"Возмездие" - читать интересную книгу автора (Ардаматский Василий Иванович)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Совещание происходило на Лубянке в небольшом кабинете председателя коллегии ОГПУ.

— Нам, товарищи, следует обсудить вопрос, у которого есть имя, отчество, фамилия и биография, — Борис Викторович Савинков, — начал Дзержинский. Тень усмешки прошла по его лицу как бы вслед сказанным словам, и он продолжал: — Безжалостная ирония судьбы — всю свою путаную, рискованную и в общем бесполезную жизнь этот человек, очевидно, мечтал стать великой личностью. Как-то, еще в самом начале века, скрываясь в Париже от царской полиции после убийства великого князя Сергея, Савинков гордо отверг предложение французских газет написать о своих похождениях террориста, он сказал: «Такие люди, как я, о себе не пишут. О них пишет история». Однако вскоре после этого он написал сам о себе весьма кокетливую книгу «Конь блед», в которой фактически отрекся от эсеровского террора и, что самое подлое, отрекся от таких своих замечательных товарищей по эсеровской партий и по террору, как казненный царскими палачами Иван Каляев. Уже одним этим Савинков заявил о себе как о человеке, для которого нет ничего святого. И дальнейшие его дела целиком это подтвердили — охотник на царских сановников, он брал у империалистов деньги на убийство Владимира Ильича Ленина. Большей беспринципности, я думаю, и быть не может. Но это наш враг, крупный враг, как бы он ни был мелок человечески. — Выпуклые скулы Дзержинского порозовели, как всегда, когда он что-нибудь принимал близко к сердцу и начинал волноваться.

У железного Феликса добрейшее сердце, оно наполнено любовью к людям, страстным желанием принести им счастье. И в этой любви к людям начиналась его холодная, беспощадная ненависть к врагам Советской власти — они были для него прежде всего врагами человеческого счастья. Ему трудно было говорить о Савинкове не волнуясь. Но он не мог позволить себе, чтобы его товарищи видели сейчас его злость, совсем не помогающую делу. Он приказал себе говорить спокойнее, и постепенно кровь отхлынула с его щек, но он не сделал даже маленькой паузы в своей речи и продолжал энергичнее:

— Я сказал, что Савинков прожил жизнь в общем бесполезную. Но существует объективный критерий не только пользы, но и вреда. В последнем Савинков может быть признан личностью поистине выдающейся. Он буквально всю свою сознательную жизнь приносил людям только вред. Даже когда убивал царских сановников, — вы знаете, как мы, большевики, относимся к террору. Так вот, вся жизнь во вред людям. Но, может быть, он человек, который заблудился в тумане политического неведения? Нет, он достаточно умен, чтобы понимать, кто он в руках капиталистов Запада. Это наш сознательный враг, он открыто нас ненавидит и старается причинить зло. Он, например, клялся в верной любви к русскому мужику, и одновременно его же люди, по его же указке убивали крестьян Западного края только за то, что они поверили в Советскую власть. Мы обезвредили в нашей стране тысячи его последователей, его агентов, и за каждым стояли диверсии, шпионаж, убийства. Обезвреживание этих савинковцев я и теперь считаю самой главной частью операции против Бориса Савинкова. Но дошла очередь и до него самого…

Когда Владимир Ильич был еще здоров, я однажды рассказал ему о нашем замысле выманить Савинкова из-за границы и здесь судить за все его преступления перед нашим народом и государством. Владимир Ильич к нашему замыслу отнесся одобрительно, но сказал, что это будет такая крупная игра, проиграть которую непозволительно. Я хочу, чтобы вы это знали…

Мне сегодня был задан вопрос: зачем нам, рискуя жизнью своих людей, добывать Савинкова, если его силы внутри страны все равно будут ликвидированы?

Дзержинский обвел всех взглядом своих светло-коричневых глаз и, отжав в кулаке клинышек бородки, продолжал:

— Мы хотели обойтись и без лишних усилий и без риска — некоторое время назад Савинкову было предложено сложить оружие и явиться с повинной к своему народу. Он отклонил это разумное предложение и тем поставил нас перед необходимостью действовать…

Но главное объяснение нашей операции все же в другом — в международной обстановке. Генуэзская конференция показала не только грызню среди империалистов, но также их патологическую ненависть к нашему Советскому государству. Для борьбы с нами они еще долгие годы будут подбирать по всему миру все темное, продажное, готовое за тридцать сребреников на любое преступление. И у нас уже есть сведения, что Савинков предлагает свои услуги даже Муссолини.

Долгое время мы не могли начать, потому что не имели подходящего савинковца, без которого немыслима завязка задуманной нами игры. Теперь, после раскрытия в одной Москве более чем двух десятков савинковских резидентур, мы получили возможность подобрать такого человека, и мы можем начать операцию.

Предложенная товарищем Менжинским схема, на первый взгляд, проста: мы должны заставить Савинкова поверить в существование в России новой, дотоле неизвестной ему мощной контрреволюционной организации, остро нуждающейся в опытном, авторитетном руководителе. В интересах большего правдоподобия мы для Савинкова изобразим даже контакт этой организации с его людьми в Москве. Их достаточно здесь под нашим контролем. Поверив во все это, он должен приехать к нам. А поверить ему в это тем легче, что он знает: подлинной антисоветчины у нас предостаточно. Естественно, что наша организация действовать не будет. Она — миф. Миф для всех, кроме Савинкова и его людей. И чтобы они этого не разгадали, нам надо работать очень умно и точно, наполняя миф абсолютно реальным, хорошо известным нам опытом деятельности подлинных антисоветских организаций. Мы не будем провоцировать наших противников на преступления. Этого нам не нужно. Но нам нужно разгадать и парализовать направленные против нас вражеские усилия. А конкретная наша цель — выманить сюда преступника из преступников Бориса Савинкова. И судить его. Это нанесет удар по всей контрреволюционной эмиграции, внесет разлад в ее ряды, облегчит нам борьбу с нею.

Сегодня мы собрались, чтобы коллективно представить себе фигуру Савинкова во всех доступных нам ракурсах. Кто начнет разговор?

Феликс Эдмундович передал ведение совещания начальнику контрразведывательного отдела Артуру Христиановичу Артузову, а сам сел за свой стол и углубился в чтение бумаг. И все знали: если он подвинул к себе папку с четырьмя тисненными на ней буквами ВСНХ, значит, он взялся за свои государственные дела по Высшему Совету Народного Хозяйства. Дзержинский, услышав, как Артузов грустно уговаривал кого-нибудь выступить первым, сердито отодвинул от себя папку и поднял голову.

В этот момент встал оперативный уполномоченный Андрей Павлович Федоров и попросил слова. Это был невысокий худощавый мужчина лет тридцати пяти, с гладко зачесанными назад густыми каштановыми волосами. Он был в штатском костюме, сидевшем на нем ладно и непринужденно: на нем был грубошерстный свитер с высоким валиком воротника, казалось, его крупная голова посажена прямо на плечи.

— Я взял на себя довольно трудную задачу — обрисовать психологическое состояние Савинкова, — начал Федоров очень серьезно и совсем без волнения, — по его биографии у нас есть особый докладчик, но и мне неизбежно придется опираться на различные эпизоды его жизни. Кто-то заметил, что ничто так не разрушает веру, как разочарования. Савинков пережил минимум два огромных разочарования. Первое — в эсеровском терроре против монархии. Об этом он пишет в книгах «Конь блед» и «О том, чего не было». Второе — разочарование во всех своих планах погубить Октябрьскую революцию и Советскую власть. Об этом — книги «Конь блед» и «Моя борьба с большевиками».

— А если он еще верит в победу? — раздался высокий голос Дзержинского.

Вопрос был неожиданным, и Федоров немного стушевался, но, помолчав, ответил:

— Этого не может быть, Феликс Эдмундович, для этого он должен иметь сильную и ясную идею.

— Сильную и ясную с вашей точки зрения? — перебил Дзержинский. — А разве с его точки зрения не является такой идеей свержение в России большевиков? — спросил Феликс Эдмундович, вставая из-за стола и подходя к Федорову.

— Попытаюсь ответить вам, Феликс Эдмундович.

— Ну, ну, давайте, — Дзержинский сел рядом с Федоровым и, подперев голову руками, приготовился слушать.

— По-моему, он просто из тех, кому легче умереть, чем с арены активного действия уйти в небытие, — продолжал Федоров свою мысль. — Он насмерть отравлен сознанием своего соучастия в делании истории. И вот он продолжает деятельность, благодаря которой он так или иначе находится на поверхности и, кроме всего прочего, сохраняет за собой право надеяться на международное покровительство и на международную славу. Но поскольку вся его деятельность направлена против нас, против нашей Страны Советов, он прекрасно знает, что на западной политической бирже котируются не прошлые его дела, а будущие. Сейчас он теряет опору в нашей стране и очень нервничает…

Дзержинский вырвал из блокнота листок, написал на нем что-то и передал Артузову. Тот прочитал: «Кого назначим первым номером?» Артузов написал поперек: «Думаю» — и вернул листок Дзержинскому.

— Мне кажется, — продолжал Федоров, — что Савинков сейчас должен находиться перед необходимостью сменить тактику борьбы с нами, и вот это для нас главное. Припертый к стенке небытия, он может пойти на все, и, поскольку за спиной у него остаются наши заклятые и могущественные враги, мы можем понести новые серьезные потери. Так вот, мне кажется, что сейчас он на перепутье, и психологически этот момент для наших планов весьма благоприятен… — Федоров остановился, чуть вопросительно глядя на Дзержинского.

— Последнее верно… Согласен… согласен, — ответил ему Феликс Эдмундович и обратился ко всем: — Но его психология, товарищи, еще не все. Мы должны ясно представлять себе, чего он добивается. У него есть ближняя цель, есть кадры и есть главное задание тех, кто его кормит, — свергнуть в России большевиков, утопить в крови Советскую республику. Значит, он может стать слугой самых разномастных, тоже желающих этого господ. А это опасно, потому что чревато внезапными изменениями обстоятельств. Заметим себе это… Продолжайте, товарищ Федоров. Извините…

— Посмотрим теперь, что происходит у него, так сказать, в собственном доме… — улыбнулся Федоров. — Показания его адъютанта подтверждают то, что мы знали раньше: Савинков оставил семью и живет отдельно, сняв довольно дешевую квартиру. Шешеня говорит, что в кругах, близких к Савинкову, давно было известно, что тот не ладит со своей женой, будто бы не понимающей его исторического предназначения. Но ходили упорные слухи в Париже, что он ушел от семьи, чтобы быть свободным в отношениях с женой своего друга Деренталя. Шешеня говорит, что это очень молодая и красивая женщина, что он часто видел их вместе. Я лично думаю, что это на Савинкова похоже больше. Так или иначе, это изменение в личной жизни Савинкова для нас крайне важно, ибо вносит существенные поправки в его внутреннее состояние. Наконец, я читал последнюю статью Савинкова в газете «За свободу». Он нещадно ругает монархическую эмиграцию и белых генералов, обвиняет их в трагическом и традиционном непонимании России и ее народа. Это в общем правильно, хотя и не ново. Удивительно другое: Савинков в этой статье делает то, чего никогда не делал раньше, — он резко нападает на западные страны, и, хотя ни одна из них не названа, легко можно узнать и Англию, и Францию, и Польшу, то есть страны, которые давно являются его покровителями. Тут явно что-то кроется. Замечу в скобках, что об Америке в статье ни слова. Вся остальная часть его статьи — это стенания о мученических страданиях русского мужика, который по своей натуре непримиримый враг большевистского коллективизма. И тут у него рассыпаны намеки на то, будто он знает о России что-то такое, чего эти страны, роковым для себя образом, главным не признают. И что именно поэтому Россия и ее история всегда для Запада полны неожиданностей. И так далее и тому подобное. Создается впечатление, что он пугает эти страны с какой-то целью.

— А может, его цель иная? — мягко спросил Артузов и продолжал: — Может, он, с одной стороны, пускает Западу пыль в глаза, а с другой — выманивает на переговоры Америку, а?

— Я думал об этом, — ответил Федоров. — И это не снижает благоприятности момента для нашей операции. Западные разведки, которые кормят Савинкова, вероятно, толкают его в спину, требуют оправдания расходов, и в этой ситуации наша легенда о появлении в России новой контрреволюционной организации явится для Савинкова бесценным подарком. А если он решил сменить хозяев, она явится для него еще большим подарком. В общем, я считаю, что мы начинаем операцию в очень благоприятный момент.

Федоров сел и, опустив голову, смотрел исподлобья на товарищей, стремясь угадать, как они оценили его выступление.

Дзержинский заметил, что помощник зовет его к телефону, встал, одобрительно тронув Федорова за плечо, прошел к своему столу и взял телефонную трубку.

Федоров встретился взглядом с сидевшим напротив Гришей Сыроежкиным, тот закатил под лоб глаза, показывая, с каким невыразимым восторгом он слушал его выступление. Федоров рассмеялся, не замечая, как пристально смотрит на него издали Дзержинский, слушая кого-то по телефону.

— Твоя речь еще впереди, товарищ читатель… — тихо сказал Федоров Грише, и тот сразу увял.

— Я откажусь, сошлюсь на то, что ты все уже сказал и по его книгам.

Дзержинский вернулся к большому столу и снова сел рядом с Федоровым. По лицу его все поняли — случилось что-то неприятное. Феликс Эдмундович, чуть склонив голову к плечу, казалось, рассматривал стоявший перед ним графин с водой.

— Плохо, товарищи, с Ильичем… — сказал он. — Позвали мы светил заграничной медицины — все то же самое: может положение улучшиться, а может и ухудшиться… Поражен мозг. Вы понимаете, товарищи, поражен мозг Ленина… — точно отрицая эту возможность, Дзержинский покачал головой, обвел взглядом своих товарищей, встретив у каждого понимание и сочувствие, и глухо сказал: — Продолжим работу…

Помощник начальника контрразведывательного отдела Сергей Васильевич Пузицкий, как всегда затянутый в ремни портупей, в ладно сшитой гимнастерке, встал и заговорил, образцово строя каждую фразу. И эта его железная манера разговора сразу вернула всех к делу.

Пузицкий сделал обзор показаний савинковцев, которые в той или иной степени знали своего шефа, а затем обрисовал его окружение, кратко охарактеризовав ближайших соратников: Дмитрия Владимировича Философова, Александра Аркадьевича Деренталя, Сергея Эдуардовича Павловского, Евгения Сергеевича Шевченко, Виктора Викторовича Савинкова и других.

Дзержинский спросил, кто из них самая влиятельная, а значит, и самая опасная личность?

Пузицкий запустил пятерню в свои рыжие волосы, хмыкнул, улыбаясь, и сказал:

— Если измерять это по степени влияния на Савинкова, как бы такой личностью не оказалась жена Деренталя…

— А объективно? Объективно? — очень серьезно переспросил Дзержинский.

Пузицкий довольно долго обдумывал ответ.

— Очень они разные, Феликс Эдмундович! И каждый в своем роде — личность. Философов — образованный, опытный политик, вместе с Савинковым разрабатывал политическую программу союза, редактирует их газету «За свободу». Деренталь — полиглот, знаток испанской культуры, способный журналист, его корреспонденции с фронта в «Русских ведомостях» были явно не рядовые. Знаток международных отношений, он по этим делам — первый советник Савинкова. Павловский — бандит экстра-класса, человек безудержной жестокости и храбрости, его банда в Западном крае пролила реки крови, захватывала, как вы знаете, целые города. А как он лихо вырвался из рук нашей засады, помните? Сейчас он везде и всегда при Савинкове — телохранитель, что ли, и одновременно советник по боевой деятельности. Николай Маулевский — давний спец Савинкова по вопросам конспирации. Видите, каждый по-своему личность…

— Так, так, так-так… — задумчиво повторял Дзержинский. — А кого он называет своим преемником?

— Этого я не знаю, Феликс Эдмундович.

— Никто не знает?

— По-моему, Савинков не из тех, кто может публично назвать кого-нибудь своим преемником, — ответил Федоров.

— Почему?

— Да потому, Феликс Эдмундович, что это означало бы для Савинкова признать кого-то способным заменить его. А он-то в собственном понимании необыкновенный и единственный. В этом вопросе, мне кажется, надо исходить только из его характера.

— Пожалуй, да… — согласился Дзержинский. — Что у нас дальше?

— Мой обзор истории савинковского союза и их газеты «За свободу», — ответил, вставая, заместитель начальника контрразведывательного отдела Роман Александрович Пиляр. Талантливый контрразведчик, прекрасно знавший, в частности, русскую контрреволюционную эмиграцию, Пиляр говорил о савинковском союзе, с такой точностью называя все даты, фамилии и места событий, словно он сам участвовал в его создании и работе.

Положение савинковского Народного Союза Защиты Родины и Свободы (НСЗРиС) в схеме выглядело так: всего два года назад союз располагал в России тысячами верных людей, хорошо вооруженными бандами, крепко сколоченным руководящим аппаратом во главе с центральным комитетом в Варшаве и, наконец, резервом, состоявшим из находившихся в Польше пленных русских офицеров, фактически переданных Савинкову польским правительством. Союз пользуется поддержкой главы Польши Пилсудского, который, кроме всего прочего, лично симпатизирует Савинкову и считает его на антисоветском фронте самой крупной фигурой. С помощью польских пограничников через границу в Советский Союз и обратно курсируют курьеры и агенты Савинкова, а раньше переправлялись его банды.

Но Советское правительство приняло решительные ответные меры. Главные савинковские банды были разгромлены, чекисты ликвидировали многочисленные организации савинковского союза в Белоруссии, в России и на Украине. И наконец, Советское правительство предъявило ультиматум правительству Польши в отношении Савинкова и его союза. Польское правительство не смогло опровергнуть фактов, приведенных в советской ноте, и сообщило, что центральный комитет савинковского союза расформирован и самому Савинкову предложено покинуть Польшу. Формально все так и выглядело, на самом деле произошло нечто другое.

Как только польское правительство объявило о своем решении, руководитель французской военной миссии в Варшаве генерал Ниссель ринулся в польский штаб спасать Савинкова. Дело в том, что по договоренности с Савинковым французская разведка получала от польской копии всех разведматериалов, доставляемых из России савинковской агентурой. Однако тревога французского генерала была напрасной. Пилсудский сам принял все необходимые меры для спасения савинковского дела. Центральный комитет НСЗРиС был разделен на несколько частей. Несколько членов ЦК во главе с братом Бориса Савинкова Виктором перебрались в Прагу, под крылышко чехословацкого правительства, которое попросил об этом Пилсудский. Другая довольно многочисленная группа членов ЦК во главе с Философовым и Шевченко осталась в Варшаве, объявив себя областным комитетом союза. Газета «За свободу» автоматически стала органом этого областного комитета. Три члена ЦК во главе с Фомичевым переехали в Вильно и назвались там тоже областным комитетом союза. Один член ЦК выехал в Финляндию для организации там представительства союза. И наконец, глава союза Борис Савинков, его верный соратник полковник Павловский, советник по иностранным делам Деренталь и его жена Люба, спешно произведенная в личные секретари шефа, перебрались в Париж.

Все было сделано довольно хитро: польское правительство, как и обещало Москве, действительно расформировало центральный комитет савинковского союза, а никаких иных обещаний оно не давало, и, таким образом, фактически все осталось по-прежнему…

Пиляр закончил свое выступление утверждением, что Савинков больше не может создавать в России новые свои организации. Дзержинский назвал это утверждение маниловской попыткой желаемое выдать за действительное и продолжал жестко:

— Во-первых, немало савинковских организаций еще действует. Во-вторых, Савинков может послать одного своего мерзавца в какой-нибудь наш уездный город, и он найдет там десяток мерзавцев, которые будут его прятать и кормить. И вот вам еще одна новая савинковская организация, от которой можно ждать чего угодно. Не забудем также, что, кроме савинковского подполья, есть подполье монархическое, белоофицерское, церковное, кулацкое. И все они, в случае чего, могут объединиться. Нет, нет, товарищи, пройдет еще немало времени, прежде чем мы сможем сказать, что у нас, в нашем обществе больше нет питательной среды для врагов. Так что в этом смысле у Савинкова надежды не отняты и он может торговать ими на западной бирже. Знать это для нас очень важно… — Дзержинский посмотрел на хмурившегося Пиляра и сказал: — Я хотел бы пожелать вам, Роман Александрович, так же отлично, как вы знаете мир зарубежный, знать мир наш собственный и не торопиться его идеализировать…

Оперативный уполномоченный Николай Иванович Демиденко сообщил совещанию, откуда Савинков получал и получает деньги. В списке его благодетелей того времени были: французская военная миссия в Варшаве, польский генеральный штаб, польское министерство иностранных дел, лично Пилсудский, чехословацкое правительство Бенеша я персонально президент Чехословакии Масарик, бывшие русские капиталисты и государственные деятели, находившиеся теперь за границей, — Бахметьев, Маклаков, Грис, Нобель и другие. Речь шла об очень крупных суммах. Выплаты производились повременно и за выполнение отдельных поручений.

— А сейчас у Савинкова есть деньги? — спросил Дзержинский.

Вокруг этого вопроса разгорелся большой спор. Были вызваны сотрудники финансового отдела, которые тут же составляли ориентировочные сметы расходов савинковского союза на различные цели.

В конце концов совещание пришло к выводу, что больших запасов денег у Савинкова быть не может. Косвенно этот вывод подтверждали только что полученные сведения о поездке Савинкова в Прагу, Лондон и Рим.

Следующим оратором на совещании был Григорий Сыроежкин. Он делал обзор литературных и журналистских трудов Савинкова.

Следует сказать несколько слов о Грише Сыроежкине и объяснить, почему именно ему поручили доклад о литературном творчестве Савинкова; хотя до этого он, как говорится, и близко не подходил к подобным делам. Был он парнем совершенно легендарной храбрости и слыл специалистом по ликвидации контрреволюционных банд. Он делал это поистине артистично — пробирался в банды под видом обуреваемого чувством мести оскорбленного революцией поручика царской армии. Красивый, сильный и умный парень, умеющий, как говорили про него, «перепить лошадь», Гриша быстро завоевывал расположение бандитов и становился приближенным атамана. Затем он придумывал «увлекательный сюжет», по которому атаман вместе с ним должен был куда-то поехать. То к девушке небывалой красоты, а то к куркулю, у которого в печке золото спрятано. Они ехали, попадали в засаду чекистов, а в это время другой отряд чекистов брал обезглавленную банду… Несмотря на то, что одна рука у Гриши действовала плохо (в схватке были порваны сухожилия), физическая сила у парня была огромной. В то же время он отличался необычайной добротой. Про него говорили: «Товарищ верный, как гранитная скала». Все помнили трагическую историю, случившуюся в Якутии во время ликвидации очень опасной банды. В перестрелке был убит один из наших, чекистам пришлось отступить в тайгу. Гриша унес тело товарища, «чтобы не надругались над ним бандюги». И потом двое суток носил его по тайге, чтобы дождаться возможности похоронить с заслуженными почестями. И дождался такой возможности. За ним насчитывалось немало подобных историй, и не удивительно, что Гриша Сыроежкин был всеобщим любимцем.

Подбирая участников для операции против Савинкова, Артузов, не задумываясь, включил в группу и Сыроежкина, считая, что чекист с его данными может пригодиться.

Вскоре Сыроежкину было поручено подобрать в служебном архиве полный комплект контрреволюционных листовок эсеровского подполья. Гриша час сидел в архиве и явился к Пузицкому:

— Я шел в Чека не для того, чтобы копаться в контрреволюционных помоях.

— Что это с вами? Вы же с бандитами водку пили и не брезговали, — рассмеялся Пузицкий.

— То дело другое. Там я глядел в их собачьи глаза и знал — не сегодня, так завтра я их глаза закрою. А тут кто-то из гадов понаписал всякое и скрылся, а я это — читай?

Артузов, узнав об отказе Сыроежкина, рассердился.

— Пора с этим детством кончать! — сказал он и приказал прислать к нему Сыроежкина…

Спустя час Гриша вышел из кабинета Артузова с целой пачкой книг Бориса Савинкова.

И вот теперь он должен рассказать совещанию о литературном творчестве этого человека.

Высокий, статный, с густыми пшеничными, расчесанными на пробор волосами, с ясными, как утреннее небо, голубыми глазами, он стоял, поминутно одергивая фланелевую гимнастерку с воротником, плотно обхватывавшим его могучую шею. Он долго не мог начать — все перебирал лежавшие перед ним бумажки с заметками. Артузов, наблюдая за ним, еле сдерживал улыбку. Да и все тоже старательно прятали улыбки и понимали, что Артузов не зря дал Грише такое вроде неподходящее для него задание, — парня надо учить сложному делу контрразведки…

Но вот Гриша поднял глаза, показал на лежавшую возле него груду книг и сказал со злостью:

— Все это написал наш Савинков…

Постепенно Сыроежкин освоился и заговорил спокойнее, как вдруг распахнулась дверь и в кабинет вошел тучный мужчина в свободном пиджаке, с громадным портфелем в руках. Он близоруко оглядывал с порога кабинет. Чекисты сразу узнали наркома просвещения Анатолия Васильевича Луначарского и удивленно переглядывались. А Сыроежкин мгновенно проглотил язык — говорить о литературных делах Савинкова в присутствии самого Луначарского — «это, знаете ли…».

— Сюда, пожалуйста, Анатолий Васильевич, — Дзержинский вышел навстречу Луначарскому и усадил его в кресло рядом с собой. Анатолий Васильевич протер кусочком замши пенсне и, водрузив его на свой массивный нос, внимательно оглядел всех находившихся в кабинете.

— По-моему, когда я вошел, тут кто-то жег глаголом, — улыбнулся Луначарский. — Или у вас тут и глаголы секретные? — он смеющимися глазами смотрел на Дзержинского.

— Спасибо, Анатолий Васильевич, что отозвались на мою просьбу, — ответил Дзержинский и, обращаясь ко всем, объяснил: — Я просил товарища Луначарского зайти на наше совещание и помочь нам. Анатолий Васильевич знал Савинкова лично… Так вот, Анатолий Васильевич, товарищ Сыроежкин только что начал сообщение о литературных трудах Савинкова.

— Очень интересно! — воскликнул Луначарский. — Не каждый день услышишь отзыв чекиста о литературе. Прошу вас, продолжайте.

— Давай, Гриша, бога нет, — шепнул Федоров Сыроежкину и закрыл ладонью смеющиеся глаза. А Сыроежкину было не до смеха. Но как всегда, когда ему бывает трудно, он вспоминал о любимой поговорке начальника отдела Артузова: «Плохо тебе? Зови на помощь прежде всего себя». И Гриша позвал…

— В сочинениях Савинкова, которые я прочитал, — решительно заговорил он, — трудно понять, где правда, а где сочинение. Но постепенно все же начинаешь в этом разбираться. Вот читал я, к примеру, того же Пушкина… — Сзади послышался чей-то смех, а Федоров низко наклонил голову. Гриша, ничего не видя и не слыша, продолжал: — Скажем, «Капитанскую дочку». Там же все сплошь сочинение. По Пушкин делает это не для того, чтобы выпятить себя, как сочинителя, а чтобы ярче показать историю и своих героев. А Савинков сочиняет только для того, чтобы покрасивее показать самого себя. И сочинения Савинкова, как нэповская реклама, показывают товар в лучшем виде, чем он есть на самом деле…

— Это очень, подчеркиваю, очень точная оценка творчества Савинкова, и обращаю на это ваше внимание! — раздался восторженный голос Луначарского.

Теперь Грише Сыроежкину сам черт был не страшен. Он говорил и все время видел довольное лицо Луначарского, видел его блестевшие из-за пенсне глаза. К разбору отдельных произведении Савинкова Гриша перешел, уже совершенно успокоившись, но тут его снова прервал Луначарский:

— Молодой человек, вы повторяетесь, а повторение далеко не всегда мать учения…

Сыроежкин даже не заметил, как это произошло, но вдруг обнаружил, что уже давно говорит Луначарский, а он сидит на своем месте за столом и без всякой обиды, с огромным интересом слушает наркома.

— Прежде всего скажем так… — говорил Луначарский. — Савинков — личность незаурядная, не рядовая. Это, безусловно, яркая индивидуальность, не лишенная таланта. Но, увы, жизненное применение этих качеств оставляет желать лучшего. Я давно знаю Савинкова, мы были вместе с ним в ссылке, потом я довольно часто встречал его в эмиграции. Мне приходилось близко сталкиваться с людьми, хорошо его знавшими. В добавление ко всему я внимательно следил за его литературной деятельностью и разнообразной эпопеей, какую представляет собой его общественная жизнь. Я согласен с предыдущим оратором, — Луначарский обернулся к Сыроежкину. — Действительно, вся его литературная продукция — это не лишенная таланта самореклама. Но нам, дорогой коллега, надо смотреть глубже…

При слове «коллега» Сыроежкин склонил к столу мгновенно побагровевшее лицо, боясь встретиться взглядом с товарищами.

— Савинков важен нам как яркий тип мелкобуржуазной революции, — продолжал Луначарский, — той революции, которая до такой степени шатка в своих принципах, что совершенно переходит в самую яркую, или, лучше сказать, в самую черную, контрреволюцию. Борис Савинков — это артист авантюры, человек в высшей степени театральный. Я не знаю, всегда ли он играет роль перед самим собой, но перед другими он играет роль всегда. И именно мелкобуржуазная интеллигенция порождает и такую самовлюбленность и такую самозаинтересованность. Для Савинкова призыв к революции означал особенно эффектную сферу для проявления собственной оригинальности и для своеобразного чисто личнического империализма. Савинков влюбился в роль «слуги народа», служение которому, однако, сводилось к утолению более или менее картинными подвигами ненасытного честолюбия и стремлению постоянно привлекать к себе всеобщее внимание. Как истерическая женщина не может спокойно посидеть минуту в обществе, потому что ей нужно заставить его вращаться вокруг себя, так точно и Савинкову нужно было постоянно шуметь и блистать. Но он, дорогие друзья, не шарлатан авантюры, а ее артист. У него всегда хватало вкуса, он умел войти в свою роль, и он перед другими и перед собой разыгрывал роль героя, загадочной фигуры с множеством затаенных страстей и планов, но несокрушимой волей, направленной к раз навсегда поставленной цели, с темными терпкими противоречиями между захватывающим благородством своих идеалов и беспощадным аморализмом в выборе средств. Для революционера все средства позволены, и борьбу нужно вести всеми средствами! Подумайте, сколько в этом романтики, подумайте, как все это эффектно, — вся эта езда на коне бледном! — воскликнул Луначарский и продолжал: — Вокруг Савинкова создались и узкие и широкие круги поклонников. Может быть, и находились отдельные проницательные люди, которые понимали, что это актер, что это новый трагический гаер, у которого нет внутри никакой серьезной идеи, никакого серьезного чувства. Но таких проницательных людей было мало, и Савинков со всеми своими мелодраматическими аллюрами действовал неотразимо и многих приводил к убеждению в том, что он есть настоящий великий человек, даже чуть ли не сверхчеловек. В его роль входила и холодная отвага, и циничная расчетливость, и непрерывная трудоспособность, и чеканные фразы оборонительного и наступательного характера, и многое другое, что было, конечно, полезно его партии…

Луначарский рассказал об очень характерном для Савинкова случае, происшедшем в вологодской ссылке. Социал-демократы и эсеры собрались на теоретические занятия по какому-то очень важному вопросу тактики революционной борьбы. Вдруг посреди диспута является Савинков — бледный, движения рассчитанно небрежные. Он выходит на середину комнаты и разражается речью из отрывистых фраз, что пора перестать болтать, пора перестать теоретизировать, что дело выше слов. Казалось бы, за эту выходку его нужно было бы по-товарищески ругнуть или даже выставить за дверь, но, увы, все были в восхищении, и не только эсеры, но и наши социал-демократы. «Ах, этот Савинков! Вот человек дела! Какой свежей струей пахнуло от его слов!» и т. д. А между тем Савинков просто сорвал так нужное всем, и особенно ему самому, занятие по революционному образованию. А сама фраза Савинкова о деле была лишена смысла, ибо ничего конкретного он не предложил и не мог предложить — все это было лишь эффектной позой.

— Любопытно, что при всем этом назвать его пустословом никак нельзя, ибо он не раз выказывал себя сильным человеком дела. Тут-то и начинается в нем самое интересное, — продолжал Луначарский. — В то время как фраза его, что сказалось и в его романах, полна пафоса морализма, пропитана самой розовой сентиментальностью, разного рода трогательностью и высокопарностью, за всем этим следует маленькая переходная предпосылка — ради столь высокой морали, ради таких великих целей можно в борьбе идти на все… Савинков стоял перед своей практикой, как перед безбрежным океаном. Он мог ехать в какую угодно сторону, входить в какие угодно сочетания. Достаточно было иметь пару софизмов в голове и гибкий язык, — а все это у Савинкова было, — чтобы оправдать какую угодно комбинацию и всякую подлость представить как подвиг…

Какая ширь, на самом деле! Золоченые генералы протягивают ему руки, зубры-помещики кричат ему «виват», вся разношерстная интеллигенция, индивидуалисты, эстеты, мистики, а за ними эсеры от правых до левых, наконец, плехановцы и сами меньшевики, с разными, конечно, чувствами, разными опасениями, разной степенью увлеченности, обращают на Савинкова глаза, как на самой судьбой посланного освободителя от большевистского кошмара. И Савинков восторженно и упоенно отдается этой новой борьбе против Октябрьской революции и Советской власти. Какое раздолье для интриг! А Савинков безумно любит интригу. Его увлекает не только широкая стратегия, ему нравится всякая игра в камарилью. Он шпионит, за ним шпионят. Ему лгут, он лжет. Под него ведут мину, а он ведет еще глубже. Его хотят употребить как карту в своей игре, а он чуть ли не на весь мир смотрит, как на веер карт в своей собственной игроцкой руке.

После иных неудач бывали моменты, когда все отступались от Савинкова. Ведь в самом деле, кто он такой? Для революционера он слишком неразборчив. Сколько-нибудь уважающий себя революционер, хотя бы даже эсер, не может идти за ним сквозь всю его грязь. Но он и не реакционер, ведь он цареубийца почти. И вот никто ему не верит и все рады повернуться к нему спиной. Но в этих случаях Савинков придумывает новый трюк. Он с костяным стуком выбрасывает на зеленое поле свои карты, и вся эта банда, не верующая в себя, близкая к отчаянию, хватается за него, как за спасительную соломинку, как за возможного вождя. И вновь его принимают министры, едут к нему на поклон генералы, и вновь в карман суют ему миллионы, он вновь на хребте новой мутной волны контрреволюции. Савинков наиболее яркий тип в самой своей мутности…

Луначарский говорил с удовольствием, легко и так убежденно, словно все это он давно и много раз передумал. К концу своей речи он поднялся с кресла, подошел к столу, за которым сидели чекисты, и остановился напротив Сыроежкина.

— Теперь я должен объяснить своему молодому коллеге, почему я прервал его доклад, — сказал он. — Главное-то, что вы сказали во вступительной части своего обзора, было совершенно правильно: да, самореклама. Но сразу заметим: не дешевая. А потом, прямо скажем, дело было не в том, что вы стали повторяться. Мне показалось, что вы о произведениях Савинкова стали говорить смело, но не глубоко, хлестко, но легковесно, легкомысленно. И я решил так: здесь у вас не гимназический литературный кружок, где можно безответственно болтать что угодно. Савинковым вы заинтересовались не из простого любопытства, так я полагаю. Так что при подходе к Савинкову все, что угодно, товарищи, но не легкомыслие. Помните, что сам он всё, в том числе и свои книги, делает со свинцово-тяжелым и опасным для нас умыслом. И вы самой службой своей обязаны это видеть и понимать. И еще — он совсем не мелочен в своих помыслах. Отнюдь! И вам, дорогие товарищи, не следует разменивать Савинкова на мелкие купюры. Это крупный международный банкнот контрреволюции, и, как ни приятно сделать из него ничтожество, лучше не обманываться, а точно соразмерить силы…

После совещания к начальнику контрразведывательного отдела Артузову зашел Дзержинский.

— Давайте решать, Артур Христианович, больше тянуть нельзя, — сказал он, стоя перед столом Артузова и заложив ладони за ремень гимнастерки. — Решать должны вы, и никто другой. Ну! Что скажете?

— Мы же вместе смотрели, — уклончиво ответил Артузов.

— Что мы смотрели? Карточки, анкеты? А вы знаете каждого в лицо, знаете их характеры.

— Это верно… — как-то нерешительно согласился Артузов.

— Ну хорошо, дайте мне кусочек бумаги. Я напишу свою кандидатуру, а вы свою, и мы обменяемся. Так мы не будем влиять друг на друга…

Сказано — сделано. И вот они громко смеются: оба написали одну и ту же фамилию — Федоров.

— Когда будем с ним говорить? — спросил Артузов.

— Сейчас же. Вызывайте. — Дзержинский встал и, отойдя в глубь кабинета, сел на стул.

— Интересно, Феликс Эдмундович, почему мы все-таки выбрали его? — спросил Артузов, распорядившись о вызове.

— На нашем первомайском вечере он здорово басни Демьяна Бедного читал, — ответил Дзержинский. — В нем артист погибает, надо не дать погибнуть.

— Я серьезно, Феликс Эдмундович.

— Ах, серьезно? Ну, тогда ответьте лучше вы мне, почему выбрали его вы.

Артузов рассмеялся:

— Тоже первомайский вечер вспомнил, Феликс Эдмундович… басни…

— Это ведь он писал записку о юнкерах? — спросил Дзержинский.

— Записка — четверть дела, — ответил Артузов. — Он же привел тогда с повинной пятерых заговорщиков.

— Записка тоже была хорошая. Была она с юмором. Я вообще чувство юмора готов иной раз выменять на образовательный ценз…

В кабинет вошел Федоров. Увидев Дзержинского, он в нерешительности остановился посередине комнаты. Низкорослый, коренастый, большелобый, он точно врос в пол, стоял недвижно.

— Меня вызвал начальник отдела, — негромко, точно извиняясь, сказал он.

— Проходите, Андрей Павлович, садитесь, — сказал Дзержинский и, не ожидая, пока Федоров усядется, продолжал: — Мы назначаем вас первым номером в операции против Савинкова. Что вы скажете?

— А что же мне говорить? — ответил Федоров, чуть подняв густые брови над черными глазами. — Отказываться глупо и не хочу. Еще глупее радоваться. Я действительно не знаю, что сказать. — Федоров серьезно посмотрел на Артузова, потом снова на Дзержинского.

— Вы уже сказали, и сказали хорошо. — Дзержинский сел за приставной стол напротив Федорова. — Тут ведь, прямо скажем, игра не на равных. И вы, Андрей Павлович, должны это понимать. Савинков мастер конспирации. Вы… — Дзержинский остановился на мгновение, и Федоров закончил вместо него:

— Разве что подмастерье.

— Допустим. Но вы приедете к нему как полномочный представитель сильной контрреволюционной организации. Прежде всего надо придумать, кто вы будете: офицер, дворянин без занятий, инженер, бывший промышленник или коммерсант?

Федоров попросил три дня на разработку личной биографии.

— Три? — удивленно переспросил Дзержинский. — А может, пять?

— Да не знаю, как лучше, Феликс Эдмундович. Хочется поскорее сделать и посоветоваться.

— Хорошо, хорошо, но мы даем вам пять дней. Сделаете раньше — обсудим сразу. Первый вариант покажите товарищу Менжинскому…