"Апокалипсис нашего времени" - читать интересную книгу автора (Розанов Василий Васильевич)

ПРАВДА И КРИВДА

"Без грешного человек не проживет, а без святого — слишком проживет". Это-то и составляет самую, самую главную часть а-космичности христианства.

Не только: "читаю ли я Евангелие с начала к концу, или от конца к началу", я совершенно ничего не понимаю:

как мир устроен? и — почему?

Так что Иисус Христос уж никак не научил нас мирозданию; но и сверх этого и главным образом: — "дела плоти" он объявил грешными, а "дела духа" праведными. Я же думаю, что "дела плоти" суть главное, а "дела духа" — так, одни разговоры.

"Дела плоти" и суть космогония, а "дела духа" приблизительно выдумка.

И Христос, занявшись "делами духа", — занялся чем-то в мире побочным, второстепенным, дробным, частным. Он взял себе "обстоятельства образа действия", а не самый "образ действия", — т. е. взял он не сказуемое того предложения, которое составляет всемирную историю и человеческую жизнь, а — только одни обстоятельственные, теневые, штриховые слова.

"Сказуемое" — это еда, питье, совокупление. О всем этом Иисус сказал, что — «грешно», и — что "дела плоти соблазняют вас". Но если бы "не соблазняли" — человек и человечество умерли бы. А как "слава Богу — соблазняют", то — тоже "слава Богу" — человечество продолжает жить.

Позвольте: что за "слава Богу", если человек (человечество) умер?

Как же он мог сказать: "Аз есмь путь и жизнь"? Ничего подобного. Ничего даже приблизительного. "Обстоятельственные слова".

Напротив, отчего есть "звезды и красота" — это понятно уже из насаждения рая человекам. Уже он — прекрасен, и это есть утренняя звезда. Я хочу сказать, что "утреннюю звезду" Бог дал человеку в раю: и тайным созданием Эдема Он выразил и вообще весь план сотворения чего-то изумительного, великолепного, единственного, неповторимого.

Все к этому рвется: «лучше», «лучше», «лучше». Есть меры и измеримость: Бог как бы изрек — "Я — безмерный, и все сотворенное мною рвется к безмерности, бесконечности, нескончаемости". А, это — понятно. "Там оникс и камень бдолах" (о рае). Напротив, когда мы читаем Евангелие, то что же мы понимаем в безмерности? Да и не в одной безмерности: мы вообще — ровно ничего не понимаем в мире.

Тут мы понимаем, что роды, именно человеческие роды, лежат в центре космогонии.

Библия — нескончаемость.

Тут мы совершенно ничего не понимаем, кроме того, что это не нужно. Евангелие — тупик.

Теперь: «грех» и «святость», «космическое» и «а-космичность»: мне кажется, что если уже где может заключаться «святое», «святость» — то это в «сказуемом» мира, а не "в обстоятельствах образа действия". Что за эстетизм. Поразительно великолепие Евангелия:

говоря о "делах духа" в противоположность "делам плоти" — Христос через это именно и показал, что "Аз и Отец — не одно". «Отец» — так Он и отец: посмотрите Ветхий Завет, — чего-чего там нет. Отец не пренебрегает самомалейшим в болезнях дитяти, даже в капризах и своеволии его: и вот там, в Ветхом Завете, мы находим «всяческое». Все страсти кипят, никакие случаи и исключительности — не обойдены. «Отец» берет свое дитя в руки, моет и очищает его сухим и мокрым, от кала грязного и от мокрого.

Посмотрите о лечении болезней, парши, коросты. В пустыне Он идет над ними тенью — днем (облако, зной) и столбом огненным — ночью освещает путь. Похитили золотые вещи у египтян, и это не скрыто; ибо так естественно, так просто: ведь они работали на них в рабстве, работали — бесплатно. Этим таинственным и глубоким попечением о человеке, каким-то кутающим и пеленающим, — отличается "Отцовский завет" от сыновнего. Сын — именно "не одно" с Отцом. Пути физиологии суть пути космические, — и "роды женщины" поставлены впереди "солнца, луны и звезд". Тут тоже есть объяснение, чего абсолютно лишено Евангелие. Действительно: тут показано, в видении Апокалипсиса, что и луна, и звезды, и солнце — все для облегчения «родов». Жизнь поставлена выше всего. И именно — жизнь человека. Пирамида ясна в основании и завершении. Евангелие оканчивается скопчеством, тупиком. "Не надо". Не надо — самых родов. Тогда для чего же солнце, луна и звезды? Евангелие со странным эстетизмом отвечает — "для украшения". В производстве жизни — этого не нужно. Как "солнце, луна и звезды" явились ни для чего, в сущности, так и роды — есть «ненужное» для Евангелия, и мир совершенно обессмысливается. "Все понятно" — в Библии, "ничего не понятно" — в Евангелии.

И вот — Престол Апокалипсиса, посреди коего сидят животные. Что за представление небес? Но разве роды коровы ниже чем-нибудь родов женщины? Это — "пути Божии". В "оправдании всего" Апокалипсиса — именно и лежит оправдание Божеское, оправдание Отцовское, и с болячками, и с коростами, и с поносами, и с запорами дитяти-человека.

Как чудно! О, как хорошо! Славны и велики пути Твои, Господи, и славны они в болезни и в исцелении. Апокалипсис изрекает как бы правду Вселенной, правду целого — вопреки узенькой "евангельской правде", которая странным образом сводится не к богатству, радости и полноте мира, а к точке, молчанию и небытию скопчества. Воистину — "поколебались основания земли". Христос пришел таинственным образом "поколебать все основания" сотворенной "будто бы Отцом Его" Вселенной. И что Коперник, на вопрос о солнце и земле, начал говорить, что они действуют "по кубам расстояний", — то это совершенно христианский ответ. Это — именно "обстоятельство образа действия". А "для чего они действуют" — это и неведомо, и неинтересно.

Таинственным образом христианство начало обходиться «пустяками». На вопрос о земле и луне оно ответило "кубами расстояний", а на вопрос о гусенице, куколке и мотыльке оно ответило еще хуже: что так «бывает». "Наука христианская" стала сводиться к чепухе, к позитивизму и бессмыслице. "Видел, слышал, но не понимаю". "Смотрю, но ничего не разумею" и даже "ничего не думаю". Гусеница, куколка и мотылек имеют объяснение, но не физиологическое, а именно — космогоническое. Физиологически — они необъяснимы; они именно — неизъяснимы. Между тем космогонически они совершенно ясны: это есть все живое, решительно все живое, что приобщается жизни, гробу и воскресению.

В фазах насекомого даны фазы мировой жизни. Гусеница: — "мы ползаем, жрем, тусклы и недвижимы". — «Куколка» — это гроб и смерть, гроб и прозябание, гроб и обещание.-

Мотылек — это «душа», погруженная в мировой эфир, летающая, знающая только солнце, нектар, и — никак не питающаяся, кроме как из огромных цветочных чашечек. Христос же сказал: "В будущей жизни уже не посягают, не женятся". Но «мотылек» есть "будущая жизнь" гусеницы, и в ней не только «женятся», но — наоборот Евангелию при сравнительной неуклюжести гусеницы, при подобии смерти в куколке, — бабочка вся только одухотворена, и, не вкушая вовсе (поразительно!! — не только хоботок ее вовсе не приспособлен для еды, но у нее нет и кишечника, по крайней мере — у некоторых!!), странным образом — она имеет отношение единственно к половым органам "чуждых себе существ", приблизительно — именно Дерева жизни: растений, непонятных, загадочных.

Это что-то, перед всякой бабочкою, — неизмеримое, огромное. Это — лес, сад. Что же это значит? Таинственным образом жизнь бабочки указует или предвещает нам, что и души наши после гроба-куколки — будут получать от нектара двух или обоих божеств. Ибо сказано, что сотворена была Вселенная от Элогим (двойственное число Имени Божия, употребленное в рассказе Библии о сотворении мира), а не от Элоах (единственное число); что божеств — два, а не одно: "по образу и по подобию которых — мужем и женою сотворил Бог и человека".

Мотылек — душа гусеницы. Solo — душа, без привходящего. Но это показывает, что «душа» — не нематерьяльна. Она — осязаема, видима, есть: но только — иначе, чем в земном существовании. Но что же это и как? Ах, наши сны и сновидения иногда реальнее бодрствования. Гусеница и бабочка показывают, что на земле мы — только «жрем»; а что «там» будет все — полет, движение, камедь, мирра и фимиам.

Загробная жизнь вся будет состоять из света и пахучести. Но именно — того, что ощутимо, что физически — пахуче, что плотски, а не бесплотно — издает запах. Не без улыбки можно ответить о "соблазнах мира сего", что в них-то и «течет», как бы истекает из души вещей, из энтелехии вещей — уже теперь "жизнь будущего века"; и что вкусовая и обонятельная часть нашего лица, и вообще-то наиболее прекрасная и «небесная», именно и прекрасна от очертаний губ, рта и носа. "Что за урод, в ком нет носа и губ", или есть в них повреждение, и даже просто — некрасивая линия. Апокалипсическое в нас — улыбка.

Улыбка — всего апокалипсичнее.

Это — не аллегория, это — реальная, точнее — это ноуменальная правда. "Хорошо соблазняться" и "хорошо быть соблазняемым". Хорошо, "через кого соблазн входит в мир":

он вносит край неба на плосковатую землю. Загадочно, что в Евангелии ни разу не названо ни одного запаха, ничего — пахучего, ароматного; как бы подчеркнуто расхождение с цветком Библии — "Песнью песней", этою песнею, о которой один старец Востока выговорил, что "все стояние мира недостойно того дня, в который была создана "Песня песней". И вот. Евангелие, таким образом, представляет «эту» и "будущую жизнь" совсем наоборот: "пути"-то жизни, насколько они физиологические пути, и есть главное и небесное (Престол Апокалипсиса); это есть «подлежащее», которое "оправдалось".

А тот "путь жизни", "жизнь духа" — есть "обстоятельственный путь", Проводимый в праздности, эстетике и разговорах…

И никакого "ада и скрежета зубовного" там, а — собирание нектара с цветов. За муки, за грязь и сор и «земледелие» гусеницы, за гроб и подобие, — но только подобие смерти в куколке, — душа восстанет из гроба; и переживет, каждая душа переживет, и грешная и безгрешная, свою невыразимую "песню песней". Будет дано каждому человеку по душе этого человека и по желанию этого человека. Аминь.