"Штурмовики над Днепром" - читать интересную книгу автора (Пальмов Василий Васильевич)

НЫНЧЕ У НАС ПЕРЕДЫШКА

Наступили короткие дни затишья. Даже не верилось, что не надо спешить на КП, уточнять изменения линии фронта, получать задание и уходить в бой. Но такое положение, и это все понимали, не могло длиться долго.

Уже через несколько дней мы получили приказ подготовить самолеты для дальнего перелета. Куда? В ответ на этот вопрос сам Георгий Михайлович Смыков пожимал плечами. Оставалось строить догадки. Фронт был широкий – от Черного до Баренцева моря. Предполагали, что нас перебросят в Молдавию, там шли тяжелые бои за днестровские плацдармы. Технический состав с утра до вечера готовил материальную часть самолетов. У летчиков проверялась техника пилотирования. Две «спарки», учебные Ил-2, совершали за день несколько десятков взлетов и посадок. Здесь же инспектор из штаба дивизии делал разбор, указывал на недостатки. И улетал с новым летчиком. Проверка проводилась по всем летным правилам, придирчиво, до педантизма.

В мирное время такие проверки – дело привычное. На фронте часто не до них, там бой – самый строгий проверяющий. Хочешь жить и побеждать – учись самым прилежным образом. И мы учились в каждом вылете, проверяя на практике рекомендации и инструкции и беря на вооружение то, что наиболее целесообразно. Так, например, в зоне зенитного огня соблюдать режим следует только в момент прицеливания. В остальное время, выдерживая режим, лишь поможешь зениткам сбить себя. Отсюда неписаная формула для летчика-фронтовика: «Над полем боя летай, как не положено», то есть так, чтобы противник, знакомый с писаными правилами тактики советской авиации, не мог упредить твой маневр. Одним словом, все заботы были не о чистоте пилотажа, а о его безопасности. А инспекторы требовали именно чистоту. И в этом не было ничего предосудительного, никакого противоречия с тактикой войны. Ведь солдат, готовясь на фронт, порой тоже недоволен строевой подготовкой: зачем, мол, она на фронте. Но строй дисциплинирует, помогает почувствовать локоть товарища, силу взаимодействия. Так и с чистотой техники пилотирования. Овладев ею, летчик свободнее вел себя в реальном бою, лучше выполнял самые сложные маневры и пилотажные фигуры, Не скрою – мне здорово пришлось попотеть, чтобы заработать у требовательного инспектора высший балл.

В тот же день старший техник Несметный доложил: на одном из самолетов требуется проверка мотора в воздухе. Кто должен проверить? Конечно, командир эскадрильи. Погода начала портиться, накрапывал дождик. Не теряя времени, я посадил механика в кабину стрелка, и мы поднялись в воздух. Мотор, действительно, давал перебои. Внизу ровная таврическая степь, аэродром ушел куда-то в сторону. Пока подбирал мотору нужный режим, потерял высоту. Пришлось снова ползти вверх, все время вслушиваясь в капризы сердца машины. Потом, когда мотор заработал сносно, оглянулся и не увидел под собой аэродрома. Ругнул себя за то, что не засек курса и времени взлета. Далеко ли ушли от своей точки? И тут совершенно неожиданно увидел справа по борту аэродром. Наш должен быть слева. А этот какой дивизии? На душе стало тревожно: заблудился в трех соснах! И это летчик, которого не раз хвалили за умелую ориентировку, которому доверяли сложные задания! Выхожу на железную дорогу Джанкой – Симферополь, беру направление на восток. Глянул на компас: а его стрелка показывает на север. Что за чертовщина! Как мог произойти сдвиг на 90o? Решил не доверять чувству и против собственной воли развернул самолет на 90o, точно по компасу. Вскоре опознал станцию Биюк-Онлар[3], оттуда по грунтовой дороге и вышел на свой аэродром. Когда сели, механик спрашивает:

– Товарищ командир, зачем мы ходили на Биюк-Онлар?

– Я наш аэродром потерял.

– Он же был под нами, только справа…

Вот тебе и на! Механик узнал его, а я, летчик, нет. Как это случилось, никак не пойму. Думал, что такое случилось только со мной. Потом узнал, что и с другими бывало. Один из опытных летчиков как-то рассказывал мне:

– Долетался до того, что не знаю, куда дальше лететь. А горючее на исходе. Вдруг прямо перед собой вижу какой-то аэродром. Обрадовался, ладно, хоть и заблудился, сяду у соседей, восстановлю ориентировку. Сел, показывают, куда рулить. Зарулил. Выключил мотор и, не вылезая из кабины, спрашиваю механика:

– Какой это аэродром?

Механик что-то медлит с ответом, потом узнаю знакомый голос:

– Вы же на своей стоянке, товарищ командир…

Что ж, и такое бывало… Недолгими были наши учебные будни. В один из майских дней мы увидели спешившего на аэродром майора Красикова. Андрей Яковлевич еще издалека закричал, размахивая бумажкой, видимо телеграммой:

– Летим! В район Харькова!

Но какой же это фронт? Бои шли у Львова и Кишинева, у западных границ страны. Лишь Белоруссия нависала с севера в виде балкона – там еще были гитлеровцы. А над «балконом», дугой выгнув линию фронта, находилась оккупированная врагом Прибалтика. Перелет прошел нормально. Приземлились мы в Волчанске, недалеко от Харькова.

– Теперь наша задача – получить пополнение и набраться сил для новых боев, – говорит подполковник Смыков.

Ровно год мы в непрерывных сражениях. Люди устали от круглосуточной боевой готовности, постоянного напряжения, изнуряющего труда, частого риска. Выбился из сил и технический состав, ремонтируя раненые машины. Очень мало осталось у нас исправных «илов». Моторы, работавшие в момент боя на предельных режимах, все чаще и чаще напоминали о себе, а порой просто отказывали. Но люди не могли такое себе позволить. Шла священная война… Работали на износ, надеясь, если останутся живы, восстановить силы после Победы. А она, такая желанная, была все ближе. Сводки Совинформбюро радовали новыми западными направлениями, сообщениями, в которых мелькали названия уже чужих городов. Едва успели мы осмотреться на новом месте, как получили команду выехать на восток, в глубокий тыл за самолетами. До Харькова ехали на автомашинах, оттуда, за Волгу, поездом. Пока ожидали его, успели побродить по городу, о котором не раз упоминалось в фронтовых сводках. Для меня первое упоминание о Харькове связано с теми далекими годами, когда к нам в валдайский край прибыли тракторы. На них выделялись буквы «ХТЗ» – Харьковский тракторный завод. Об этом я и рассказал товарищам.

– Сейчас, говорят, от ХТЗ остались одни развалины, – заметил Александр Карпов. – Ох, и трудно стране залечивать такие раны!

Но страна уже полным ходом восстанавливала жизнь в освобожденных районах. Мы видели, как на железнодорожную станцию Харьков прибывали эшелоны с сибирским лесом, уральским металлом, кавказской нефтью. Из эвакуации возвращались заводские бригады. В городе работали учебные заведения, в том числе и военные.

Здесь мы впервые увидели и суворовцев. На одной из городских улиц навстречу группе летчиков шел мальчик в форме с погончиками и малиновыми лампасами. Увидев офицеров с боевыми наградами на груди, сразу подобрался, лихо вскинул ладонь и, оттягивая носки аккуратных сапожек, четким строевым шагом с безупречной выправкой прошел мимо шагавшего чуть впереди лейтенанта Маркелова, поедая глазами летчиков. А они живо обсуждали какой-то вопрос и не обратили внимания на суворовца. Шагая с Карповым немного сзади, мы решили исправить оплошность товарищей. Но было уже поздно. Маленький суворовец преподнес фронтовикам хороший урок. Развернувшись, он скорым шагом догнал летчиков и, обращаясь к Маркелову, который, как всегда, мыслями витал где-то далеко, выпалил:

– Товарищ лейтенант, разрешите обратиться?

Словно очнувшись от сна, Маркелов увидел перед собой суворовца и поднял голову:

– Обращайтесь.

– Товарищ лейтенант, разрешите получить замечание!

– Какое замечание? – сразу пришел в себя Николай, глядя сверху вниз на стройного мальчика с вытянутой ладонью у виска.

– Вы не ответили на мое приветствие!

Подошли другие летчики. Маркелов растерянно посмотрел на них, словно ища поддержки, но потом нашелся:

– Замечаний нет. Доложите своему командиру: летчик-штурмовик лейтенант Маркелов объявил вам благодарность за отличное знание строевого устава!

– Служу Советскому Союзу! – по-ребячьи звонко, с сияющими глазами ответил суворовец.

Долго еще вспоминали мы этого мальчика, решив, что он не иначе, как бывший сын полка. Говорили о недавно созданных суворовских и нахимовских училищах. А кто-то из летчиков заявил:

– Если будет у меня после войны сын, обязательно направлю в суворовцы.

Больше всего был поражен находчивостью суворовца Маркелов. Он даже рад был, что попал впросак.

– Ну и шкет! Подумать только: «Товарищ лейтенант, разрешите получить замечание!» – Николай петушиным голосом повторил просьбу суворовца. – Уверен, из него выйдет настоящий офицер! А может, и полководец. А?

Завод нас встретил дружным хором моторов, трудовым ритмом цехов, повеселевшими лицами рабочих. Фронт находился за тысячи километров, позади остались трудности эвакуации, голодные и холодные месяцы первого года войны. Тогда целью жизни каждого рабочего было выполнение приказа – как можно больше и быстрее дать фронту самолетов. В каждом цеху висел лозунг «Все для фронта, все для победы!».

В сорок первом и сорок втором годах было много «безлошадных» летчиков – не хватало самолетов. Помню случаи, когда оставленный без присмотра самолет исчезал: его «уводили» на фронт. Командование издавало строгие приказы на этот счет и жестоко наказывало, вплоть до суда военного трибунала. Но случаи повторялись, машины исчезали, и летчики улетали не в тыл, а в бой, сражаться. На авиационных заводах тогда забирали все самолеты подряд, сразу после первых облетов. И радовались – повезло. Иные полки долго ожидали своей очереди на получение «илов». Теперь была иная картина. На заводском аэродроме стояли десятки, сотни штурмовиков. Можно было и выбирать. Летчики, как богатые женихи, присматривались, приценивались к «невестам». И брали, конечно, лучшую, хотя все машины были прочными и надежными.

В Волчанок возвращались своим летом. Вел нас лидер – Пе-2. Погода на маршруте оказалась сложная: наступила пора июньских гроз, метавших стрелы молний, часто встречались кучевые облака, шли ливневые дожди. Но весь полк, свыше 30 самолетов, успешно достиг волчанского аэродрома.

Подлетали мы к нашему аэродрому ясным днем, с хорошей видимостью. С воздуха сразу заметили – на границе летного поля лежит и, как говорили тогда, «сушит лапти» Ил-2. Когда заходили на посадку, увидели голубые цифры на борту – «44». Ах ты, дорогой наш ветеран! Это был один из тех самолетов, которых в полку теперь были единицы, – одноместный, прошедший путь с момента рождения полка.

Самолеты, как и люди, имеют свою судьбу, свою боевую историю. Одни погибали в первом вылете, другие жили долго, не раз были подбиты, ремонтировались и снова возвращались в строй. Такой была и наша «сорокчетверка» – полуштурмовик, полуистребитель. Он особенно отличился в небе Сталинграда, в борьбе с вражескими трехмоторными транспортными машинами Ю-52, доставлявшими грузы окруженной группировке гитлеровцев. С появлением двухкабинных Ил-2 летчики неохотно летали на одноместном. На нем можно подвесить всего две бомбы. Правда, он вооружен эрэсами, пушками и пулеметами. Но зато уменьшен запас горючего, нет воздушного стрелка. Самолет числился за моей эскадрильей, летали на нем поочередно, чтобы никому не было обидно. И, что удивительно, – «сорокчетверка» всегда выходила неуязвимой из самых сложных переплетов. Молодой летчик Миша Лобанов прошел на «сорокчетверке» над Севастополем всю зону зенитного огня, получив лишь одну небольшую пробоину.

Кто же сейчас не уберег нашего ветерана? Это был первый вопрос, который я задал после взаимных приветствий старшему технику-лейтенанту Посметному. Тот сразу нахмурился:

– Молодой летчик из пополнения. На посадке разложил…

Значит, в полку есть молодое пополнение? Приятная новость. А через несколько минут новости посыпались, как из рога изобилия. Оказалось, что за время нашего отсутствия в полку произошли большие перемены. Назначен новый командир дивизии – подполковник Василий Николаевич Рыбаков. До этого где-то под Москвой он командовал запасным авиационным полком. Новый комдив привез с собой несколько летчиков своего полка – старшего лейтенанта Зотова, лейтенанта Горева, младшего лейтенанта Карамана. В связи с этим нас ожидали должностные изменения. Алексей Зотов был направлен в соседний полк. Караман назначен заместителем к Карпову, командиру первой эскадрильи. А вторую эскадрилью мне приказано сдать лейтенанту Гореву. Я назначался штурманом полка.

Штурман – должность ответственная. Фронтовые летчики почти постоянно осваивают новые районы полетов. А штурман должен не только сам знать их лучше всех, но и учить других летчиков правильно ориентироваться, уметь при любых обстоятельствах находить цель и возвращаться на свой аэродром. Жаль было расставаться с эскадрильей. Мне нравилась работа с людьми, у нас сложился по-настоящему боевой коллектив летчиков, техников, механиков, мотористов. Но такова военная служба, с ее постоянными изменениями. Вот, например, возвратился из соседнего полка Иван Иванович Мартынов, теперь он назначен заместителем Смыкова вместо ушедшего на повышение Лобанова. Раньше обязанности штурмана и заместителя командира полка совмещались в одном лице. Сейчас должность разделили, хотя, по правде сказать, сделать это нужно было гораздо раньше. Штурман очень был нужен полку.

Но не все новые назначения были восприняты летчиками доброжелательно. Например, Николая Горева никто не знал. Неизвестно было, как он покажет себя в бою. Я ревниво наблюдал, как новый комэск взялся за работу. Молодых летчиков он обучал со знанием дела. Что ж, думал я, это занятие привычное для бывшего летчика-инструктора. Посмотрим, как он проявит себя во фронтовой обстановке. Хотелось, чтобы вторая эскадрилья и впредь оставалась в числе лучших. И я решил, пользуясь правами штурмана полка, больше уделять ей внимания. Свой экипаж – воздушного стрелка, механика, моториста – взял с собой, а душа по-прежнему оставалась с эскадрильей.

Однако с новой должностью на меня свалилось множество забот, и все труднее было выкраивать время, чтобы заглянуть в свое подразделение. За моим штурманским становлением пристально следил подполковник Смыков. Его доброе слово и дружеский совет очень помотали.

Однажды утром, поинтересовавшись делами, Георгий Михайлович спросил:

– Василий Васильевич, давно были в родительском доме?

– Шесть лет назад, в тридцать восьмом, – почти машинально ответил я, продолжая заниматься штурманскими расчетами.

– Идите в штаб и оформляйте отпуск на двенадцать суток.

Я поднял от карт глаза. Шутить, видать, изволил наш Георгий Михайлович. Вообще он слыл человеком остроумным, любил добрую шутку, не оскорблявшую, конечно, подчиненных.

– Все верно, Пальмов, – увидев мое недоумение, подтвердил свои слова Смыков. – Скажу по секрету – простоим здесь до вашего возвращения. Не теряйте времени.

Отпуск во время войны – такое увидеть можно только во сне. И я не раз видел такой сон. Может, потому, что часто думал о матери, о родном селе, освобожденном от гитлеровцев. Как много воды утекло с той поры, когда я босиком бегал по знакомым рощам и пригоркам! В обед возвратился с аэродрома Карпов. Он уже знал о моем отпуске. Шумно поздравил и с доброй завистью сказал:

– Повезло тебе. Вася. Вот что значит сдать эскадрилью!

Потом вдруг предложил:

– Ну-ка, отпускник, снимай свои брезентовые, надень мои хромовые, – и стал сбрасывать с себя сапоги. – Не куда-нибудь едешь – к матери, в село. Считай, с фронта на побывку.

После боев за Крым Александру Алексеевичу Карпову присвоено звание Героя Советского Союза. У него свыше ста боевых вылетов. Я от души поздравил друга с высокой наградой. Он и мне пожелал того же. В Крыму многие летчики пошили себе брезентовые сапоги из обычной плащ-палатки. Легко, в полете удобно. Карпову же, как Герою Советского Союза, пошили хромовые, по тому времени это было роскошью.

– А не боишься, что привезу одни голенища? – предупредил я товарища. – Учти: от Торопца шестьдесят верст проселками и, может, пешком. Глубинка…

– Э, – махнул рукой Александр, – нашел, о чей беспокоиться. Для друга да сапоги жалеть?

Из Белгорода на Москву поезд шел по многострадальной курской земле. За окном вагона опускался июльский вечер с долгой зарей, Сквозь зеленую листву придорожных посадок и станционных садов виднелись следы недавних пожарищ. На коротких остановках в окна врывались звонкие трели курских соловьев, они волновали сердце, заставляли думать о мирной жизни, ради которой шел святой и правый бой. Скоро Москва. Какой ты стала, красная столица, после пережитого в сорок первом? Враг стоял у твоих стен, а сейчас наши полки выходят на направление главного удара по фашистскому логову. На окнах домов еще видны бумажные кресты. Людей не так много, как было перед войной, но гуще, чем в других городах. Особенно часто встречаются люди в гимнастерках. На железнодорожных вокзалах у касс длинные очереди, много фронтовиков. Их узнаешь по наградам, красным и желтым нашивкам за ранения, по пристальному пытливому взгляду, которым человек: рассматривает мир, вырвавшись из ада войны. На вокзале я услышал фразу, от которой на душе потеплело.

– Вильнюс освободили, будет салют…

Я видел, как люди собирались у громкоговорителей, затаив дыхание, слушали голос Ю. Левитана, читавшего приказ Верховного Главнокомандующего, сводку Совинформбюро. Стоя в толпе, я невольно снял фуражку, боясь пропустить хоть одно слово. Затем пошел на Красную площадь посмотреть салют. Именно здесь, в центре страны, с особой силой чувствуешь кровную связь Москвы с фронтами, с партизанскими отрядами, со всем советским народом, который за тысячи верст отсюда с радостью слушает залпы салюта. Все-таки, как много значит для советского человека побывать в столице Родины, ощутить биение ее пульса, сверить его со своим!

От станции Бологое до Торопца следовал старенький пассажирский поезд. Шел он в сторону фронта, и ехал в нем в основном фронтовой люд. Часто проверялись документы. Сержант-артиллерист с белой повязкой на голове усмехнулся:

– По документам смотрят – никто ли не едет на фронт зайцем?

От Торопца до родного Болванова предстояло пройти пешком шестьдесят километров. Стоял жаркий июль, дорога была разбита, исковеркана воронками. Хромовые сапоги друга приобрели белесый оттенок. Пыль выедала глаза. И ни одной попутной машины. К вечеру, когда ноги гудели от усталости, а тело – от жары, попросился в деревеньке на ночлег. Хозяином оказался председатель местного колхоза, угостил ужином и уложил в сенях на отдых. Лишь на второй день добрался до райцентра Сережино.

С пригорка открылась с детства милая сердцу картина родных далей. Здесь в одном из учреждении работал старший брат Николай. По болезни он был освобожден от фронтовой страды, но все-таки выполнил свой воинский и гражданский долг перед Родиной, участвуя в обороне Москвы.

Радостная встреча с братом. Затем шагаем десять километров до своей деревни. Говорим всю дорогу, но, удивительно, войны не касаемся. Не хочется тревожить свежие раны. Вспоминаем умершего отца, я рассказываю о летном училище, брат – о работе, о старенькой матери, о тете, с которыми ему редко удается видеться.

Мать, конечно, не ожидала сразу двух сыновей. Как ни плохо жилось в военное время, а нашлась припрятанная на светлый день бутылочка. Короткой показалась летняя ночь для долгого разговора о жизни, о пяти месяцах фашистской оккупации, о том, высоко ли я летаю и скоро ли кончится эта проклятая богом и людьми война.

Всего четыре дня был я дома. Трудно было расставаться с матерью, тетей, братом. Расставаясь с дорогими сердцу людьми, не знал я, что вижу некоторых последний раз. Вскоре после войны я получил весть о смерти брата.

Обратный путь оказался легче: удалось поймать попутную машину на Андреаполь. Так сэкономил отпускные сутки, которые можно провести в столице. Когда я собирался в отпуск, подполковник Смыков спросил:

– Твой путь через Москву? Там в госпитале Гапеев…

Этот летчик служил в моей эскадрилье, был подбит в Крыму, получил тяжелое ранение. Недавно его наградили орденом Красного Знамени. Я вез эту награду, чтобы вручить однополчанину. Очень был обрадован Гапеев нашей встречей.

В небольшом госпитальном зале собрались раненые, медперсонал. Я рассказал о боевых штурмовках Гапеева, вручил орден. Со слезами на глазах принял его летчик, заверил, что как только заживут раны, снова пойдет в бой. Но не удалось ему больше подняться в воздух. Из госпиталя Гапеев вышел с удостоверением инвалида войны.

Возвратившись в родной полк, я первым делом вручил Карпову сапоги.

– Как это ты сумел их так сберечь? – удивлялся Александр, разглядывая совсем исправные сапоги, словно я все время их в вещмешке возил.

– Я же крестьянский сын. Моя мать по сей день сохранила свои подвенечные сапожки. Надевала их лишь по большим праздникам да в церковь. А до нее десять верст в сушу или грязь шла босиком. Только метров за триста надевала сапоги, чтоб стоять в них службу. А вышла из церкви – и снова сапоги через плечо.

– Надеюсь, ты не шел из Торопца все шестьдесят верст босиком?

– Нет, конечно. Как-то неудобно: погоны капитана, ордена…

И мы дружно рассмеялись. Долго рассказывал другу о своих краях, о том, что пережили и как живут теперь мои земляки. Потом достал солдатскую алюминиевую флягу.

– Самогон, что ли? – поинтересовался Карпов.

– Нектар богов! – И открутил крышку. В комнате разнесся удивительный аромат луговых цветов.

– Неужели… мед? – втянул носом воздух Александр.

– Он, Саша, он! Наш, валдайский. Мать достала, Угости, говорит, своих друзей.