни, различных людей.

Когда, при каких обстоятельствах, настройка сбивается - сказать трудно, можно только догадываться, что тот или иной поступок привёл к её сбою, впрочем, без стопроцентной уверенности. Именно по этой причине такую трудную задачу представляет восстановление засбоившей интуиции, и не сумевшие справиться с ней люди просто выпадают за пределы человеческого общества.

Исходя из выше изложенного, Василий делил людские жизни на три группы: правильные, неправильные и никакие.

Правильные жизни всегда полны событий, и даже самые неприятные из них зачастую приносят радость: упал - сломал ногу - получил страховку - купил холодильник.

Неправильные жизни тоже полны событий, и даже самые радостные из них могут быть достаточно неприятны: купил холодильник - нёс, уронил, разбил холодильник вдребезги и сломал холодильником ногу. И при этом не получил страховку.

Никакая жизнь событий не имеет. Тот, кто живёт никакой жизнью, одинаково неспособен ни купить холодильник, ни сломать ногу. Он даже лишен возможности посочувствовать удачам живущего правильной жизнью и порадоваться неудачам живущего неправильной. Никакую жизнь назвать жизнью язык, и тот, не поворачивается. Более точное для неё название - прозябание.

Если кого-нибудь смущает использование в приведенных примерах холодильника, можно заменить его пылесосом, телевизором, швейной машиной, магнитофоном, да чем угодно: суть изложенного от этого не изменится.

Василий Головин за свои, без малого, пятьдесят лет успел пожить всеми тремя жизнями.

Сначала он жил жизнью правильной: рождение, школа, институт, работа, женитьба, ребёнок, хорошая работа, квартира, очень хорошая работа. Правильная жизнь заняла у него около тридцати пяти лет и, как-то необыкновенно быстро, почти мгновенно, перевернулась в жизнь неправильную: развод, увольнение, коммерция, крах, потеря жилья, коммерция, второй крах.

Неправильная жизнь длилась всего восемь лет, но по своим последствиям оказалась намного эффективней правильной. И потому в жизнь никакую Василий вошёл с ворохом проблем, пустой головой и в состоянии полной апатии: ни идей, ни желаний, ни дела. Безразличие, равнодушие, и, если бы не желудок, время от времени требующий пищи, Головин так и зачах бы, не выходя из летаргии.

Будучи человеком не очень глупым, он понимал, что так дальше жить нельзя. Но пять лет умственных усилий так и не дали ответа на вопрос: а как можно? Чем же, всё-таки, может заняться человек, превративший в ничто полвека своей жизни?

Многие люди, потеряв жизненные ориентиры и утратив возможность реализации своих жизненных планов привычным для себя способом, берутся за перо. Те, кто набивал свои шишки не зря, кто приобрёл в своих неудачах полезный и для себя, и для окружающих опыт, кто достаточно умён, чтобы суметь им поделиться, не взывая ни к жалости людской, ни к их нездоровому любопытству, иногда умудрялись выбиться в круг известных литераторов. Правда, таких было немного, но они, всё же, были.

Василий не избежал подобного соблазна и, получив печатную машинку, ударился в литературу в надежде, что сможет, вытянет - писал же в детстве стишки и, говорили, неплохие.

Прикупив несколько пачек бумаги, Головин уединился в пустующем доме на Масанах и усиленно выколачивал из старого механизма своё будущее.

Машинка, похоже, вернула себе молодость - так охотно она клацала клавишами под пальцами Василия, забыв о старческих недугах и недостатке смазки. Ни тебе заеданий, ни западания клавиш, ни зловещего скрежета в металлических потрохах. Эх, к ней бы ещё хоть немного таланта!

"…И тогда колдун закричал:

- Как же ты мне надоел, рыцарь! - и забормотал, захрипел заклинания.

Ивар, скованный Заклятием Неподвижности, замер в трёх шагах от длинного стола, заставленного и заваленного разными предметами и хламом. Меча рыцарь вытянуть не успел, и правая рука в железной рукавице застыла с растопыренными пальцами на полпути до его рукояти.

Голос колдуна скрипел, не умолкая, и рыцарю чудилось, что где-то рядом болтается от сквозняка на ржавых петлях дверь, и хотелось крикнуть, чтобы её закрыли. Но не слушались ни губы, ни язык, да и само дыхание давалось с большим трудом, и каждый вдох отдавался болью в сдавленной Заклятием груди.

Надо же было так глупо попасться! Ведь знал же, знал о Заклятии Неподвижности, а увидел эту колдовскую рожу и забылся от ненависти. Забылся настолько, что даже не сразу потянулся за мечом - хотел удавить колдуна руками. Такого удавишь…

Слова заклинаний трещали в воздухе старой башни и осыпались с тихим шорохом на грязные плиты пола. Ивар, против воли, вслушивался в них, ничего не понимая: казалось, что все слова колдун произносит наоборот, и они становятся от этого какими-то гортанными и кривыми.

- …грхркр, хргрхр, кргрхргр…, - слышалось рыцарю, и звуки эти больно царапали в ушах, создавая неприятную вибрацию во всём теле. От них по коже Ивара побежали мурашки, вызывая в неподвижных костях и мышцах страшный зуд и жжение. Хотелось чесаться, скрестись, царапать ногтями зудящую кожу, раздирая её до крови - чтобы боль от ран перебила этот невыносимый зуд.

Ивар пытался двинуть руками, дотянуться до чешущихся мест, не задумываясь о том, что всё равно не сможет почесаться через отделанные серебром доспехи. Даже если сумеет двинуться. Он пытался снова и снова, при каждой неудаче становясь только злее. По лицу его стекал пот, из прокушенной нижней губы побежала струйка крови. Ненависть к колдуну придавала рыцарю невероятную силу: если бы его держали цепи, а не это проклятое Заклятие, он без труда разорвал бы их.

У колдуна что-то явно не ладилось. Опасливо поглядывая на Ивара, он постоянно менял заклинания, добавляя всё новые и новые формулы к уже произнесенным. Но дело не шло: посеребренные доспехи рыцаря не уступали чарам, оберегая своего владельца.

Наконец колдун сообразил, что доспехи защищают только от гибели и, раз сработала Неподвижность, может, и Превращение подействует?

Характер бормотания резко изменился. К скрежету и гортанным звукам добавилось шипение, изредка прерываемое свистом.

Зуд и жжение у Ивара перелились в острую боль. Он почувствовал, как враждебная сила вытягивает, выгибает, выкручивает его кости, и обрадовался этому: это было движение. Это означало, что Неподвижность теряет власть над ним. Это значило, что можно нападать. Преодолеть боль, победить ломающую его тело силу - и нападать!

Ивар шагнул в сторону колдуна, всё ниже и ниже сгибаясь к полу, и в изнеможении опустился на руки. Руки?! То, чем он опёрся о грязный затоптанный пол, уже не было его руками. Железные рукавицы, покрытые серебряными рунами, вытянулись… Нет, не вытянулись - сжались: пальцы рукавиц укоротились до жалких обрубков, из которых торчали длинные железные когти. Серебряный узор сменился встопорщенной, серебряной же, собачьей шерстью. Рыцарь опирался не на руки - на мощные собачьи лапы.

"А руки?! Мои руки - где они?"

Лапы закрыло от глаз чем-то длинным и тоже мохнатым. Прошло некоторое время, прежде чем Ивар сообразил, что это - его нос и губы. Теперь уже - морда. Собачья морда.

Он хотел закричать, но из горла вырвалось только глухое злобное рычание. Ненависть с новой силой ударила в голову рыцаря, и он опять рванулся к колдуну, оттолкнувшись всеми четырьмя лапами.

Тело огромного железного волка, покрытое серебряной шерстью, с грохотом стукнулось о невидимую преграду и рухнуло на грязный пол. По башне прокатился звон железа, и задребезжали стёкла. Каменная плита, на которую свалился волк, треснула.

Колдун, было, обрадовался, но быстро спохватился, что Ивар больше недоступен для его чар: заклинание Превращения подействовало и на доспехи, а этого он уж никак не ожидал.

"Мне повезло, что Стена Недоступности - это заклинание нейтральное, не имеющее в своей основе ни злых, ни добрых чар, - думал колдун, глядя на огромного волка, в бешенстве бьющегося о невидимую стену, - Оно защищает не хуже придуманных мною, вот только и мне нет за неё хода. Значит, та часть башни теперь закрыта для моих посещений. И заклинание не снимешь, пока это чудовище там".

Ивар бросался вперёд снова и снова, пока полностью не обессилел. Он лежал, положив тяжёлую голову на передние лапы, и с ненавистью глядел на колдуна.

Тот неторопливо забирал со стола странные приборы, колбы, реторты, запылённые бутылки и выносил в соседнюю комнату: не имея возможности избавиться от своего врага, он решил не рисковать и перебраться в другое помещение. Не то, чтобы вид заколдованного рыцаря был слишком для него неприятен. Скорее, наоборот: в подобней ситуации было немало забавного, и, если бы колдун был молод и неопытен, то от души поразвлёкся бы, дразня железного кусаку. Если бы был молод, так и поступил бы. Но опыт, тысячелетний опыт, подсказывал ему, что не следует из прихоти подвергаться опасности. Что, если Стена Недоступности не выдержит? Кто может поручиться, что Ивар не найдёт способ преодолеть её? Добрался же он как-то не только до башни, но и внутри - до самой лаборатории, не смотря на препятствия и ловушки. Стена Недоступности сейчас - единственная защита от назойливого воина. Без неё никакое заклинание не помешает железным зубам волка разорвать горло не стареющего, не подверженного болезням, но вовсе не бессмертного колдуна.

Главная опасность, конечно же, не рыцарь. Таких рыцарей можно давить - пучок в день. Опасны его удивительные доспехи, мешающие работе предельного колдовства, доспехи, неведомо где раздобытые Иваром, и ставшие теперь его кожей и шерстью…

"Надо припомнить все заклинания, что я, сгоряча, употребил, пытаясь убить этого шалопая. Видимо, всё дело в их сочетании с Заклятием Превращения. Пороюсь в книгах, поищу, что за доспехи и чего от них ждать".

Библиотека колдуна была не очень велика, но тщательно подобрана. Наибольшую ценность в ней составляли двадцать два тома Большой Энциклопедии Колдовства (БЭК), которую он с трудом отобрал у своего учителя мага Саффарра, предварительно убив его и распылив тело старого мага по всем соседним мирам. К сожалению, победа была неполной, так как с духом Саффарра сделать ничего не удавалось и бессловесный призрак учителя вот уже восемьсот лет почти постоянно маячил в углу лаборатории, часами пялясь на убийцу. Безо всякого, впрочем, успеха…"

Василий перечитал и уставился в окно в поисках дальнейшего вдохновения. Масаны за окном исходили сыростью и совершенно не вдохновляли.

Одиннадцатое декабря медленно клонилось к вечеру - начинало темнеть, и зимние сумерки, в сочетании с повышенной промозглой влажностью, вызвали у Головина озноб.

Он встал и включил свет, зябко ёжась и кутаясь в одеяло. Топить печь было лень, да и рано ещё: чтобы не дрожать ночью во сне, Василий топил ближе к ночи, и печь оставалась тёплой до самого утра.

Одиннадцатое декабря - на улице ни мороза, ни снега. Только частый мелкий дождь и запах плесени. Бр-р-р, мерзость!

Одеяло сползло с правого плеча, и Головин, поправив его, снова уселся за машинку. Но не работалось. Фантазия спряталась в дебрях путаных мыслей и никак не давалась.

Василий решительно поскрёб в затылке - не помогло. Тогда он почесал бороду - и тут неудача. Приходилось оставить литературу до более благоприятного момента, а сейчас…

Забренчал дверной звонок - чашечка звонка была смята, и он издавал несуразный звук, нечто среднее между треснутым колокольчиком и жужжанием бормашины, вызывая у Василия ломоту в зубах.

Сделав вид, что оторван от углублённого творческого процесса, Головин пошёл открывать.

Оказалась, пришла соседка, старенькая Михаловна, согнутая грузом прожитых лет, но, тем не менее, сохранившая бодрость духа и озорной насмешливый взгляд.

- Здравствуй, Васечка! Вот, пришла с тобой рассчитаться, - старушка протянула Василию целлофановый пакет с двумя трёхлитровыми банками.

- Что это, Михаловна?

- Так… Гостинчик тебе. Домашняя водка и огурчики моего засола.

- Да зачем же мне это?!

- Ты картошку мою копал? Копал! Так чего же спрашиваешь?

Масаны, как и каждое село, поглощённое городом, сохранили свои безразмерные огороды, что, безусловно, было для них плюсом. Но благами цивилизации оснащались медленно, по достатку хозяев, и канализация с водопроводом, так же, как и газ, оставались уделом избранных, что можно считать и минусом. Дело вкуса, как говорится. Удивительно, но вальяжный и избалованный уроженец Одессы Головин легко мирился с отсутствием удобств, и с удовольствием ходил за водой к колонке или соседскому колодцу, и готовил, вдыхая дымок от сосновых поленьев.

В сентябре он помог соседке копать картошку (старушке это занятие оказалась уже не под силу), когда работа над книгой неожиданно застопорилась и мысль упорно не желала принимать удобную для понимания форму.

Восемь соток картофеля Михаловны оказались весьма кстати для начинающего писателя и, если и не помогли улучшению мыслительного процесса, то избавили, во всяком случае, его от пролежней, поскольку думать Василий умел, в основном, лёжа.

Михаловна была человекам старого закала, человеком, не умеющим принимать безвозмездную помощь. Каждое, совершенное по отношению к ней доброе дело накладывало на неё обязательство ответного действия. Чувство благодарности вынуждало её совершать, по отношению к доброхоту, аналогичные поступки до тех пор, пока она не переставала чувствовать себя обязанной.

Это была уже третья попытка Михаловны выразить свою признательность, и Василий, наконец, сдался. Он понял, что выглядит некрасиво, словно торгуется - ведь, с каждым его отказом объём даров возрастал, и не было похоже, что соседка отступится.

- Спасибо, Михаловна, - Василий взял пакет, - Что это вы такие тяжести таскаете?

- Что же ещё остаётся делать? Ты - капризишь, нос воротишь: и то тебе - не это, и это тебе - не то. Я не привыкла быть должной. Вам, молодым, этого не понять. Вы избалованы родителями и государством, так и ждёте, что кто-нибудь придёт и всё за вас сделает…

- Ну, не такая уж я молодёжь - вот, борода вся седая. Да и по годам до середины века добираюсь.

- А это ничего не значит. Вот доживёшь до моих лет - совсем другое запоёшь.

- О чём это вы?

- О чём, о чём… Да всё о том же! Сколько времени ты будешь один жить? Не надоело? Мог бы какую-нибудь женщину осчастливить, а не изображать из себя одинокого гения. Хочешь, познакомлю с приличной женщиной? Работящей и не капризной?

- Ну-у, Михаловна! Вы, никак, новую профессию осваиваете? Решили в свахи податься? С чего бы это?

- Смотреть не могу спокойно, как человек в одиночестве мучается. Человек не должен один жить.

- Вы считаете, что вдвоём мучаться легче? Да и не мучаюсь я - мне одному даже лучше.

- Да не о тебе я забочусь, что ты всё на себя переводишь! Ты-то проживёшь и один. Женщине намного труднее…

- Ясное дело: ни покричать тебе, ни покомандовать, ни нервы попортить некому…

- Отшучиваешься, Васёк. А я серьёзно. Обращайся, если что. Ладно, пойду. Садись, стучи своими клавишами…

Михаловна затронула, того не желая, очень больной для Головина вопрос: женщины были ещё одной из неудач Василия. Что там говорить, не везло ему с женщинами.

Нельзя сказать, что они совсем игнорировали Головина, хотя красавцем он, безусловно, не являлся. Среднего роста, упитан (в некоторых местах даже несколько толстоват), вид совершенно неспортивный. Характер, правда, добрый. Достаточно весел и обаятелен, чтобы не вызывать отвращения у прекрасного пола.

Общения с ним женщины не избегали, но и к длительным отношениям не стремились. Не хватало чего-то в характере Василия, чего-то очень для женщин важного. Рассмотрев его внимательно, они, со вздохом, отставляли Головина в сторону: "Нет, не то!".

Считается, что в Чернигове - явный избыток женщин, и ярко выраженный мужской дефицит должен был бы обеспечить Василию пару, которая не только осчастливливалась бы сама от присутствия Головина, но и ему могла бы уделить хоть немного счастья. Но этого не происходило, не случалось.

Год за годом ничего не менялось в жизни нашего героя, и причины следует, конечно же, искать всё в той же легкомысленности, в попытке прожить жизнь легко, с наскока, без чрезмерных усилий. Даже не чрезмерных - вообще без усилий.

Великая Природа наделила женщину потребностью вить гнездо, и её выбор во многом зависит от способности мужчины помочь ей в этом. Человек, уклоняющийся от борьбы, не может долго привлекать её внимание, особенно, если это - единственный его талант.

Когда-то одна женщина поверила Василию настолько, что решилась выйти за него замуж и даже смогла прожить с ним несколько лет. Но, как принято сейчас говорить, не сложилось. И жила теперь эта женщина далеко, в большом портовом городе, в одиночку вырастила сына - помощи от беспутного Головина она не требовала, да и не ждала. А сам Василий после развода утратил и те небольшие запасы энергии и мужества, которые приобрёл благодаря женитьбе.

От семейной жизни у него осталась привычка спорить с женой, и он до сих пор вёл с ней бесконечные споры, правда мысленно, пытаясь доказать и себе, и ей, что не так уж он, Василий, плох. Но даже в мыслях не удавалось ему переспорить воображаемую женщину, которую не сумел убедить и в реальной жизни.

Осознав, что очередная встреча с женщиной ничего, кроме нового разочарования не принесёт, Василий отгородился от нежной половины человечества прозрачной стеной и сквозь неё наблюдал за женщинами, как за рыбками в аквариуме, не делая ни малейших попыток нырнуть и поплавать вместе с ними.

Иногда внимание Головина привлекала какая-нибудь особо яркая (и внешне, и умственно) женщина, но, вспомнив, что для сближения с нею необходимо совершить усилие, выдержать некоторый период бесплодных ухаживаний и преодолеть неоднократные отказы, а, может, и побеждать соперников, он отводил свой взгляд в сторону и подавлял зарождающуюся симпатию.

Время от времени из аквариума приплывала большая хищная рыба, которая без труда преодолевала стену, скрывающую Василия, и, широко разевая пасть, устремлялась к Головину. Василий угадывал её желание прибрести батрака то ли в постель, то ли в хозяйство, и в панике спасался бегством - менять свою неуютную независимость на сомнительное удовольствие рабского труда он не желал.

Так и получалось, что внутренняя неустроенность и безответственность гнали Головина по жизни, да из города в город, как ветер - перекати-поле. Чернигов стал его последним пристанищем, и в житейском, и в территориальном смысле: тут кончалась та Украина, которую он знал, и в которой научился выживать. Дальше - или в Россию, или на дно общества. А ни одно дело, ни одно занятие, по-прежнему, не могли долго привлекать его внимания. Он быстро терял ко всему интерес и даже не сожалел о гибели начатого. Довольно плачевный итог почти пятидесятилетней жизни: ни семьи, ни дома, ни любимого дела.

Проводив Михаловну, Василий попробовал вернуться к работе над книгой, но мысли, испуганные угрозой соседки прервать его одиночество, упорно не желали собираться вместе. Ни заколдованный Ивар, ни сам колдун не спешили на помощь своему создателю.

Василий прошёлся по комнате, вынул из машинки последний отпечатанный лист и положил его в папку. Затем решился, открыл банку с самогоном и немного плеснул в залапанный жирными руками стакан.

Из другой банки он выловил огурец и слизнул рассол с пальцев.

Намерив ещё с сотню шагов, Головин хлебнул из стакана и укусил огурец. Напиток, против ожидания, оказался вполне пригодным к употреблению, и Василий снова выпил из стакана.

Не прекращая ходьбу, он жевал огурец, вслушиваясь в тепло, побежавшее от желудка по зябнущим мышцам. Бросив на кровать одеяло, Василий стал кормить дровами печь, стараясь уложить поленья в виде колодца. В середину он поставил пустую пластиковую бутылку из-под пива и обложил её отбракованными листами рукописи. Выдвинув заслонку на трубе, поднёс к бумаге спичку, и пламя радостно загудело на сосновых поленьях, щупая огненными руками дверцу топки и кольца плиты под кастрюлей со вчерашним борщом.

Сразу же захотелось есть, но Василий решил дождаться борща и снова плеснул себе в стакан. За новым огурцом лезть было лень, и он выпил так, без закуски.

В голове слегка зашумело, и пришла приятная лёгкость. К сожалению, она пришла не одна: воображаемая жена не упустила случая высказать своё мнение о современных мужчинах, ярким представителем которых был Головин.

"- Вижу-вижу: всё у тебя в порядке, всё хорошо, так почему бы и не выпить?"

Василий всегда терялся от неожиданных её визитов и не сразу отыскивал подходящий к случаю ответ. Промолчал он и в этот раз.

Женщина же не унималась:

"- Что, дорогой, нечего тебе сказать? Нечем оправдаться? Безвольное, бесхребетное существо - одно название, что мужчина. Что в тебе мужского, кроме брюк? И туда же - в писатели лезет! Гений среди удобрений. Не понимаю, как может писать о подвигах человек, который даже дорогу не в состоянии перейти без посторонней помощи?"

"- Почему не могу? - нашёлся, наконец, Головин, - Можно подумать, что меня ты переводишь!"

Василий снял с плиты закипевший борщ и переставил кастрюлю на стол, на самодельную проволочную подставку: в виду малого остатка в кастрюле, он решил есть прямо из неё, чтобы не пачкать лишнюю посуду - мыть самому тоже было лень, а прислуга не торопилась к нему наниматься.

"- Даже поесть по-человечески и то не можешь, - не унималось в голове, - Знаток человеческих душ! Каждое написанное тобой слово - слово лжи, слово обмана. Неправда так и лезет из твоей рукописи…"

"- Откуда же может в ней быть правда, если это фантазия? Сказка? Я же не "Войну и мир" пишу!"

"- Сказки и фантазии тоже бывают лживыми. Пойми, фальш в сказке намного заметнее, чем внутри любой халтурной книги на злободневную тему. Кстати, почему бы тебе не попробовать писать бытовые рассказы - ты же так силён в домашних сценах!"

"- До чего же ты нудная - никакого разнообразия. И прицепилась же, зараза! Как от тебя избавиться?"

"- К психиатру сходи: он тебе обеспечит бесплатный стол и медицинский уход до конца жизни. Гарантии, правда, никакой нет - ещё никого не смогли излечить от мук совести…"

"- Ты и совесть - не верю…"

"- Не я и совесть, а совесть - это я…"

Василий не стал слушать дальше. Не обращая внимания на гудение чуждых мыслей, он спокойно съел борщ под новую порцию из банки и солёный огурец, убрал кастрюлю со стола вместе с подставкой и, снова хлебнув из стакана, стал готовиться ко сну.

Психиатр - психиатром, но и Головин знал один способ, как на время прекратить гудение чужого голоса в голове. Как и когда начались эти бессмысленные беседы с самим собой на два голоса, и когда он перестал контролировать воображаемого оппонента, Василий не помнил. Знал только, что - давно. Так давно, что и способ борьбы с умственным сдвигом был для него стар, словно существовал всегда.

И был он прост, как и всё старое - нужно было, всего лишь, погрузиться в бесконечные мечты по улучшению своего будущего. Несбыточные, они опутывали своей сетью недовольного Василием противника и заставляли его терять дар речи, не принося Головину победы, но - избавляя от поражения.

Мокрая ночь укутала Масаны в темное покрывало. Уличные фонари закрыли свои глаза до пяти часов утра, и ничто не мешало Головину строить воздушные замки.

Даже круглолицая луна, глянувшая вниз из-за разгоняемых ветром туч, не отвлекла Василия от глубоких раздумий. Она некоторое время глазела на его задумчивее лицо, пытаясь отгадать, о чём он думает, и, не отгадав, отвернулась.

А думы шли своим чередом, нагромождая планы на планы. Книга как-то забылась, оставив нерешённой судьбу железного волка. Колдун тоже мог пока быть спокоен: книжным героям не было места среди головинских прожектов по устройству личной жизни - и без того Василий имел их великое множество.

Например, он мог сыграть в КЕНО, и, угадав десять номеров, слегка поправить свои дела. А ещё он мог сыграть в МЕГАЛОТ и, угадав шесть номеров и дополнительный, намного лучше поправить свои дела.

А самый сокровенный план, который он даже не позволял себе часто обдумывать, дабы не спугнуть удачу, состоял в том, чтобы сыграть в СУПЕРЛОТО и, угадав шесть номеров, окончательно поправить свои дела.

Таким образом, часам к четырём утра, он был уже совсем близок к решению всех своих проблем, когда громкий грубый стук оборвал начавшую так удачно складываться жизнь Василия и вернул его на Масаны, в домик приятеля, и снова вверг его в пучину нерешенных проблем и никчемного существования.

Стук был настойчивый, даже наглый, и с криком:

- Чего стучать, звонок же есть?! - Василий пошёл открывать.