"Город Мечтающих Книг" - читать интересную книгу автора (Моэрс Вальтер)

Глинткофе и бутерброд с пчелами

Захлопнув книгу, я глубоко вздохнул. Первопроходец, искатель приключений, ученый, коллекционер, да еще загадочная гибель — и все на службе литературы. Канифолий Дождесвет был героем в моем духе.

Поэтические чтения давно закончились, публика разошлась, только за несколькими столами еще остались немногие слушатели — пили кофе или дискутировали. Один, сидевший за столом напротив меня, нагло мне усмехнулся. Это был кабанчиковый: щетинистый и упитанный представитель сего рода в черной накидке.

— За Канифолия Дождесвета! Величайшего охотника за книгами! — отсалютовал он поднятой кружкой и зыркнул на меня круглыми свинячьими глазками. — Можно угостить вас глинткофе? — дружелюбно спросил он. — И, скажем, бутербродом с пчелами.

Ну кто от такого откажется? Книга дочитана, кружка опустела, и мне снова захотелось есть. Любое съестное, не отягощавшее мой скромный кошелек, следовало только приветствовать. Поблагодарив, я пересел за его стол.

— Чем обязан честью? — спросил я.

— Всякий, кто интересуется Канифолием Дождесветом, заслуживает глинткофе. И бутерброд с пчелами.

Он подал знак официанту.

— Я и не знал, что он был такой любопытной личностью, — сказал я.

— Самой пестрой во всем Книгороде, поверьте мне. Вы ещё долго у нас пробудете?

— Я здесь недавно.

— «Я здесь недавно» — хорошее название для книги! — воскликнул кабанчиковый и нацарапал что-то карандашом в лежащем перед ним блокноте. — Прошу прощения, профессиональная болезнь: все время подбираю названия для книг, которые бы хорошо продавались. Вы из Драконгора?

Я застонал.

— Как вы догадались?

Кабанчиковый рассмеялся.

— Извините. Наверное, рано или поздно начинает действовать на нервы. Когда адрес у тебя, так сказать, на лбу написан.

— Ну, бывает и хуже.

— И то верно. Особенно, если адрес не столь благородный. Писатели у нас в большом почете.

— Я еще только собираюсь им стать.

— «Я еще только собираюсь им стать» — опять прекрасное название! Интересное. Итак, вы молодое дарование на пороге свое гораскрытия. Наверное, самое прекрасное мгновение литературной карьеры. Сердце переполняется впечатлениями и жаждой действий, мозг пламенеет идеями.

— Не рискнул бы такое утверждать. Это клишированное представление о творчестве. В Данный момент, например, у меня нет решительно ни одной идеи.

— Может, об этом стоит написать! Страх перед пустым листом, панический ужас выгореть уже в молодые годы. Блестящая тема! Мне вспомнилась рукопись у меня в кармане, и я рассмеялся. — И это тоже клише.

— Тут вы правы, — улыбнулся толстяк. — Да и что я знаю о написании книг? Я умею только их продавать. Позвольте представиться: Клавдио Гарфеншток, литературный агент. — Он протянул мне визитную карточку.

— Вы консультируете писателей?

— Это моя профессия. Вам нужна консультация?

— В данный момент нет. Я еще ничего не написал, насчет чего можно было бы консультироваться.

— Это придет, это придет. Когда настанет время, вы, возможно, вспомните про мою визитку.

Принесли напитки и бутерброды, — громадные, толщиной в большой палец куски хлеба, щедро намазанные маслом и прозрачным медом, в котором плавали мертвые пчелы. От глинткофе пахло мускатом. Я удивленно воззрился на пчел.

Гарфеншток усмехнулся.

— Книгородское фирменное блюдо, к которому надо сперва привыкнуть, но потом никогда не надоест, помяните мое слово! Теплый из печки серый хлеб с перченым маслом и медом, в котором застыли жареные пчелы! Не бойтесь, перед жаркой пчел лишили яда и жал! Они так вкусно хрустят!

Я потянулся за бутербродом.

— Но все равно осторожно! — предостерег Гарфеншток. — Случается раз в год по обещанию, но, бывает, какая-нибудь пчела не лишилась ни жала, ни яда. А если яд попадет в кровоток, можно провести пару весьма неприятных недель со спазмами жевательных мышц и лихорадочным бредом. Эти демонические пчелы из Медовой долины — довольно агрессивная разновидность. Ну да, впрочем, они только придают книгородскому бутерброду пикантность. Сами понимаете, подспудная опасность, неопределенность. Пощекотать нервы и так далее. Лучше жевать медленно и помнить про жало. Тогда и вкусовые ощущения сохраняются дольше.

Осторожно откусив, я принялся сосредоточенно жевать. Пчелы действительно были вкусными, походили на жареный миндаль. Я одобрительно циркнул[5] зубами.

— Отменно, — похвалил я.

— Попробуйте глинткофе, — посоветовал Гарфеншток. — Лучший в Книгороде.

Я отпил глоток. Кофе был горячий, и в желудке у меня разлилось приятное тепло. Кровь ударила в голову, меня охватила легкая эйфория.

— В нем солидная доза ушана из местности Де-Лукка. Пятидесятипятиградусный! Поэтому и кофе наслаждайтесь вдумчиво! — Гарфеншток рассмеялся.

За всю мою жизнь я не пробовал алкогольных напитков крепче вина. Пятьдесят пять градусов! Умеют же жить в больших городах! В голове у меня шумело, я был пьян свободой и радостью открытий.

— Вы были знакомы с Дождесветом? — спросил я, у меня вдруг развязался язык. — Каким он был?

— Я бывал на различных приемах в его доме, осматривал его библиотеку. Я присутствовал на площади, когда он вернулся из своей первой экспедиции и потерял сознание у нас на глазах. А также, когда он спустился на поиски Тень-Короля.

— Вы думаете, он мертв?

— Надеюсь.

— Не понимаю.

— Ради его же блага надеюсь, что он мертв. Никто не знает наверняка, что происходит под этим городом. — Гарфеншток дважды топнул ногой по половицам. — Но одно ясно: ничего хорошего. Дождесвет уже пять лет как исчез. Погребен под книгами, так сказать.

— Хорошее название, — вырвалось у меня. — «Погребен под книгами».

Вид у Гарфенштока стал озадаченный.

— Верно, — кивнул он и нацарапал фразу в блокноте. — Если он еще жив, — пробормотал он, — если все эти пять лет он провел в подземельях… Такого никому не пожелаешь.

— Вы верите в легенды? В Тень-Короля и все такое? В страшных книжнецов? В замок Тенерох? — я усмехнулся.

Гарфеншток поглядел на меня серьезно.

— Никто в Книгороде не сомневается в том, что внизу есть вещи, которым лучше бы не существовать, — отозвался он. — Беззаконие. Хаос. Только не подумайте, что мы распускаем жуткие слухи, чтобы привлечь туристов. Как, по-вашему, что можно было бы сделать из этих катакомб, будь они полностью разведаны? От восьмидесяти до девяноста процентов города не используется и пребывает во власти невесть каких тварей. Разве с деловой точки зрения это разумно? Чушь! — На физиономии Гарфенштока отражалось искреннее возмущение. — Но нельзя закрывать глаза на то, что здесь происходит снова и снова. Я видел тех, кто рискнул спуститься в катакомбы и кому удалось выбраться назад. Люди с оторванными конечностями, с зияющими ранами от укусов. Тех, кто перед смертью мог только кричать или нес околесицу. Один прямо у меня на глазах вонзил себе в сердце нож.

Свинячьи глазки Гарфенштока стали неестественно большими и яркими, он, казалось, смотрел сквозь меня, мысленно возвращаясь к тому кошмарному событию. Я смущенно потягивал кофе, уставившись на свое искаженное отражение в чашке.

Встряхнувшись, Гарфеншток тоже отпил большой глоток, потом подался вперед, легонько хлопнул меня по плечу и улыбнулся.

— Но довольно об этом! У Книгорода есть и хорошие стороны. Что, собственно, привело вас сюда?

У меня не было никакого желания рассказывать про мою утрату и горе.

— Ищу кое-кого.

— Ага. Издателя?

— Нет. Писателя.

— Фамилия?

— Не знаю.

— Что он написал?

— Не имею представления.

— Как он выглядит?

— Без понятия.

— Ага. Тогда вы ему прямо на пятки наступаете! — снова хохотнул Гарфеншток.

Я вспомнил предостережение эйдеита, но потом все же достал письмо.

— У меня есть один его текст.

— Вот это хорошо. Почти что визитная карточка. Можно мне посмотреть?

Лишь немного помедлив, я протянул ему рукопись. Гарфеншток начал читать. Я незаметно подался вперед, чтобы наблюдать за ним. Он читал без тени эмоций, бормоча что-то себе под нос, быстро, безрадостно, с опущенными уголками рта — как делает это большинство тех, кому приходится много читать по работе. Я искал в его физиономии хоть какой-то признак озадаченности или воодушевления, но ничего подобного не нашел. Посреди рукописи он прервался и недоуменно поднял взгляд.

— Ну и? — спросил он. — Почему вы его ищете?

— Разве это не ясно?

Гарфеншток снова опустил глаза на рукопись. — Нет. От меня что-то ускользнуло?

— Разве вам не кажется, что текст крайне необычный?

— В каком смысле необычный?

— Необычно хороший.

— Вот этот? Нет. — Он отдал мне листки назад. Я потерял дар речи.

— Открою вам один секрет. — Гарфеншток украдкой огляделся по сторонам и понизил голос, будто собирался доверить мне постыдную тайну. — Возможно, этот текст действительно необычайно хорош. А возможно, это величайшая халтура, какая когда-либо была написана. Если и существует кто-то, кто никак не способен судить, то это я. Я не отличу хорошую прозу от хорошего торта. Мне нет дела, сколько замечательных произведений мне попадало в руки, а я этого не заметил. Хотите знать, что меня по-настоящему интересует?

— Да, — вежливо солгал я.

— Кирпичи.

— Кирпичи?

— Кирпичи и строительный раствор. Я люблю класть стены. Каждый вечер я иду в сад и возвожу стену из кирпичей. Так я отдыхаю. На утро снова разламываю. Вечером опять строю. Мне нравится влажный запах строительного раствора. Боль в мышцах, которая возникает после работы. Свежий воздух, двигательная активность. Я чудесно от этого устаю и хорошо сплю ночью.

Я кивнул.

— Распознавать хорошие или плохие произведения в моей профессии не главное. Действительно хорошие вещи редко получают признание сразу после написания. Лучшие писатели умирают бедными. Плохие зарабатывают деньги. Так всегда было. Какое мне, литагенту, дело до поэтического гения, если его откроют только в следующем столетии? Меня ведь тоже не будет в живых. Мне нужны как раз бездари.

— Спасибо за откровенность.

Гарфеншток поглядел на меня озабоченно.

— Теперь я был чересчур честным, да? — Он вздохнул. — Со мной всегда так: что на уме, то и на языке. Мое слабое место. Кое-кто очень плохо переносит правду.

— Я взял себе за правило, не давать правде испортить мне удовольствие от работы, — ответил я. — Я знаю, что писательский труд тяжел и только в редких случаях воздается по заслугам.

— Хорошая позиция. Держитесь ее и избавите себя от горьких слез. Знаете, я умею обходиться с людьми. Это мой капитал. Я умею договариваться как с впечатлительным писателями, так и с черствыми издателями. Я — как смазка: меня почти не замечают, но я повсюду, и без меня вообще ничто не работает. Никто не считает меня важным, некоторые даже презирают, в том числе пара-тройка моих лучших клиентов! Но без меня не стучали бы печатные станки. Я — как смазка в механизме, — повторил он.

Отпив большой глоток кофе, литературный агент отер губы.

— Возможно, вот это, — продолжал он, постучав по рукописи, — лучший рассказ замонийской литературы. — Возможно, всего лишь пачкотня бездарного писаки. Мне-то как судить? Я читаю значки, но не вижу за ними смысла. Для меня все тексты на одно лицо. Брехня. Нанизанные друг на друга слова, ничего больше. Список ли это покупок моей жены или безупречное стихотворение Фотониана Кодиака, мне начхать. И знаете, что это значит в моей профессии? Подарок судьбы. Будь я на это способен, вероятно, влюбился бы в этот текст — как вы. И тогда всю мою жизнь провел бы в поисках автора. Предположительно, даже нашел бы. И бесплодно пытался бы его пристроить. Вместо того, чтобы завтра с утра пораньше заключить эксклюзивный договор с Зокелем Трансом на три его новые книги для неграмотных.

Книги Транса я видел. Текста в них никакого не было, зато на каждой странице имелось крупноформатное, топорное изображение предмета или животного. У неграмотных они пользовались большой любовью и раскупались огромными тиражами.

— Но, возможно, я кое в чем смогу вам помочь, — сказал Гарфеншток. — Я дам вам адрес одной букинистической лавки в старом городе. Ее владелец как никто другой разбирается в почерках. Вот!

Он протянул мне еще одну визитную карточку. На ней значилось:

— Фистомефель Смайк, — недоуменно спросил я. — Неужели тот самый, из чьего дома…

— … Дождесвет ушел в катакомбы, вот именно. Именитый горожанин. Навещая его, словно попадаешь в историю. На его дом действительно стоит посмотреть. — Он снова покровительственно хохотнул.

— Не премину.

— Отправляйтесь завтра, он открывается только в полдень и вечером закрывается рано. Букинисты старого города могут себе позволить такие фокусы. И при случае проглядите его ассортимент. Нечто уникальное.

— Большое спасибо. И, разумеется, за отличное угощение тоже.

— Это инвестиции на будущее. Заплати за обед многообещающего писателя, и, возможно, потом он обогатит тебя на всю жизнь. Поговорка литагентов. К сожалению, в моем случае пока не сбылась. Я поспешно проглотил последний кусок бутерброда с пчелами и уже хотел встать, чтобы попрощаться с Гарфенштоком, как почувствовал жалящую боль в нёбе.

— Эк! — вырвалось у меня.

— Что-то не так? — спросил Гарфеншток.

— Эк! — повторил я, указывая на рот. Гарфеншток испуганно вздрогнул.

— Пчелиное жало? Не шевелитесь! Откройте пошире пасть! Без паники. Пчела мертва, а значит, яд больше впрыснуть не может. Но малейшего давления хватит, чтобы он сам перенесся в ваш кровоток и превратил вас в лепечущую развалину! Пустите-ка, дайте попробую!

Зажмурившись, я, насколько мог широко, раскрыл пасть, чтобы Гарфеншток мог подобраться к жалу. По лицу у меня ручьями струился пот. Сунув лапу мне в пасть, кабанчиковый завозился и закряхтел. Задержав дыхание, я не шевелился, потом вдруг снова почувствовал в нёбе укол боли, и литагент отступил на шаг назад. В лапе он держал мертвую пчелу, на морде у него снова появилась улыбка.

— Этот бутерброд с пчелами вы никогда не забудете, — сказал он. — Но я же вас предупреждал: опасность лишь обостряет удовольствие.

Я отер со лба пот.

— Большое спасибо! — прохрипел я. — Даже не знаю, как бы…

— А теперь прошу меня извинить, — сказал вдруг Гарфеншток и щелчком отправил пчелу на пол. — У меня был долгий вечер с плохими стихами, и чуток сна мне не помешает. Возможно, еще увидимся.

Когда я пожимал ему руку, литагент, уставившись перед собой в пустоту, пробормотал:

— Гм… «Чуток сна». Недурное название, а?

— Не слишком, — сказал я. — Скучно звучит.

— Верно! — рассмеялся он. — Я и впрямь сам не свой от усталости.

Он ушел, а я посидел еще немного, прислушиваясь, нет ли подозрительного сердцебиения, — просто на случай, если толика пчелиного яда все-таки попала мне в кровь. Но сердце у меня стучало мерно, как часы.